• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Пильняк Б.А. / Голый год

Голый год [7/9]

Скачать полное произведение

    Товарищ Лайтис подписал мандаты на арест Оленьки Кунц и Сергея Сергеевича.

    Обыватель Сергей Сергеевич. Подлинно, - был ли Сергей Сергеевич только провокатором и мелким буржуа? Вечером перед арестом Сергей Сергеевич, разостлав салфетку, ел помидоры с зилотовского огорода, с уксусом и перцем. Затем Сергей Сергеевич разделся, лег спать и перед сном, один перед собой - думал. Сергей Сергеевич страдал, искренне и глубоко, и, как всякое страдание, и, как все искреннее, - боль его была прекрасна. Сергей Сергеевич ненавидел, как трус, - эти дни, товарища Лайтиса, всех, все, - и боялся, боялся до ужаса, до физической боли, до отупения... -

    И внизу, по лестнице, забоцали солдатские сапоги. Когда солдаты вошли в комнату Сергея Сергеевича, Сергей Сергеевич сидел, забившись в угол кровати, глаза его были открыты болезненно широко, отвисла широко отекшая челюсть, и он шептал;

    - За что? за что?

    - Так что подробности слышны, а детали неизвестны! - сказал солдат. - Одевайся. Там узнаешь!

    Впрочем, компарт дал приказ арестовать Лайтиса.

    Общежитие же большевиков, выселив князей Ордыниных, поместилось в доме на Старом взвозе.

    - Дон! дон! дон! - падают камни колоколов в заводь города.

    Кому - таторы, а кому - ляторы!

    

    ГЛАВА V СМЕРТИ

    

    (Триптих первый)

    Смерть коммуны

    И в эти же дни погибла коммуна в Поречье: погибла сразу, в несколько дней, в августе. Шли дожди, ночи были тихи и глухи, - и ночью приехали в коммуну неизвестные вооруженные, в папахах и бурках, их привел неизвестный черномазый, товарищ Герри. За неделю до этого ушел из коммуны Шура Стеценко, он вернулся с Герри. В сумерки пришла гроза, шумел дождь, дул ветер. Андрей уезжал с утра в дальнее поле, в сумерки он застал в библиотеке Юзика, Семена Ивановича и Герри; они топили камин, жгли бумаги. Семен Иванович поспешно вышел. Юзик стоял, расставив тонкие свои ноги, положив руку на талию. Герри, в папахе, сидел на корточках против огня.

    - Вы не знакомы? - товагищ Андгей, - товагищ Гэгги.

    Герри молча подал огромную руку и сказал Юзику по-английски. Юзик презрительно пожал плечами и промолчал.

    - Товагищ Андгей не понимает английски, - сказал Юзик.

    - Ви минэ простытэ, товарищ Андрей, но я очень устал, - губы Герри, не приспособленные к улыбке, растянулись в усмешку, но смоляные его глаза по-прежнему остались тяжелы и холодны, очень сосредоточенные.

    - Гэгги пгиехал с Уктаины, там ского будет восстание. Мы с Гэгги долго вместе голодали в Канаде. Затем на Укгаине я спас ему жизнь. Когда гайдамаки бгали Екатегинослав, Гэгги, не умея наводить, стгелял по гогоду из пушки - не умея наводить! Гэгги, говогят, ты был пьян? Гэгги схватили и хотели гастгелять. Но вечегом пгишел я со своим отгядом и спас жизнь Гэпи. Я очень люблю жизнь, товагищ Гэгги, - как и ты. Я ничего не хочу от дгугих, но я не позволю тгонуть меня.

    - Товарищ Юзэф, когда придет старость, мы будэм вспоминать. Ты очень фразичен!

    - Я очень люблю жизнь, Гэгги, ибо у меня свободная воля!

    - Ты очень фразичен, товарищ Юзэф!

    - Пусть так! - Юзик пожал презрительно плечом. Герри встал, разминая мышцы. Огонь в камине потухал. Юзик стоял неподвижно, с руками на тонкой своей высокой талии, смотрел в огонь. В кабинет вошли Оскерко, Николай, Кирилл, Наталья, Анна, Павленко. Стасик в гостиной заиграл на рояли гопака, сейчас же оборвал. Наталья подошла сзади к Юзику, положила руки ему на плечи, прислонила голову и сказала:

    - Милый товарищ Юзик! Не надо грустить. Какой дождь! Мы собрались, чтобы быть вместе этот вечер. Вошел Стасик в халате с кистями, рявкнул:

    - Юзка, не журыся! Хиба ж ты дурак?! Юзик повернулся и громко сказал, покойно и презрительно:

    - Товагищи! Шуга Стеценко - не товагищ и не геволюционег. Он пгосто бандит. Гэгги гость. Давайте веселиться!

    В коммуне, в старом княжеском доме, веселились бесшабашно, задорно и молодо. За окнами стал черный мрак, хлестал дождь, шумел ветер. В гостиной зажгли кенкеты, последний раз зажигавшиеся, верно, при князьях, танцевали, пели, играли в наборы, метелили метелицу. Павленко и Наталья таинственно принесли окорок, бутылки с коньяком и водками и корзину яблок. Герри и с ним приехавших не было, и оттого, что за стенами были чужие, оттого, что над землей шли осенние, уже холодные облака, - было в зале особенно уютно и весело. Варили жженку, обносили всех чарочкой, разбредались по разным углам и собирались вновь, шутили, спорили, говорили. Разошлись за полночь, - Андрей выходил на террасу, слушал ветер, следил за мраком, думал о том, что земля идет к осени. К серой нашей тоскливой осени, застрявшей в туманных полоях, желтых суходолах. В гостиной все уже разошлись. Юзик говорил Оскерке:

    - Надо везде поставить стгажу. В доме пгикгоются - ты, Павленко, Свигид и Николай. С винтовками и бомбами. - Юзик повернулся к Андрею, улыбнулся. - Товагищ Андгей! Мы с вами будем ночевать здесь в угловой, в диванной. Я вас пговожу.

    В угловой, у зеркала мутно горела свеча. С двух сторон в большие окна, закругленные вверху, дул ветер; верно, рамы были плохо прикрыты, - ветер ходил по комнате, свистел уныло. Юзик долго умывался и чистился, затем обратился к Андрею:

    - Будьте добгы, товагищ Андгей, пгимите покой. Я буду занят еще полчаса... - Взял свечку и ушел, свечку оставил в соседней комнате, в кабинете, шаги стихли вдалеке. Свечной тусклый свет падал из-за портьеры.

    Долго было тихо. Андрей лег на диван. И вдруг в кабинете заговорили, - обратных шагов Андрей не слышал.

    - Юзик, ты должен сказать все, - сказал Кирилл.

    - Тише, - голоса второго Андрей не узнал.

    - Хорошо, я скажу. - Юзик говорил шепотом, долго, покойно, отрывки Андрей слышал.

    - Гэгги и Стеценко подошли ко мне, и Гэгги сказал: - "ты агестован". Но я положил гуку в кагман и ответил:

    "товагищ Гэгги, я так же люблю жизнь, как и ты, и каждый, кто поднимет гуку, умгет пгежде меня". Я сказал и пошел, а они остались стоять, потому что они бандиты и тгусы...

    - ...Гэгги тгебует те миллионы, что мы взяли в экс-пгопгияции Екатегинославского банка... Гэгги забыл Канаду...

    - ...Я ему ничего не дам. Меня погодила геволюция и смегть, кговь.

    Шепот был долог и томителен, затем Юзик громко сказал, так, как всегда:

    - Павленко, пгишли ко мне Гэгги. Скажи Кигиллу и Свигиду, чтобы они скгылись в этой комнате, с огужием.

    Шаги Павленко стихли, стала тишина, пришли двое, бряцая винтовками, Свирид стал за портьеру около Андрея. Затем издалека загремели тяжелые шаги Герри.

    - Товарищ Юзэф, ти минэ звал?

    - Да. Я хотел тебе сказать, что ты ничего от меня не получишь. И я пгошу тебя сейчас же покинуть коммуну. - Юзик повернулся и четким шагом пошел в угловую.

    - Товарищ Юзэф!

    Юзик не откликнулся, на минуту был слышен сиротливый ветер, - забоцали обратно кованые сапоги Герри. Андрей сделал вид, что спит. Юзик бесшумно разделся и лег, сейчас же захрапел.

    На рассвете Андрея разбудили выстрелы. - Бах-бах! - грянуло в соседней комнате, издалека ответили залпом, донеслись выстрелы со двора, на крыльце затрещал пулемет и сейчас же стих. Андрей вскочил - его остановил Юзик. Юзик лежал в постели со свешенной рукой, и в руке был зажат браунинг.

    - Товагищ Андгей, не волнуйтесь. Это недогазумение. Утром в коммуне никого уже не было. Дом, двор, парк были пусты. Анна сказала Андрею, что в сторожке у ворот со львами лежат убитые - Павленко, Свирид, Герри, Стеценко и Наталья.

    Днем пришел в коммуну наряд солдат от Совета.

    Последнюю ночь Андрей провел у Николы, что на Белых-Колодезях. Егорка ходил вечером осматривать жерлицы, принес щуку. Сидели с лучиной, ночь пришла черная, глухая, дождливая. Андрей ходил на ключ за водой, у Николы на колокольне гудели уныло, от ветра, колокола, церковь во мраке казалась еще более вросшей в землю, еще более дряхлой. Шумели сосны. И от сосен из мрака подъехал всадник, в папахе, бурке и с винтовкой.

    - Кто едет?

    - Гайда!

    - Товарищ Юзик?

    - Это вы, товагищ Андгей? - Юзик остановил лошадь. - Я к вам. - Помолчал. - Вам надо уйти отсюда. Утгом вас схватят и, должно быть, гасстгеляют. Завтга мы уходим отсюда - на Укгаину. Идите с нами.

    Андрей отказался идти. Простились.

    - Ского уже осень. Нет звезд. Миговая тюгьма - помните? Дай бог вам всякого счастья! Жить!

    Юзик помолчал, потом круто повернул лошадь и поехал рысью.

    На рассвете Андрей был уже на станции, на "Разъезде Map", протискивался к мешочникам в теплушку. В рассветной серой мути сиротливо плакал ребенок, и томительно, однообразно кричал переутомленно веселый голос:

    - Гаврила, крути-и! Крути-и, Гаврю-юшка-а!.. Поезд стоял очень долго, затем медленно тронулся, томительный и грязный, как свинья.

    Так погибла коммуна анархистов в Поречье. -

    - И вот рассказ о том, как погибнуло помещичье Поречье: это было в первые дни революции, в первых кострах революции, с тех пор много уже сгорело костров, и много песен метельных отпели дни, унося людей. Вот рассказ -

    Первое умирание -

    - Впрочем, разве в революцию умерло мертвое?! Это было в первые дни революции. Вот рассказ.

    Отрывок первый. Это родовое, - Ордыниных, без Попковых.

    В окна гостиной долго, сквозь пустой осенний парк, глядело солнце. В пустой осенней тишине над полями кричали вороньи свадьбы. В этом доме, так казалось, прошла вся жизнь, теперь надо было уезжать, навсегда: сам председатель, Иван Колотуров-Кононов, принес последнее предписание, в кухне уже поселились те, чужие.

    Утром встал с синим рассветом, день пришел золотой, ясный, с бездонной, синей небесной твердью, - раньше отцы в такие дни травили борзыми. В полях теперь голо, торчат мертвые ржаные стрелы, должно быть, скулят уже волки. Вчера вечером приколачивали у парадного красную вывеску: -

    " - Чернореченский Комитет Бедноты - "

    - и шумели всю ночь в зале, что-то устанавливая. Гостиная стоит еще по-прежнему, в читальной за стеклами блестят еще золоченые корешки книг, - о, книги! ужели избудет яд ваш и сладости ваши?

    Утром встал с синим рассветом - князь Андрей Ордынин, младший брат старика, - и ушел в поле, бродил весь день, пил последнее осеннее вино, слушал вороньи свадьбы: в детстве, когда видел этот осенний птичий карнавал, хлопал в ладошки и кричал неистово: - "Чур, на мою свадьбу! Чур, на мою свадьбу!" - Никогда никакой свадьбы не было, дни уже подсчитываются, жил для любви, было много любовей, была боль, и есть боль - и пустота, опустошение. Была отрава московской Поварской, книг и женщин, - была грусть осеннего Поречья, всегда жил здесь осенями. Это его мысли. Шел пустыми полями без дорог, в лощинах багряно сгорали осины, сзади под Увеком стоял белый дом, в лиловых купах редеющего парка. Безмерно далеки были дали, синие, хрустальные. Виски поредели и сереют - не остановишь, не вернешь.

    В поле повстречался мужик, исконный, всегдашний, с возом мешков, в овчине, - стена молчащая, - снял шапку, остановил клячу, пока проходил - барин.

    - Здравствуй, ваше сиятельство! - чмокнул, дернул вожжами, поехал, потом снова остановился, крикнул: - Барин! слышь-суды, сказать хочу!

    Вернулся. Лицо мужика все заросло волосами, в морщинах, - старик.

    - Что же теперь делать будешь, барин?

    - Трудно сказать!

    - Уйдешь когда? Хлеб отбирают - бедные комитеты. Ни спичек, ни манухфактуры, - лучину жгу!.. Хлеб не велят продавать, - слышь-суды, - тайком на станцию везу! Из Москвы наехало - ии!.. Тридцать пять - триидцать пять!.. Да што на их укупишь? Одначе весело, все-таки, очень весело!.. Закури, барин.

    Никогда не курил махорки, - свернул цигарку. Кругом степь, никто не увидит, кажется, что мужик жалеет, и хочется жалости. Попрощался за руку, повернулся круто, пошел домой. В парке в пруду вода была зеркальная, синяя, - вода в пруду всегда была холодной, прозрачной, как стекло: еще не время замерзнуть окончательно. Солнце уже переместилось к западу.

    Прошел в кабинет, сел к столу, открыл ящики с письмами - вся жизнь, не увезешь с собою. Вытряхнул ящики на стол, пошел в гостиную к камину. На столе для альбомов стояла кринка молока, хлеб. Зажег камин, жег бумаги, стоял около и пил молоко, ел хлеб - проголодался за день. Уже входили в комнату синие вечерние тени, за окнами стал лиловый туман. Камин горел палево, молоко было несвежим, хлеб зачерствел.

    В тишине коридора забоцали сапоги. Вошел Иван Колотуров, председатель, в шинели, с револьвером у пояса, - Иван Колотуров-Кононов: - вместе играли мальчишками, потом был рассудительным мужиком, хозяйственным, работным. Молча передал бумагу, стал среди комнаты. В бумаге было наремингтонено:

    "Помещику Ордынину. Чернорецкий Комитет Бедноты немедленно предписывает покинуть присутствием советское имение Поречье и пределы уезда. Председатель Ив. Колотуров".

    - Что же, сегодня вечером уеду.

    - Лошади вам не будет.

    - Пойду пешком.

    - Как знаете! Вещей никаких не брать! - повернулся, постоял спиною в раздумье минуту и ушел.

    Как раз в это время пробили часы три четверти, - часы работы Кувалдина, мастера восемнадцатого века, они были в кремлевском дворце в Москве, потом путешествовали с князьями Вадковскими по Кавказу, - сколько раз они сделали свое "тик-так", чтобы унести два столетия? - Сел у окна, глядел в поредевший парк, сидел неподвижно с час, опираясь локтями о мраморный подоконник, думал, вспоминал. Раздумье прервал Колотуров, - вошел молча с двумя парнями, прошли в кабинет, молча силились поднять письменный стол, треснуло что-то.

    Встал, заспешил. Надел широкое свое английское пальто, фетровую шляпу, вышел через террасу, прошел по шуршащим листьям экономией, мимо конного двора, винокуренного завода, спустился в балку, поднялся на другой ее край, к Николе, устал и решил, что надо идти не спеша - идти тридцать верст, первый раз идти здесь пешком. Как, в сущности, просто все, - так думал, - и - и страшно лишь простотою своею!

    Солнце уже ушло за землю, багряно горел запад. Пролетела последняя воронья свадьба, и стала степная осенняя тишина. Мрак подходил быстро, сплошной, черный. В небесной тверди загорались звезды. Шел бодро, ровно, пустынным степным проселком. Первый раз в жизни шел так легко, без всего, неизвестно куда и зачем. Где-то очень далеко на сектантских хуторах лаяли собаки. Стали тьма и ночь, осенняя, безмолвная, в твердом морозце.

    Двенадцать верст прошел бодро, незаметно, а потом остановился на минуту - перевязать шнурок у ботинок - и вдруг почувствовал безмерную усталость, заломило ноги - за день избродил уже верст сорок. Впереди лежало село Махмытка, - в юности, студентом, ездил сюда, к солдатке, тайком, - теперь не пойдет к ней - никогда, ни за что, раба! Деревня лежала приплюснутая к земле, заваленная огромными скирдами соломы, пахнущая хлебом и навозом. Встретили лаем собаки, темными шарами выкатились за околицу, к ногам, целая стая.

    Прошел мордовский поселок и на русской стороне постучал в окошко, в первую избу, за окном горела-тлела лучина. Отозвались не скоро:

    - Хто тама?

    - Пустите, люди добрые, ночевать.

    - А хто такой?

    - Прохожий.

    - Ну, сичас.

    Вышел мужик, в розовых портах, босиком, с лучиною, осветил, осмотрел.

    - Хнязь? Ваше сиятельство! Домудровалси?.. Иди, што ли!

    На полу настлали соломы, огромную вязанку, трещал сверчок, пахло копотью и навозом.

    - Ложись, хнязь. Спи с богом! Мужик влез на печку, вздохнул, что-то зашептала баба, буркнул мужик, потом сказал громко:

    - Хнязь! Ты спи, а утром уходи до света, чтобы не видали. Сам знаешь, время смутная, а ты - барин. Баринов кончать надо!

    Трещал сверчок. В углу хрюкали поросята. Лег, не раздеваясь, шляпу положил под голову, сейчас же поймал на шее таракана. В глухой степи, засыпанная хлебом, соломенная, в соломенных скирдах, с избами, проеденными вшами, клопами, блохами, чесоточным клещом, тараканами, прокопченными, вонючими, где живут вместе люди, телята и свиньи, - лежал на соломе князь Ордынин (теперь уже мертвец!), ворочался от блох и думал о том, что сейчас в смрадном тепле, изнеможденный - он испытывает истинное счастье. Подошел поросенок, обнюхал и ушел. В окно смотрела низкая, ясная звезда, - бесконечен мир! Пели на деревне песни.

    Как заснул, - не заметил. На рассвете разбудила баба, вывела на зады. Рассвет был синий, холодный, на траву сел сизый заморозок. Пошел быстро, размахивая тростью, с поднятым воротником пальто. Небо было удивительно глубоким и синим, на станции "Разъезд Map" вместе с мешочниками и мешками с мукою князь втиснулся в теплушку и там, прижатый к стене, измазанный белой мукой, - поехал...

    Отрывок второй.

    Иван Колотуров, председатель, двадцать лет ковырял свои две души, поднимался всегда до зари и делал - копал, бороновал, молотил, стругал, чинил, - делал своими руками, огромными, негнущимися, корявыми. Поднявшись утром, заправлялся картошкой и хлебом и шел из избы, чтобы делать что-либо с деревом, камнем, железом, землею, скотом. Был он работящ, честен, рассудителен. Еще в пятом году (ехал со станции, подсадил человека в мастерской куртке) рассказали ему, что перед богом все равны, что земля - ихняя, мужицкая, что помещики землю украли, что придет время, когда надо будет взяться за дело. Иван Колотуров плохо понял, что надо будет делать, но когда пришла революция, докатилась до степи, - он первый поднялся, чтобы - делать. И почуял тоску. Он хотел делать все честно, он умел делать только руками - копать, пахать, чинить. Его избрали в волостной комитет, - он привык вставать до зари и сейчас же приступать к работе, - теперь до десяти он должен был ничего не делать, в десять он шел в комитет, где с величайшим трудом подписывал бумаги, - но это не было делом: бумаги присылались и отсылались без его воли, он их не понимал, он только подписывал. Он хотел делать. Весной он ушел домой пахать. Осенью его выбрали председателем бедного комитета, он поселился в княжеской экономии, надел братнину солдатскую шинель, подпоясался револьвером.

    Вечером он заходил домой, баба встретила сумрачно, махала локтями, делала мурцовку. На печи сидели ребята, лучина чадила.

    - Поди, уж и жрать с нами не будешь после барских харчей! Барин исделался!

    Промолчал. Сидел на коннике, под образами, как гость.

    - Посмотри, с кем путаешси? Одни враги собралися. Одни разъединые вражники.

    - Молчи, дура. Не понимаешь, и молчи!

    - От меня стыдисси, хоронишси!

    - Идем вместе жить!

    - Не пойду!

    - Дура!

    - Лаиться уж научилси!.. Жри мурцовку-то! Али уж отучился на барской свинине-те?

    Правда, уже наелся, и угадала - свинины. Засопел.

    - Дура и есть!

    Приходил, чтобы поговорить о хозяйстве, потолковать. Ушел ни с чем. Баба уколола в больное место - все почетные мужики стали сторониться, собрались в комитете одни, которым терять нечего. Прошел селом, парком, на конном дворе был свет, зашел поглядеть - собрались парни и играли в три листика, курили, - постоял, - сказал хмуро:

    - Не дело, ребята, затеяли. Подпалите!

    - Ну-к что ж! Какой ты до чужого добра защитник!

    - Не чужое, а наше!

    Повернулся, пошел. В спину крикнули:

    - Дядя Иван! Ключ от винокурного погреба у тебя?! Там, гли, спирт есть! Не дашь - сломаем!

    В доме было темно, безмолвно, в гостиной жил еще князь. Большие комнаты были непривычны, страшны. Зашел в канцелярию (бывшую столовую), зажег лампу. Заботился все время о чистоте, - на полу лежали ошметки грязи от сапог: никак не мог постичь, - почему господские сапоги не оставляют за собой следов? - Стал на колени и собирал с пола грязь, выкинул за окно, принес щетку, подмел. Делать было нечего. Пошел в кухню, лег, не раздеваясь, на лавку, долго не мог уснуть.

    Утром проснулся, когда все еще спали, ходил по усадьбе. На конном дворе парни еще играли в три листика: - "иду под тебя и крою!"

    - Что не спишь?

    - Уж проспалси!

    Разбудил скотниц. Скотник Семен вышел наружу, стоял, почесывался, крепко выругался, недовольный, что разбудили, сказал:

    - Не в свое дело не суйси! Сам знаю, когда будить! Рассвет был синий, ясный, морозный. В гостиной появился свет; видел, как князь вышел через террасу, ушел

    в степь.

    В десять сел в канцелярии, занимался мучительнейшим делом - и бесполезнейшим по его мнению, - составлял опись всей имеющейся у каждого мужика пшеницы и ржи, - бессмысленной потому, что знал наизусть, сколько чего у каждого мужика, как и все знали на селе, мучительной потому, что надо было очень много писать. Позвонили по телефону из города, приказали выселить князя. Целый час писал на машинке приказание князю.

    Вечером князь ушел. Стали перетаскивать, переставлять вещи, оторвали фанеру у письменного стола. Хотели переставить часы в канцелярию, но кто-то заметил, что у них только одна стрелка, - никто не знал, что у старинных кувалдинских часов и должна быть только одна стрелка, показывающая каждые пять минут, верно, потому, что в старину не жалели минут, - кто-то заметил, что часы вынимаются из футляра, и Иван Колотуров распорядился:

    - Вынай часы из ящика! Скажи столяру, чтобы полки приделал. Будет шкап для канцелярии... Да ногами-то, ногами-то не боцайте!

    Вечером приезжала баба. На селе было событие: прошлую ночь изнасиловали девку, - неизвестно кто - то ли свои, то ли московские, приехавшие за мукой. Баба свалила на комитетских. Баба стояла под окнами и срамила во всю глотку, - Иван Колотуров ее прогнал, дал по уху. Баба ушла с воем.

    Было уже совсем темно, в доме застыла тишина, на дворе скотницы орали песни. Прошел в кабинет, посидел на диване, попробовал его доброту и мягкость, наткнулся на забытый электрический фонарик, поиграл им, осветил стены и увидел в гостиной на полу часы, поразмышлял - куда бы их деть? - отнес и бросил в нужник. В другом конце дома, ватагой, ввалились парни, кто-то задубасил по рояли, Ивану Колотурову хотелось их прогнать, чтобы не чинили беспорядка, - не посмел. Вдруг очень жалко стало самого себя и бабу, захотелось домой, на печку.

    Ударили в колокол к ужину. Тайком пробрался в спиртовой погреб, налил кружку, выпил, успел запереть погреб, но до дома не дошел, свалился в парке, долго лежал, пытаясь подняться, о чем-то все хотел рассказать и объяснить, но заснул. Ночь шла черная, черствая, осенняя, - шла над пустыми полями, холодными и мертвыми.

    И помещичье Поречье, Поречье анархистов, Поречье Ивана Колотурова - погибли потому, что Поречье было мертво. Потому что и у первых, и у вторых, и у третьего (разве не было у Ивана Колотурова всяческих прав?! - были, конечно, ибо все это - его) - и у первых, и у вторых, и у третьего - не было самого первого: воли действовать, творить, ибо творчество всегда разрушает. И-

    - Часть третья триптиха, самая темная

    Холодные сумерки настилают землю, - те осенние сумерки, когда небо снежно и зимне и облака к рассвету должны рассыпаться снегом. Земля безмолвна и черна. Степь. Чернозем. Чем дальше в степь, тем выше скирды, тем ниже избы, тем реже поселки. Из степи - по ограбленной пустыне - из черной щели между небом и степью - дует зимний ветер. Шелестит в степи чуть слышно былье после скошенных трав, ржей и пшениц. Вскоре поднимается стеклянная луна. Если поволокутся тучи, будет снег, а не изморозь. - Хлеб.

    У переезда долго стоят волы. Шеи волов опущены, волы стоят покорно, покорно глядят в степь, степные жители. Поезд ползет мимо, дальше. В поселке нет церкви, высится убогая мечеть. Степь. Поезд ползет медленно - бурые теплушки, обсыпанные людьми, как эти люди - вшами. Поезд безмолвен: люди, повисшие на крышах, на подножках, на буферах. - А у маленькой станции "Разъезд Map", где никогда не останавливаются поезда и не меняют даже жезлов, поезд гудит - человеческим гудом: от крыши к крыше к паровозу вопят люди что-то страшноватое, о чем-то, в этих холодных сумерках. И "гаврила" останавливает поезд. Молодой дежурный в фуражке с красным околышем - от тоски - встречает поезд на платформе. Люди с поезда стремятся к лужам за водой. Поезд гудит, как улей, гудит, дергается, скрипя, как рыдван, и на шпалах остается баба с глазами, исступленными в боли. Баба бежит за поездом и иступленно кричит:

    - Митя, каса-атик! Накорми моих детев! Затем, помахивая своим узелочком, баба бежит куда-то за шпалы, воя и взвизгивая по-собачьи. Впереди пустая степная даль, - баба поворачивает и бежит к станции, к дежурному, что все еще стоит на платформе от тоски н в тоске. Баба смотрит на дежурного затравленно, губы ее дергаются, и глаза наполнены болью.

    - Что тебе? - говорит дежурный.

    Баба молчит, вскрикивает в схватке и, воя, снова бежит куда-то в сторону, поматывая своим узелочком. Сторож, старик-татарин, говорит хмуро:

    - Бабу родить пришло. Баба родит дета. - Эй, баба! - иди суды!.. Русский баба - как кошка. - И старик ведет бабу в станционную избу, в свою каморку, где на нарах валяются прогнивший сенник и тулуп. Баба, воистину как кошка, бросается на нары и шепчет злобно:

    - Уйди, ахальник, - уйди! Женщину позови...

    Но женщины на станции нет.

    Дежурный идет по платформе из конца в конец, смотрит в темную степь и думает злобно: - Азия!

    Степь пуста и безмолвна. В небе идет стеклянная маленькая луна. Ветер шелестит черство и холодно. Дежурный долго бродит по платформе, затем идет в контору. За стеной воет баба. Дежурный звонит на соседнюю станцию и говорит, как говорят все российские дежурные:

    - Ахмытовааа! Прими пятьдесять восьмооой. Какой-нибудь идеоот?

    Но не шло никакого. Дежурный сидит на жестком казенном диване, листает "Пробуждение", перелистанное тысячу раз, и ложится, чтобы не сидеть. - Старик вносит лампу. - Дежурный сладко спит.

    После дежурства дежурный идет домой на село. "Разъезд Map", на котором никогда не останавливаются поезда и не меняют даже жезлов, сразу исчезает во мраке. Кругом пустота и степь. Дежурный идет мимо мара: степной курган высится мертво и безмолвно, - кто, когда, какие кочевники насыпали его здесь и что он хранит? - жухлый ковыль шелестит у кургана. Чернозем на проселках утрамбовался, как асфальт, и гудит под ногами.

    Село безмолвно, лишь лают собаки. Дежурный проходит татарской слободой, спускается в овраг, где поселилась мордва, поднимается на косогор. В избе солдатка ставит на стол кашу, свиное сало, молоко. Дежурный наскоро ест, переодевается понаряднее и идет к учительнице в гости.

    У учительницы дежурный вставляет в светец за лучиной лучину и говорит тоскливо:

    - Азия. Не страна, а Азия. Татары, мордва. Нищета. Не страна, а Азия.

    И дежурный думает о своей нищете.

    Учительница стоит у печки, кутаясь в пуховой платок, уже стареющая. Потом учительница греет самовар и готовит ржаной кофе...

    Поздно ночью дежурный ложится спать у себя в избе, у солдатки. Скрипит постель, дренькает гитара. Трещит сверток, в углу за печкой хрюкает поросенок. Солдатка убирает со стола, выходит наружу. За тонкой глиняной стеной слышно, как она испражняется и отгоняет собаку, спешащую съесть ее помет. Дежурный слушает и думает о необыкновенных вещах: о богатстве, о красивых, нарядных женщинах, о модном платье, о винах, веселье, роскоши, которые придут к нему... Солдатка долго молится, шепчет молитвы. Тухнет свет, и солдатка босыми ногами по земляному полу, почесываясь, идет в постель дежурного.

    По степи идет ночь. Черство шелестит былье скошенных трав. У мара звенит ковыль. Микроскопической станции "Разъезд Map" не видно в степи.

    А поезд № пятьдесят седьмой-смешанный ползет по черной степи.

    Люди, человеческие ноги, руки, головы, животы, спины, человеческий навоз, - люди, обсыпанные вшами, как этими людьми теплушки. Люди, собравшиеся здесь и отстоявшие право ехать с величайшими кулачными усилиями, ибо там, в голодных губерниях, на каждой станции к теплушкам бросались десятки голодных людей и через головы, шеи, спины, ноги, по людям лезли вовнутрь, - их били, они били, срывая, сбрасывая уже едущих, и побоище продолжалось до тех пор, пока не трогался поезд, увозя тех, кто застрял, а эти, вновь влезшие, готовились к новой драке на новой станции. Люди едут неделями. Все эти люди давно уже потеряли различие между ночью и днем, между грязью и чистотой и научились спать сидя, стоя, вися. В теплушке вдоль и поперек в несколько ярусов настланы нары, и на нарах, под нарами, на полу, на полках, во всех щелях, сидя, стоя, лежа, притихли люди, - чтобы шуметь на станции. Воздух в теплушке изгажен человеческими желудками и махоркой. Ночью в теплушке темно, двери и люки закрыты. В теплушке холодно, в щели дует ветер. Кто-то хрипит, кто-то чешется, теплушка скрипит, как старый рыдван. Двигаться в теплушке нельзя, ибо ноги одного лежат на груди другого, а третий заснул над ними, и его ноги стали у шеи первого. И все же - двигаются... Человек, у которого, должно быть, изъедены легкие, инстинктивно жмется к двери, и около него, отодвинув дверь, люди, мужчины и женщины, отправляют свои естественные потребности, свисая над ползущими шпалами или приседая, - человек изучил во всех подробностях, как это делают, - все по-разному.

    У человека, сгорающего последним румянцем чахотки, странны и спутанны ощущения. Мысли о стоицизме и честности, маленькая его комнатка, его брошюры и книги, голод - все отлетело куда-то к черту. После многих бессонных ночей мысли, точно у лихорадочного, дифференцировались, и человек чувствовал, как его "я" двоится, троится, как правая рука живет и думает по-своему, самостоятельно, и спорит о чем-то с раздвоенным "я". Дни, ночи, теплушки, станционные поселки, третьи классы, подножки, крыши - все смешалось, спуталось, и человеку хочется упасть и спать безмерно сладко - пусть по нему ходят, пусть на него плюнули, пусть сыплются на него вши. Стоицизм, брошюры о социализме и чахотке и книга о боге, - человек думает о новом, необыкновенном братстве - упасть, подкошенному сном, прижаться к человеку - кто он? почему он? сифилитик? сыпнотифозный? - греть его и греться человеческим его телесным теплом... Гудки, свистки, звонки... Мозг кажется вывалянным в пуху, и, потому что пух всегда жарок и зноен, мысли знойны, необыкновенны, неотступны и страстны, на границе лихорадочного небытия... Качается, качается в мозгу перекладина у дверей, скрипят двери, и женщины, женщины свешиваются, приседают над ползущими шпалами. Пол!..

    Вчера на маленькой станции к вагону подошла баба. У дверей стоял солдат.

    - Касатик, пусти Христа ради! Никак не сядем, вишь, касатик, - сказала баба.

    - Некуда, тетка! И не моги. Никаких местов! - ответил солдат.

    - Христом-богом...

    - А чем уплотишь?

    - Уж как-нибудь...

    - А в люботу играешь?

    - Да уж как-нибудь... столкуимси...

    - Ага! Ну, полезай под нары. Там наша шинеля лежит. Эй, Семен, прими бабу!

/ Полные произведения / Пильняк Б.А. / Голый год

Смотрите также по произведению "Голый год":

• Краткое содержание