• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Эртель А.И. / Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

Гарденины, их дворня, приверженцы и враги [37/39]

Скачать полное произведение

    Татьяна улыбнулась.
     - Голубушка ты моя, глазом не научишься... Ты возьми вон лоскуток-то и шей... Смотри на Настюшку: от земли не видать, а не то что рубчики - всякий шов знает.
     Настя! Покажи-ка, милая, свою работу... вот, девушка, гляди. Эта подрастет - не будет чужими руками обшиваться!.. Срам ведь, желанная ты моя, сколько вы мне денег за кофты одни переплатили! Митюк, ты опять букварь щиплешь?.. Ой, батька за виски отдерет... Ваня! Ваня!
     Уймись, брось кыску, не мучай... ей ведь больно, касатик!
     Последние слова относились к мальчугану лет трех, который, примостившись к окошку, дергал за хвост огромного пестрого кота. Он, впрочем, и сам бросил свою забаву:
     что-то за окном привлекло его внимание.
     - Батя приехал!.. - вскрикнул он спустя минуту и затопал босыми ножками. - Мама, гляди, гляди... на двух лошадках... в санях!..
     Татьяна взглянула в окно. Вдруг лицо ее вспыхнуло и тотчас же покрылось восковой бледностью. Она выпрямилась, оперлась рукою на стол и широкими блестящими глазами стала смотреть, кто войдет в дверь. Первым вошел Иван Федотыч.
     - Ну, Танюша, угадай, какого гостя привез! - воскликнул он с сияющей улыбкой.
     - Зачем, Иван Федотыч?.. - тихо сказала Татьяна.
     - Аи, душенька, что вздумала!.. Клад приобрел драгоценный... утрату воротил!.. Поехал за сверлом, ан вместо того алмаз купил... Ну-ка, дружок, самоварчик поскорее...
     Где Арефей-то Кузьмич? Лошадок надо прибрать... У, да и морозец же!
     Когда, прибравши лошадей, Николай вошел в избу, ребята уже разошлись по домам. Татьяна накрывала стол скатертью. Иван Федотыч с заботливым видом возился у верстака. Николай взглянул и опустил глаза: на мгновение он встретился взглядом с Татьяной, увидал ее трепетом исполненное лицо, вздрагивающие полуоткрытые губы... Невольно слова Ивана Федотыча пришли ему в голову: ясна, как день. Какой тут день! Какая ясность!.. И он стоял, охваченный мучительным чувством стыда и счастья.
     - Здравствуйте, Николай Мартиныч, - дрожащим голосом проговорила Татьяна и протянула руку. Николай пожал, - рука была холодна, как лед.
     - Аи да встретились после долгой разлуки! - вскрикнул Иван Федотыч, быстро отходя от верстака. - Чтой-то, други... разве так? Николушка... Танюша... разве так встречаются?.. Волна к волне, юность к юности, тем и течет река жизни... Ну, давайте чаевничать. Э! Вот памятьто... про Арефия Кузьмича и думать позабыл... - И он в каком-то возбужденном состоянии выбежал из избы.
     Татьяна покраснела до слез.
     - Вот, всегда начудит Иван Федотыч, - проговорила она. - Садитесь, пожалуйста.
     - Он ужасно изменился... Как постарел! - сказал Николай.
     - Господи, еще бы не постареть!.. Если б вы видели его жизнь... Работника где недостает - идет, хворый лежит в каком дому - сидит у постели... Все ему нужно, до всего дело. Вот осенью с Арефием Кузьмичом в Саратовскую губернию пешком ходили... Воротился, разнемог, так и думала - богу душу отдаст. Трудна его жизнь.
     - А вы не Одобряете, Татьяна Емельяновна?
     - Я-то? - Татьяна усмехнулась. - Как же я могу не одобрять.
     - Ну, а вам как живется?
     - Очень хорошо, - твердо ответила Татьяна. - Да мне, правда, и думать некогда. Вот шью, учу ребят. - Она сделала усилие и добавила: - Маленький много времени берет...
     - Вы по старой методе обучаете: аз, буки? - стремительно спросил Николай, тотчас же догадавшись, о каком маленьком идет речь.
     Вошел Иван Федотыч с Арефием.
     Николай пробыл до поздней ночи. Смущение его малопомалу улеглось... и до такой даже степени, что, когда после обеда Иван Федотыч ушел за перегородку вздремнуть, он тихо попросил Татьяну показать "мальчика". Та подумала и нерешительно вышла из избы: Ваня все это время был у Арефня. С странным чувством Николай приласкал ребенка - более всего с чувством жалости. Особенно поразили его босые, исцарапанные ножки, нежный лобик с синей опухолью над переносицей и только что разорванная рубашонка. Николаю почудилось, что это несчастный, забитый, заброшенный ребенок; ему никак не приходило в голову, что ребенок растет в обычной деревенской обстановке и что тут нет еще беды... Да! Нет беды для других, но видеть этого ребенка в обычной ,деревенской обстановке значило для Николая видеть нечто ужасное.
     - Отчего он у вас не в сапожках? - спросил Николай, не поднимая глаз на Татьяну. - И вот рубашечка...
     и синяк...
     Татьяна застенчиво улыбнулась: ее тронуло и развеселило участие Николая.
     - Мы ведь его просто водим... Как прочие дети, так И он. Разве почище, да вот в штанишках... Рубашонку только сейчас разорвал... Лобик зашиб - за котом погнался...
     Ваня! Что же ты закрываешься?.. Поговори с дядей... Он ведь решительно все говорит.
     Николай несколько успокоился объяснением. И ему захотелось почувствовать себя ближе к Татьяне, устранить условность, которая, как стена, стояла между ними.
     - Вы сказали - с дядей... - произнес он, любуясь ею. - Разве я дядя ему?
     Татьяна вспыхнула и, схватив на руки ребенка, отвернулась к окну. Мальчуган смешно закартавил, рассказывая матери о каком-то происшествии с теленком.
     - Видите, видите... все говорит! - не утерпела Татьяна и нарочно стала расспрашивать Ваню, заставляя его произносить побольше слов. От окна она давно уже отошла и стояла перед Николаем с ребенком на руках, радостная, гордая, ослепительно красивая.
     Вечером в избу собрались мужики и бабы. Это были точно на подбор все степенные, строгие люди, с благолепными лицами, с серьезными словами на устах. Все говорили друг другу "брат" и "сестра". Окна закрыли ставнями.
     Иван Федотыч сел за стол, в передний угол, благоговейно раскрыл Евангелие и слабым, как будто усталым голосом начал читать. Слушатели сидели молча, с глазами, потупленными в землю. Вдруг все точно встрепенулись... Голос Ивана Федотыча дрогнул, повысился и зазвенел каким-то нервным, за сердце хватающим звуком. Там и сям послышались всхлипывания. После чтения Иван Федотыч начал говорить, что есть любовь, которую разумеет апостол.
     Николай сидел вдали, в темном углу, и не спускал глаз с Ивана Федотыча. Таким он никогда не видел столяра. Дряхлое, изможденное лицо странно оживилось, глаза горели каким-то болезненным восторгом, речь текла взволнованная, пылкая, с внезапными паузами от слез, с трогательными обращениями: "други мои возлюбленные", "родненькие", "душеньки" и т. п. Заключил Иван Федотыч опять чтением, но, прочитав несколько стихов, заплакал навзрыд и не мог продолжать: это была великолепная 13-я глава из первого Послания апостола Павла к коринфянам.
     Настроение Ивана Федотыча передалось почти всем. Слезы текли по самым строгим, самым холодным лицам, просили прощения друг у друга, предлагали помощь, пошли разговоры, как бы собрать ржи на бедных, купить бревен какой-то вдове, послать "братьям" в село Лебедянку BQ3 муки.
     Николай был больше заинтересован, нежели тронут.
     Правда, и он поддался общему возбуждению: щеки его были мокры от слез; но какой-то червяк непрестанно шевелился в нем. Урывками он вспоминал прежнее время, ласковый и спокойный вид гладко выбритого Ивана Федотыча, его истории и рассказы, запах стружек, мерный визг пилы, вьюгу за окнами... Нет, то было гораздо, гораздо лучше! Здесь веяло чем-то больным, там - здоровьем, свежестью; здесь - отречение и жертва, там - самодовлеющая и благосклонная полнота жизни.
     И Николай с тайным удовольствием наблюдал за Татьяной: ему казалось, что их мысли совпадают. Татьяна сидела в какой-то мягкой задумчивости, кроткая, немножко печальная, глаза ее были влажны, но за всем тем она как будто была безучастная, думала о чем-то своем, прислушивалась внутри себя, а не к словам "братьев" и "сестер".
     Раз или два она нечаянно встретилась взглядом с Николаем и неловко усмехнулась.
     Позднее началось пение псалмов. Пели очень хорошо:
     стройно, с необыкновенным выражением. Около полуночи простились "братским целованием" и разошлись. Николай уснул. Душа его была полна какими-то смутными надеждами, интерес к жизни начинал возникать снова...
     За зиму Мартин Лукьяныч почти окончательно рассорился с сыном. Началось дело с лошадей. Старый гарденинский управитель ничего, конечно, не имел, когда Николай ездил в город ("господам поехал что-то советовать, без него-то - клин!"), или собрался как-то к Рукодееву, или посетил недавно выбранного мирового судью из университетских и познакомился с ним. Но когда лошади гонялись в Боровую, "к какому-то столяришке", и это едва ли не каждую неделю, Мартин Лукьяныч не мог стерпеть. Затем Мартин Лукьяныч захотел и дома обставить Николая "порядочными людьми", нарочно сблизился для этого с становым приставом, с отцом благочинным, самолично съездил к купцу Мальчикову и того привлек. Николай же отнесся к этим отцовским заботам с самым обидным равнодушием, а когда приехал Псой Антипыч Мальчиков, скрылся к учителю и пропадал там до поздней ночи.
     Мартин Лукьяныч все чаще и чаще стал напиваться и в пьяном виде читал сыну строжайшие внушения, раза два грозился даже по старой памяти побить. Николай изо всех сил старался ладить, молчал, но обоюдное раздражение все накоплялось. На беду, Мартин Лукьяныч узнал еще, что Варвара Ильинишна Еферова была формально невестой Николая и что брак расстроился по вине ее отца, - и возгорелся страшною ненавистью к Илье Финогенычу.
     Приказчики с купеческих хуторов, управители, лавочники, прасолы, посевщики, отцы благочинные и просто отцы досконально узнали от Мартина Лукьяныча, что за изверг купец Еферов, как он "облапошил" Николая, как, чтобы отвязаться, заткнул ему глотку дрянным железишком на какую-то тысчонку, да и ту исправно выбирает обратно... Николай терпел скрепя сердце и только ждал случая серьезно объясниться с одуревшим от безделья стариком.
     Случай представился весною.
     Если бы спросить Николая, как он проводит время у Ивана Федотыча, он затруднился бы ответить. Ведь странно было отвечать, что он сидит и смотрит на Татьяну или помогает ей учить ребят по новой звуковой методе, играет в лошадки с Ваней, перенимает у Ивана Федотыча, как вязать рамы, делать столы, чинить самопрялки. Впрочем, иногда он брал с собою книгу и читал вслух Татьяне, - это когда не было учебы. Иван Федотыч мало бывал дома. Обыкновенно поработавши час-другой, он уходил в село искать себе иного дела, "трудиться на ниве господней", как говорил. Кроме того, несколько раз в зиму кудато отлучался вместе с Арефием и, возвращаясь, казался особенно рассеянным, вздрагивал, когда к нему внезапно обращались, по ночам плакал. К Николаю он относился с каким-то спокойным, всегда одинаковым и ласковым чувством, но больше уже не заводил с ним особенно значительных разговоров, избегал расспрашивать и давать советы. И не потому, что как-нибудь иначе стал думать о Послании, а просто все было переговорено и все, что хотел сделать Иван Федотыч, сделано. По крайней мере, ему так казалось. У него вообще явилась теперь удивительная способность вовремя отрешаться от людей, относиться к ним в меру, не предлагать им, чего они не желают и в чем не имеют нужды, не навязываться. "Хорошо, душенька, играть на скрипке, коли струны натянуты", - говаривал он, заимствуя выражение из далекого прошлого, когда еще по барской воле учился "тромбону".
     В душе Николая струны были натянуты, но не в тот лад, который разумел, Иван Федотыч.
     Сближение с Татьяной совершалось так спокойно, чувство между ними возрастало так естественно, что никаких не было поводов натягивать душевные струны свыше меры.
     Условность отношений исчезала незаметно, стена разваливалась сама собою. Когда Николай приехал в третий раз, Татьяна, оставшись с ним вдвоем, свободно говорила о мальчике, как о его сыне, рассуждала с Николаем о будущем, как жена с мужем. Оба знали, что теперь уже они не обманывают Ивана Федотыча, "не совершают греха", как мысленно говорила себе Татьяна, "не делают подлости", как думал Николай.
     Когда вешние воды затопили поля и разлился Битюк, Николаю нельзя стало бывать в Боровой. В лавке тоже не было дела: торговля на время распутицы прекратилась.
     Николай читал, начал составлять обширную корреспонденцию "о способах кредита в N-м уезде". Но и чтение, и статья подвигались туго. Весенний воздух, звон и журчание воды, журавлиные крики в синих небесах - все это подмывало Николая, подсказывало ему волнующие мысли, внушало странные мечты. Мир точно сузился теперь в его представлении, перспективы необходимо замыкались образом Татьяны. Николай скучал по ней, рвался ее видеть.
     На страстной неделе, - через Битюк только что навели паром, - к лавке подъехал верховой мужик, весь обрызганный грязью, и подал Николаю клочок бумажки.
     - Кому это?
     - Стало быть, Иван Федотыч наказывал тебе передать. Мы воровские.
     Николай ужасно обеспокоился, развернул четвертушку, исписанную крупными каракулями с титлами без всяких знаков препинания, и кое-как, с помощью догадок, разобрал следующее:
     "Милостивый государь мой. Приспел час воли божией, друг Николушка. Бремя легкое возлагает на себя раб Иван, из плена суеты удаляется на сладкий и душеспасительный подвиг. Приемлю посох страннический, стремлюсь угобжать ниву господню. И как отдаст тебе мужичок посланьице сие, не медли, душенька, и не поленись, поспешай, ради Христа, в село Боровое, ибо готово сердце мое и путь открыт".
     - Не болен Иван Федотыч? - спросил Николай, догадываясь по степенному и благолепному выражению мужика, что он из "братьев".
     - Спаси господи!.. Здрав и весел духом. В дальнюю дорогу собираются.
     - Но куда же?
     - А уж не сумею тебе сказать, милый человек!.. Стало быть, какие ни на есть дела объявились... стало быть, дела! - уклончиво ответил мужик.
     - Верхом, значит, можно проехать к вам?
     - Куда зря, милый человек. Инде по пузо, а инде ничего, сухо. Слава господу, можно проехать!
     Николай тотчас же оседлал лошадь и по топкой дороге через лощины и поля, сверкающие озерами застоявшейся воды, отправился в Боровое.
     Иван Федотыч действительно собрался уходить по каким-то делам, о которых знали лишь Арефий да старший из "братьев"; первоначальный путь предстоял ему на Борисоглебск, в Землю войска Донского и на Царицын Николай застал в избе Арефия и еще человека четыре Все были растроганы и держались с какою-то особенною торжественностью. Иван Федотыч сидел между ними, совсем готовый в дорогу, в своем истрепанном пальтеце, подпоясанном веревочкой, в простых мужицких сапогах: он чтото говорил, беспрестанно всхлипывая и вытирая слезы На столе лежала сумка с крестообразно пришитыми к ней покромками и маленькая книжка в переплете. Татьяна сложив руки на груди, стояла в дверях перегородки и сквозь слезы, с выражением глубокого умиления, не отрываясь смотрела на Ивана Федотыча.
     Когда вошел Николай, на лице Ивана Федотыча, до тех пор хранившем вид совершенного отрешения от всего земного, мелькнула какая-то забота. Он рассеянно проговорил: "Приехал, душенька?" - потом поздоровался и, обратившись к мужикам, попросил их "на секундочку" удалиться. Те вышли, скромно потупив взгляды.
     Некоторое время длилось тягостное для всех троих молчание.
     - Вот, душенька, иду... - произнес, наконец, Иван Федотыч с какою-то стыдливою улыбкой и сказал, куда и зачем идет.
     Николай с горячностью принялся уговаривать его остаться, указывал и на его недуги, и на раннее время года, и вообще на фантастичность предприятия. Иван Федотыч снова впал в рассеянность, думал о чем-то другом, куда-то далеко улетел мыслями.
     - Мало ли я его умоляла... - сказала Татьяна, закрываясь передником и вся подергиваясь от усилия сдержать рыдания.
     - Други мои возлюбленные! - воскликнул Иван Федотыч, и глаза его опять засияли болезненным восторгом. - О чем ваша печаль?.. Не плачьте, миленькие не горюйте... Воистину, не слез, а зависти достоин мой жребий...
     Ах, сколь ты благ, господь, человеколюбец, сколь щедр!..
     Танюша!.. Друженька!.. И ты, Николушка... не смущайтесь... Юность - юности, и чистому принадлежит чистота... Вот верстачок, инструменты, - все продай, Танюша, ради убогих... Книжечку себе возьми... Ну, простите бога для!..
     Иван Федотыч встал, сделал несколько шагов и поклонился Татьяне в ноги. Та с воплем стала поднимать его, жадно целовала его седые, вскосмаченные волосы, морщинистую шею. Николай кусал себе до крови губы, чувствуя, что еще мгновение - и он разрыдается.
     Весна была в полном разгаре, цвели сады, в полях нежно зеленелись всходы. По вечерам в селах собиралась улица, звенели песни. Обновленная жизнь снова торжествовала свою победу.
     Однажды Николай, оставшись наедине с отцом, смущенно сказал:
     - Папаша, мне бы нужно поговорить с вами...
     - Что еще такое? - ответил Мартин Лукьяныч, с неудовольствием отрываясь от книги. Он был трезв и вот уже неделю с пожирающим любопытством следил за судьбою Рокамболя.
     - Видите ли, в чем дело... У вас имеются разные предрассудки, а потому...
     - Предрассудки!.. Не мешало бы с отцом-то быть почтительнее.
     - Простите, пожалуйста... Но уверяю вас, что дело идет о моем счастье... - он запнулся, но тотчас же решительно добавил: - Я женюсь.
     - Вот как! Очень благодарю. На ком же это, дозвольте узнать?
     - На Татьяне Емельяновне.
     - На какой Татьяне Емельяновне?
     Николай сказал. Мартин Лукьяныч побагровел так, что на него страшно было смотреть, но все-таки преодолел себя и притворно равнодушным голосом спросил:
     - Значит, овдовела?
     Но ответ Николая переполнил меру его терпения, с грубыми ругательствами он набросился на сына, оглушительно закричал, затопал ногами. Одним словом, совершенно вообразил себя пять лет тому назад. Николай молчал, стиснув зубы, бледнея, страшась и в самом себе подъема такой же злобы. И не выдержал. От ругательства Мартин Лукьяныч перешел к тому, что такое Татьяна, и столь позорными словами начал изображать ее качества, что Николай затрясся от бешенства.
     - Замолчите! - крикнул он. - Стыдно вам на старости лет клеветать!
     Мартин Лукьяныч так и опустился на стул. Несколько мгновений бессмысленно поводил глазами, потом поднялся во весь рост, пошатнулся, с ненавистью поглядел на сына и, прошипев: "Подобно Ефремке, захотел отца убить!" - вышел из комнаты.
     В тот же день, вечером, он опять уехал к сестре, а неделю спустя в дом Николая вошла хозяйкою Татьяна.
     XIV
     Десять лет спустя
     Прошло десять лет. Стоял сентябрь. Был базарный день, и в лавке Николая Мартиныча Рахманного бойко шла торговля. Самого хозяина не было За прилавком, в суконной "корсетке" и в платке повязаином, как обыкновенно повязываются крестьянские молодухи, распоряжалась Татьяна. Ей помогал русоволосый мальчик лет двенадцати. У конторки сидел седой облысевший старик с красным носом и щеками, по которым сквозили багровые прожилки. Это был Мартин Лукьяныч С свойственною ему важностью он принимал деньги за товар, отсчитывал сдачу, отмечал карандашом выручку или заговаривал с покупателями, внушал мальчику быть попроворнее, играл пальцами на толстом своем животе Татьяна мало изменилась, только лицо покрылось каким-то золотистым загаром и приобрело твердое и самостоятельное выражение, да глаза были ласковы и ясны... Товар спрашивался однообразный: десяток-другой гвоздей ведерко вилы, топор, железо на обручи, заслонка для печки Видно было, что покупатели привыкли к лавке: мало торговались, без особенной подозрительности рассматривали покупки. Часто спрашивали, дома ли Мартиныч.
     - Он в городе, милые, - неизменно ответствовала Татьяна, - по земскому делу отбыл... На что нужен-то?
     Мартин Лукьяныч отвечал иначе.
     - В земском собрании заседает, - говорил он с особенным видом достоинства, - господам советы преподает - А иногда прибавлял: - Хотя и господа, однако без Николая дело-то, видно, тово... Николай везде нужен. Вам на что потребовался?
     Боровские приехали посоветоваться, как "покрепче" написать контракт с арендатором мельницы; тягулинцы судились с барином из-за земли и хотели "обдумать с Мартинычем, кое место утрафить на барина бумагу"; малый лет двадцати пришел спросить, где бы достать книжку "насчет солдатских законов"; молодой бледный попик, с каким-то страдальческим выражением в глазах, просил последнюю книжку журнала да кстати хотел поговорить, "из каких преимущественно брошюр" составить школьную библиотеку, которую он затеял.
     Вдруг толпа раздалась, в лавку ухарскою походкой вошли два мужика, в шапках набекрень, с цигарками в зубах, распространяя запах водки.
     - Наше вам, Амельяновна! - воскликнул один, весело оскаливая зубы. - Аль не узнаешь?.. А это зять мой, Гаврюшка. Мартиныча аль нету?
     Татьяна сказала.
     - Фу-ты, пропасть!.. А как было приспичило... Ну, черт ее дери, давай, видно, спишешницу... Поглянцевитей чтобы была... Первый сорт!.. Эх, в рот те дышло, разорюсь на двугривенный!..
     - Чай, попроще можно, Герасим Арсеньич, - улыбаясь, сказала Татьяна, - есть в пятачок... Смотрите, какие крепкие.
     - Никак тому не быть, Амельяновна, никак не могу попроще. Потому развязка, значит... Окончательно невозможно... так, что ль, зять Гаврюшка?
     - Не стать перетакивать, елова голова. Звенит в мошне - форси на все, а и пусто - головы не вешай. Повадка и без алтына скрасит, понурая голова с рублем пропадет... Запиши - Гаврюшка сказал!..
     Оба расхохотались.
     - Что, Амельяновна, ловок брехать зять Гаврюшка, - сказал Гараська. - Небось недаром по этапу из города Баки гоняли... Недаром!.. Э, подтить к старичку погуторить, чать, в силе был - драл меня, доброго молодца... Тоже аспид был не из последних... Здорово, Мартин Лукьяныч! - Гараска подошел к старику и с насмешливым унижением поклонился.
     - Здравствуй, - сухо ответствовал Мартин Лукьяныч.
     - Что, аль прошло твое времечко? - сказал Гараська. - Бывалоче, тройка - не тройка, а теперь сидишь, как сыч...
     - Ну, ну, ты не заговаривайся, грубиян!
     - Вот чудачина! Разве я тебе грублю!.. А что время твое прошло, это верно. Ездил на наших горбах, да будя...
     Посиди-кось теперь, покланяйся нашему брату... Вот не куплю, к примеру, спишешницу, ты окончательно должен в трубу вылететь! Эх вы, белоручки, пропадать вам без мужика!..
     Мартин Лукьяныч тяжело засопел, побагровел. Татьяна нашла нужным вмешаться.
     - Герасим Арсеньич, - сказала она внушительно, - вы бы не слишком...
     Гараська сразу изменил тон.
     - Да что же я?.. Аль уж со старичком и словечком не перекинуться? - сказал он шутливо. - Мы, чать, завсегда с нашим уважением... Дай-кось закурить, Лукьяныч Эх в рот те дышло, и управитель ты был сурьезный... Зять Гаврюшка! Вот был управитель, в рот ему малина!.. Ты, Лукьяныч, не серчай, потому развязка и все такое Не серчай на меня. Окончательно ты из первых - первый был!
     Мартин Лукьяныч смягчился.
     - Я был не мил, теперь-то лучше стало? - спросил он, протягивая Гараське папиросу. - Ты вот, дурак, говоришь неподобные слова, а жить-то лучше вам? Посидел в даровой квартире?
     Гараська засмеялся и ухарски сплюнул.
     - Хватера нам нипочем! - воскликнул он - Хватеру я так понимаю, хоть и вдругорядь!.. Хлеба вволю а случается - и калачами кормят; водки даже, ежели гроши есть, и водки линвалид приволокет... Черт ее дери, видали!
     А ты вот скажи, Лукьяныч, скотину-то мы всю перевели - А, перевели! - с злорадством сказал Мартин Лукьяныч.
     - Окончательно перевели... Потому нет кормов прищемил нас ирод - вздоху не дает. За что, хучь бы меня в острог посадил? Только и всего, что, признаться, мы с Аношкои стог сена почали... Так ведь, аспид он тонконогий, надо скотине жрать-то аль нет?
     - Не воруй. Сено барское, не твое. Это, брат, и я бы посадил на его месте.
     - Экось что сказал! При тебе-то что мне за неволя воровать? Ты разочти, сколько кормов, сколько покосу у нас было... Сколько ты нам вольготы давал!..
     - Ага! - произнес Мартин Лукьяныч, с самодовольством поглаживая живот.
     ные там анафемы (Мартин Лукьяныч еще понизил голос), будто от живого мужа,., будто не венчаны... А, что придумает народ!.. Иван Федотов помер, прямо говорю, что помер. А венчание было в Воронеже... Ха, не венчаны!..
     - Да мы разве сумлеваемся, Лукьяныч?.. Опять же ежели и без венца... - Гараська еще хотел что-то добавить, но поостерегся и только помычал.
     - А новые места - вздор! - заключил Мартин Лукьяныч громко.
     В это время молодой попик, облокотившись на прилавок, отрывочно разговаривал с Татьяной: ее беспрестанно отвлекали покупатели.
     - Изрядно торгуете, Татьяна Емельяновна?
     - Как сказать, батюшка... Да вот живем. Оборот хотя и велик, но мы пользу берем небольшую, сами знаете.
     - Да, да, хорошо у вас поставлено... Истинно по совести. Равно избегаете и скудости и стяжания... Хорошо.
     Слышали, отец Григорий скончался?
     - Слышала... Добрый был священник, старинный.
     - Да, да... И при конце жизни жестоко оскорбил отца Александра. - Попик усмехнулся.
     - Чем же так?
     - Были распущены долги отцом Григорием... Ну, и были расписки... Все по мужичкам, конечно. И, говорят, на знатную сумму: будто бы на пятьсот рублей... Вот при конце его жизни отец Александр и начал понуждать относительно расписок. Где спрятаны, да сделайте, мол, передаточную надпись и тому подобное... Слушал, слушал старик, - зажги, говорит, свечку, подай шкатулку. Зажгли, подали... И, вообразите, достал умирающий расписки и все до одной в огонь вверг... а сам лепечет: "Отпустите должником вашим!" Вообразите гнев стяжателя-зятя!
     - Ах, как прекрасно!..
     - Да да... Деток-то много ли у вас?
     - Пятеро, батюшка. Меньшенькой с покрова годик пойдет... А это вот первенец, помощник. - Она указала на русоволосого мальчика.
     Попик вздохнул.
     - Была у меня девочка - схоронил, - сказал он.- Грустно не иметь детей. Ищу прибежища в книгах, вот школой занимаюсь... Но сердце болит.
     - Ии, батюшка! - ласково проговорила Татьяна.- Вы молоды, будут и детки, господь захочет. А не -будетдетей много в мире. Лишь бы любовь не погасла.
     - Что ж? Я завсегда скажу: отцом ты был для нас, дураков... Во как тебя понимаем!..
     - Эге! Ну, а теперь-то... припеваючи живете?
     - Припеваем, в рот ее дышло!.. Ты вот подумай, Лукьяныч: иди, говорит, в батраки. Ну, ладно: пошел я.
     Стало жнитво, посадили меня на экую махину... На жнейку, значит. Сижу окончательно словно идол, действую.
     Трах! - окончательно вдребезги... Туда-сюда, штраф!..
     Трешница!.. Ловко... Земли не дает, лесу - прутика нету, из кормов хоть кричи... Что же это за жисть?
     - Зато банк завели!
     - Банка!.. Ты спроси, кто в ней верховодит-то: Шашлов Максимка да Агафошка Веденеев... Эх, что мы теперь надумали, Лукьяныч: окончательно на новые места хотим удалиться!.. Вот с Миколаем с твоим хотели потолковать... Пропадай пропадом Переверзев со своими машинами! Ударимся в Томскую аль на Амур, поминай как звали!
     - Обдумали!.. Мало вас нищими-то оттуда приходят?
     - Мы окончательно ходоков снаряжаем, Лукьяныч...
     Понимаешь? Вот прямо, господи благослови, пойдем с зятем Гаврюшкой, все приволья осмотрим. Из Гарденина двадцать три двора охотятся в переселенцы, тягулинских - двенадцать; мы с Гаврюшкой по трешнице с двора просим - была не была!.. За сотенный билет всю Расею насквозь пройдем, коли на то пошло... А на старине не жить, в крепость к купцам да господам не поступать сызнова!..
     - Глупости, Герасим! - авторитетно вымолвил Мартин Лукьяныч. - Держитесь старины, вот что я вам скажу.
     Жить можно, это ты врешь. То есть с умом. Вот хоть Николая моего взять... Видишь? Товару одного, может, тысячи на четыре, гласным состоит в земстве, в ведомостях печатается, а? То-то и оно-то. Почему новые места?
     Баловство. Пороли вас мало. Вас не в острог, а именно драть нужно. Я, брат, Николая драл.... Вот и вышел человек. Теперь он женился, например (Мартин Лукьяныч понизил голос), то сё, из простых, дескать, из доровых...
     а тут купец Еферов с дочерью навязываются, приданого пятьдесят тысяч... Другой бы разве не польстился? Но Николай умен. И я ему говорю: "Николя, Татьяна Емельяновна хотя, мол, из простого звания, но ты вглядись..."
     - Королева - одно слово! - подтвердил Гараська.
     - Ты вглядись, говорю. Неописанной красоты, умна...
     Да пропадай они, пятьдесят тысяч!.. Я знаю, болтают раз- Блажен, кто верует, - тихо возразил священник и, как будто испугавшись своих слов, быстро добавил: - Конечно, конечно, все от господа. Не знаете, Татьяна Емельяновна, брошюры фирмы "Посредника" имеются еще у Николая Мартиныча?
     - Есть, есть. Пять сотен из Москвы прислали.
     - И новенькие?
     - И новые есть. Толстого вышла очень уж трогательная. "Два старика". Да вы пожалуйте в горницу, там в шкапчике лежат... И журнал там. Кажется, последнюю книжку фельдшерица назад отдала. Пожалуйте в горницу!
     - Амельяновна! Гвоздочков бы мне, однотесу...
     - Умница! Почему у тебя железо полосовое?
     - Хозяюшка! Покажь-ка чугунок, эдак в полведерки...
     - Здравствуй, обворожительная женщина! - раздался нетвердый, сиплый голос, и Косьма Васильич Рукодеев крепко пожал Татьянину руку. Он едва держался на ногах; вид его был совершенно лишен прежнего великолепия:
     опухшее лицо, мутные глаза, спутанные, с сильною проседью волосы, - все говорило о беспробудном пьянстве.
     Рядом с ним, улыбаясь гнилыми зубами, стоял человек с какою-то зеленоватою растительностью на лице, с бегающими неопределенного цвета глазами, в прекрасном пальто нараспашку, в шляпе котелком, с толстою золотою цепью на животе.
     - Коронат Антонов! - кричал Рукодеев, патетически размахивая руками. - Всмотрись! "Есть женщины в русских селеньях с спокойною важностью лиц, с красивою силой в движеньях, с походкой, со взглядом цариц..." Понимаешь, о ком сказано?.. Вот она!.. А, впрочем, ты не можешь этого понимать, ты - свинья... Извините великодушно, Татьяна Емельяновна: свинье красоту вашу хвалю, непотребному пройдохе стихи декламирую... Ах, пал, пал Косьма Рукодеев!..
     - Это вы напрасно-с, Косьма Васильич, - с слащавою улыбкой возразил Коронат, - что касательно в отношении прекрасного пола...
     Татьяна строго сдвинула брови.
     - Стой, молчать! - возопил Рукодеев и даже погрозил пальцем на своего спутника. - С кем говоришь? Где находишься? Вот рекомендую, Татьяна Емельяновна... Двенадцать лет тому назад явился наг и гладей в наши палестины. Фортункой народ обманывал, на станции трактир держал и вдобавок известное заведение. Теперь богат, блажен и в первой гильдии... О, времена! О нравы!.. Коронатка, много ли ты по миру сирот пустил? Много ли загубил душ мужеска и женска пола?

/ Полные произведения / Эртель А.И. / Гарденины, их дворня, приверженцы и враги