• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Эртель А.И. / Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

Гарденины, их дворня, приверженцы и враги [24/39]

Скачать полное произведение

    Федотка .опять помер со смеху; кузнец хохотал хриплым басом... И их восхищение еще более увеличилось от дальнейшего рассказа:
     - Опосля того собрались на вечеринке у Молоцкова наездника, Семка и ну ко мне присыпаться: такой-сякой, ты, кричит, судьбы меня лишил... Как так, судьбы? На каком таком основании, конопатая гнида? Размахнулся да кэ-э-эк тресну его по морде... да в другой... да за волосья!..
     Сколько тут было народу - животики надорвали. Само собою, всякий понимал, что я его с умыслом сковырнул с дрожек. Ионыч тут был, княжой наездник, - патриархальный старик! Ты, говорит, парень, мог его до смерти зашибить... Беззубый черт! Разве я этого не понимаю? Тут одно: либо дуга пополам, либо хомут вдребезги. Тут - рыск! Не сделай я настоящей переборки на вожжах, Внезапный прямо мог подхватить от эдакого треску и прямо свели бы с круга за проскачку. Но замест того он сделал отличнейший сбой и на рысях к столбу пришел. Господа, этта, платками, картузами махали!
     В таких разговорах достигли обширного выгона перед заводом и поехали к так называемой "Солдатской слободке", где по преимуществу останавливались с своими лошадьми наездники и жокеи. Сначала Ефим приказал Федотке править к своей прежней квартире, но там уже было занято; тогда поехали улицей и стали спрашивать, где свободно. В одном месте все крылечко было облеплено народом; когда гарденинские поравнялись, оттуда послышались голоса: "Э! Никак Ефим Иваныч?.. Здорово, Ефим Иваныч!.. Ефиму Иванычу наше нижайшее!.. Ба, ба, ба, кого мы видим!"
     Федотке приказано было остановиться. К подводе вереницей подходили наездники, старые знакомые Ефима, пожимали ему руку, спрашивали, с любопытством косились на Кролика. Ефим степенно отвечал, узнавал о квартирах, о ценах на овес, на сено, на харчи, осведомлялся о новостях.
     - Иван Никандров здесь? - спрашивал он.
     - Эге, хватился! Иван Никандров в кучера, брат, ударился, в гужееды!
     - Как так? Куда?
     - К Губонину, в Москву, четвертной в месяц околпачивает!
     - А Яким Ноздря?
     - И Якима нету - к фабриканту поступил. Тут из наших видели его которые: пузо, говорят, отпустил - во!
     - Ас Калошинского завода кто приехал?
     - Ау, брат! Калошинский завод поминай как звали:
     весь с торгов пошел... А ты знавал Ерему Кривого? У купца Ведеркина теперь. Лонысь в Воронеже три приза взял.
     И умора, Ефим Иваныч! Взял он это призы, пондравилась лошадь какому-то офицеру... Офицер-то и говорит купцу Ведеркину: "Продай, вот тебе не сходя с места две тыщи целковых". Купец разгорелся на деньги, возьми да и продай прямо с дистанции. Ерема в голос заголосил... "Что ж ты, толстопузый идол, делаешь? - говорит прямо при всей публике. - Мы, говорит, только было, господи благослови, в славу зачали входить, а ты на деньги польстился..." А купец Ведеркин тоже ему при всей публике:
     "Я, говорит, на славу-то на твою...", да такое сделал, все, кто тут был, так и грохнули!
     - Ну, не на меня наскочил! - воскликнул Ефим, делая свирепое лицо. - Я бы ему... Что ж Ерема-то остался у него?
     - Да как же не остаться? Сорок целковых жалованья одного. Нонче, брат, только и места, что у купцов.
     - От Мальчикова привели? - небрежно спросил Ефим.
     - Как же, как же! Наум Нефедыч нонче утром объявился. Грозного привел... Экий конь, господи мой милостливый! Двадцать два приза!.. Три императорских!.. Прямо надо сказать - умолил создателя Наум Нефедыч. Недаром и название дано - Грозный!
     - Грозен, да может не для всех, - презрительно сказал Ефим и взглянул на Кролика.
     - О! Аль не боишься? Ты, значит, тоже "на все возрасты"? Давай бог, давай бог! - восклицали наездники с недоверчивым и сдержанно-насмешливым видом.
     К толпе подошел седенький тщедушный старичок в валенках, с старомодным пуховым картузом на голове. Все почтительно расступились и пропустили его к Ефиму; Ефим с отменною вежливостью поклонился. Старичок прищурил глаза, всмотрелся из-под ладони и прошамкал:
     - А, это ты, необузданный человек? Давненько, давненько не видать. У кого теперь живешь-то?
     - У Гардениных, Сакердон Ионыч.
     Ионыч пожевал губами, усиливаясь припомнить:
     - Капитон Аверьяныч конюший? Так, так... Сурьезный, твердый человек... Слуга!.. Таких боле нет рабов верноподданных... Ты с чем же: с пятилетком? На все возрасты?
     Ефим ответил.
     - Вот, Сакердон Ионыч, говорит: Мальчиков мне не страшен! - сказал один наездник, улыбаясь.
     - Вот как, вот как!.. Ну, что ж, друг, бывает. И юнец Давыд Голиафа победиша. Бывает! - Старичок обошел вокруг Кролика, внимательно посмотрел на него, приподнял попону, чтобы оглядеть закрытые "стати", ощупал грудь и "под зебрами"... Все смотрели на Ионыча с любопытством и уважением. Собственно говоря, никто бы не осмелился делать такой осмотр чужой лошади, да еще без разрешения, но Ионычу позволялось все. Это был старинный наездник князей А***. Он побрал на своем веку множество призов, ни разу не проигрывал и теперь жил себе на покое, окруженный внуками и правнуками, и каждый год непременно появлялся в Хреновом во время бегов.
     - А порода? - спросил он, осмотревши Кролика.
     Ефим сказал. Ионыч опять пожевал губами, припоминая и соображая, и вымолвил:
     - Ну, что ж, держись, Ефим! Обеими руками держись за счастье... Охо, хо, хо, человек-то необузданный!..
     Кровь-то, кровь-то у тебя... А коли, выдержишь, сустоишь - Наум тебе не страшен. Подь-кЧ) сюда... - Он взял Ефима под руку, отвел его от толпы и спросил шепотом: - Без секунд?
     - Прикидывали: без сорока приходил, Сакердон Ионыч [То есть 3 версты в 5 мин. 20 сек. (Прим. А. И. Эртеля.)], - также шепотом ответил Ефим.
     - Ой, врешь? - сказал старик, и глазки его загорелись.
     - Не сойти с места! - побожился Ефим.
     - Да ты, дурной, знаешь ли, что я отродясь не видывал, чтоб пятилеток без сорока приходил!.. Я!.. Я!.. Никак, более ста призов побрал на своем веку!.. Восемьсот лошадей выездил!.. - Он помолчал и, возвращаясь к толпе, добавил с раздражением: - А и то сказать, дистанции были длинные, трудные. Ноне все пошло короткое: и дистанции короткие и лошади... да и людишки-то короткие!
     - Надо полагать, резвый конь, Сакердон Ионыч? - вкрадчиво спросили из толпы.
     Но старик еще больше рассердился.
     - Эка невидаль - резва! Да насколько резва-то? Бывалоча, господа соберутся промеж себя: тридцать верст отмеряют дистанцию!.. Ну-тко вы, нонешние! Ну-тко попытайтесь!.. Дрожки!.. До какого разврата дошли - за дрожки по двести, по триста целковых отваливают! Ни то ехать на них, ни то робятам на игрушки отдать... Нет, нет, погибает старый орловский рысак!.. Эка, лошадь какую обдумали: клин не клин, ходули не ходули... Ах, батюшка граф Алексей Григорьич! Встать бы тебе, голубчику, да орясиной хорошей... А! Из дворянской потехи игру сделали, торговлю, на деньжонки льстятся... Погодите ужо, всех вас купец слопает... Тьфу! Тьфу!.. - Сакердон Ионыч погрозил кому-то кулаком и быстро удалился, шаркая валенками и глубоко надвигая на уши свой бархатный картуз, похожий на раздутый шар.
     Пока старик говорил, его не прерывали; но как только он скрылся, Ефим тотчас же выругался и сказал: "Въявь из ума выжил, старый черт!" Другие наездники согласились с этим. Тем не менее им запало в душу то, что сказал Ионыч, когда осмотрел Кролика, и в тот же вечер все Хреновое обошел слух, что Ефим Цыган привел необыкновенно резвого пятилетка и что "Наум ему не страшен".
     Это произвело большое волнение в кругу наездников, конюхов и поддужных.
     Гарденинские двинулись далее. Солнце уже закатилось, и стояли светлые сумерки. С полей гнали скотину:
     рев, мычанье, хлопанье кнутов, пронзительно-звонкие голоса баб доносились из села.
     Ефим, с кнутиком в руках, заходил едва не в каждый дом слободки, спрашивая о квартирах. Наконец с одного крылечка его окликнули:
     - Хвартеру, что ль? К нам пожалуйте! Доколе некуда останетесь довольны.
     Он подошел. Девка лет двадцати пяти с несоразмерно высокою грудью, с ручищами, как ведра, одетая "по-городски", посмотрела на него какими-то шныряющими, нагло и насмешливо скользящими глазами и, хихикая, повторила:
     - Останетесь довольны покуда некуда.
     - Конюшня-то хороша ли? - угрюмо спросил Ефим.
     - Конюшня?.. Господи боже мой! Поищите - не найдете другой такой конюшни. У нас бесперечь князья Хилковы стаивали... Уж будьте спокойны. Супротив наших харчей, супротив нашей хватеры, а пуще всего супротив нашего обхождения, ей-боженьки, нигде не сыщите!
     - Это какое же такое обхождение?
     Девка захохотала и, заигрывая глазами, произнесла:
     - Известно, какое бывает обхождение с тем, кто ндравится!
     - Ну ладно, ты балясы-то кому-нибудь разводи. Мы вас, сволочей, довольно понимаем. Почем харчи-то? Кто хозяин-то в дому?
     - Что я хозяйка, что тятенька хозяин, с кем хотите рядитесь. Только со мной лучше... хи, хи, хи... очень уж я простоты непомерной! Нас и в дому-то всего трое: я с тятенькой, да тетенька безродная заместо куфарки... И, к тому же, тятенька день-деньской при заводе... старшим конюхом... - И, понизив голос, добавила: - Помехи ни от кого не вижу, хи, хи, хи...
     Этот мелкий и раскатистый смешок начинал раздражать Ефима; глаза его, искоса устремленные на девку, налились кровью, точно у Кролика, когда тот шел на острых удилах. Он придвинулся к крылечку и больно ущипнул девку. Та притворно взвизгнула, отскочила и, беспечно покачиваясь с ноги на ногу, вздрагивая всем своим жирным телом от смеха, воскликнула: "Однако вы скорохват!"
     - Чего еще притворяешься, кобыла нагайская? - шепотом прохрипел Ефим.
     - Вот уж ошибаетесь! Притворства во мне нисколько нет... Кого люблю, того дарю.
     - А на кой же дьявол ты заигрываешь-то?
     - Может, вы мне ндравитесь!.. Ступайте на хватеру; право, останетесь довольны...
     - Брешешь, чертова дочь!.. Эй, Федотка! Заворачивай сюда, - крикнул Ефим и, еще раз окинув девку плотоядным взглядом, прошипел: - Ну, смотри же...
     Скоро пришел человек с седыми усами и бакенами, одетый в потертый и поношенный солдатский мундир. Это был "тятенька". Ефим без особых затруднений сторговался с ним. Цена оказалась недешевая, но Ефим утешался тем, что конюшня была светлая, просторная, с полами, на три денника... А на самом-то деле посулы и заигрывания хозяйской дочери до какого-то даже неистовства распалили его воображение.
     Хозяин всячески силился быть любезным:
     - Ну, вот... ну, вот... князья Хилковы стаивали! - бормотал он смешною и невнятною скороговоркой. - Харч у нас первый сорт, первый сорт... А это дочка моя, Маринка... Маринкой звать. Бельмы-то, бельмы-то!.. Вся в мать, вся в мать, паскудница... Вот живем себе... Ничего!.. Живем!.. А на ночь-то я ее на ключ запираю... хе, хе, хе...
     это уж не беспокойся... не прогневайся... на ключ! Надо мне до брака ее соблюсти, ась? Какой народ-то у нас?
     Военный-ат народ-то! Что скалишь зубы?.. Так вы будете гарденинские? Хороший, хороший завод!.. Ну, собрались...
     уж собрались. Мальчикова Грозный шибко бежит... ой, шибко!.. А меня вот Филатом звать... Филат Евдокимов Корпылев... отставной фитфебель гранадерского Фанагорийского полку... Так-тося!
     Дело происходило за чаем. Маринка все время посмеивалась и, когда отец отворачивался, лукаво подмигивала на него, касаясь своей здоровенною ногой ноги Ефима.
     IV
     Письмо к другу
     Обстоятельства бегут с быстротою курьерского поезда", как где-то и когда-то провозгласил Михей Воеводин, если не ошибаюсь... Да-с, Глеб Андреич, или как вас теперь звать: удостоились, представлялись, имели аудиенцию-с! Да что - аудиенцию, не в этом суть!
     Получил ли ты первую мою цидулу? Изобразил я ее впопыхах, в день приезда, отослал "с оказией": привозили телеграмму от "ее превосходительства", - следовательно, протекло с тех пор более двух недель. Сия тоже идет "с оказией": завтра отец собирается в Хреновое (нечто вроде коннозаводской Мекки) и оттуда отправит. Так вот насчет первой-то цидулы: там я, между прочим, ударяюсь в меланхолию по случаю ожидаемого "приезда господ" и даже изъявляю намерение удирать по сему случаю... А теперь принужден заявить тебе, что именно этот приезд и удерживает меня здесь. Вот какой с божиею помощью оборот!
     Начнем с яиц Леды.
     Дело в том, что повелительница сего болота изъявила благосклонное желание посмотреть, какие написаны узоры на "сыне конюшего Капитона" академическим образованием и сладостными перспективами XII класса. Надо тебе сказать, что к "приезду господ" между мною и родителем уже успела образоваться некая тень - зловещая тень "трех китов", коллега! - но об этом после. Чувствуя, вероятно, мою непокладливость кое к чему, отец ни слова не сказал мне о желании "барыни", а предпочел донять меня террором: два дня хранил угрюмое молчание, гудел в бороду, поскрипывал зубами; уходя из избы, грозно стучал костылем... Тебе, может быть, смешно, а между тем это действительно террор. Мать в такие времена поистине мученица: растерянно улыбается, с испугом и мольбою взглядывает на меня, беспрестанно выбегает за перегородку будто бы за делом, а в сущности, чтобы всплакнуть и возвести взоры на икону... Всячески безобразный пейзаж! Крепился я елико возможно, пустился даже на подлости, чтобы смягчить отца: похвалил однажды образцовое благоустройство рысистого завода, ругнул тех помещиков, которые сию отрасль ликвидируют, - ничто не помогло.
     К счастью, как и всегда, выручил случай. У меня уже с первых дней образовался обычай: совершив, что требуется отеческим режимом, - ну, там, чаи, сдобные лепешки, извержения ни на что не нужных слов, щи с свежиной", оладьи и тому подобное, - брать книгу и уходить в сад.
     Что, друг, делать: скучно, тускло и скверно в родительском доме, да к тому же ты знаешь, я теперь особенно занят "мортирами" Воеводина: штудирую Маркса, Лассаля перечитываю... Когда "пожаловали господа", в сад ходить уже не приходилось, и я удалялся в степь. Кстати насчет степи. Для тебя не секрет, конечно, до какой степени я презираю всякие там "поэзии", "эстетики" и "беллетристики", но нужно сознаться, что здешняя степь хороша и красива.
     Какая-то в ней особенная, я бы сказал - гигиеническая поэзия... Так вольготно дышится, такой изобильный запас кислорода!
     Благодушествую я таким манером в лощинке, услаждаюсь Марксом, вдруг слышу - скачет лошадь. Еще мгновение - пронзительный крик, оборачиваюсь - барышня верхом, лошадь испугалась, по-видимому, моей особы, взвилась на дыбы... Я ничего не имел против того, чтоб нервическая юница получила надлежащую встрепку, - терпеть не могу этого истерического визга! - но при взгляде на амазонку что-то сочувственное во мне шевельнулось. Я ее знал еще девчонкой; видел, разумеется, только издали, в сообществе разных англичанок и немок; теперь лишь по догадкам мог заключить, что это Лизавета Константиновна Гарденина. Тем не менее такое, брат, славное, такое интеллигентное лицо! Одним словом, "невежа" и "медведь", как величала меня наша общая знакомая Анна Павловна (вот соединение краснейших убеждений с невероятнейшим- "цирлих-манирлих"!), - невежа и медведь, говорю, весьма изрядно сыграл рыцаря, укротил лошадь, помог амазонке сойти с седла, - седло-то свернулось, - и, вероятно, спешенный проявлением столь чуждых ему свойств, стоял перед нею олух олухом. Она первая нашлась, поблагодарила меня, - ведь этот народ куда запаслив по части разных условностей! - и затем, поколебавшись, спросила:
     - Вы, вероятно, господин... Капитонов?
     - То есть, вы хотите сказать, сын ли я конюшего Капитона? Да, я его сын, Ефрем.
     Она смутилась, пролепетала что-то невнятное. Мне ее стало жаль.
     - Как же быть? - сказал я. - Искусство оседлывать мне незнакомо. При вас, если не ошибаюсь, полагается особый раб, где же он?
     Оказывается, хотелось быть одной, и "раб" оставлен дома. Это было подчеркнуто (с раздутием ноздрей, добавлю) и затем спрошено:
     - Вы, вероятно, хотите меня уколоть, называя рабом кучера Антона?
     - Да, мол, и уколоть... отчасти.
     - Напрасно. Можно возмутительность некоторых вещей понимать и не знать из них выхода.
     Можешь вообразить, как мне сделалось не по себе!,.
     Отсюда пошло дальнейшее:
     - Что вы читаете?
     - Маркса.
     - Что это такое?
     - Великий экономист.
     - Что такое значит "великий экономист"?
     Я не мог сдержаться, - подобная наивность меня взорвала: я знал, что в этом "их" кругу и так называемых "образцовых хозяев" величают "экономистами", и ответил:
     - Вовсе не в том смысле, как ваш управитель Paxманный.
     Но тут мне уже сугубо сделалось неловко. Она вспыхнула, губы ее задрожали. Поверишь ли, даже слезы выступили на глазах у нее!
     - Простите! - поспешил я сказать и пустился самым наисерьезнейшим тоном изъяснять, что есть Маркс и что означается словом "политическая экономия". От Маркса перешли и к иным материям. Время летело незаметно. По совести говоря, заинтересовал меня этот цветок крепостнической теплицы. Оригинальный, брат, цветок! Много прочитано и подумано... Пути не наши, "не разночинские", - о, совсем не наши! Тут Диккенс, и кое-что из Жорж Занд, и отрывки из Мюссе, из Гейне, и "Мизерабли", и Ламартин, и ямбы Барбье, - все, брат, в подлинниках! И, вообрази, кто еще? Достоевский. А между тем, эдакий-то проселок, сильно похоже, выводит и ее все на тот же разночинский "большак". Не смей ухмыляться, рыжий фанатик плебейства. Очевидно, твоя теория "дворянской несостоятельности" требует больших поправок. Нет слов, тут пропасдъ неизвестного нам романтизма, слащавого извращения действительности, институтского непонимания. Мы отправляемся от жизни, - с "проселка" исходят от мечты; наша совесть пробуждена знанием, ихняя - воображением, чувством. Факт же, как его ни поверни, все один и тот же: совесть просыпается, утраченный некогда стыд овладевает сердцами. Ты знаешь, я всегда претендовал на прозорливость; в силу этой претензии полагаю, что наиболее фантастические деятели выйдут у нас именно с вышеупомянутого "проселка", то есть не те только, что воспитались на "Мизераблях", Ламартинах и тому подобном, а и те, которые так ли, иначе выросли в крепостнических оранжереях. Воеводин... он ли не фантазер? - и вспомни - он плебей только по имени, отец его - управляющий вельможи, детство - экзотическое, вместо суровой действительности призмы и формулы. Разумеется, могут быть исключения, но я говорю о "типе" и твердо держусь своего мнения, с которым, впрочем, ты, по всей вероятности, согласишься. Но это - между делом, главное же - установим факт: стыд просыпается там, где, казалось, блудница-история совершенно его вытравила. Вот хотя бы взять Лизавету Гарденину... И, конечно, тебе не придет в голову, как какому-нибудь барчонку Предтеченскому, - несмотря на его честное, бурсацкое имя, - заподозрить меня в какихнибудь глупостях. Нет, я скажу, положа руку на сердце:
     злобная, плебейская радость охватывает меня, счастлив я до мозга костей, но не тем счастлив и не оттого моя радость, что она мне лично нравится и что мне легко и хорошо с ней, а что из растленной среды "праздно болтающих", "умывающих руки в крови", может быть, перейдет хоть один человек "в стан погибающих за великое дело любви..."
     Впрочем, я сильно забегаю вперед... Пока мы говорили, пока я проводил ее до усадьбы, - лошадь пришлось вести в поводу, - протекло часа три. Я чувствовал себя с этою "генеральскою дочкой" так же свободно... ну как с тобой, например... почти так же, - столь обаятельно действовала ее простота, ее замечательная искренность. Пришло время проститься.
     - Вы не намерены прийти к maman? - спросила она. - Maman просила вашего отца передать вам, что желает видеть вас.
     Меня тотчас же осенило: так вот почему папахен терроризировал нас с матерью!
     - Зачем же? - говорю. - Мы недостаточно знакомы, чтобы делать визиты.
     - О, конечно, я понимаю вас... Может быть, вы и правы... Разумеется, правы! - торопливо подхватила она. - Но если бы вы решились... если бы вы согласились на мой проект, ваш визит был бы для меня, например, великим одолжением.
     - Какой проект?
     - Мне бы хотелось убедить вас... Могли бы вы заниматься со мной политическою экономией... и вообще всем этим, о чем говорил? Я решительно, решительно ничего не знаю!.. С своей стороны я бы могла предложить вам., уроки английского языка... Хотите?
     - А для этого необходимо сделать визит?
     - О да! Мне будет легче убедить maman.
     Я с великим удовольствием согласился на проект и скрепя сердце - на визит.
     За обедом говорю отцу:
     - Как думаешь; может, мне нужно явиться к Татьяне Ивановне?
     - Насилу-то услыхал умное слово!.. Еще бы не нужно, коли сама наказывала.
     - Так я ведь не знал, что наказывала.
     - Полагаю, самому следует догадаться! Отец является, а тебе стыдно? Образованными стали, нос воротим!
     Тебе, значит, горя мало: посмотрят, посмотрят, да в шею отца-то... Эхма! Мало вас драли во время оно. Собирайся-ка, да не забудь в глупости-то своей повиниться: вдруг уважаемого барского слугу и столь обидеть!
     Последнее касается весьма старой истории. Помнишь, являлся ко мне некий великолепный холуй и повелевал от имени "их превосходительства" перебираться в барский дом? Кажется, и ты горланил у меня во время этого посещения. На отцовскую предйку я смолчал, как агнец, - к великому счастью бедняжки матери, - обрядился в свой знаменитый "компанейский" сюртук, тот самый, который так уморительно сжимал твои дебелые телеса, когда ты с обычною остервенелостью принимался с бою доставать уроки.
     Отправились. В передней какой-то Антиной в ливрее встретил нас.
     - Доложи, Михайлушко, конюший, мол, с сыном, - попросил отец.
     Антиной критическим оком обвел меня, однако пошел без лишних фамильярностей. Мы остались в передней.
     - Руки-то, руки-то не растопыривай! - шепчет мне отец. А я думаю: что, если изволит выйти в переднюю и примет стоя?.. Скверные, брат, мысли приходят, когда дожидаешься в барской передней! Однако возвратился Антиной и пригласил в залу. Там никого не было. Тем не менее отец вошел на цыпочках и почтительно вытянулся у притолоки.
     - Разве садиться не полагается? - спросил я. Он только метнул на меня искры из-под очков и прошипел:
     - Опомнись!..
     Чтобы не убить его, я выбрал середину: не сел, но, сделавши несколько шагов, остановился около одной картины; она изображала какую-то странно разодетую куклу в санках. Я принялся рассматривать куклу с таким видом, как будто ничего любопытнейшего не видел в моей жизни. Не пожелаю лиходею такой четверти часа!.. Вдруг отворилась дверь, вышла Лизавета Константиновна. Я упорно посмотрел на нее... что-то вроде нерешительности скользнуло по ее лицу. Затем она подошла к отцу, протянула ему руку, - вероятно, с таким же чувством Муций Сцевола протягивал свою в огонь, - сказала: "Садитесь, Капитон... Аверьяныч, maman сейчас выйдет", - и обратилась ко мне. Отец приложился к ее руке и остался стоять; на него жаль было смотреть, особенно когда я, вместо того чтобы последовать его примеру, пожал руку Лизаветы Константиновны. Впрочем, и на нее было жалко смотреть: она сгорала от смущения.
     - Вы любуетесь картиной? - сказала она. - Для меня всегда было загадкой, как зовут эту лошадь. А между тем лошадь здесь главное. Вы, конечно, помните, Капитон Аверьяныч?
     - Барс-Родоначальник, ваше превосходительство. А в санках его сиятельство граф Орлов-Чесменский.
     - Почему "родоначальник", Капит.он Аверьяныч?
     - С него род начался. Сперва был Сметанка-с - выведен из Аравии его сиятельством. От Сметанки - Полкан, от Полкана и Голландки - Барс. С Барса и пошла вся орловская порода-с.
     - А!.. Значит, и наши лошади от Барса.
     - Точно так-с. Ежели какой приплод нельзя протянуть до Барса, та лошадь не чистокровная. У нас эдаких нет-с, окромя упряжных.
     Как видишь, недурно для начала... Мы все трое продолжали стоять: отец у притолоки, мы - у картины. Раздался шелест... Отец как-то неестественно вытянулся грозно взглянул на меня.
     Мелочи! Игра самолюбия! Недостойно развитого человека! - скажешь ты по поводу всех этих кропотливых подробностей приема. Ах, ошибаешься, друг! Эти мелочи бьют, как кнуты, наводят на горькие и злые мысли.
     Однако все обошлось как нельзя лучше. Во-первых, эта Татьяна Ивановна хотя и посмотрела на меня в лорнетку, зато обнаружила бездну того, что "у них" слывет за ум, - бездну такта.
     - Очень рада, - проговорила она в мою сторону, - очень рада видеть вас, Ефрем Капитонович (руки, однако, не подала).
     - Вот, ваше превосходительство, лично приносит вам повинную-с, - сказал отец охрипшим от волнения голосом.
     - А! Это о Климоне? (Снисходительная улыбка.)
     Мне кажется, я сама виновата. Климон, вероятно, не совсем точно исполнил мое поручение.
     Я молча поклонился.
     - Мне бы хотелось посмотреть лошадей, - обратилась она к отцу, - нельзя ли распорядиться?
     - Сейчас прикажете, ваше превосходительство?
     - Да, пожалуйста: Раф в нетерпении. Вы останетесь, Ефрем Капитонович? Скажите, пожалуйста, когда вы предполагаете кончить курс? Диплома ожидаете с восторгом, не правда ли?
     Отец еще раз взглянул на меня - как красноречив был этот взгляд! - и, низко поклонившись, удалился: ему нужно было спешить в конюшню. Признаюсь, я вздохнул свободно, - я был благодарен Татьяне Ивановне за ее манерв. Не прошло пяти минут, она села, указала мне на стул и, проницательно взмахивая на меня глазами, повела разговор. Дочь тут же сидела, можно добавить: сидела как на иголках. Она вступала в разговор, кажется, с единственною целью всячески отметить перед матерью мою блистательную ученость, мои "трезвые" мнения, мои благопристойные взгляды. А я между тем бровью не шевелил, в совершенстве изображая ученого и скромного мужа... Что делать? Мысль о занятиях с барышней не выходила у меня из головы. Необходимо добавить, что "сама" как бы чутьем угадывала, о чем можно говорить в моем присутствии и о чем нельзя. Тонкая бестия! Так, очень подробно расспрашивая о студенческом образе жизни, о "круге" моего знакомства, о "женщинах, которые слушают курсы", - она несомненно, имела язвительные мысли, но вместе с тем ни одним звуком не позволила себе выдать их и якобы совершенно верила моим кратким и простым ответам. Только эдакая скверная, едва уловимая тень мелькала на ее лице...
     Ну, да черт с ней, с тенью-то!
     Выбежал мальчишка лед- пятнадцати, в петличках, в выпушках, все как следует. Скорчил вежливую физиономию, шаркнул по всем правилам, стукнул каблучками. Мордочка замечательно красивая, но с несомненными признаками неврастении.
     - Узнаете? - благосклонно спросила Татьяна Ивановна.
     - Рафаил Константинович?
     - Вот поступил в пажеский. Другим отдых, а мы теперь серьезные люди, нам придется поработать. Не правда ли, Раф?
     - Знаете, я ужасно слаб по математике, - с внезапною искренностью заявил мальчуган и взглянул на меня. Глаза очень напоминают сестру: такие же правдивые и, я бы сказал, мечтательные.
     - Мне говорила Элиз... - перебила его мать, - кстати, я должна вам быть благодарна: вы, кажется, избавили ее от опасности... хотя не понимаю, что за фантазия ездить одной... мне говорила Элиз, вы могли бы давать уроки.
     Я очень рада Раф, ты желаешь заниматься с Ефремом Капитоновичем?
     - Да, maman. Я ведь очень слаб по математике.
     Выходило нечто неожиданное. Однако я подумал (и не без основания, как оказалось), что все делается в соответствии с нашими планами, и поспешил выразить полнейшую готовность. Имел удовольствие видеть после этого, как благодарно посмотрела на меня Лизавета Константиновна... Бедная птичка в золотой клетке!
     Ну, что еще добавить?.. Все, брат, прекрасно в этом прекраснейшем из миров! Вот десятый день даю уроки Рафаилу Константинычу. Странная башка! Математика, очевидно, не его фах; какие-то затаенные всполохи сбивают его с логической колеи, какие-то неожиданные фантазии...
     Сидит за извлечением кубического корня, вдруг: "Ефрем Капитоныч, как вы думаете... мышь, для чего она сотворена? Или еще есть разные мерзости - гремучая змея, например? Или блохи, Ефрем Капитоныч?" Черт знает, что за нелепости! Впрочем, заниматься с ним интересно; особенно когда не торчит гувернер, - пружино- и дубинообразный немец с лошадиным лицом. "Сама" присутствовала на двух уроках и, кажется, осталась довольна; по крайней мере я мало-помалу начинаю удостаиваться великой чести:
     меня приглашают за господский стол.
     Центр тяжести, однако, не в том. Свободно вижусь, дружище, с Лизаветой Константиновной! Свободно говорим, свободно даю ей книжки. Невежество по некоторым частям изумительное, - поверишь ли, имени Добролюбова не знает, не говоря уже об иных прочих! Но вместе с тем изумительная жадность узнать все это, изумительная впечатлительность. Субъект всячески недюжинный. От нее перенимать мне труднее: насчет аглицкого языка совсем оказалось неудобно. Помимо аглицкого, у ней и еще есть кое-какие таланты, но те совсем уж не с руки нашему брату: хорошо поет, хорошо играет, рисует акварельками. Пленительно оно, что и говорить, да как-то совестно... очень уж не по времени! При случае намерен сказать ей это.
     Держусь я, разумеется, весьма политично, чистый Конрад Валенрод! Компанейский сюртучок, - ау, брат! - не слезает с плеч, даже по швам забелелся, разбойник... Ношу галстуки... Прости для ради высших целей!.. По многим признакам заключаю, что ко мне привыкли, как привыкают к мебели. Татьяна Ивановна только скользнет иногда взглядом, желая, вероятно, убедиться, не оброс ли я волосами и не разрываю ли мясо ногтями, да процедит дватри "условных" словечка и затем не обращает на меня ни малейшего внимания. Конечно, тут играет большую роль, что я "сын крепостного" (недостает решимости написать "бывшего"). Говорят, средневековые дамы раздевались при своих пажах. Вот нечто вроде этого и здесь происходит: то есть не раздеваются, конечно, а смотрят на меня как на некоторую домашнюю вещь. Благодаря этому же Антиной просит у меня книжечек, - доброжелательный малый, скажу я тебе! Все мечтает купить билет, выиграть двести тысяч и открыть ресторацию на Невском; горничная Феня пристает написать ей письмо какому-то двоюродному брату; шведка Христина каждый раз приседает с дружескою улыбкой; немка Амалия просит лекарства от зубной боли, - закатил ей салицилового натра! Только одна старушенция, идеал добровольной и самоотверженной рабы, смущает меня несколько. Она старинная экономка и нянька и наперсница Гардениных... Тихонькая, скромненькая, смиренная, неслышно скользящая, она так иногда взглянет своими выцветшими, выплаканными глазами (о чем она плакала на своем веку, желал бы я знать?), так страдальчески вздохнет, так покорно сложит губы, что у меня кошки заскребут. Предлагал медицинские советы, - у ней, кажется, застарелый ревматизм, - отвергает, маслицем от раки святителя Митрофания мажется... Ах, помню с малолетства, она величала меня "самовольником" и раз пребольно отодрала за уши, захватив в кустах какой-то особенной, поспевавшей исключительно для барских желудков смородины...

/ Полные произведения / Эртель А.И. / Гарденины, их дворня, приверженцы и враги