• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Астафьев В.П. / Веселый солдат

Веселый солдат [2/11]

Скачать полное произведение

    Уронив с белой рубашки шаленку, крупная женщина сгребла гостью в бе- ремя и куда-то ее дела, в грудях, в распущенных волосах, в рубахе иль юбке исчезла моя жена. Долго они целовались, плакали, наконец тетя Люба бережно выпустила гостью из объий и спросила, указывая на меня:
     - Это кто?
     - Да муж! Муж мой! отыскивая в потемках оброненную шапку, все еще шмыгая носом, обмоченным слезами, отозвалась жена.
     - А-а, му-уж! Как зовут-то?.. Хорошо зовут. Ну, пойдемте в избу, пой- демте в дом! - И, приостановившись во дворе, в острой полосе света, при- ложила палец к губам: - Т-с-с-с! Токо тихо. Вася вернулся с войны, да таким барином!..
     Спаси Бог! Ну, потом, потом... А тети-то твоей ведь нету, - опять запричитала, но уже приглушенно и натужно, тетя Люба.
     - Она что, в поездке?
     - Кабы в поездке! В больнице она, дура набитая! Я одна тут верчусь. Ногу ведь она поломала!
     - Как?
     - А вот так! - впуская нас в дом и еще раз приложив к губам палец, продолжала рассказывать тетя Люба. - Ей ведь не сидится, не лежится и сон ее не берет!.. Пошла мыть вагон. Ну, свой бы вымыла - и насрать, так нет ведь, она и на другие полезла, советску железну дорогу из прорыва выручать!.. Ну и оскользнулась. Нога и хрясь... Чё нам, бабам старым? Ум короток, кость сахарна... О-ой, ребятушки! О-ой, мои милень-ки-ы-ы! А устали-то!..
     Устали-то!.. А вид-то у вас... - совсем уж шепотом продолжала она. - Вот вы с войны, с битвы самой, с пекла, и вон какие страдальцы!.. Мой-то, мой-то, - кивнула она на плотно прикрытые двери в горницу, - с плену возвернулся - и барин барином! Сытый, важный, с пре-этэнзиями! Ну, да завтра сами увидите.
     Есть-то будете? Нет. Да какая вам еда? Умойтесь, да и туда, к тетке, в ее комнатку. Да простыня-то с постели сымите. Уж в бане помоетесь, тогда...
     Тряпицу нате вот. Знала бы она да ведала, голубушка моя, кто к нам приехал, да на одной ноге, на одной бы ноженьке прискакала-приползла... А вот дурой была, дурой и осталась! Все государство хочет обработать, всех обмыть, обшить, спасти и отмолить... Она ведь, что ты думашь?! В больнице угомонилась, думашь? Лежит, думашь? Как люди леж, лечится?.. Как бы не так!
     Супруга моя помаленьку, полегоньку отрла меня плечиком в узенькую, всю цветами уставленную, половиками устеленную, чистенькую, уютненькую комнатку с небольшим иконостасом в пернем углу и синеной горящей лам- падкой под каким-то угодником. Сама, вся расслабившаяся, с отекшим ли- цом, по-женски мудрым, спокойная, погладила меня по голове, поцеловала в лоб, как дитятю, и пошла к тете Любетакой типичной подмосковной жи- тельнице, телом дебелой, голосом крепкой, в себе уверенной, на базаре промашки и пощады не знающей. И в это же время тетя Люба, жалостливая, на слезу и плач падкая, Бога, но больше молодых, красиво поющих богослу- жителей обожала, все про всех в Загорске, в особенности по левую сторону пруда живущих, знала, хозяйство крепкое вела прямиком к коммунизму, от него и жила, немалую копейку, даже и золотишко какое-никакое подкопила.
     Скоро узнаю я все это, а пока унил, что спутнице моей от тети Любы не так-то просто отделаться. Отодвинулся к стене, освобождая узенькое место на неширокой кровати вечной бобылки, и еще успел порадоваться, что вот и про бабу не забыл, женатиком начинаю себя чувствовать. А у женати- ков как дело поставлено: все пополам, и прежде всего ложе. Супружеское.
     Проснулся я ополудни. Жены моей рядом со мной уже не было. Но подушка вторая смята, значит, и ей удалось поспать сколько-то. Заслышав, что я шевелюсь в комнатке, бренчу пряжкой ремня, тетя Люба завела так, чтобы мне было слышно:
     - Н-ну, Миленька, муженька ты оторвала-а-а! Во-о, ведьмедь так ведьмедь сибирский! Как зале-ог в берло-огу-у...
     - Доброе утро! - глупо и просветленно улыбаясь со сна, ступил я в столовую и поскорее в коридор, шинель на плечи - и до ветру.
     - Како тебе утро?! Како тебе утро?! - кричала вслед тетя Люба.
     Но я уже мчался по двору, затем огородом, не разбирая дороги, треща малинником, оминая бурьян, едва в благопочии достиг нужного места.
     Доспелся.
     Бани у тети Любы не было - как и многие пригородные жильцы, она пользовалась общественными коммунальными услугами. Нагрев в баке воды, мы с женою вымыли головы и даже ополослись в стиральном корыте, перео- делись в чистое белье.
     Так, видать, были мы увозюканы в дороге и грязны, что тетя Люба всплеснула руми:
     - Ой, какие вы еще молодехонькие!..
     Супруга моя постирала галифе и гимнастерку, отчистила шинель канадс- кого происхождения. Мне при демобилизации выдали бушлат, ребятам - эти вот шинели из заморского сукна, серебристо-небесного цвета. Данила ска- зал, что ехать ему в деревню, на мороз и ветер, кскоту, к назьму, к дровам и печам, бушлат
     - одежина самая подходящая, и, повертев перед зеркалом не рубленную даже, чурбаком отпиленную от лиственного комля фигуру, бросил шинель мне. Может, я и в самом ле попаду на этот самый "лифтфакт" - так Дани- ла выговаривал слово "тфак", и мне в такой форсистой шинели там самое место, не одной там студентке я в ней понравлюсь, глядишь, и нескольким.
     К вечеру вся моя ежина подсохла. Супруга отутюжила ее, надраила пу- говицы мелом, подшила подворотничок беленький-беленький, прицепила наг- рады, выдала стираные и даже глаженые носки - я и не знал, что носки гладят, меня это очень умилило. Я спросил: чьи они? И если бы жена ска- зала, что хозяина, не надел бы, но она сказала, что из тетиного добра, и я их надел. Ноги, привыкшие к грубым портянкам, вроде как обрадовались мягкой, облегающей нежности носков.
     Когда я нарядился, подтянулся и, дурачась, повернулся перед супругой, она по-матерински ласково посмотрела на меня:
     - Добрый ты молодец! Чернобровый солдатик! Никогда не смей унижать себя и уродом себя перед людьми показывать. Ты лучше всех! Красивей и смелей всех!
     - И улыбнулась. - Да еще колдун к тому же.
     - Ну уж, скажешь уж... - начал я обороняться, но не скрою, слова жены киселем теплым окатили мою душу и приободрили меня если не на всюальнейшую жизнь, то уж на ближайшее время наверняка.
     Супруга привела в порядок и свою одежду, приоделась, вечером, когда вернулся со служ хозяин по имени Василий Деомидович, состоялся ужин, вроде как праздничный. Тетя Люба, накрыв на стол, поставила перед хозяи- ном тарелочку с салфетки, тарелочку под закуску, по левую руку две вилки, большую и малекую, по правую - два ножа, тоже большой и ма- ленький.
     "Зачем столько?" - удился я. Передо мной с боку тарелки лежали одна вилка и один нож, я же и с ними-то не знал, что делать: ведь все уж по- резано, накрошено, намано. Рюмок тоже было по две, да к ним еще и вы- сокий стакан!
     "А ну как нечаянно рукавом заденешь да разобьешь?!" Василий Деомидо- вич, переодетый из конторского костюма в какое-то долгополое одеяние - пижама не пижама, жакет не жакет с простроченными бортами да белый галс- тук к рочке с почти стоячим воротничком придавали хозяину, и без того крупному, вальяжному, этакую полузабытую уже на Руси дрянскую осанку, - он и за столом вел себя будто дворянин из советско кино. Вживе-то я дворян видел всего несколько штук - ссыльных, но кие уж в ссылке дво- ряне, по баракам по переселенческим обретающиеся?
     Засунул салфетку за воротник и закрыл ею галстук. "Зачем тогда и на- девать было галстук-то?" - продолжал я недоумевать. Другую салфетку хо- зяин положил себе на колени. Серебряными вилками Василий Деомидович за- цепил сочной капусты, поддерживая навильник малой вилкой, донес капустдо тарелки, ничего при этом не уронив ни на стол, ни на брюки. Затем он натаскал на тарелку всего помаленьку: и огурца, и помидор, и мясца, и яичка, и селедочки кусочек, все ладно и складно расположил на тарелке, веером, да так живописно, что в середке тарелки оказался красный марино- ванный помидор и три кружка луку. Натюрморт это в живописи называет.
     Тетя Люба обвела нас победительным взглядом: мол, во как мы можем! Впрочем, в глуби тети Любиного взгляда угадывалась робкая озадаченность и песья прибитость. Она суетилась, забивала внутреннее замешателтво излишней болтовней и заботливостью. А во мне поднималась пока ещенето- ропливая, но упрямая волна негодования, и сказал я себе: "Ну уж хера! Салфет на себя я натягивать не стану!" Супруга - чутлива, по морде моей или еще по чему угадав революционный мой порыв, нажала под столом на но- гу, не то ободряя, не то успокаивая. Когда хозяин взял заорлышко гра- финчик, спросил взглядом, чего мне - ее, злодейку, или красненького из бутылки с длинным горлышком, я с вызовом заявил, что солдаты, которые сражались с врагом, привычны пить только водку и только стаканами.
     - Да уж, да уж! - злохтала тетя Люба, смягчая обстановку. - Уж сол- даты...
     уж оне, уси Бог, как ее, злодейку, любят!.. Но вам жизнь начинать. Ты уж не злоупотребляй!..
     Супруга опять давнула своей ногой мою ногу. Хозяин сделал вид, что не понял моего намека насчет сражавшихся солдат, сам он с сорок первого го- да и ровно по сорок пятый отсиделся в плену у какого-то батого немец- кого иль австрийского бауэра, научился там манерам, обрению с ножами да с вилками, к столу выходил при параде, замучил тетю Любу придирками насчет ведения хозяйства, кухни и в частности относительно еды; обед и в особенности ужин - целое парадное представление в жизни кулурных евро- пейцев: при полном свете, в зале, свежая скатерть на стол дорогие при- боры.
     А где что взять? Конечно, Василий Деомидович приехал при имуществе, не то что мы. Но этого трофейного барахла, всяких столовых и туалетных принадлежностей, навалом на базаре, идут они за бесценок. С какой сторо- ны обласкать, обнежить господина? Ведь он там с немочками с францужен- ками такую школу прошел, такому обучился, что ей, простой подмосковной бабе, науку эту не одолеть. Она уж и карточки неприличе напокупала, глядя на них, действовать пробовала, да где там? Не те годы, не та стать...
     "Да-а, не член, не табакерка, не граммофон, не херакерка, а бу- тыльброд с горохом!" - любил пторять наш радист, родом из Каслей или Кунгура, ковыряясь в рации, в силах ее, вечно капризничающую, настро- ить, все хрипела она да улюлюкала и ничего не передавала.
     И ведь, судя по морде, хозяин сам сдался в плен, никто его туда не брал, не хватал, сам устроился там и с воы ехал как пан, во всяком ра- зе лучше, чем мы с супругой. А теперь в вел беседы на тему, как пра- ведно, чисто, обиходно, главное, без скандалов, поножовщины, воровства и свинства живут европейские народы, помай - германские, как они хотя и жестоко порой обращались с пленными, а иначе нельзя, навыкли мы при Со- ветах лодырничать, у немца ж не забалуешься, они, немцы, и детей воспи- тывают правильно - лупят их беспощадно и потому имеют послушание, не то что у нас лоботрясы никого не слушают. А на какой высот у них ис- кусство, особенно прикладное! Кладбища не кладбища, музеи-выставки под названием "Зодчество".
     - А мы им тут кольев осиновых да березовых навтыкали, с касками на торце - вместо произведений искусства, - начал кипеть и заводитя я, - чтоб не отдалялись больше от родного дома в поисках жизненного пространства...
     Жена опять давнула мою ногу и к хозяину с вопросом нает природы, похожа ли на нашу.
     - И похожа, и не похожа, - промокая губы салфеткой, отозвался хозяин. - Деревья как будто те же, но все подрижены, все ровненько, аккурат- ненько...
     Хватанув, уже самостояльно, без приглашения, высокий стакашек вод- ки, я хотел было напрямки спросить, как жопу евройцы подтирают. Не се- ном? Сеном так хорошо, мягко, запашисто, и целый день, иногда и неделю из заднего прохода трава растет. Косить можно. Бедненькая тетя Люба поз- вала меня нести сковородку с жареной картошкой и на кухне приникла к мо- ему уху, задышала в него:
     - Миленький мой мальчик, герой ты наш фронтовик, наюй на него, про- шу тебя.
     Он же меня съест... загрызет... Я все помаю, все-все! Изменщик он родине и народу, изверг и подлец, да ведь мужик мой, куда денешься?.. Пойми ты, мне-то каково на старости лет? Я из честной трудовой семьи... Будь молодые годы да...
     Жена моя бдила, не давала мне больше выпивать, да и увела меня поско- рее "к тете", где я заявил, что и дня больше не останусь под крышей это- го разожравшегося на фашистских хлебах борова.
     - Все, все! Все, мой хороший! Навестим вот тетю утром завтра в больнице - и за билетами, за билетами: у меня же литерные талоны. Мы же с тобой дальше поедем в купе. В купе, в купе, голубчик. В купе знаешь как хорошо, удобно, спокойно?! Ездил когда-нибудь в купе? Не ездил, не успел, а то бы поездил, ты ж железнодорожник. Я тоже не ездила, но знаю, что купбывает на четверых...
     - Это и я знаю! - непреклонно заявил я. - Ты кого надуть пытаешься? Кому голову морочишь?
     - Ну и что, что на четверых? - частила супруга. - Может, остальные двое опоздают... Мы ж с тобой так вдвоем еще и не были, - прижалась она ко мне...
     - Посидеть можно, поговорить, даже, если охота, полежать... - вздох- нула она.
     - А этот... Он мне еще больше противен, чем тебе, но я же держусь. Можно же немного потерпеть...
     - Ты не была на Днепровском плацдарме!.. Ты не была на Корсуне... Ты не видала!..
     - Не был Не была... Я и войну видела издалека и ничего такого не испытала.
     Но тоже ведь досталось. Бомбежки... пожары... ужас... Не мытьем, так катаньем война свое взяла у всех...
     - Так уж и у всех?!
     - Ну, не у всех, ну, оговорилась. Хотя почти у всех... А тетя-то. Ха-ха! Ну, она какой человек. Велела привезти в больницу ее швейную ма- шинку.
     - Зачем?
     - А чинит больничное белье. Нога в гипсе подвешена, она машинку на живот себе - и пошел строчить!.. Она у нас очень, очень хорошая. Ты ее обязательно полюбишь! Обязательно!
     - А она меня? - спросил я, мягчея и привлекая к себе свою заботливую супругу, всегда и всем пающуюся угодить, все неудобства и уродства на земле исправить, всем обездоленным соломку подстелить, чтоб мягко было, удобно, если возможно, чтоб никто ни на кого не сердился, никто никого не обижал.
     - Ну кто же такого грубияна и замечательного дурня не полюбит? - рассмеялась она, целуя меня. - Такое невможно. - И сделала тонкий на- мек: сейчас, мол, разденется, сейчас-сейчас, минуточку еще терпения, всего одну минуточку...
     Но тут в дверь деликатно постучала тетя Люба, спросила, можно ли к нам.
     Присева кровать, стала плакать и жаловаться на Василия Деомидовича, который успел уж поинтересоваться, долго ли мы тут задержимся. Опять от- читал, чтне берем с тети вашей плату. Ведь знает, хорошо знает, что уж столько лет ломит тетка твоя по хозяйству, весь дом, все дела на ней, сама хозяйка лишь торгует на рынке, копейку наживает. И еще плата ка- кая-то?
     Фактически же тетя тут и хозяйка, и прислуга, и швец, и жнец...
     - Ну, такой злодей навязался, такой паразит явился - сил нет, всю ме- ня, бедную, уж измучил... Шкуру-то собачью под навесом видели? Это он Бобку, Бобочку моего, бедного, задавил. Лает, спа не дает. Своими ру-учищами, фашист! Фашист, и нет ему пощады.
     Но пощады не будет как раз ей, тете Любе: выжив с квартиры нашу тетю, Василий Деомидович вплотную займется тетей Любой, и несчастную женщину хватит удар, она належится в грязной постели, только подруга, наша тетя, будет ее навещатьобирать от гнуса и грязи. Хозяин еще при живой хозяй- ке приведет в дом молодую бабенку и станет тешиться с ней на глазах у законной жены. ви в другом месте, эти прелюбодеи, может, и прикончили бы тетю, но тут кругом соборы, кресты, попы и богомольцы. Бо боязно. Вдруг увидит?
     - Он и до войны не больно покладист был, нудный, прижимистый, нелюди- мый, да все же терпимый, а после плена прос невозможным сделался! Иногда забудется и брякнет: "А вот у нас, в рмании..." О Господи, Гос- поди! Что только и будет? Что только и будет?..
     Когда тетя Люба на цыпочках удалилась на кухню и выключила свет за- ле, нам уж ничего-ничего не хотелось, даже разговаривать не было охоты.
    
     * * * Утром, с десятичасовой электричкой, мы втроем выехали н стан- цию Яуза, где в железнодорожной больнице лежала тетя, которую по расска- зам я уж вроде знал вдоль и поперек, да и любил уже как родн, горел нетерпением поскорее ее увидеть. Но прежде чем отправиться н электрич- ку, все мы переждали, когда хозяин уйдет со двора. Василий Деомидович, поворочавшись в коридоре перед зеркалом, надел новое пальто, с загранич- ным портфелем и в кожаных перчатках проследовал мимо окон. Тетя Люба, смиренно почтительно до ворот провожавшая супруга на службу, верну- лась, плюнула, мы на радостях хватанули с нею по два стопаря водки, за- розовели, повеселели и начали друг дружке расскавать анекдоты, смешные истории, громко хохотать, тетя Люба колотила меня по плечу, потом стала тыкаться в плечо носом.
     Жена моя, пасшаяся огороде, застала нас в резвости и веселье, при- нюхалась и поинтересовалась:
     - Послушайте-ка, товарищи! Вы с чего это так разрезвились? А к тете кто поедет?
     - Да ну тебя! Отстань! Надо же отвести душу добрым людям! Ушел дес- пот-то мой, мы с твоим благоверным и тяпнули по менькой! А чего тут такого особенного? Анекдот какой классный солдатик рассказал!.. Смеш- ной-смешной!
     Только я вот уж забыла его - памяти чисто не стало...
     Оно бы и ничего, совсем ничего - ну, выпили и выпили, - да тетя Люба, систематически недосыпающая из-за напряженного хода жизни, захмелела крепко, в электричке громко разговаривала, выражалась, даже петь пробовала: "Шли по степи полки со славой громкой..." - но вдруг разом огрузла и уснула.
     Проснувшись, запаниковала:
     - Ой! Чуть ведь не проехали! Ой, пьяная дура!.. - И высадила, точнее сказать, вытолкала нас из вагона на остановку раньше.
     Меня, после дороги с фронта, удивить дорожными происшествиями было трудно, но тут на ех парах выскочила из кустов женщина с большой вя- занкой березовых веток - на голики, промчалась по деревянному переходу на деревянный пеон и, загнанно дыша, но не снимая вязанки, поглядела туда, поглядела сюда и спрашивает у нас:
     - А поезд где?
     - Чего-о-о-о?
     - Поезд, спрашиваю, где? Электричка?
     Тетя Люба, ахая, проклиная и мужа своего, барина говенного, не дающе- го ей путем выспаться, и тетю нашу, и нас, сла объяснять женщине, что мы тоже вылезли вот раньше на остановку и не знаем, не то ждать следую- щую электричку, не то шагать по шпалам... Женщина опустила вязанку на перрон, ди принялась частить тетю Любу матом: по ее выходило, что из-за нас, ротозеев, она не поспела на электричку, потом не поспеет ко времени домой и на работу, не продаст голики, вообще большие неприятнос- ти в ее жизни будут, и все из-за нас!..
     Тетя Лю уяснила из ее ругани лишь одно: электричка с остановкой на Яузе пойдет лишь в обед, - смиренно перекрестилась, прикрикнула на жен- щину, и потопали по шпалам. Опоздавшая труженица поливала нас вослед, как ей только хотелось, не жалея того изысканного столичного мата, коий будет с годами еще более усовершенствован.
     В больницу мы пришли изрядно уж утомленные, но развеселились, как по- пали в многолюдную палату, где женщина с простецки-деревенским лицо чуть тронутым оспой, с белесыми, отливающими желтизной волосами, с под- вешенной за гирю ногой в гипсе, поудобней устроив на животе, прикрытом старой простыней, швейную машинку, бойко и ловко чтоо сшивала и еще бойчее что-то рассказывала, переcыпая быстротекучий вятский говорок, будто камешки с ладони на ладонь.
     - Вот! Полюбуйся! - стараясь удержаться в строгости, указала тетя Лю- ба моей жене на эту женщину. - Полюбуйся на ненормальную свою тетку!..
     - О-ой! Миля! - воскликнула женщина со сломанной ногой.
     И когда моя жена бросилась к ней, неловко, через машинку стала доста- вать и целовать ее, тетя со слезами попросила:
     - Бабы!.. Да уберите машинку-то! Чё она, как конь, на мне едет...
     Я опять удивился, что жену мою зовут Милей. Какая разнообразная она у меня!
     Тетуа, освобожденная от машинки, немножко поуспокоившись, спросила, поглядевши на меня: кто это, уж не муж ли? И жена моя, которая Миля, смущенно закивала, защебетала, что да, что муж.
     Как она, тетушка, плакала потом, когда мы ушли из больницы, - сама же нам и поведала о том тько много лет спустя. Жаль ей тогда было любимую племянницу: из такойольшой семьи, трудолюбивой, бедной, и вот мужичон- ку себе сыскала израненного, профессию железнодорожную потерявшего, до сержанта даже не дослужившегося, значит, и пенсиону путного не будет...
     - Ох, Господи, Господи! Один попался рядовой, да и тот кривой.
     На бедность нашу и на начало обзаведения тетя наказала тете Любе дос- тать из комода отрез шелка вишневого цвета, кое-что из ее бельишк те- тиного, да постельного, да покрывало белое пикейное, да новые шелковые чулки.
     Тетя Люба, вынимая добро из комода квартирантки, будто отрывала все от своего сердца, ворчала, что была и осталась дура дурой - раздать всдобро свое готова, чтоб самой голой остаться... Как только земля-матушка и терпит этаких простодырок?!
    
     * * * Мы очень скоро уехали из Мосы, и уехали действительно в ку- пейном вагоне!
     Это уж жена моя заслужила такое льготное место. Талон же, завоеванный мною в сражениях, годен был лишь для проезда в общем вагоне, по той поре место мое было на крыше. Но, опять же, прошлюб1 подействовал. Намприш- лось лишь доплатить какие-то пустяки - за "купейность", и прикили мы глухой ночью в глухо гудящий, дымящий, одышливо дышащий город под назва- нием Молотов, на большую станцию - Пермь-II.
     Пересадка на соликамский поезд, который, постояв в раздумье, вдруг дернулся и стал уже набирать ход; в тамбур влетел молоденький, будто вешняя птичка, красивый, нарядный и радостный младший лейтенант, сверка- ющий белью зубо пряжкой нового ремня, новой портупеей, новыми хромовы- ми сапогами.
     Порадовавшись, что успел на поезд - тоже пересажився, спросил, куда мы едем, и, услышав, что в город Чусовой, сообщил, что он тоже туда, и представился распространенной на Урале фамилией - Радыгин.
     Младший лейтенант весь кипел от какого-то нетерпения, нерастраченных сил и энтузиазма: он не успел повоевать, не успел отличиться, поге- ройствовать, сразься с врагом - и вот уже домой...
     Когда я сказал ему, чтоб он не жалел об этом, что ничего там, на вой- не, хорошего нет, он не захотел меня ни понять, ни поверить мне - его назначение, наивысший смысл жизни виделись ему в битвах, в удалых делах, в порывах, в прорывах!..
     Ох-хо-х Каким я был стариком по сравнению с ним, с Радыгиным, хотя и старше его всего на два года. Какой груз я з в своей душе, какую ус- талость, какое непреодолимое чувство тоски печали, неизвестно когда и скопившихся! Как жить с этим грузом? Кудаго девать?? Кому передать, чтоб облегчиться. Не возьмет ведь никто ненужный это, обременительный груз. А больше у меня ничего нету, пара белья, портянки - даже шапки не- ту, а мороз намает, усиливается...
     Наш поезд прибыл на станцию Чусовскую, приютиуюся под горой, с жел- то покрашенным деревянным вокзалом, подвеселенным голубыми окнами и бе- лыми наличниками, с деревянными перронными воротами, на которых узорча- тым маком алел в комок смерзшийся флаг. Прямо по воротам нарисована бе- лая стрела, и крупныеуквы звали: выход в город.
     Пассажиры скоро рассосались. Поезд, крякнув стылым электровозным гуд- ком, покатил дальше, в неведомый мне город Соликамск. Мы остались нае- чистом, ребристо обдолбленном перроне городка, о котором я никогда и слыхом не слыхал, даже на карте его не видел...
     Постояли, помолчали, я докурил вторую цигарку, и молодая моя супруга не то безразличным, не то совсем усталым голосом напомнила мне, что ско- ро утро и пора нам двигаться домой.
     - Ну что ж, - сказал я, - пора так пора... Домой так домой.
     Я не очень восинимал это слово, потому как с детства жил по казен- ным домам и общежитиям, внутренне уж совсем оробел и про себя еще раз покаялся, что нпоехал на родину, в Сибирь, в края родные. Но виду не показывал, как жутко и одиноко мне в этом незнакомом городе, в чужом, шибко задымленном месте.
     Сохраняя наигранно-бодрый тон, двинулся я за женой своей и, выйдя на небольшую привокзальную площадь, увидел скульптуру Ленина в голом скве- рике, приваленную шапкой свежего, еще не закоптившегося снега, сказал, притронувшись к новой пилотке: "Здравствуйте, Владимир Ильич, единствен- ный мне здесь знакомый человек!" Супруга посмеялась столь удачной и уместной в данный напряженный момент шутке, и молодая пара двинулась вдоль желтого забора, за которым свистели электровозы и брякали буфера вагонов.
     Станционные постройки, депо, магазины, клуб, дома, притиснутые горою к путям с одной стороны и к реке - с другой, остались позади. Молодожены вступили в длинную гористую улицу и, почувствовав, что так вот скоро, чего доброго, и "домой" придешь, я попинал ледышку на дороге. Супруга игру приняла. Гоня впереди себя ледяные и снежные комки, будто мячики, не очень решительно, но шли или мы к цели. И чем дальше шли, тем меньше оставалось у меня в словах бодрости, в действиях тоже, и смех вовсе иссяк. Только конский шевяк прыгал
     - кони еще в этом городе велись, - и прыгал он от пинков, да громче хрустел снег под сапогами. Когда же супруга моя свернула улицы на прогребенную тропинку в еще неглубоком снегу, ярко сверкающем искрами под луною, я сказал: "Передохнем!" Между тем перевалило деко за пол- ночь, хотя точного времени мы с супругой не знали - часов ни у того, ни у другого не было, когда с вокзала пошли, на часах привокзальных, черной ковригой висящих над перроном, стрелки показывали два часа ночи с чем-то. Ноябрьский морозец набирал в ночи силы и звонкости, ярче проре- зались звезды, прозрачная и круглая луна, что льдина, вытряхнутая из ведра, несколько раз объявлялась, но наплывающие дымы из близко ухающе- го, звякающего, мощно вздыхающего завода то и дело мутили высь, глушили всякий свет.
     Вдруг небо начало подниматься и озаряться, будто от мощного взрыва. Но взрыва не последовало, лишь в полнеба разлилось яркое зарево и стало медленно угасать, оседаяорящей пылью на землю.
     - Что это?
     - Шлак. Горячий шлак из домен на отвал вылили. Очень красиво, правда?
     - Да, очень.
     - Ты потом это все увидишь.
     Говорить стало не о чем. Мороз становился все крепче. Надо было идти под крышу, в тепло. Отступать некуда. Виновато примолкли оба, не играли в шевяки, не разговаривали. Супруга снова вырвалась вперед. Я тащился заею.
     - Папа тропинку прогреб! - со светло пробуждающейся ласковостью ска- зала спутница.
     - Как ты узнала?
     - А он всегда с вечера... Если ж ночью снегу наметет, раньше всех встанет и прогребет тропинки, да и некому больше...
     Мы приблизились к мирно в сгу спавшему деревянному полутораэтажному дому и оказались в нешироко сколоченном тесовом тамбуре, перед дверью в дом с обшитой жестью замочноскважиной. Вдоль тамбура на чурбаках поко- илась толстая доска.
     - Ну вот... Теперь сидим, - дрогнувшим голосом сказала спутница, и мы затихли на холодной скамье.
     Я впервые почувствовал, что она, спутница моя, тоже волнуется после долгой разлуки с родным домом. Ей и радостно, и боязно сейчас. Ободряв- шая меня всю дорогу словом и взглядом, она оробела у родимого крыльца и сама нуждалась в поддержке, чтоб разделили с нею ее долгожданное и тревожное волнение.
     Я нашарил ее в темноте тамбура, пригреб к себе. О благодарно ткну- лась мне в шинель мокрым лицом и, содрогаясь от плача, целовала меня в шею, в щеки, норовила попасть в раненый глаз. Я гладил ее коротко, по-армейски стриженные волосы по-за шапкой, очерствелые от дорожной пыли и грязи.
     - Ну вот, все! Приехали! - с облегчением, утирая лицо платочком, еще раз, уже летуче, чмокнула она меня в щеку и заторопилась: -ейчас! Сей- час! - нетерпеливо шарила она за надбровником дверей, обметанным куржа- ком. - Да где же он? Папа всегда его сюда клал... - И вдруг счастливо залилась- Во-от!
     Во-о-от он! - прижала большой железный ключ к груди, словно Мадонна малюсенького младенца. - Во-о-от он, голубчик! Во-от! На, открывай! - сунула она мне ключ.
     И я догадался, что это имеет какое-то значение.
     Долго я возился, но дверь нотпиралась. Нетерпеливо топтавшаяся сза- ди меня жена моя давала сове, затем не выдержала, отстранила меня и сама принялась за дело.
     В глуби дома почувствовалось движение, послышались приглушенные ло- са, наконец нерешительно вспыхнул свет, выделив в темноте дванизко осевших в снег окна. Скоро проскрипела избяная дверь, мы почуяли, что в сенках кто-то есть, прислушивается к нам.
     - Ой, да что же это такое?! Ну что же это такое? - вертела ключ ту- да-сюда новоприезжая, хрустя им в скважине, и повторялаже сквозь сле- зы: - Ну что же это такое?! Всегда замок открывался нормально...
     - Хто там? - раздался робкий и в то же время воскресающий голос чело- века, что-то почувствовавшего дальним уголком сердца, но еще не отошед- шего от страха. - Дочерь, Марея, это ты?
     - Я, папа, я!
     - Мати! Мати! - всплеснулось за дверью. - Дак это же она, Марея, с войны приехала!
     - Миля, ты?!
     - Я, мама, я!
     - Ваня! Зоря! Тася! Вася! Миля приехала! Миля! - с облегчением, слов- но бы пережив панику, дрожал за дверью голос.лышно было, как по избе забегали.
     - Да пошто же ты не идешь-то? Чего там долго копаешься?..
     - Дверь открыть не можем!
     - Дак ты не одна?
     - С мужем я!
     - С му-ужем?! Дак где-ка он-то?
     - Да тут он, тут.
     Кольнуло: коли муж, дак куда он денется?
     - Замок-от у нас испортили варки какие-то. Дак мы его переставили задом наперед, а ты по-ранешному вертишь. Ты ключ-от глыбже засунь и к Комелину верти, к Комелину, а нк Куркову. К Комелину, говорю, к Коме- лину...
     Супруга моя началаействовать ключом согласно инструкции; Комелины и Курковы, как выяснилось позднее, - соседи. Вот к одному из них, левому соседу Комелину, и едовало поворачивать ключ. Я следил за действиями дорогой супруги смущенно - сругу тут звали разными именами, авантю- ристка она, не иначе! И марая, видать! Доразмышлять на эту тему мне не дали - дверь наконец отворилась. В наспех накинутой потине шустро выс- кочила маленькая женщина, начала целовать мою, тоже маленькую, жену, об- шаривать ее, гладить по лицу. Позади женщины, в гли сенок, под тускло светящейся лампочкой, кто в чем, толпился люд женского, но больше мужс- кого рода.

/ Полные произведения / Астафьев В.П. / Веселый солдат