• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Астафьев В.П. / Веселый солдат

Веселый солдат [10/11]

Скачать полное произведение

    С чувством облегчения проводил я гостей до калитки.
     Дотянули мы, дотянули-таки до весны!
     Поддержанный в тубдиспансере лекарствами и питанием, я настолько ок- реп, что, дождавшись жену домой, ринулся искь работу. Мне рекомендова- ли легкую. Но в городе с тяжелой промышленностью легкие работы были ред- ки и все нарасхват.
     Дело кончилось тем, что я начал ходить на шабашки, разгружать вагоны в железнодорожном тупике и на товарном дворе.
     Зарабатывал иногда даже тридцатку в день.
    
     * * В конце апреля вытаял уголок нашего кормильца-огорода, тот, что был поближе к зашитому горбылем туалету, тушею выставившемуся наружу, но входную дверь имевшему из сеней. На кончике зачерневшей мокрой гряды вы- таял, пошел в стрелку лук-батун. Как-то под вечер, вернувшись с шабашки, я увидел жену свою, ковыляющую с огорода. Она опиралась о стенку правой рукой, а левой зажимала пучочек луковых перьев, еще не налившихся соком, кривых, но уже зеленых.
     - Ты чё? Что с тобой?
     Она посмотрела на меня глазами, заполненными таким глубоким и далеким женским страданием, торому много тысяч лет, и, дрожа посиневшими губа- ми, тихо молвила:
     - Там, в огороде, в борозде, я сейчас закопала мальчика, нашего пяти- месячного мальчика. - И потащилась домой.
     Надо было помочь ей подняться по лесенке, в сени, но я стоял, приг- вожденный к месту, в капелью одырявленном снегу, меня било крупными каплями по башке, но я не мог ни шевельнуться, ни слова произнести.
     То-то, заметил я, последнее время зачастили к нам женщины с арес- тантскими мордами из пролетарских бараков. После их ухода жена моя как-то наполнила горячущей водой корыто, с отвращением выпила банку дрожжей и лежала, дожидаясь результата. Не проняло. Тогда она выпила че- тушку водки и, пьяная, чуть не утонула в корыте ее натура оказалась крепче всяких изгонных зелий.
     Но вот, нахось в тубдиспансере, она, видать, нашла настоящих масте- риц, они опроали ее каким-то чудовищным способом аж на пятом месяце беременности.
     Деваться мне было некуда. Сквозь землю я не провалился, но шибко вы- мок под капелью и замерз на ветру, на поднатужившемся к вечеру морозце. Почти крадучись я протиснулся в наше жилище, думая, что жена легла на кровать за перегодкой. Но она одиноко лепилась за кухонным столом. Обычно форсила а в синей телогрейке с двумя боковыми карманами, сшитой в знаменитой на весь город артели "Швейник", но как ей становилось худо, настигали ее черные дни, она откуда-то извлекала материно пальтишко, вы- данное однажды дочери для спасения от лютого мороза и из-за ветхости не востребонное обратно. И вот сидела она в этом пальтишке, взгорбаченном на спине, с заплатами на локтях, с рукавами, подшитыми не в тон пальто бурымиоскутками, зато имеющем меховой воротник, скатавшийся в трубоч- ку. Не узнать уже было, из какого зверя мех присутствовал на пальто - вятская ли кошка, африканский ли леопард.
     Я постоял возле дверей.
     Жена не оборачивалась, не произносила ни слова. Перед нею на столе была кучка размятой соли, кусок черного хлеба и горячая вода в кружке. Она тыкала перья лука в соль, откусывала хлеб, подносила кружку дрожащей рукой коту, в серое пятнышко соли пулями ударялись слезы и насквозь, до скоеного дерева, пробивали его, развеивая по столу серую соляную пыль. Прошлой весной такие же вот тяжелые, что пули свинцовые, слезы ро- нял соль пленный немец, и так же расплывались пятна в сером крошеве. Боль, осевшая в слезы человеческие, оказалась тяжелее поваренной соли.
     Я сорвал с гвоздя шинель, бросил ее в комнате на пол и прилег - в этот день я как-то уж особенно сильно устал на разгрузке, но зато зара- ботал аж пятьдесят рублей, хотел обрадовать жену, да вот она опередила меня, обрадовала.
     Зачем, зачем судьба нас свела в человечеом столпотворении на кривых послевоенных путях? Зачем лихие российские ветры сорвали два осенних листочка с дерева человеческого и слепили их? Для того, чтобы сгнили?
     Удобрили почву? Но она и без того так удобрена русскими телами, что стон и кровь из нее выжимаются. Жена старше меня, она успела хоть нем- ножко отгулять молодость. До войны за ней ухаживал шофер иль даже меха- ник гаража, будто бы и сватался, будто бы и сговор с родителями произ- вел. На войне, в боевом походе, подшиб ее в качестве недолговременного мужа какой-то чин, даже и немаловажн. Вот бы ей с ним быть-жить, так нет - подцепила обормота пролетарского пошиба, мыкается с ним, здоровье рвет, жизнь гробит.
     Пока лечила больное колено, пожирая хлебальной ложкой лекарство, по- хожее на известку, под названием "пасх", посадила сердце. Был уже сер- дечный приступвогнавший меня в панику, а сколько их еще случится.
     На шинели былоестко и плоско лежать. Совсем она выносилась, шов на ней проступил, будто старая, давно, еще в войну, зашитая рана. Не держит шинель тепла, доступно мое тело холоду, проникает сквозь знаменитое сук- но даже и малый ветер, а мне простужаться нельзя, сказывали врачи. Но еще послужит шинель, хорошо послужит куму Санеиринкину. Скоро закроет- ся артель "Металлист", с хлебозавода его, подменного слесаря-нештатника, вытеснят более здоровые, напористые люди, ует старик Ширинкин, все сильнее хромающий кум мой со свищами в том месте, где соединены суставы вместо вынутой коленки, не осилит управляться на покосе и по хозяйству. Туго, совсем туго будет куму, и однажды, времена полегчания нашей жизни, на день рождения кума я отнесу ему в подарок нереализованный ко- вер с веселым рыбаком и мою заслуженную, бойкой бабенкой Анной изувечен- ную шинель. Кума тоже на все руки от ску, как и моя супруга, - обрежет ту шинель, подстежит, и получится из нее тужурка, которую донашивать бу- дет уже мой крестник, бегая в школу.
     "Ах, шинель моя военная... на-на, шинель, у костра, в бою прожженная, кому не дорога", - зазвучало в моей расшумевшейся башке. Под лопатками каменья.
     Ломит, гнетет мое нутро, преют, гниют мои легкие. Нельзя, нельзя мне ломить тяжелую работу, фершала категорически запретили. Сдохнуть они не запрещают.
     Скорее бы освободить себя от себя, всех, ех избавить от моего ник- чемного присутствия на земле. И забыться бы, забыться.
     Прошлой осенью, в октябре, когда пробрасывало уже снежок, брел я с ружьем, норовя обмануть повзрослевших и поумневших рябчиков. Заманили они меня в разлом каменного распадка, глубокий, заросший мелким густым ельником.
     Рысаком себя есь чувствующий петушок, перепархивая в густолесье, затащил меня в такую непролазную глушь, что я, упарясь, сел передохнуть на серую каменистую осыпь. Из осыпавшегося каменного останца когда-то выходил ключ, выбил в камнях глубокую ямину, намыл вот эту осыпь, на ко- торой я сидел, и куда-то делся, иссяк, другую щель нашел иль промыл, провалился ль в истоке, но не стало его - и все. Ложе глубокое наносное осталось, в него осыпался и осыпался рыхлый курумник. Красная смородина, путаные кусты жимолости, ломкого таволожника и всюду проникающего шипов- ника теснил со всесторон уверенно наступающий ельник. Я мимоходом от- метил, что если здесь, втой каменной выемке, застрелиться, вовек никто не найдет. И прежде, чем вороны налетят, зверушки набегут точить зубами падаль, засыплет труп мелким камешником, и в скором времени заволокет, укроет эту могилу темнолесьем.
     "Зачене застрелился? Зачем? Забздел! Скиксовал, так вот теперь нас- лаждай жизнью, ликуй, радуйся ее прелестям!.." Но у запоздалой осени есть одно мало к воспетое и отмеченное состояние - полный покой отшу- мевшей, открасовавшейся природы. Птицы улетели в дальние края, зверь не бродит, не буйвует, дожди прошли затяжные, инеи еще не звонки. Как бы приоткрывается ненадолго загадка вечности, простая и никем почти не за- меченная загадка. Суета, тревоги, заботы, страсти, дурные предчувствия и все-все прочее, земное, как бы отодвигаются иль вовсе куда-то исчезают. Ты остаешься наедине с ровно и умитворенно дышащей природой, с обле- тевшим лесом, с покорно ждущим снега молчаливым уремом, который в тишине кажется не просто бесконечным, нкак бы уходящим в молчаливое мирозда- ние, в его непостижимую и оттого совсем не страшную тайну.
     Сердце твое, доверясь таежному покою, тожуспокаивается, дышит ровно и глубоко...
     Ему сладко и печально.
     чется остаться здесь, в уреме, навсегда и жить, жить, просто жить для себя, просто наслаждаться природой.
     Я и жил до самого вечера. Сварил чаю, запарил его смородинником, на- доил с кустов остатных ягод смородины, еще не сморщившегося шиповника и в ладони сминающейся черемухи.
     Для задумчивых, к разным чувствиям склонных людей дн проведенного в добром месте, где нет зла и тревог, достаточно, чтоб укрепиться и жить дальше.
     Я вслушивался, не упадет ли с табуретки моя спутница жизни, тогда на- до ее волочить в постель и отваживаться с нею. Врача вызывать нельзя. Не тот клинический случай. Даже и к начальнице тдиспансера не побежишь - она справедлива, милостива, но строга. Баба моя, если не свалится в лужу крови, перешагнет через меня, следуя к кровати. Я, если даже и усну, все равно услышу ее.
     Мысль едва велится, вытягивается в тонкую нить, начинает рваться, я щиплю себя за руку - на кухне ни звука, ни движения.
     Умерла моя жена-мученица? Иль жива еще? Жива! Шмыгнула носом, втянула слезы.
     Да что же это такое? Чего ж она не определяется на место? Не успокаи- вается?
     Уже и ребятишки, что-то неладное чувствующие, присмирели, за печь уб- рались, в постель залезли, уснули, должно быть, а она все сидит и сидит, плачет и плачет.
     А чего плакать-то, чего скулить?! Сами добывали себе эту жизнь. Сами!
     Почему, зачем, для чего два отчаянных патриота по доброй воле пода- лись на фронт? Измудохать Гитлера? Защитить свободу и независимость на- шей Родины?
     Вот она тебе - свобода и независимость, вот она - Родина, превращен- ная в могильник. Вот она - обещанная речистыми комиссами благодать. Так пусть в ней и живут счастливо комиссары и защищают ее, любят и бере- гут. А я, как снег сойдет, отыщу тот распадок, ту ключом вымытую ямину. Оты-щу-у, отыщ-щуу...
     Решение, конечно, толковое, своевременное, да, как всегда, сгоряча и непродуманно принятое. Больная баба, еще молодая, но вконец изношенная, останется тут с двумя ребятишками и с виною вечной передо мной, обормо- том, - она ж умная, если не умомто сердцем допрет, что не без вести я пропал в тайге, не улетучился царство небесное, а ушел от них, испу- гавшись трудностей, поддавшись психу, ослабнув духом. Бросил их! Бросил!
     Ар-рр-тист! Н-на, мать! Из погорелого театра. Все хаханьки да ху- хоньки, шуточки да смехуечки тебе. Как приперло к холодной стене, при- жулькнуло, так и повело наперекосяк мысли, свихнуло куцые мозги.
     У меня ж через неделю день рождения, мне ж стукнет всего двадцать пять лет, и что ж, на курок нажал - и все? Х-х-эх, мудило, мудило! Был вертопрахом, как бабушка говаривала, вертопрахом и остался.
     Я вскочил с шинели, решительно вошел в кухню. Жена лежала ухом на вы- тянутых руках и спала. Я подхватил ее, губами сдул с запястий соль и, держа под мышки, безвольную, несопротивляющуюся, будто пьяную, уволок и определил на койку. Подумал и закутал ее ноги тем стареньким пальтишком, еще подумал и осторожно, вытянув ею же стеженное одеяло, укрыл, подотк- нул с боков и поцеловал в ухо. Она ни на что не реагировала. Я постоял средь отгороженной вагонкой спаленки, посмотрел на жену, на ребятишек, разметавшихсза жаркой печкой, и подмыло вроде бы как теплы- ми ополосками мое сердце: "Куда они без меня? Куда я без них?.." Потом долго стоял, прислонясь к горячему боку печи спиной. Такую вот процедуру я сам для себя придумал и заполз с другой стороны от умывальника за печь на постель шей няньки Гали, постель ту мы на всякий случай не убирали.
     Во всем неумелые, никем ничему не наученные, кроме как героически преодолевь трудности, мы ни беречь себя, ни любить путем не умели. Ведь предохранялись. Тем примитивным жутким способом, от которо мужик становился законченным неврастеником, а женщина инвалидом. Двое кровей, вятская и чалдонская, давали неизменный производственный результат.
     Милостивое государство и направители советской морали снисходительно разрешили аборты. Те мужики, которым довелось носить передачу в больни- цу, расположенную, как правило, где-нибудь на задворках - все-тоу нас прячут достижения наши, все глаз наш от неприличных видов берегут, все боятся травмировать наше ранимое сердце, - наслушавшись баб, да ещ на пороге больницы, встретив только что в первый раз выскобленную молодку, пронзенные ее ненавидящим взглядом, решат, как и я не раз решал, пойти в сарай, выложить на чурку прибор свой, отрубить его по корень, да выб- росить собакам. Да где ж отрубишь-то? Свое единственное достоян. Жал- ко.
     * * * Подступал мой день рождения. Дома ни гроша, ни хлеба, ни даже солений никих. Картоху и ту доедаем. Ну и Бог с ним, с этим днем моим. Никто его в детстве не праздновал, бабушка раз один обновку сшила и постряпушек напекла, вот и все радости. Бабушки нету, умерла в прошлом году, и я не похоронил ее, не на что было поехать в Сибирь, и помнить о моем дне рождения больше некому, да и незачем. Случалось, я и сам о нем забывал. Недавно совсем, в сорок четвертом году, народный маршал по весенн слякоти погнал послушное войско догонять и уничтожать ненавистную и страшную Первую танковую армию вга, увязнувшую в грязи под Каменец-По- дольском. Но грязь и распутицаона не только для супротивника грязь и распутица, да еще грязь украинская, самая родливая и вязкая. Застряла и ша армия в грязи. И в это время, в конце-то апреля, когда цвели фиалки на радостном первотравье и набухли сосцы у изготовившихся зацвести садо- вых почек, ударила пурга.
     Снежная. Обвальная. Завьюжило Украину. Завалило хаты до застрех. За- валило войска пришельцев-завоевателей, завалило и наше войско.
     Врагу-оккупанту или погибать в чистом снежном поле, или выходить из окружения. И, без техники, без боеприпасов, голодный, драный, сплошь простуженный, противник пер слепо и гибельно сквозь снежные тучи, ране- ных в пути бросая, р под пули, под разрывами мин и снарядов. Несколько дней длилась эта йня, но остатки Первой армии из окружения вышли, ку- да-то скрылись, утопли в снегах и взбесившейся стихии.
     Мы спали обморочным сном до тепор, пока не пригрело нас ярким ве- сенним солнцем, и друг мой вдруг начал щипать меня. "Ты чё, охренел?" - встревожился я, а он: "У тебя ж вчера был день рождения! Поздравляю!
     Поздравляю!" - и щиплет, обормот, щиплет.
     "В моей жизни было много перепбитий", - говаривал один мой знакомый остроумный писатель-забулдыга.
     А у меня было много перипетий. Иногда совсем неожиданных и счастли- вых.
     Накануне Первомая начался ледоход на Чусовой, и я ринуя через горы к Ивану Абрамовичу, схватил со двора сак и пошел им черпать воду. Ниче- го, кроме крошева льда, в сетку моего сака не попадалось. Прошвырнувшись до скалистого быка Гребешок, я изловил двух сорожек и пкаря, случайно спасшихся, потому как впереди меня прошло уже десятка два рыбаков с са- ками, на другой стороне через каждую сотню метров воду реки цедили сака- ми фарту жаждущие рыбаки.
     Я возвращался к усадьбе родичей и решил за только что спущенными по- селковыми лодками, где завихряло воду, под лодки грядою набило колот лед, сделать еще один заход и попуститься рыбацкой затеей. С круго глинистого высоко подтопленного бережка я сделал заброс и, притопляя, вел сак такиобразом, чтобы краешек поперечинки заходил под последнюю в ряду лодку. Я подводил сак уже к глинистому урезу, когда под ним взбур- лила вода, я мгновенно воткнул упорину в бере приподнял сак - и выбро- сил на берег щуку килограмма на три.
     "Нет, Бог как был за меня, так Он и есть за меня! И к тому же я кол- дун", - возликовал я и с рыбиной в своем знаменитом рюкзаке, в этом не- износимом сталинском подарке, ринулся домой.
     - Ну вот, - молвила жена, - я жговорю всем, что супруг мой - с чер- товщинкой, а они не верят. Зови на завтра кума с кумой, да к нашим не забудь забежать. Я сделаю заливное из щуки, наварю кастрюлю картошки, бражка у меня в лагухе еще с помочи в подполье спрятана. Ох и гульнем, ох и повеселимся! Весна же! Весна!..
     Кум с кумою, в прах разряженные, явились раньше всех гостей, принесли пирог с мясом, банку сметаны и горшок капусты. Редьку с морковкой тер я самолично, винегреи хорошо сохранившиеся яблоки-ранетки из своего сада прислала с сыновми начальница-соседка, передав, что заскочит к нам по- том на минуткупока ей, как всегда, недосуг. Приволокся Семен Агафоно- вич в древней вельветовой толстовке и "выходной" белой рубахе с едва уже заметными полосками. В новом костюме, при вишневом галстуке явился Аза- рий, с пристуком поставил поллитру водки на стол и сказал, что мать не придет, она снова недомогает.
     Ах, какой получился у нас праздник! И день рождения, и новоселье, и весна, и Первомай. Забежала Галя, нянечка наша, ее по случаю праздника отпустили из дома, сгребла всех ребятишек, и наших и Ширинкиных, утащила их на демонстрацию, где они угостились моженым за ее счет, еще она им купила по надувному шарику и по прянику местной выпечки. Сияющие, счаст- ливые вернулись ребятишки домой, где шла уже настоящая гулянка, и кум мой, вбивая в половицы каблук ботинка нздоровой ноге, все выкрикивал: "Э-эх, жись наша пропавшшая!" А послекак всегда при праздничном зас- толье, пристал ко мне, чтоб я спел "Вниз по Волге-реке".
     Ослушаться, отказать было невозможно, и я спел, на этот раз, может, и не совсем выразительно, зато уж переживательно. Кумой, Сана Ширинкин, снова плакал, лез целоваться, снова называл меня братом.
    
     * * * Вот с этого праздника, со щуки, вынутой из-под лодки и пойман- ной мною не иначе как по щучьему велению, начала исправляться и налажи- ваться на жизнь.
     И на смерть я начал реагировать, и на похоронную музыку, только моги- лы больше копать не мог.
     К смерти открылась и болью наполнилась моя душа еще после одной встряски.
     Той же весной, еще по большой мутй воде, решил я половить рыбу, хо- тя бы на уху, потому как Галю снова выгнал брат, она вернулась к нам, а у нас и жрать нечего. Рано, только-только рассвело, и от скрещенья трех разлившихся рек туманы легли на город так плотно, что ни заводского и никакого громкого шума не проникало сквозь нег лишь что-то ухало, бря- кало под горой, будто в преисподней готовили котлы и сковороды варить и жарить нас, грешников.
     Грузная одышка от водских цехов почти не достигала мироздания, застревала в тумане, поглощалась им. Я шел по линии - от Вильвинского моста встречно шел угрюмо сигналил поезд. Сдержанно стуча колесами, скрипя тормозами, он явился из мглы и утоп в недвижной белой наволочи. На лбу электровоза во всю мощь горели прожектора. Во весь путь следова- ния по городу машинист не выключал звукового сигнала. Видимо, ночью ту- ман был еще плотнее, но солнце, уже поднявшееся нгоризонте, за хреб- том, осаживало недвижную пелену, рассасывало, рвало и клочьями гнало в распадки, ущелья, в поймы рек, гнало за горы. В разрыве белой пелены я и увидел за девятой школой, на пустыре, кучку людей, среди которой стоял милиционер и что-то записывал в откидной блокнот.
     Любопытство русского человека - его особая мета. Я свернул с линии, подошел к стоящим кругом людям. Никто мне не удивился, милиционер кивнул головой:
     "Вот еще свидетель". Среди пятерки незнакомых мне людей, прикрыв рот ладонью, стояла женща с непокрытой головой, у ног ее, прикинутая плат- ком, лежала зарезанная поездом девочка. Осматривая погибшую, милиционер откинул уголок плаа, и сделалось видно лицо девочки лет семи-восьми, на удивление совершенно спокойное и даже отрешенное. Лишь глаза, остав- шиеся открытыми, расширило ужасом, и в них остановился крик. Холод смер- ти остудил глаза ребенка и сделал голубизну их еще гобее, прозрачней, соединил их цветом с весенним небом, пусть и заляпанным, как всегда над этим городишком, черными тучами да еще желто-седой есью с ферросплаво- вого производства.
     Расписавшись на листке предварительного допроса, я спускался к реки все силился вспомнить, где я уже видел такие же голубые глаза, которым ни дым, ни сажа, ни отравные газы не мешали проникнуть в высь неба на- полниться от него нежным светом, и вскрикнул: да это ж глаза моей крошки дочери, нмогиле которой я не был года два и вообще перестал посещать кладбище!
     С этого беспросветного, туманного утра меня начал преследовать кош- марный сон.
     Спускаюсь я к железнодорожному переезду, за которым по правую руку третий магазин, по левую - садик. В этот садик ходит моя очка, долго мечтавшая о самостоятельности, чтоб не за ручку ее водили. У переезда кучка народу, и я бегу, бегу, заранее зная, что там, на нии, лежит по- полам перерезанная дочка и смотрит на меня и говорит: "Я так хотела одна ходить в садик". ...Я расталкиваю, нет, даже разбрасываю уже толпу любо- пытных и вижу там не эту, нынешнюю, детсадовскую, дочку, а ту, Лидочку, в крохотном гробике, перееханном тяжелым литым колесом. Из щепья и тле- лых лоскутьев, закутанная, бестелесная вроде бы, девочка тянет ко мне ручки и силится чтто сказать.
     Зовет она меня, зовет, догадываюсь я и рушусь перед нею на колени, пытаюсь обнять, схватить, прижать к груди дитя, но пустота, всякий раз пустота передо мною. Я просыпаюсь с мучительным стоном, с мокрыми глаза- ми.
     Скоро, скоро займусь я "легким" умственным трудом, днем буду строчить в газетку басни и оды о неслыханных достижениях во всех сферах советской жизни, о невиданных победах на трудовых фронтах, о подъеме культуры и физкультуры, ночью, стараясь начисто забыть дневную писанину, стану вспоминать войну, сочинять рассказы о страданиях и беспросветной жизни этих самых советских людей.
     Чтобы писать, сделаться литератором, пусть и в пределах соцреализма, мне необходимо было учиться грамоте, преодолевать свое невежество, про- дираться сквозь всесветную ложь, и я читал, читал, много ездил по лесам, селам, спецпоселкам, ареснтским лагерям, в которые газетчику был дос- туп. Спал четыре-пять часов в сутки.
     Вел я в газетке, в промышленном отделе, лес и транспорт, и изо дня в день, из месяца в месяц годы уже набегали, но я не мог поолить себе выспаться, потому как в воскресные дни должен был доделывать, достраи- вать, доглядывать избушку: дом невелик, но спать не велит - на практике познавал я эту истину; да еще и в лес таскался с ружьем за дичью, с кор- зиной за грибами, с лукошком по ягоды.
     Кончилось это все тем, что я начал видеть во сне совсем уж ошарашива- ющий кошмар, будто темн ночной порою, пробравшись на старое кладбище, раскопав могилу утоплницы матери, рвал ее черную кожу и ел багро- во-красное мясо.
     Напарник мой по рыбалке, местный мужик, в войну выучившийся на хирур- га, навидавшийся в рабочем городе, в деревянной больничке, такого, что нео всяком чудовищном сне увидишь, содрогнулся, когда я у костра, на бережку, рассказал преследующий меня сон. "Предел, - заключил он, - это уже предел, заболевание мозга, последствия контузии. Кончай курить, кон- чай сочинительствовать по ночам, уйди в лес, поживи там весь тпуск, выспись как следует, иначе дело кончится плохо..." Я послушался его, уе- динился в лесу, сперва неудачно, в избушке на отгонном пастбище лошадей, где меня осыпали мыши и на поверженного сном лезли, шурша лапками полащу, порой я зажимал под рубахою и давил пригревшуюся там мышь.
     Т еще скорее, чем дома, с ума сойдешь.
     И подался я на водомерный пост, где был когда-то покос тестя, Семена Агафоновича. Уже несколько лет не ходил на него, болели ноги, не хва- тало сил, коровы семья лишилась. Там, у старого знакомого, метеоролога, в просторной белой избе, где по углам и на стенах висели пучки пахучей травы, я спал по двенадцать - четырнадцать часов, поражая этим подвигом хозяев, и домовернулся очнувшимся от затяжного недомогания, головная боль поубавилась, звенело в башке тоненько, шумело терпимо, но кошмары не оставили меня, потому как кошмаром была сама действительность. Однако мучили меня кошмары реже, война тоже годам к пятидесяти стала сниться редко, сны сделались полегче, сменились они сми разнообразными. Стал я часто спорить во сне с вождями мирового пролетариата, как бы уж и не на этом свете пребывающими, и, следовательно, споры эти были бесполезным и еще со старшими товарищами писателями. Тяжелый разговор вышел у ме с человеком, похожим на Шолохова, по поводу "Поднятой целины". Еще яже- лее, но тоже безрезультатный - с товарищем Фадеевым, у гроба которого довелось мне побывать в годы литературной молодости. Большое расстояние и горние выси разделяли нас, и сны получались боевые, но путаные спор- ные.
     На много лет пристанет один сон: где-то в Москве, сойдя с трамвая средь безоконн домов из красного кирпича, я направляюсь на Хорошевское шоссе, к доммоего незабвенного друга Александра Николаевича Макарова. Вроде бы ищу и путаюсь в Москве, обликом, однако, шибко смахивающей на город Чусовой с его грязными улочками и переулками, по окраинам превра- щенными в помойки и свалки. Всюду я упираюсь в дощатые непреодолимые за- городи, и если мне удается увидеть редкого прохожего, спрашиваю у него: в какой стороне Хорошевское шоссе? Прохожий чаще всего пожимает плечами или машет рукой в неопределенную сторону либо говорит, что нет тут ника- кого шоссе, вот улица Партизанская есть, и Трудовая улица есть.
     Тем временем трамвай, на котором я приехал, разворачивается и ухот.
     Оказывается, я доехал до последней остановки с последним трамваем. Мне объясняют, что больше сюда трамваи ходить не будут, а в какую сторо- ну возвращаться, я не знаю, и людей совсем нету, спросить направление не у кого...
     * * * И тогда решил съездить на Урал, в город Чусовой, побывать въяве на улицах Партизанской и Трудовой. Избушка моя превратилась в до- мик, под нее подвели тонный фундамент, приподняли слеги, и крыша сде- лалась не нараскоряку, как это было прежде, крыша обрела крутые скаты, железом крытая, в швы не текла вода, у домика появилась верандочка, нас- тоящая, с застекленной рамой, пристройка в виде сенок или тамбура, но кусты сирени и черемухи, мною и детьми моими посаженные, остались на том же месте, разрослись пышнее, черемухи успели состариться.
     Я отчего-то не решился иль, скорее, не захотел зайти в домик, позна- комиться с новыми его хозяевами.
     А на улицТрудовой дом Сани Ширинкина хорошо сохранился, стоял все так же бойко на юру, только бревна почернели от времени и осевшей на них сажи, скособочилась и киичный венчик осыпала труба на крыше, две-три тесины свежо желтели на передней, высокой, завалинке, всегда плотно за- биваемой свежими опилками.
     Возле дома играли мячиком две девочки, по виду первоклашки, я спросил одну из них, беловолосую, скуластенькую, с приплюснутым носом, не Ширин- кина ли она.евочка сказала - нет, она Краснобаева, тогда я поинтересо- вался: куда делся хозяин этого дома - Ширинкин Александр Матвеевич? Де- вочка сказала, что никуда он не делся, это ее дедушко. Тогда ноги у меня ослабели. Я прислонился к тепло нагретой завалинке и, наладив дыхание, попросил позвать деда. Девочка юркнула во двор и скоро возвратилась, со- общив, что сейчас дед выйдет.
     Спустя немалое время по настилу во дворе застукала неторопливая па- лочка, и знакомый мне голос в такт стуку палочки выдавал матюки, из ко- торых складывался смысл и следовало заключение, что страховка заей год выплачена, налоги все внесены, "так какого же х... нужно?".
     - Ишшо осталось шкуру с нас содрать, мать твою!.. - отворив ворота, посил голос Сана, но, увидев меня, уронил палку: - Ой, кум!
     Без палки он уже был не ходок, повалился в мою сторону. Я подхватил его и ощутил руками почти бесплотное, костлявое, старческое тело. Сана, повиснув на руках моих, плакал и повторял: "Кум! Кум! Как же это, а? Как же это, а?" Он не облысел, а совершенно облез, и фигуристая голова его с выносом на затылок напоминала мозговую кость с колбасного завода. Появи- лась кума - эта,аоборот, раздалась вширь, приосела, укоротилась. Тоже всплакнув накоротке, отчетливо вздохнула и деловито предложила Сане:
     - Старик, кончай нюнить, слетай в лавку.
     Я приподнял форсистый дипломат, выданный мне на съезде Союза писателей, встряхнул им. В дипломате звучало. Пролетарская суть - не иметь добра, имущества - за мной сохранилась. Страсть как не люблю таскать че- го-либо, тем паче валандаться с папками, портфелями, чемоданами. Но вот в Чусовой захватил модную средь интеллигентно себя понимающих людей эту хреновину - глядите, граждане чусовляне, какой я, понимаешь, форсистый сделался: костюм на мне французский, штиблеты шведские, галстук не иначе как арабский, чемодан у меня наимоднейший и в нем поллитра. И не одна, понимаешь.
     Мы сидели в примрачневшей горнице за столом, кум, кума, дочь ихняя, вели неторопливую беседу, я, естественно, спросил: где же мой крест- ник-то? Кум махнул рукой и сказал нецензурно, мол, кто его знает, где этот бродяга.
     - Не матерись за столом! - прикрикнула кума на кума и жалостливый по- вела рассказ о том, как рос и вырос их сыночек, женился, развелся, детей осиротил, до пьяницы дошел, шляется по чужим углам, глаз не кажет, вот, слава Богу, с дочерью век доживают.
     Сана внезапно встрял в рассказ жены с дополнением:
     - Не гонят пока ишшо из собственного дома, - и выпил, хотел это сде- лать махом, лихо, но поперхнулся, замахал рукою возле рта, отдышавшись, выразился.
     Кума, как и многие е дюжие женщины, состояла при дочери в ее семье в качестве домработницы и рада была этой доле. Кум, которому от кумы уже ничего не требовалось, поселился на кухне, сделав в виде нар просторную лежанку за печкой.
     - Говорю тебе, не матерись за столом, Бог накажет.
     - Не матерись за столом, не матерись за столом, - кривился Сана. - А чё мне делать-то? Жевать нечем, протез в собесе выписали худой. Ты уж не поешь больше? - покачал он горестно головой. - А то ве рот не закры- вался, все хохотал, пел и выражался тоже. Вспомнишь - потеха. На крыше ты сидел своей великой новостройки, мимо ее теща твоя корову гнала, жэн- щыны, чтобы ее подначить, говорят: "Андреевна! На пустыре мужичонка строится, пьяница, видать, то поет на всю округу, то матерится на весь город. Не знаешь, чей?" Теща твоя поскорее шасть мимо новостройки: не знаю, мол, не ведаю, что там за мужичонка.

/ Полные произведения / Астафьев В.П. / Веселый солдат