• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Астафьев В.П. / Веселый солдат

Веселый солдат [9/11]

Скачать полное произведение

    * * * Бригадир попросил меня сварить каршек.
     Вечером вся сводная бригада землекопов сидела за кухонным столом в нашей избушке и обмывала первую получку. Из горлба тогда не пили ни ра- ботяги, ни даже бродяги. Желая гулять обстоятельно, не по-скотски, пить из посуды, работяги расположились на кухне тесно и дружно. Налили мне, я отказался, показавши на грудь - нощен, дескать. Бригадир, выпив водки, "заедал ее", как выразился, холной водой из ковша. Работяги говорили обо всем и все громче. Большинство оказалось фронтовиками, не обретшими до сих пор приюта, остальные были из тюрем и лагерей. Один фронтовичок после пятого приема начал призываться ко мне:
     - Чё-то мне твое лицо навроде знакомо? Мы где видись-то?
     - Я месяц назад с каторги бежал, может, там?
     - Ты эту мудню брось городить! - начал сердиться работяга. - Я сроду в тюрьмах не вал...
     - Побудешь еще, кто не был - тот побудет, кто был - тот не забудет, гласит народная мудрость, - съязвил бывший зек интеллигентного склада телом и лицом.
     - В военкомате, в военкомате я тя видел, ковды на учет становились, - заликовал вдруг работяга.
     Конфликт, начавший зарождаться, угас, один из бывших зеков без коле- баний и лишних слов свалился на пол.
     - Пусть тут и спит. Больше ему негде. А вы, рета, по домам. А ты, - поднявшись с табуретки, сказал бригадир, - на тюрьму не нарывайся. Там и без тебя тесно. Завтра мы подошьем тесом нижние венцы твоей избушки и больше пока подкаваться не будем. Обойдем. И по-стахановски двинем дальше. Но тебесе равно надо что-то смекать. Канаву из-за тебя не ос- тановят. Хоромина эта подгнила снизу и сверху иструпела, но из нее, если подрубить двари венца, собрать еще кое-что можно. Вели бабе ставить лагуху браги, я, так и бы, приведу тебе стервятников из бэтэи горсове- та, ты их напоишь, они тебе место под застройку отведут. Все! - хлопнул меня по плечу бригадир. Не раскисай. И не воюй. Наша война кончилась.
     - Н-нет, не совсем еще. Я эту тварь в милицейском картузе все равно достану.
     - Ну и сгншь в тюрьме, а ребятишки твои и баба твоя здесь передох- нут.
     Н-нет, не будет мне покоя, пока эта тварь ползает по земле!..
     Но всемилосвейший Господь всегда был моим заступником и спасителем, не оставляет Он меня без догляда до сих пор.
     В декабре того же года пошел дождь на мерзлую, снегом убранную землю. И склон Урала оледенел, а улицы и переулки, заулки, бугры и склоны в го- родишке превратились в катушку. И что меня в такую-то дурнопогодь понес- ло на рынок - не вспомню. Народу на рынке почти нету, лишь в павильах, под крышею, где еще местами сохранился тес, маячили неустанные продавцы табака, семечек, краденого барахла и подозрительно розового свиного мя- са, со скотомогильника, не иначе, увезенного. По деревянным рядам, све- сив ноги, сидели здешние завсегдатаи: картежники, щипачи, наперсточники и просто блатари и воры. К ним вязался, грозил пальцем милиционер Глуш- ков, как всегда пьяный, распоясанный. Должно быть, он в тот день дежурил по рынку и вот устанавливал здесь порядок. Был он при оружии, хватался за кобур из которой торчала наружу ручка пистолета "ТТ", того самого, которым стращал он мирнейшего человека, моего тестя, и мою жену.
     - Хиляй-хиляй, мусорило, а то докорячишься, мы у тя пистоль отберем и положим тут баиньки, - услышал я, следуя по павильону мимоходом, и ника- кого значения тому не пдал. Город рабочий, буйный, тут и пьют, и бьют друг дружку трудящиесдавно и непрерывно.
     Возвращался я с рынка задними, с петель сорванными воротцами, вмерз- шими в лед, и вдруг услышал: "Стой! Стой, твою мать. Стой, стлять бу- ду!.." Я обернулся - по грязному льду, скользя, бежал, но бьше катился парень в распахнутой суконной куртке, с закинувшимся с шеи на спину на- рядном кашне.
     Обут он был в новенькие блестящие сапоги-джимми, должно быть, с необ- катанными еще кожаными подметками, и ход по льду у него не получался, скользящего же, его настигал товарищ Глушков, топая милицейски кованы- ми сапогами, с обнаженным пистолетом, с мерзло сверкающими тюленьими глазами, грозно раззявленным ртом. За задней калиткой стекленел не- большой спуск, по нему-то и катнулся вниз парень и, не сумев пойматься за створку ворот, упал, пробовал взняться, да фасонистые сапоги скользи- ли. И тут настиг беглеца Глушков, рыча и матерясь, он засунул пистолет в кобуру, навис над парнем, схватил его за горло и начал душь. Парень был верток, ловок, милиционеру не давался, все глубже закатываясь под распахнутую старую шинель.
     И вдруг грохнуло. Глушкова подбросило вверх, он еще продолжал сжимать и разжимать пальцы, еще недоуменно смотрел расширенными глазами и шеве- лил ртом, ругаясь, но рот уже вело в зевоту - выстрел был смертелен, прямо в сердце.
     Парень отбросил упавшего на него милиционера, вскочил и, видимо сам от себя не ожидавший того, что сотворил, тыкал перед собой пистолетом "ТТ" и панически визжал: "Н-не подходите! Н-не подходите! Убью-у! Убью-у-у-у!" Но в эту минуту никого, кроме меня, у задних ворот не было, из павильона на выстрел мчалась гулевая братва. "Убегай, парень! Уходи!" - громко сказал я, и с пистолетом в руке убийца побежал в одну сторо- , а я неторопливо почапал в другую.
     Был некролог в газете со слова: "героически на посту", "достойный сын Родины", "верный закаленныйзержинец".
     Парень-убийца был татарин, кажется, Хабибулин по фамили и он ночной порой на бакальском поезде уехал в Татарию, сумел там затеряться, но го- да через два попался на каком-то очередном деле, и тогда всплыло и чу- совское убийство милиционера.
     Ни того, ни другого на земле уже никто не помнит.
    
     * * * Пьяницы из горсоветского иль пэтэи отвели нам место под заст- ройку в устье оврага, возле дороги на Красную горку, на стихийной свал- ке.
     По угощенью и угодья.
     Я говорил и говорю, что Бог был за нас, все еще бросал всевидящий взор и на нашу нескладную семью, но уже начинал уставать, потом как много нас, жаждущих Его милостей, накопилось на русской земле.
     Наследник ростовского капитана рос на руках бабушки и дедушки кре- пеньким, капризным и драчливым парнем. Наша боевая девица играла с ним и, ни в чем не желая ему уступать, ввязывалась с братцем в драку, он ее, конечно, одолевал, она ревела и, чувствовал я, копила силенки, чтобы со временем во что бы то ни стало побеждать этого папой брошенного бойца. ишла парню пора идти в детский садик, и первое, что он сделал, занес в дом конъюнктивит и заразил свою сестрицу. О-о, какая это дикая, мучи- тельная болезнь. Девчушка криком кричала дни и ночи, озорные глаза ее склеило гноем, лишь прижатая к груди моей или матери, она, измученная, вся завядшая, горячая, засыпала на минутку-другую, и снова взвивался ее уже слабеющий крик, к утру становившийся цыпушечьим писком.
     Тем временем меня выдавили все же из вагонного депо, выписавши на прощанье в награду машину горбылей и два кубометра тесу. Мужики, узнав, что я начинаю строительство, погорбыль засунули с десяток бракованных плах. На деньги, полученные при расчете, и на декретное пособие жены я выписал в лесничестве шесть бревен. Возглавлял лесничество вернувшийся с теплого места старший брат жены. Привыкший обирать и объедать военноп- ленных, содрал он с меня такую плату, что впору было попускаться замыс- лом о строительстве своего жилья, но Семен Агафонович сказал: "На, па- рень, надо, иначе пропадете", - и помог мне огородить "нашу землю" вмес- те с мусором, стеклом: потом, мол, уберете, а сейчас главное, чтобы гор- быль не растащили и бревна не увезли.
     Напротив нас с размахом строился его старший сын. Лесничий. Шныряли там машины, тянули бревна лошади, отец едва кивал сыну, мне говорил: "Он еще во школе эким был, в пионеры поступил, дак иконы хотел выбросить, стара ему:
     "Вот те Бог - во те порог". На войне в чинах был, шибко оранетый вернулся, ну, думаю, теперя человеком станет, да, видать, горбатого и война не исправит..." Забегая вперед, скажу: всеми брошенный, больной, он только у своей средней сестры и найдет отзыв, только она ему и помо- жет, чем может, и схоронит его, алкоголика, туберкулезника, чудовищно в одиночестве кончившегоизнь, опять же она, сестра. Ну, да это к слову.
     Именно в эти дни, когда я крутился на стройке и вокруг нее, жена с уже подсекающимися номи тетешкала дочку и всеми способами и силами сохраняла малого сынишку от конъюнктива, к нам в избушку зашла женщина не женщина, девушка не девушка, одетая в парусиновую юбку, старую стя- женную кофту, низко завязанная клетчатым полушалком, и не то спросила, то утвердила, прикрывая ладошкой рот:
     - Вам няньку ната.
     Да как же не надо, во как надо, но мы сейчас платить нисколько не сможем, и девочка у нас болеет, мальчик слишком еще малой, так едва ли ты согласишься на такие ловия, объяснили мы гостье.
     - Кокта теньки путут, саплатите скоко-нибудь.
     Она открыла лицо, и мы, повидавшие виды, не охнули, не ахнули, увидев два клыка, кончиками выступающие из-под вынесенной вперед верхней губы, желтое сморщенное лицо - в складках скорбных морщин, низкий ло сплю- щенный в переносице, и широкими ноздрями вздернутый нос, широкий рот с синюшными мягкими гуми. Ее можно было бы принять за ведьму, если б на ее лице не светились виновато и запуганно большие прекрасные глаза почти неуловимого цвета, что-то между голубизной и фарфоровой синью, лучистое, выпуклыми белками резко оттененное.
     Мы ее приветили, покормили чем было. Она была голодна, но ела не жад- но, опрятно. Состояла она в няньках с раннего детств у многих людей, последнее время нянчила племянника, и, как довела его додетсадовского возраста, братец согнал эту домашнюю рабу со двора.
     Через час она уже включилась в дела, нагрела воды, выкупала мальца в корыте, попутно что-то состирнула, забрала из рук изнемогшей хозяйки девчушку, начавшую расклеивать глаза и жалко улыбнувшуюся тетеньке, ко- торая назвалась няней. Засыпая на добрых руках, девочка с радостным ус- покоением, в лад шагов, повторяла, пока не уснула: "Ня-на, ня-на, ня-на..." Они подросли, дети-то, на ее руках, при ее догляде и никогда, никогда не замечали уродства своей няни, любили ее не меньше, чем маму, помнили и будут помнить всю жизнь.
     За два или три выходных дня я, тесть и Азарий обожгли, вкопали дере- вянные стойки под углы избушки, срули и в углах скрепили два нижних новых венца - и стройка остановиль: у строителя не оказалось вспомога- тельных материалов
     - моху, пакли, рубероида; гвозди, что притащил из вагонного депо, из- расходовали на ограду, и молотка путного нет, и топор тупой, и пила не разведена, ножовки так и вовсе нету.
     - Руберойду-то клок и надо, застелить стойки, моху я на подловке пог- ляжу.
     Сходи к брату, - кивнул головой тесть в сторону стройки через дорогу, где не по дням, а по часам рос сруб с обтесанными, ровно подобранными бревнами.
     Азарий на предложие отца ответил, что он скорее пойдет к херу со- бачьему, чем к этому начальствующему хвату, вдруг обматерился и пошел, пошел валить, все громче и громче, чтоб на усадьбе братца слышно было.
     - Не надо бы начить со скандала, - почти отцовскими словами, с его точной интонацией просила Азария сестра, убиравшая мусор на размечен- ной колышками площадке под дом.
     Папаша обрадовал меня, сказав, что на подловке, на чердаке дома, ста- ло быть, в сарае мешка три моху насобирает, но надо мне прогуляться в лес, с ружьем, раз оно есть, надрать там моху, посушить его оставить.
     - Потом сносим в мешках на себе, а это - вот, - кивнул он головой на штабелем выложенные вагонные доски и на гвозди, вынутые из них, которыми были наполнены деревянные ящики и старые ведра, - я как знал, что приго- дятся.
     Ох, старый крестьянин, русский мужик, всегда-то он себе на уме, всег- да живет с заглядом вперед, я-то, пролетарский ветродуй, еще и негодовал про себя, что папаша мой крохоборничает, собирая старые гвозди, и доски, которые получше, присваивает, а они, крашенные, сухие, так хорошо горят.
     * * * На колбасном заводике лицом к желдорлинии возвели дощаной ларек и начали в нем продавать жилку - мясную обрезь и кости. Очереди там выстраивались с раннего часа, торговлшла дотемна. К вечеру из цехов прямо на улицу выставлялись лари-носилки, и в них уж были самые дешевые кости, можно их было самим набирать в мешок и взвешивать в ларьке.
     Шустряк мужик с белыми вихрами, торчащими из-под клетчатой кепчонки, набрал уже две сумки костей, норовил и третью набрать. При этом пиратни- чал, ловко, с хрустом отламывал, где и отвертывал ребра от сизой хребти- ны и ребра отбрасывал обратно в ларь, позвонки, из которых еще что-то может навариться, к себе в сумку заталкивал.
     - Эй, ты! - прикрикнул я на ловкого мужика. - Чё делаешь-то?
     - Чё надо, то и делаю, - окрысился он.
     - Совсем обнаглел, падла, - гаркнул я на него, ослепленный внезапным гневом, ударил его илтолкнул, вспомнить потом не мог.
     Мужичонка упал в носилки вместе с матерчатой, засохшей от сукровицы сумкой - давно сюда ходит, опытный стервятник. Он возился в костях и ни- как не мог взняться из ящика, мне же пришлось и помогать ему выбраться наружу. Нашарив кепку в костях, мужичонка насунул ее на голову и взял меня за грудки. Рука у него была крепкая, но на ногах стоял плохо, пра- вая нога его коротка, и он провисал на правую сторону всем своим некруп- ным, костлявым телишком. Я понял, что имею дело с фронтовиком, и как можно спокойнее сказал:
     - Кончай.
     А очередь уже завелась, заволновалась, и кто-то был за меня, кто-то сострадал мужичонке. Громила с оиком древнего каторжника, только что вернувшегося к отчему порогу, в красном, не иначе как бабьем, колпаке и в опорках от резиновых сапог, выше которых неумело намотаны обмотки, для тепла, видать, презрительно сказал:
     - Оглоеды!
     А пожилой товарищ в плисовой толстовке, в круглых очках, треснутых на обоих стеклах, излаженный грубо и топорно под Ленина,азноглазо глядя в найденную щель и картавя, как Ленин, начал речь:
     Позорят честь советского человека.
     - Че-эсть! - вдруг взъелся на очкарика мой супротивник. - Где была честь, там выросла шерсть.
     Очкарик поджал губы и отвернулся, храня на лице несокрушимое величие. И вся очередь унялась, присмирела. Очередь моя подошла раньше, чем у вихрастого мужичонки. Прежде чем перевалить через линию с мешком, я ска- зал ему, кивая на набитый рюкзак и сумки:
     - Не донесешь ведь? Далеко идти?
     - На Трудовую. Как-нибудь, - непримиримо буркнул мужичонка.
     Надо было искупать вину, всю-то ее когда искупишь, вечно перед всем и всеми виноват, вечно всем должен, но хоть частицу можно ликвидировать. Когда я вернулся к ларьку, мужичонка уже приблизился к весам, очередь, в конце которой он приклеился, почти рассосалась. Надвигались сумерки, продавщица торопилась и нецензурно выражала свое недовольство.
     - После смены? - спросил я новознакомца, чтобы хоть о чем-то говорить и размягчить разгневанное сердце человека, он и размягчился, давно уж забыл обиду, потому как много принял их в жизни, и спросил в свою оче- редь, глядя на мою грязно завязанную руку:
     - Где покалечился?
     - Да ханурик один раздавил дъемником палец.
     - На больничном? - что-то явно смекая, спросил мучонка.
     - Вытурили уже и с больничного, и с работы.
     - Загораешь?
     - Загораю.
     Я нес на спине дырявый рюкзак, набитый костями, новознакомец - две тяжелые сумки. Он часто останавливался отдыхать из-за ноги, и в пути я узнал, что зовут его Сана, фамилия у него довольно распространенная в здешних местах - Ширинкин, воевал он на Белорусском фронте, был в пехоте и навоевал недолго, подбили, вернулся домой еще задолго до Дня Победы, ныне работает в артели инвалидов "Металлист" жестянщиком, клепает хлеб- ные форми нештатно - пока - слесарит на хлебозаводе. Есть уже парнишка на третьем году, баба донашивает второго. Накопил немного денег, начал строитжилье, дело движется туго, в помощниках всего лишь один отец - довольно дряхлый, в горячем цехе поизносился, да и пил горячо и дрался пьяный, вот силу-то всю и израсходовал. Я понял так: узнавши, что я сво- боден от работы, Сана хочет привлечь меня на стройку в качестве помогай- лы, но, узнав, что я тоже начинаю возведение жилья, сказал откровенно:
     - С паршивой овцы хоть шерсти клок, окрести тогда мне пар.
     Так у меня появился кум и на долгие годы друг и верный помощник. Он тоже сначала сделал ребятишек, уж потом догадался, что их надо кормить, обувать, одевать, но самое главное - не на улице держать, а в тепле Отец у Ширинкина был хоть и неказистым плотником, но многому научил парня в детстве, всему остальному этого удальца научила жизнь. Был он необыкновенно во всем ловок, ко всему уже приспособлен, тащил изартели "Металлист" и с хлебозавода все, что можно утащить. Купил вот по дешевке сарай на улице Трудовой, раскатал его и почти собрал избу на горе, по-над Усьвой-рекой.
     Домик, весело глядящий с высоты двумя окнами на закат, был уже под железной крышей. В тесно застроенном дворе скулёмана кухонька об одно окно, где и обреталось пока что семейство Ширинкиных, в стайке топталась и звучно шлепала лепехи на пол корова, велись тут куры, хрюкал поросенок подле огорода, мелкозубая, злая собачонка катала цепь на проволоке.
     Костей, и как можно больше, будущий мой кум добывал для обмена на зе- леные корма скоту, зерно же, отруби и прочее довольствие сгребал на хле- бозаводе:
     выпишет пуд - увезет воз. Негодовать, презирать моего новознакомца иль восхищаться им? В моем положении ничего мне иного не оставалось, как восхищаться.
     После крестин кум мой посетил мою новостройку, благо располагалась она неподалеку от единственной действующей бедной церковки,насупился, узнавши, с кем и чем я начинаю строиться, обложил меня крутым матом и поковылял на Железнодорожную улицу, чтоб осмотреть флигел Осмотревши хоромину мою, совсем помрачнел мой кум, однако на крестинах, где крепку- щая брага с водочным колобком лилась рекою, полюбив, как он говорил, с ходу меня и жену мою, кричал, что советские бойцы нигде не сдаются, нас- тоящие советские люди в беде друг друга не оставляют.
     Бедны бедный мой кум, как и все прочие фронтовики, развеявшись по земле, был так же, как и я, как и все вояки, одинок, в одиночку и бился, выплывал к жилому берегу, но, истинно русский человек, он хол кого-то пустить в сердце, любить, жалеть, и тут подвернулись ему мы с женою, вовремя и кстати подвернулись. Мы пели песни военной поры, старый Ширин- кин пускался в пляс, младший тоже истово стукал об пол ногой, но скоро понял, что на одной ноге плясать - все же дело неподходящее. Изрядно захмелев, ине бы не решился, от обильной еды и крепкой выпивки, я ис- полнил соло свою заветную и вечную песню, сделавшуюся во мне молитвой, - "Вниз по Волге-реке", кум мой, целуясь и обливаясь слезами, кричал:
     - Не было у меня брата, не было, ты мне брат, ты, хоть и по морде ме- ня...
     * * * Кум мой вообще не давал пронать в себя унынию, явившись на мою стройку, встряхнулся и произне "И не таки крепости одолевали большевики", - хотя сам был беспартийным и в доме его никаких партийцев не водилось, книг он не читал, а вот поди ж ты, партийной идеологией проникся; кум велел разбрасывать свозить то, что называлось флигелем, что и было сделано с толковой его помощью в ближайшее воскресенье мной, тестем и Азарием. В разборке я показывал удаль, как-то будет в сборке. Кум подвез на стройку моху, лоскуток толя, мешок пакли, ведро гвоздей, каких-то железяк полный ящик. Я не понимал, зачем все это, потому как из железяк знал полезное назначение лишь шарниров, шпингалетов и дверного крючка. Еще подарил мне кум острущий плотницкийопор и умело насаженный фигурный молоток. Я радовался этим вещам, как моя девчонка редкостным в ее судьбе магазинным игрушкам.
     В следующее воскресенье трое мужиков и я на подхвате скатали и поса- дили нмох два срубленных новых звена, и кум, который никогда не курил - Азарий тоже не курил, - следя за дымом, пускаемым мной и тестем, заме- тил:
     - Легкими маешься, а смолишь!
     Отпустивши тестя и Азария домой, кумще поколотился на стройке, и, как я понял, с умыслом, да не с простым.
     - Тебе край надо до осени влезть в свое жилище. Никому мы с детьмие нужны, кроме самих себя да баб наших. Сруб собрать, окна вставить я по- гу, но дальше будешь колотиться один. У меня тоже работы с домом ещдополна, тоже надо до холодов в свою нору заползти.
    
     * * * Я учился строить и жить в процессе жизни и стройки. Бил я мо- лотком, как и прежде, чаще по плотнику, чем по гвоздю, рука моя была разбита до кости.
     Порешив, что мешает плотничать раздавленный палец, я попросил снять с него напалок, сооруженный женою из лоскута сапожной кожи. Она состригла налок.
     Под ним оказался криво обросший розоватым мясом палец, из недр кото- рого робким лепестком восходил ноготь. "Какова жизнь, таков и пац", - глубокомысленно рассудил я.
     В начале осени, в сентябре, мы оизвели "влазины" в недостроенную избушку с недокрытой крышей. Главной ценностью в избе была русская печь, которую сложил дядя Гриша, печнииз заводского ОКСа. Он был большой за- тейник и рассказчик, или баскойник, по выражению тестя, этот знамени- тый на весь город печник. Играл на скрипке, ну, это ему так казалось, на самом-то деле он пилил смычк по струнам, плакал от жалости к себе и от сочувствия к музыке. Печник приказал, чтоб бабы и я вместе с ними собра- ли все битое стекло со свалки, избегая при этом аптечных флакончиков, стекло то измельчить кувалдой в жестяном корыте, да еще прикупить хотя бы сотню новых кирпичей, деще сделать бак с "крантом" ведра на четыре, да запаять его.
     Бак н изготовил все тот же незаменимый наш кум, стекло я, надевши очки Ария, измолотил в крошку. Кирпич, купленный в ОКСе, окончательно подорвал наши капиталы, но я все же выставил на разогрев печи полагающу- юся чнику бутылку водки и получил от него неожиданную похвалу:
     - А ты хоть молодой, но умный хозяин. Вот попросил я у тебя пятьсот рублей, ты пятьсот и дал. Но если б стал рядиться, я тебе б полсотни ус- тупил, но, етит твою ети, на четыреста пятьдесят и печку бы сложил, а эдак ты ту полсотскую за зиму оправдашь - на дровах. - Он схил к печи, пощупал и погладил ее сзади, будто бабу, по пути отвернул кран у вделан- ного в дымоходы бака - вода текла, хозяйски оглядел свое сооружение, оно работало ровно и глубоко дыша, начинало обсыхать от чела и пестреть спе- реду.
     Крупный, с виду неповоротливый мужик, за которым , две бабы и му- жик, едва поспевали на подхвате, любовался своим творением. Мы любова- лись им, поэтом своего дела, под печи начинал малиноветь - это д слоем кирпича расплавлялось в горячую массу стекло, бак, нагреваясь, сперва заскулил по-щенячьи, потом зашумел паровую горячую песню, и мы поверили, что щи в загнете печи будут три дня горячие, бак не остынет и за четыре дня.
     Рассказав историю своей жизни, очень путаную и мантичную, наполови- ну, как я теперь понимаю, им сочиненную, он на прощанье присоветовал, чтоб я заглянул на Чунжинское болото, где ремонтируются бараки и валяет- ся много всякого добра. Ночью, отдыхая через каждые сто метров, отхарки- вая мокроту с кровью, я принес с болот половину бухты рубероида и сам закрыл крышу, за что получил втык от кума, так как крыша у избушки полу- чилась пологой: экономя материал, я не запустил с запасом края руберои- да, в большие дожди и ливни, которые тутна склоне Урала, на исходе гольфстрима часты и дурны, мы волокли чердак корыта, тазы, всякую по- суду, потому что в экономно мной заданные края и прогибы захлестывало.
     На сени и на кладовку не хватилматериалу, я отправлялся по старому адресу в вагонное депо, выбирал в отходах две-три доски, мужики совали мне в карман горсть гвоздей, и, протопав три километра по линии, приби- вал принесенные доски. На этом роты замирали. Зато уж моя архитектур- ная мысль не знала предела, работала не только напряженно, но и с выдум- кой. Туалет я разместил по крышей сенок, уличную лестницу встроил внутрь тех же сенок, в кловке пропилил окошко в досках с буквами, зна- ками, цифрами, означающими железнодорожную казуистику, вставил в дырку стеклышко и еще соорудил в кладовке топчан, что позволило называть сие сооружение верандой. Зн наших, поминай своих!
    
     * * * Незаметно надвинулась зима. Подспорье наше - походы мои в лес за рябчиками - кончилось. Капиталы наши и здоровье оказались надорванны- ми. Но мы еще как-то волокли жизнь, вытягиваясь в балалаечную струну. Главное, все выдержала и не ушла от нас наша няня Галина. Девочку нашу приняли в детский садик, в тот же, куда ходил внук тещи. Видимо, она, теща, в округе почитаемая женщина, замолвила словечко и за наше полуго- лодное дитё.
     У жены заболела нога. Бегучая, стремительная, порой до бестолковости прыткая, она с трудом ходила на работу. Строившаяся по соседству заведу- ющая тубдиспансером, к территории своего заведения усадьбой примкнувшая, в отличие от старшего брата жены, расположившеся чуть выше по улице Партизанской, нас по-соседски навещала и уволокла жену на рентген.
     И удар, страшнее не придумать: туберкулез костиколенный сустав по- ражен болезнью. Следом за женою соседка заставила и меня "провериться на рентгене". Нервотрепка, бесхлебица, тяжелая работа на стройке не прошли даром - туберкул мой успешно развивался, легкие гнили напропалую.
     Жену завалили в бдиспансер. Я остался один с двумя детьми, потому как братец Галиныновь женился, сотворил свежей, молодой жене свежего ребенка, ему снова понадобилась нянька, и он затребовал домой сестру.
     Мы начали погибать. И кабы мы одни. Мое вновь возделанное жилье рас- положилось на пути к Красному поску, стало быть - к кладбищу, и, под- нимаясь в гору, духовой оркестр делал последний до кладбища проигрыш по- хоронного марша аккурат подкнами нашей хоромины, в конце огорода духо- вики брали под мышку умолкнувшие трубы и следовали дальше. Но с музыкой хоронили мало кого, гроб за гробом на подводах, на грузовых машинах, когда на домашних тележках, детей под мышкой с деловой поспешностью во- локли в гору. И чем дальше шла жизнь, тем чаще везли женщин. Молодых.
     Самоаборты, подпольные аборты косили и валили советских женщин - пар- тия и правительство боролись за восстановление и увеличение народонасе- ления России, выбитого на войне. По приблизителым подсчетам, за первые послевоенные годы погибли три миллиона женщин и столько же отправились в тюрьму за подпольные дела, сколько погибло детей - никто не составил се- бе труда сосчитать и уже не сочтет никогда.
     О-о, русская доля, которую в старину называли точнее - юдолью, где же тот, кто наслал ее нам? И за что он ее нам наслал и насылает? Ведь без причины ничего на этом свете не происходит.
     Наша соседка, начальница тубдиспансера, спасая нас, прикрепила меня к столовой на бесплатное одноразовое питание. Жена лежала валате, меня к ней не пускали. Зараза ж кругом. Ужинал я вместе с тиками и много встретил знакомцев по военкомату в столовой, самая ошеломляющая встреча - Рындин, лейтенант, который меня узнал, а я его нет. Он недотянул до весны - дошбаял, будто слабая головешка во всепожирающей страшной печи социализма. И сколько моих знакомцев, фронтовиков, дошаяло в том не- большом тубдиспансере, знает только Бог и коновозчик тубдиспансера дядя Паша, крадучись ночной порой свозиий в казенных гробах иссохших туби- ков в казенные могилы на участок, специально для них выделенный, за кладбищем. От посторонних глаз подальше.
     Съевши кашу или омлет, винегрет либо запеканку из картошки, я разми- нал кубик масла на ломте хлеба, клал в карман полагающееся на ужин яич- ко, кусочек сахару, когда и яблоко, уносил все это детям. Однажды тубер- кулезные бабы, заметившие мои дствия, подняли крик, заскандалили, что я не ем, где положено, таскаюайки с собой и, поди-ко, продаю их иль меняю на вино.
     Соседка-нальница подавила бунт окриком и велела мне больше не при- ходить в столовую, а получать на всю неделю положенные мне продукты.
     Сделалось чуть полегче мне с ребятишками. Появилась в одно воскре- сенье у нас кума. Посадив на салазки своих ребятишек, привезла их к нам, свалила в комнате на пол, и наш квелый, худенький мальчик охотно играл и спал вместе с ними, кума стирала, мыла, прибиралась в збушке, напевая при этом всякие разные песни, просила меня подпевать, но мне отчего-то не хотелось это делать, хотя, сколько помню себя, рот мой не закрывался от хохота и песен.
     У хозяйки нашей сняли гипс с ноги, сделали тугую повязку на колено. Опираясь на палку, она, словно старуха, волоклась домой после обеда. По- гас веселый румянец на ее лице, она сделалась молчалива и сердита. Я ставил кото на две табуретки, наливал в него горячей воды, пристраивал жену рядом. Выкинув больн ногу на подставку, она принималась за стир- ку, потом мыла детей, ползком подтирала пол и отправлялась "к се", в тубдиспансер. Я смотрел в кухонное окно и по вздрагивающим плечам жены догадывался, что она плачет.
     При детях, дома, она себе этого не могла позволить. Наша старшая дщерь в детсаде сделалась говливой, прыгучей, выучила стишки и все до- могалась, спрашивая: "Ты куда, мама, собилаесся? Ты посему от нас ухо- дис?" А потом приставала ко мне: "А куда мама посла?" - "В больницу мама пошла, отстань!"
     - "А зам?" - не унималось дитя.
     * * * Но как бы там ни было, перевалили мы ту очень длинную зиму. Глухой зимней порой, в каникулы, ученика, бросившего школу, навестила кссная руководительница с двумя моими соучениками, намереваясь, как я усек, уговорить меня не попускаться учебой. Посмотрели соученики и учи- тельница на м житье-бытье и намерением своим попустились. На прощанье спросили:
     "Может, мы чем-то можем помочь?" - "Нет-нет", - поспешно ответил я и про себя подумал: "Нам только Бог может помочь", - но они и без слов все поняли.

/ Полные произведения / Астафьев В.П. / Веселый солдат