• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Астафьев В.П. / Веселый солдат

Веселый солдат [7/11]

Скачать полное произведение

    С тех далеких пор в семье жены произошло по отношению к ней раздвое- ние.
     Почти все называли ее Милей, отец же, Семен Агафонович, - Мареей; будь хоть пивший, хоть усталый, хоть здоровый, хоть больной - Марея, и все тут! И так до конца его дней, вот они какие - вятские-то, - не больно хватские, зато упрямые!
     Веселый рассказ кончился, и дорога - тоже. Надо прощаться. И мы расп- рощались, но, увы, не в последний раз.
     После встречи на вокзале на душе у меня елалось легче, особенно от загадочных слов жены: "Приезжай!.. Я без тебя переберусь во флигель. Когда вернешься - скажу тебе важное... Приезжай!" И осталась на перроне однодинешенька среди толпы, в чиненых валеночках, в мамином стареньком пальтишке, в теплом берете, натянутом на уши, - военная шапка на мне. Я попытался вернуть пку, она удержала мою руку, вежливо и настойчиво: "В Сибири уши отморозишь..."
    
     * * * В Сибири никто ме, кроме бабушки, конечно, не ждал, но вся многочисленная родня, полять гораздая, нарядилась, собралась, запела, заплясала. В какой-то день привели скромно потупившуюся девку, которую тетки мои предназначали мне в невесты. Один раз она написала мне на фронт, я не ответил, и теперь, узнавши, что я женат, облегченно сообщи- ла: "Я тоже замуж собралась... - кротко вздохнула: - за сторожа-пожарни- ка. Инвалид он войны".
     Чужой, совсем незнакомый человек, а вот там, на Урале... там мне важ- ное хотят сообщить о чем-то - я почти догадываюсь...
     Но первая новость на Урале была ошеломляющая - умирала Калерия На кровати иль, точнее, на топчане матери, за занавеской лежала догоревшая до черной головешки старая женщина с плавающим взглядом, в которой я уже не узнавал красивую Калерию. Я опустился на колени перед скомканной пос- телью, пощупал раскаленный лоб болой. Взгляд ее пробудился, она не произнесла мое имя, а зашептала, зашептала, схлебывая, слова:
     - Вернулся?! Ха-а-ашо, ха-а-ашо!.. А я вот видишь, вот видишь... - Она боялась еще произнести слово "умираю". Я понял, все понял по ее лепету... не надо бросать жен, не надо сиро- тить детей, не надо войны, ссор, зла, смерти.
     - Я счас, счасбегаю...
     Калерия поймалась за мою руку:
     - Не уходи-ы. Ты... ты... мне нужен, твое прощение мне нужно, - соб- равши силы, едва уже слышно прошептала умирающая.
     - Я счас, счас, помогу тебе, помогу.
     В дорогу из Сибири меня снабдили харчишками. Бабушка из какой-то за- начки вынула туесок моченой брусники.
     Я кормил Калерию прямо из туеска брусникой, стараясь зачерпывать лож- кой ягоды вместе с соком, и видел, как больной легчает, как жаром сож- женное нут ее пронзает освежающая влажная кислота.
     - Мне легче стало, - внятно сказала Калерия. Она была завязана по-старушечьи. Я концом ситцевого платка вытер ей губы и сказал:
     - Теперь ты поправишься - брусника не таких оживляла...
     - Па-си-бо! - по-детски раздельно выдохнула Калерия и, склонив голову набок, уснула.
    
     * * * Этой же ночью Калерия умер, оставив новорожденного сына. Прослышав, что в роддоме худые условия, плохо с роженицамиобращаются, что дома эти переполнены, что детей часто путают и не кормят, мать реши- ла принимать роды дома, хотя сама она, деревенская когда-то баба, всех своих детей принесла в городском роддоме.
     О, эта слепародительская любовь и рабское прислуживание! Они порой страшнее предельства... Отчего-то рожать Калерию переместили на мате- ринскую постель, в духоту, в пыльное место. Может, не хотели беспокоить капитана и в полутьме обрезали пуповину старыми портновскими ножницами.
     Ножницы валялись на издолбленном, гвоздями пробитом подоконнике, пе- ред которым сапожничал папаша, на них еще рыжела засохшая кровь.
     Вдвоем, Азарий и я, долбили землю на вом кладбище на уральской го- ре, которая называлась Красный поселок - не за революционную идею так гора называлась, а оттого, что на ней красная глина. С перебитой рукой из меня какой долбежник? Я подбирал лопатой крошево глины с камешником, Азарий бил земную твердь с остервенени и раскаянием.
     Капитан во время прощания с покойной женой бился головой о стену и на кладбище, ползая вокруг могилы, все норовил в нее упасть.
     - Тиятр! - скал я твердо, и жена моя, съежившаяся, сделавшаяся сов- сем махонькой,цепив мать под мышки - не держали ноги старую женщину, - посмотрела на меня долгим, горестью и болью сжатым взглядом. После скромных поминок сделала она заявление:
     - всем ты на войне очерствел, - помолчала и добавила: - Может, и озверел...
     На что я ей дал отпор:
     - Мужик должен быть мужиком. Засранец капитанишка этот, а какой зас- ранец - вы еще узнаете.
     Узнали. Очень скоро. Через совсем короткое время, сороковины не спра- вив, товарищ капитан, сделав разведбросок в город Ростов, вернулся за манатками, забрал все, не оставив даже лоскутка на пеленки сыну. Но всем нам было уже не до капитана и не до трофейных манаток. Мы с Азарием сно- ва долбили млю на Красном поселке. Достали, достали аж на Урале бедно- го фэзэошника, свернули ему голову труды мудреные Карла Маркса и его партнера идриха Энгельса.
     Когда-то падавший со строительных лесов и ушибившийся головой младший брат жены, Вася, дочитался до точки, взял и повесился в сарае.
    
     * * * Пока я катался в Сибирь и обратно, жена моя перещилась во флигель. Он состоял из двух половин, этот флигель, давно списанный, поч- ти залегший окошками в ород и не упавший только потому, что снаружи его подпирали четыре кпких, с сенокоса приплавленных, бревна. Внутри подпорок было шесть,ри мне появились еще две. Печь развалилась. Папаша принес из бани железную печку, выдолбил дыру в старой трубе, засунул ту- да железное колено.
     Еще он принес старую железную кровать из сарая и, чтоб она не падала, прикрепил ее к стене, закрутил на гвоздях проволокой, еще он принес вы- шедший из строяурятник, выскреб из него плесневелый помет, покрыл фа- нерой верх - получилась столешница. Задвинул изделие в угол, прикрепив, опять же, его гвоздями к стенам.
     Жена моя побелила стены, поток и печь, намыла полы, отскоблила ку- рятник ножом, повесила шторы окна и занавесила проем - ход из кухни в комнату, на заборку прибила две репродукции из журнала. Перегородка из кухни была фанерная, и ее вспучило осевшим потолком. Но уют все же был, и какой уют!
     Разве сравнишь с окопом иль блиндажом, даже штабным.
     Главный тон и вид придавала ора. Еще когда я боролся со снегом на станции Чусовской, прибегла как-то ко мне погубительница шинели Анна и сунула сырой и грязный комок материи: "На! Твоя кнопка занавески сде- лат". На станцию прибыл какой-то груз из Канады иль Америки, завернутый в плотную марлю, прошитую разноцветными нитями: красной, голубой и жел- той. Нарядную эту упакоу узрели вокзальные бабы и давай ее драть, к делу употреблять. Мужики в пакгаузе и на товарном дворе были всегда пьяные и за то, что бабы давали им себя пощупать, разрешили сдирать упа- ковку, на их взгляд совершенно лишнюю.
     Жена моя тот лоскут от упаковки мыла-мыла, стирала-стирала - и сотво- рена была штора - радуга, сиянье, красота. И жилье наше инвалидное из- нутри сделалось куда с добром! В нем было всегда чисто,ветло от беле- ной печки и штор на окне, сотворенных из старых наволек. На углах тех шторок-задергушек жена вышила синие васильки с зелеми лепестками. Так мило получилось.
     Отдельное жилище, уют, созданный своими руками, - это ли не счастье! Это ли не достижение для воинов, вступивших в мирную жиь. Правда, по- ловицы на торцах подгнили, и западня начала проваливаться в неглубокий подпол. Ну, да я-то на что, мужик-то в доме зачем?
     Грубо, неумело, нестругаными обрезками я починил пол, подшил и укре- пил западню, на свалке подобрал полуведерную кастрюлю - парниш, учени- ки из артели "Металлист", обрезали проносившийся низ кастрюли, припаяли новое дно, и мы варили в той кастрюле картошку и уплетали ее за милую душу. Иногда удавалось купить на базаре кусочек сала, мы эти грамм сто делили на два-три раза, сдабривали луком - и очень-очень аппетитное ва- рево получалось.
     Картофель мы сперва покупали на базаре иль его выписывали в артели "Трудовик". Луку и чесноку как-то привез нам Иван Абрамоч, чтоб мы не жили без витаминов, пообещал весною выделить нам сколь-то земли, возле своего огорода, и семенного картофеля на посадку.
     * * * Здесь, в этом райском жилище, разрешился и "секрет" жены: поя- вилась у нас дочка, которую я в честь своей мамы назвал Лидией. И если прежде мы топили печь два-три раза за ночь, теперь ее приходилось жарить беспрестанно. Надо было добывать дрова. Я пошел в горсобес и нарвался на начальника, который еще в сорок втором году убыл с фронта по ранению, занял теплое местечко среди баб, царил, как бухарский падишах. "Откуда, откуда ты будешь-то? Ах, из Сибири! Ну так и поезжай в Сибирь за дрова- ми. Ха-ха-ха!.." - порадовался он своему остроумию. Я знал в этом богос- пасенномороде пока одного лишь заступника за народ - военкома Ашуато- ва. Пошел к нему. Он в телефон наорал на горсобес, и нам подвезли кузов дров. Осиновых. Сырых.
     Семен Афонович сказал: "Ат варнаки! Ат шаромыжники!" - и посовето- вал сходить в вагонное депо, попробовать по линии дорпрофсожа выписать отходов, среди которых, объяснил он, попадается много старых вагонных досок. "С имя осина сгорит за милую душу", - заверил тесть.
     Я не только выписал отходы на дрова, но и нашел работу в вагонн де- по, в горячем цехе, где отливали тормозные колодки и башмаки для них. Цех пыльный.
     Все работы, в том числе и разгруз вагранки, вели вручную, кувалда - главный был инструмент вспомогательного рабочего.о здесь, в горячем цехе, были самые высокие заработки в депо. И я вкалывал возле вагранки, да еще и в железнодорожную школу рабочей молодежи записался, и был самым старшим в классе, и учился подходяще - хотелось, очень хотелось закре- ться в жизни, обрести устойчивое в ней место, попасть на чистую кон- торскую работу.
    
     * * * Ранней осенью мы потеряли нашу девочку. Да и мудрено было ее не потеть в нашей халупе. Зимою жена застудила груди, и мы кормили дочь коровьим молоком, добавляя в него по случаю купленный сахар.
     Но прежде чем покинуть нас, то милое, улыбчивое существо сотворило свой жизненныйодвиг, ради которого, видимо, посылал ее Бог на землю: она спасла жизнь матери и отцу. Отчаявшись натопить нашу избушку, где ребенок все время сопливел, кашлял и чихал, моя разворотливая жена, у которой ноги и ру часто опережали разум, очистила старую печку от сора и золы, поправила и замазала щели, вставила в дыры кирпичи и жарко про- топила парящее оружение.
     Я после смены и школьных занятий так уставал, что часто не хватало моих сил осмотреться в хозяйстве, упредить намерения жены, роконтроли- ровать ее прыткие домашние действия. Она тоже смертельно уставала, а тут еще за печника, за штукатура и за истопника поработала. Выкупала ребенка в железном корыте, которое, опять же, изготовили в артели "Металлист" инвалиды-жестянщики из кровельного железа...
     Глухой ночью что-то грузно упало на меня - я трудно проснулся. Вне- уклюжей деревянной качалке, сработанной папашей, Семеном Агафоновичем, еще своим детям, тепло укутанная, чихала и плакала девочка. Поперек кро- вати на мне без памяти лежала моя жена. Сверхусилием - мать же! - не да- вая окончательно померкнуть сознанию, она едва шевелила губами, еле слышно повторяя: "Угар...
     угар..." Я отбросил ее, резко вскочил и туже возле кровати упал на пол. Девочка все плакала и чихала. Я потом узнаю, что дети малые устой- чивей взрослых к угару.
     Я на карачках выполз на кухню и, хватаясь за все еще горячую плиту, потянулся, чтобы открыть вьюшку, но не открыл - старая вьюшка заклини- ль в щели, я обрушился на плиту, разбил лицо, рассек губу и, увидев кровь, заливающую мою грудь, пополз к корыту, в котором мокли детские пеленки, видимо, чтоб умыться. Поути к корыту я наполз на старую за- падню, на которую мы старались не наступать обеими ногами, если возможно было, обходили ее. Западня провалилась, вместе с нею в подполье свалился и я.
     Подполье было старое, обвалившееся, до пояса мне. В добротном под- полье я бы погиб, следом погибли бы жена и дочка, но из этого я как-то выбрался и снова полез к корыту, упал в него лицом, замочился весь, стя- нул с себя мокрое, солдатское еще белье и сообразил, что надо открыть дверь на улицу. Но дверь была внаклон флигелю, разбухшая, снаружи обши- тая старьем. Я забавлялся тем, что, неся беремя дров, приостанавливался на пороге, дверь, кряхтя, дшибала меня аж до самой печи. И сейчас, распахнувшись, выпустив меня, успевшего натуть шинель на голое тело, дверь медленно притворилась - запечатала жену и дочку.
     В эту ночь, сказали мне потом, на дворе было за тридцать градусов мо- роза.
     Нагой, мокрый, на мерзлом полу сенок я скоро очухался настолько, что прямо босиком по тропе ринулся в родительский дом, застучал, забренчал. Узнав мой голос, Семен Агафонович открыл дверь и отшатнулся - перед ним, в распахнутой шинели, с залитым кровью лицом, грудью и животом, шатаясь и в горсть воя, стоял, как потом окажется, любимый зять. Короткий пере- полох, беготня, крики:
     - Робята! Робят наших во флигеле вырезали!.. Робята!..
     И вот уж Пелагия Андреевна несет, прикрывая шалью, ребенка. Семен Агафонович волоком тащит по двору родную дочь.
     Не стало нашей спасительницы, нашего первенца, нашего ангелочка, яко- ря, державшего нас возле берега жизни, двигавшего против течения наш шаткий, дырявый семейный корабль.
     Голодом уморили ребенка в больнице. Жена с распластанной грудью лежа- ла в палате, где было несколько кормящих матерей. Поскольку врачи не разрешали кормить ребенка, заболевшего диспепсией, ничем, кромгрудного молока, она просила, умоляла женщин хоть разок покормить девочку. Никто из женщ не откликнулся на ее мольбу. Робко, со слезами просила жена врачей привезти молока из родильного дома - некоторые женщины сцеживают лишнее молоко. "Вот еще!" - было ей ответом. "Ну хоть с детской кухни бутылочку принесите!" Девочка хотела жить, тащила больничную пеленку в рот и сосала ее, жамкала деснами. Когда умерла девочка, жена долго пальцем выковыривала из ее рта, запавшего, будто у старушки, обрывки ни- ток трухлой ткани.
     Пройдет сколько-то лет, и нашего первого, конечно же обожаемого, вну- ка настигнет та же, что и Лидочку, болезнь. Вместе с матерью его завалят в инфекционную больницу, где он сразу же намота клубок переходчивых болезней. И, как в давние, послевоенные годы станут лечить ребенка прежним, нестареющим методом - голодом. Парень уродился крупный, жоркий, голод реносил совсем тяжело. Но у него было уже два зуба и мужицкий хараер.
     Однажды он схватил кусок черного хлеба и, давясь, принялся рвать его и жевать, а ночью, когда мать задремала, просунул руку сквозь шетку кровати, спер с тумбочки соленый огурец и иссосал его до кожуры - мужик, боец не сдавался, боролся за свою жизнь.
     Утром его, завернутого в пуховую шаль, вынесли "подышать", и, увидев меня, он протянул руки и, когда я его принял, упал мне на плечо лицом и горько-горько, по-взрослому, разрыдался. Мужик жаловался мужику, мужик у мужика искал защитуИ я велел дочери, высказавшей намерение выкрасть ребенка ночной порой из больницы: "Действуй!" -умая, что если ребенок и помрет, то хоть не в казенном месте, а дома.
     И дочь ушла с ребенком из пощады не знающего в борьбе за жизнь меди- цинского заведения.
     Было это уже в другом городе, не до конца утратившем отцовские заве- ты, чувства братства и сострадания.
     Знакомый врач осмотрел, ощупал ребенка и громко, по-деревенски грубо выругался: "Дуболомы! Так их мать! Они ж заморили парня. Он же с голоду умирает!" - и тут же велел дать ребенку ложечку сладкой воды и ложечку же рисового отвара.
     Вырос высокий, красивый, с виду совершенно здоровый парень, но... чуть чего
     - схватится за живот. Все свое детство любивший пожрать, он глотал таблетки без сопротивления, и с лекарств, не иначе, мучается аллергией, часто носом идет кровь, и порою вызывает все это психоз, да какой!..
     Вот и перед ним у бабки с дедкой вина постоянная. Всевечная вина пе- ред его рано угасшематерью и давняя вина перед первенцем. Ныне ей, Ли- дочке, было бы уже за пятьдесят...
     Я сам сделал из поперечинок и ножек выброшенного в сарай стола крес- тик. Жена сшила "красивый наряд" покойнице, из марли, собнной борика- ми, сшили капорочек. Домовинку грубо вытесал папаша, узлом завязали на мне полотенце, взял я под мышку почти невесомую домовинку и понес на го- ру. Сзади плелись жена и папаша, с крестиком и лопатой на плече. Когда зарыли девочку в землю, Семен Агафонович, опершись на лопату, сказал:
     - Ну вот, Калерия, Вася и Лидочка при месте... и нам тут лежать- В бороде его дрожала слеза. Он был скуп на слезу и щедр на тихую ласку. Ни разу в жизни он не ударил никого из детей, ни разу не обматерился, а ме- ня звал ласково - варнаком...
     Поминок по девочке не было. Ничего не было. Даже хлеба на ужин не ос- талось.
     Карточка- хлебная одна на двоих. Как легла жена с дочкой в больницу - карточки у нее забрали...
     Сварили картошек, круто посолили, молча съели. Легли спать. Жена в темноте мокро шмыгала носом, но не шевелилась, думала, что я сплю. Утром мне на работу, на тяжелую. Но нос-то у нее каков! Он уж шмыгнет так шмыгнет!
     - Ты помнишь, я тебе рассказывал, как убил человека.
     - То на войне. Фашиста. Не ты его, так он бы тебя...
     - Какая хитрая! Какая ловкая мораль! Тыщи лет не стареет! "Не ты его, так он тебя..." А получается что?
     - Лидочку мама твоя позвала... Ей там одиноко... много лет одиноко...
     - Да-а, примета есть: нельзя называть ребенка именем погибшего. Они начнут искать друг друга.
     - Вот и нашли...
     Мимо нашей избушки загрохотал состав, протяжно и свирепо рявкнул электровоз.
     Избушка зашаталась, зашевелилась бревнами. С потолка в щели посыпа- лась земля, из старой печи, щелкая в плиту, выпадали крошки кирпичей и запекшейся ины.
     Ох уж эта печка! Спасительница и погубительница наша.
     - Господи, Господи! Мы и молиться-то не умеем. Прости Ты нас, родите- лей...
     - Говенных!
     - Зачем ты так? Мы-то разве виноваты?
     - Виноваты не виноваты. Все виноваты! - не щадил я свою половину. - Татарин-сосед что говорит: "Сила нет, так не брался бы".
     - Он это про похабное говорит.
     - А мы вот все про святое. Зачем спасаться на войне? Рожать детей? Зачем жить все время на краю? Все время в обвале, нищете, голоде, стра- хе? Зачем?
     - Не знаю. Живет и живет человек. А зачем? Спроси его - и ответить не всякий сможет. Вот наша семья... все боролась за выживание, надрывались в работе...
     и почти незаметно истребились...
     - Истребили ее. Израсходовали, как сырье, как руду. Обогащение мате- риал- так, кажется, тут у вас это называется!..
     - Кабы обогащение. Кабы обогащение... Дети бы не умирали...
     - Родители - слабаки. Вон у вас девятеро выросли, ни один не пал.
     - Каких э усилий стоило папе и маме!.. Я только теперь поняла. Они крепкие были, а ты изранен. Я тоже вроде бы как контуженая. Спи...
     - И ты успокоя и спи. И мне дай покой.
     - Не будет нам с тобой отныне покоя... не даст нам покоя эта святая малютка.
     - Голос жены снова дрогнул, и вот-вот заширкает паровая лесопилка, зашмыгает этот знатный нос, втягивая слезы.
     - Кончай давай! Ты видела, что делается на кладбище? Оно ведь при нас начато, и ему уже нет конца и края. Это в таком-то городишке... а взять по стране...
     - Да-а, падает народ. Война ли подчистку делает как папа говорит, последние травинки в вороха сгребает. Так он крестьянином и остался - все сравнения у него земные.
     - Не народ падает. Падают остки народа. Съели народ, истребили, из- вели.
     Остались такие вот соееды, как мы с тобой.
     - Кабы... соплееды... - Опустошенная горем, ослабелая от слез, жена засыпала, все ближе подвигаясь ко мне. Я ее обнял, придавил к себе. - Ты хоть... - Она не договорила, но я понял не первое ее предупреждение: мол, хоть на людях лишку не болтай, а то заметут такого дурака, сгребут с остатками народа в яму...
     О том, что я очерствел, жена уже не говорила мне больше никогда.
    
     * * * После похорон девочки напало на меня какое-то тихое беспогодье: мне ничего не хотелось, разве что спать, все время спать.
     Встряхнула было поездка ко крестным, где главный распорядитель дома, крестная, накрыла стол. Мы за ним попели и поплакали. Крестный проникся ко мне дружеством и подарил ружье, много лет уже бездействующее. Крест- ная подарила два ведра, одно из которых наполнила мукой, вилки, ложк кружки, чашки эмалированные - в другое ведро.
     Жена соорудила на кухне над столом посудник. У нас и на кухне сдела- лось приветливо. Я начал помогать Семену Агафоновичу на покосе, и когда наступила осень, со страхом и сомнением папаша дозволил мне сплавить се- но. Я уговорил его не вмешиваться в мои действия, исполнять мои команды, не перечить ни в чем, убеждал, что река умнее нас, сама несетуда надо. И когда сплавил сено, сам ни разу не забредши в воду и его е намочив, он настолько был ошеломлен, что не поверил в происшедшее. Иван Абрамович и все вокруг, считавшие меня шалопутным, заявили, ч нынче вода большая. Но следующей осенью я помог сплавить сено и ему по реке Чусо- вой, где воды было еще столько, что сама она несла и принесла плоты с сеном домой.
     Папаша, Семен Агафонович, начал хвалитьеня на всю округу, звал спе- цом по сплаву и, выпивши, все повторял: "Не-э, я ноне с зятем, с варна- ком-то этим, токо с ним сплавляться буду..." На сенокос и на сплав я отправлялся с болой охотой, а вот от рытья могил устранился, перестал вообще ходить на кладбище.
     А между тем на нас надвигались новые события - родился ребок, снова дочь.
     * * * Вскоре после смерти первой и рождения второй дочери произло мимоходное происшествие. Так уж в нем, в этом шатком доме, повелось: кто раньше приход с работы, тот и печку затоплял, намывал картошек, ставил их варить, чайник старый, железнодорожный, машинисты коим пользовались, тоже водружался на печку. Паровозы сменились электровозами, машинисты, лишившись топки, не кипятили больше чай в дороге, вот кто-то из старых дружков и подарил историческую посудину папаше, он передал ее нам. В чайнике том медном не вдруг закипала вода - предназначен-то он для бушу- ющей угольной топки паровоза, но уж накалившись, чайник в недрах своих долго сохранял подходящую температуру.
     В тот день бригада завальщиков в литейном цехе досчно управилась с вагранкой. Плавка ж назначена была на следующую ноч Я примчался домой и с ходу включился в домашние дела. На стенке пел-надрывался репруктор - жиденький тенорок любимого в то время певца Александровича душевно из- ливался: "Скажите, девушки, подружке вашей, что я ночей не сплю". Я под- певал Александровичу и плановал дальнейшие действия: как потепл станет в хоромине, согреется чайник и закипит картошка, за дочкой сбегаю к на- шим, умоюсь сам и ее отмою. Вот она обрадуется, заковыляет по избе. От седухи, в которой она томилась на дощатой перечине, у девчушки начали криветь ноги, но ничего, подрастет, бегатначнет, еще такой ли востру- хой сделается, так ли стриганет за каварами! Может, и они за ней. "Что не-ежной страстью я к ней давно пылаю!" - орал я.
     Избушка наша была уж тем хороша, что жилье отдельное, зде можно до- поздна не ложиться, читать, петь, починяться, ковры рисовать, стучать, выражаться некультурно, браня самого себя за разные прорухи, что я и де- лал частенько.
     Вот только плясать нельзя -азвалится халупа, да и не тянуло пля- сать-то с картошки.
     Избуш содрогнулась, крякнула, со стенок посыпалась известка, с по- толка в щели заструилась земля, в печке затревожились дрова, метнули искры трубу, в дырку дверец, на пришитую к полу пластушину жести выпал уголек.
     Понятно: под окном тормознул состав. Они, следуя по горнозаводской линии из Соликамска - с минералами, из Кизела - с углем, из Березников - с удобрениями содой, часто тут тормозили, тяжело скрежетали железом, дико взвизгивали, высекали из металла рельсов синее пламя с белым дымом, выплескивали из-под колес веера крупных искр. Тормозили для того, чтобы по обводной линии миновать тесную, всегда перегруженную станцию Чусовс- кую, вдернуться изогнутой ниткой состава в ушко железного моста и направиться в Пермь.
     Я хлопотал по дому и ухом, привычным к железнодорожным звукам, отме- чал, что состав идет нетяжелый, что он не просто затоозил, но вроде бы и остановился. Не переставая мыть картоху, выглянул в окно, которое от тепла, наполняющего избушку, начало оттаивать меж пекрестьев покосив- шихся рам, подсунул ногою поближе таз и услышал, как в него закапало из переполненных оконных желобков, изопрелых и треснутых.
     Состав наполовину состоял из двухосных теплушек, вторая же его поло- вина сцеплена из платформочек, груженных удобрениями. Хвост поезда заго- раживали соседская изба и ограда того самого соседа Комелина, на коро- го мы когда-то с женой вертели дверной ключ. Из двухосных вагоновачали спускаться люди, к ним подошли два солдата с винтовками и сержант с на- ганом. Сбившь в кучу, вагонные люди о чем-то поговорили с охранниками и, прицепив котелки к поясам, рассыпались в разные стороны.
     Что за народ? Заключенные, что ли? Дни и ночи везли их на шахты, руд- ники и в лесные дали. На полпути не открыли бы, но если б и открыли, ни- куда б отходить не разрешили. И конвоя с собаками было б дополна, и чин в офицерской шапке, да и не один, повелительно указывал бы рукой ту- да-сюда.
     Пленные! - догадался я, домой возвращаются. Ну что ж - ауфидерзейн, фрицы!
     Вот вы и побывали в России, посмотрели на нее, насладились русским пейзажем, изучили загадочную русскую землю изнутри, в рудниках иль шах- тах. Не скоро вам небось снова захочется сюда, на экскурсию.
     В дверь раздался стук, заглушенный обивкой. Заметив в окно человека, свернувшего к задней калитке, думая, что он понимает, что поживиться в таком убогом жилище нечем, минует его, направится в дом к нашим, я все же отчего-то желал, чтоб зашел какой-нито немец сюда, к нам, в эту из- бушку, насладился б зрелищем, окружающим вояк, его уделавших и спесивый фатерлянд на колени поставивших. "Битте!" - весело крикнул Дверь дер- нулась раз, другой, нехотя отворилась. Внутрь метнулся клуб морозного пара. На пороге, сутулясь, остановился крупный жик, одетый в многос- лойное тряпье, заношенное, грязное, украшенное заплатами. В одежде едва уже угадывалось военное обмундирование. Спецовка с короткими рукавами лепилась по туловищу, вся одежда какая-то легкая, вроде бы случайная, на свалке подобранная. Но на голове гостя глубоко сидела пилотка, еще та, фронтовая, с саморучно подшитыми наушниками из меха, скорее всего ко- шачьего. В таких пилотках Кукрыниксы и прочие резвые карикатуристы смеш- но изображали врагов.
     Немец, увидев меня в гимнастерке, замер на пороге. Сзади на него над- вилась дверь, наша тяжелая и каверзная дверь. Внутренне ликуя, я ждал, как она сейчас шибанет фрица по жопе, он окажется прямо передо мной и увидит, что на мне не просто гимнастерка, заношенная грязная, но на гимнастерке еще и дырки от наград. Во будет потеха! Во обхезается гость нежданный!
     Ему и поддало. И он оказался передо мной и все, что надо и не надо, увидел.
     Глаза его, в багровых отеках с красными прожилками, выпучились еще больше, рот, обметанный толстой медной щетиной, открылся. И так вот мы постояли друг против друга какое-то время, и, однако ж, я попробовал по-настоящему насладиться торжеством победителя. Но чего уж тут и чем наслаждаться-то - передо мной был в полн смысле поверженный враг.
     - Битте! - повторил я и еще добавил: - З гут.
     - Гут, гут, - торопливо и согласно закивал головой военноплеый.
     - Что ты хочешь? Чего тебе надо? - по-русски спросил я гостя.
     И он, быстро отцепив от пояса котелок, протянул его мне:
     - Вассер! Вассер! Вбода! Вбода! - а сам косился на разбушевавшуюся плиту, на которой, полная картошки, кипела, выескиваясь, шипела, пузы- рилась, брызгалась наша знатная, из праха восставшая кастрюля.
     Чайник начинал пока еще тонко, но уже нежно запевать медным начищен- ным носком. Скоро он даст так даст, запоет так уж запоет - куда тому Александровичу Михаилу!
     Тепло и уютно делалось в нашей избушке. Она приветливо мерцала огоньками в дырки плиты, будто светофорами на станции перемигивалась, разрешая движение во все стороны света. И в лад разбушевавшейся печке, веселящейся кастрюле, подпрыгивающему чайнику во мне воскресло с детства дорогое: "На рыбалке, у реки, кто-то тырнул сапоги. Я не тырил, я не брал, а наа-са-ре стоял".
     - Ладно. Вассер. Знаю я, знаю солдатскую тонкость: "Дай водички, хо- зяюшка, а то так жрать хочется, аж ночевать негде".
     Немец не понял его юмора. Я подцепил ногой табуретку, пододвинул ее к дверце плиты и жестом пригласил гостя садиться. Он без церемоний под- сел к печке, на корточки - так ему было привычней, и протянул руки к дверце.
     - У тебя есть время? - спросил я, и гость закивал головой:
     - Я, я! Мост. Ремонт. Профилактик, герр саржант говорил, айн час. Сцелый час.
     Русск речь давалась гостю трудно, но чтобы приспособиться и выжить, он всее многого достиг, рассудил я, и еще рассудил, что диспетчеру станции Чусовская товарищу Кудинову, а то и самому начальнику станции товарищу Чудинову за несогласованность в действиях с путейцами, за за-ержку поездов по важному направлению с интенсивным движением, как гово- рится в сводках, докладах и рапортах, крепко нагорит, могут премии л шиться иль того крепче - с должности слетят, в слесаря депо. Там вечно не хватает черных работяг.
     Размышляя на производственные темы, я ырял мимо гостя, налаживал на стол.
     Отлил в таз под умывальником горячую воду из картошки, размельчил бу- тылкой соль на столе, разрезал луковицу, поделил пополам остатки хлеба и половину его, для жены и дочки, засунул под старый чугунок, опрокинутый на столе, да еще и кирпичом сверху придавил.

/ Полные произведения / Астафьев В.П. / Веселый солдат