• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Астафьев В.П. / Веселый солдат

Веселый солдат [5/11]

Скачать полное произведение

    На снегоборьбе мы не только убирали и отвозили на платформах снег с путей, но попутно долбили и скребли перрон, закатывали в вагонное депо порожняк на ремонт, случалось, что-то и разгружали - железнодорожное на- чальство торопилось использовать момент, урвать от нас как можно больше пользы. Мы всякую работу делали в охоту, с азартом, хотя шибко сти на ветру и некоторые даже поморозились в легком-то "дембельном", как его сейчас зовут, обмундировании.
     Однажды совместно с вокзальнымбабенками тюкали мы на перроне до мраморной звонкости утрамбованный снег, сгребали его в кучи и на пакга- узной грузовой тежке свозили в ближний тупик, там сбрасывали на косо- боко сникшую двухосную платформу. И прилепись же мне в пару говорливая бабенка. Я орудую кайлом, она - лопатой и лопочет - измолчалась без му- жика. За перроном возле будки техосмотра вагонов кучу мы разбали, насквозь прошитую желтыми струями мочи не сыскавших уборную пасжиров. Ну и станционные мужики ту кучу не обходили, лили на нее все что ни по- падя. Крушил я ту кучу, крушил - выдохся. Бабенка взяла у ня кайло и давай, по-мужицки ахая, продолжать долбяную работу, она и в это время без умолку трещала. Я уже знал нехитрую историюе семьи: мужик погиб, детей у нее двое, хлеба и дров не хватает - подалась на железную дорогу, перронным контролером и уборщицей одновременн потому что здесь выписы- вают уголь, форму выдать сулятся, и когда водогрейка Каенова помрет или на отдых уйдет, она выпросится ботать туда - там чисто, тепло и спо- койно, на водогрейке той висит фанерка, и на ней написано:
     "Посторонним вход воспрещен", - это чтоб враг-диверсант какой не проник, воду в кубе не отравил, пассажиров не сгубил.
     Повествует бабенка прсвое житье-бытье, мечты свои высказывает да кайлом тюкает. Я подграю совковой лопатой комья. Жарко мне сделалось, шинель расстегнул, распахнулся, и бабенка острым-то кайлом ка-ак заве- зет, да не по мне - по мне бы ладно, залечился бы, привычно, - она на- несла удар более страшный, она херакнула чнехонько по шинели моей.
     И замерла, будто в параличе. И я замер. Гляжу, как ветер треплет ак- куратным углом почти от пояса и до сапога сраженную мою шинель.
     Жизнь действительно беспрестанное учение и опыт. Именно тогда от зна- ющих людей известно мне станет, что настоящее сукно всегда рвется углом. Моя шинель была из сукна настоящего! Канадского - они не халтурили. Хо- рошие они, видать, люди, производство у них хорошо налажено.
     Сколько мы с бабенкой стояли средь русской зимы, на Урале, зимой со- рок шестого года, оправляясь от тяжелого удара, нанесенного в мирное время, с тыла, - я не знаю.
     Мужественная, все беды пережившая русская женщина первая опамятова- лась.
     - Ах ты, туды твою мать! - сказала она. - Ну, где тонко, там и рвет- ся! - Она ползала вокруг меня на коленях, скрепляла рану на шинели отку- да-то из-под телогрейки добываемыми булавками и то материла себя, то стонала, один раз даже по башке своей долбанула, и еще бы долбанула, да я руку ее придержал.
     Почти тридцать лет спустя сын мой, отслужив в армии, будет возвра-аться из-за границы и весело расскажет, как, едучи по Польше, они все обмундирование,аже и шинели, повыбрасывали из вагона крестьянам - так они им, эти внные манатки, обрыдли за два года.
     Тогда, в сорок шестом, израсходовав все булавки, проклятия и слова, забитая нуждой и горем, молодая ещ но уже выглядевшая лет на сорок, синегубая и синеглазая бабенка стала передо мой руки по швам:
     - Прости, парень! Иль убей!
     Я похлопал ее по плечу. "Ничего, - сказал, - ничего-о", - и мы стали продолжать совместную работу.
     Вечером моя молодая жена аккуратно, частой строчкой, зашила рану на шинели, угол которой был в метр, не менее, величиной, и чтоб нитки не белели на шве, она их чем-то помазала, гребенкой расчесала ворс сукна, тогда еще не выношенного, - шов сделался почти незаметным.
     Семен Агафонич, помнится, все ворчал в бороду:
     - Эко дикуются над парнем! Эко пластают!.. Нет штабы поглядеть?! Сам-то Корней Кривошшоков экой же шелопут был! Анька эта, его дочь, ви- дать, в него удалась! За тем, бывало, недогляди, дак без ног ему под ва- гоном валяться...
     На другое утро Анна, придерживая подол, отворачиваясь от ветра, при- бегла с перрона дальние пути, что над самой рекой Чусовой, где мы ра- ботали в тот день. Она увидела меня издали, замахала рукой, споткнулась, побежала и, еще не отпыхавши, принялась оглядывать меня вблизи и сза- ди, задирала на мне шинель, будто юбку на девке, и восторженно трещала:
     - Гли-ко! Гли-ко! Как новенькая! Ка-ак новенькая! Мастерица в жены тебе попалась, ма-астери-ица! Ну, да оне - короеды известные! Что тебе в учебе!
     Что тебе в работе!.. Я со средней-то, с Калерией, в одном классе, в двадцать пятой школе училась! Куды-ы-ы там! Отличница! А твоя-то! Твоя-то!
     Ма-а-ахонькая! И как токо ты ее не задавишь?!
     - Копна мышь не давит...
     - Зато мышь всю копну источит... - И, заметив, что я прекратил удар- ную работу, на невопросительно уставился, Анна затрещала о другом: - А я те работу нашла! Хорошую. В тепле. Дежурный по вокзалу требуется. А ты - железнодорожник, все правила знаешь, да и чё там знать-то? Впихивай пассажиров в ваны, чтоб ехали, - и вся недолга. Я уж и с начальницей вокзала насчет тебя разговаривала. Сука она, конечно, отпетая, но чело- век чуткий...
     Так сделался я дежурным по вокзалу станции Чусовской. Но на службеой проработал недолго - очень дерганая работа оказалась, суетная, бес- толковая.
     Чусовской железнодорожный узел сложнысам по себе: он перекрестный. Одно направление от него идет в Пермь, другое - на Соликамск, третье - через Гору Благодать на Нижний Тагил Свердловской дороги, четвертое - Бакальское - в Татарию, да еще "присосв" и ответвлений дополна - к рудникам, в шахты, к леспромхозам с лагерными поселками. Сама станция притиснута горами к реке Чусовой, три депо на ее территории: вагонное, паровозное и знаменитое электровозное - одно из первых в эсэсэре. Здесь первым в стране начал водить двумя электровозами-"сплотком" железнодо- рожные составы с версту длиной Игнатий Лукич Чурин, вятский когда-то крестьянин и, как оказалось, мой дьний родственник. Сделался Игнатий Лукич депутатом Верховного Совет Героем Соцтруда, членом Комитета за- щиты мира, членом бюро горкома еще многим членом. Он в конце концов только уж тем и занимался, ч заседал, в президиумах красовался, по странам разным ездил, интервью давал, составы уже редко водил, в основ- ном "показательные". Работать ему сделалось некогда.
     Станция была, или мне казалась, ямой, в которую раз валились сос- тавы, горящие электровозы, парящие и караул кричие паровозы. Мне-то они были, как ныне говорят, "до лампочки". Но в яму ту сваливалась такая масса разноликого туда и сюда едущего народу, что совладать ним, уп- равлять им или, как принято выражаться, "обслуживать" его было невозмож- но: давки, драки у касс, сидение и спанье по неделям на полу, на скамьях, под скамьями детей, стариков, инвалидов, цыган; сраженья при посадке, срыванье стоп-кранов при отправлении поездов, как правило, с задержками, ругань на планерках, проработки по селектору из управления дори, остервенение фронтовиков, не раз бравших меня за грудки, замахи- вавшихся костылями и всем, что в руках окажется. Только то, что на рабо- ту я ходил в гимнастерке и нарочно цеплял солдатскую медаль, да еще под- битый мой глаз, спасало меня от побоев иль от растерзанья озверелой тол- пой.
     Но были и счастливые, памятные мне до сих пор часыночных дежурств, когда отправятся вечерние поезда пассажирские, до утренних еще далеко, пассажиры, точнее сказать - воины боевого войска, словно после Куликовс- кой битвы, пав на поле брани кто как, кто где, храпели, стенали и бреди- ли, набираясь сил к предстоящим на рассвете срениям, и я шел к Анне в водогрейку.
     Старушку-водогрейку Анна такиыжила каким-то ей лишь известным ма- невром и царила в водогрейке, выскоблив до жеизны защитные щиты над трубами и вентилями, похожие на нары, надраила, начистила все медное, куб водогрейки отскребла от ржавчины и покрыла выпрошенной в техосмотре какой-то блескучей защитной смесью, у порога положила голик, сама же и вывеску подновила:
     "Посторонним вход воспрещен", где-то добыла здоровенный дверной крю- чок и пкала к себе только тех из обслуги вокзала, от кого могла чем-нибудь покорыститься, кого уважала или боялась иль перед кем, как передо мною, к примеру, виновата была неискупимой виною.
     Сняв шинель, я забирался на чисто мытый щит, похожий на банный полок, клал лопотину в голова и под сип бака, под шипенье труб и патрубков зад- ремывал.
     Анна выполняла свою работу, шикала на тех, кто приходил за кипятком и не мог управиться с уличным вентилем либо лишку проливал воды в колоду и под ноги.
     Отшивала тех, кто искал дежурного по вокзалу.
     - Ослеп? Вывеску не видишь?! - и рукой мне показывала на крепко зак- рюченную дверь. За дверью какое-то время молчали, читали вывеску и, ухо- дя, грозились:
     "Н-ну, я его, гада, найду и так измудохаю, что мама родная не узна- ет!" - илибреченно роняли: "Ну, нигде, нигде правды не найдешь!.." - или просто пинали в дверь, матерились и удалялись.
     На рассвете Анна трясла менза ногу:
     - Пиисят второй объявили. Вставай!
     Пятьдесят второй, Мква - Нижний Тагил, был самый наш ранний поезд.
     Зевая, потягиваясьхрустя костями, я одевался, благодарно хлопал Ан- ну по заднице, осевшей и увядшей от надсады.
     - Кнопка-то твоя небось ревновитая? - как-тооинтересовалась она и, покусав губу, с горьким вздохом заключила: - Кто на меня и обзарится?
     * * * Между тем дела в моем новом доме не стояли на месте. Он тоже двигались. Но отчего-то не в мирную сторону, а в еще более бурные, чем война, стихии несло их, хотя и на мирной почве, но страстями своими они превзошли военные-то.
     Когда я еще боролся с уральскими снегами и спал от трудов и морозов под боком молодой жены не просто крепким, провальным сном, сотрясаемым лишь привычными уже снами "про войну", меня вдруг разбудили крики, плач, ругань.
     Я пощупал постель - жены рядом не было - и понял, что с войны явилась Калерия, тоскливо ужался в себе, притих нутром, войной канным, си- ротством каленным, предчувствуя, что ждут нас всех впереди перемены, и перемены не к хорошему, может, и беды: пружина, сжатая воне натуго до- военным житьем, военными испытаниями, госпиталями, дороыми мытарства- ми, пружина, которую я носил все время в себе, с которой жил в доме же- ны, хотя и поразжалась малость при виде тестя и от пветливости тещи, да и всех близких моей супруги, не напрасно все ж дконца не отпуска- лась, что-то все-таки тревожило, не давало довериться до конца домашней мирной благости.
     Калерия была старше двумя годами моей жены. Самая красивая и стропти- вая. Она еще в детстве уразумела, что в такой семьище если урвешь, не выплачешь - в тряпье находишься, да и хлебать всегда толо под своим краем будешь, с краю же, известно дело, пожиже, чем в середке. Еще школьницей она одевалась-обувалась получше других брать и сестер, хотя и спала под общим большим одеялом вместе с братьями иестрами на полу, хлебала из общей чашки...
     Жена моя до сих пор хорошо вспоминает, что если хлебали молоко с крошками из общей чашки, то от нее, как лучики от солнца, к каждому едо- ку тянулись белые дорожкиА ведь стояли времена, когда изба еще не построена была, семья еще жила в старой избушке, называемой теперь фли- гелем, что задумчиво уперся покривившимися окнами в сугроб, в нем обре- тались не только дети, отец и мать, но жили какое-то время и дедушка, тетушка-бобылка, грамот и красавец богатырь дядя Филипп, после раску- лачивания приехавший к старшей сестре из родной вятской деревни, обучав- шийся на шофера...
     "Лучей" тех от общей чашки и в самом деле было, что от наоящего солнца.
     Но жили, росли, учились, работали на огороде, на покосе дружно, умели не только стежить одеяла, но и вязать чулки, носки, варежки, шить, почи- нься, пилить, колоть дрова, доить и обихаживать корову, жилище, стай- ку, двор. Отец после работы засиживался на сапожной седухе, упочинивая соседскую стую обувь, подшивал валенки, что придется всей ближней ок- руге, всем соседям по улице Железнодорожной услуживал сапожный спец. Ро- дители придумывали всякие выдумки, уловки ли, чтоб дети не отлынивали от труда, прилежно бы им занимались. Пелагия Андреевна самопрядную шерсть наматывала непременно на спичечный коробок, в который прятала что-ни- будь, что шебаршило или перекатывалось, позвивало ли, - вот ребята и стараются ударно вязать, чтоб поскорее довязать клубок, открыть коробок и радостно обнаружить в нем то конфетки-горошинки, то триопейки - как раз на карандаш хватит - или щепотку орешков, и пойдут разгово- ры-расспросы: "А чего у тебя?!", "А у тебя?", "У-ух ты-ы!"...
     Калерия в этих трудах вроде бы и не участвовала, все как-то сбоку, все чтоб себе получше да полегче. Вязала она хорошо, петелька к пе- тельке, но вязанье оставляла непременно на виду, чтоб мама или тетя при случае повязали бы.
     Обновки ей покупали чаще, чем другим, и мать это объясняла: мол, вы- нудила, пристала как банный лист; то выревет, то больной прикинется - и ее пожалеют.
     Она и на танцы ходила чаще и нарядней сестер, иногда, как бы из ми- лости, брала с собою и мою будущую жену, котоя первую обновку - новые галоши - получила в пятом классе.
     Вторым по вредности и причудам в семье был Азарий. Но этот страдал всерьез и по совсем иным причинам. У него была огромная башка. Когда с ним познакомился, она достигала шестьдесят второго размера! И вот -за такой, видать, башки, которая его все время "передоляла", он час па- дал, ушибался.
     Ища развлечений в своей небогатой забавами и не очень разнообразной жизни, ребята за какую-нибудь безделушку или на спор просили или принуж- дали братана открыть башкой разбухшую, тугую и тяжелую дверь в сенки. И он с разбегу открывал головой дверь настежь, пое чесал покрасневший лоб, но терпел за вознаграждение или за победу в споре. Чаще ему же и попадало, Пелагия Андреевна ругалась: избу выстудил!
     Разеется, каждый парень или девка в этой семье имели не только свои, лишь в чем-то схожие, характеры, лица, росточки, но и причуды свои. Но не время рассказывать о них. Надо вернуться к той зимней ночи, к возвращению Калерии с фронта.
     Еще с детства Калерия и Азарий - два самых плаксивых и вредных, я уже говорил, существа в этой большой семье - не то чтоб невзлюбили, но неп- риязненно друг к другу относились, с возрастом и нетерпимо.
     Вот они-то, Азарий и Калерия, с ходу, с лету, несмотря на ночной час и долгую разлуку, схватились ругася - отчего и почему, я не знаю. Ду- маю, ни отчего и ни почему, просто давно друг друга не видели и не руга- лись. Ругань длилась до рассвета. Никакие уговоры-сетованья матери, Пе- лагии Андреевны, не помогали, не помогли и очуранья отца. В доме этом, как я уже говорил, не прино было материться. Я представил себе свою родимую деревню, как дядья, да затем и братцы, и сестры быстро разогрели бы себя матюками, давно бы пластали рубахи друг на друге, но к утру по- мирились бы.
     Тут делоакончилось визгливым рыданием Калерии: "Нечего сказать, встретили!.. Уеду! Сегодня же уеду!" Что-то умиротворительное бубнил Се- мен Агафонович; часто и мелко звякала пузырьком о край кружки Пелагия Андреевна, наливая "сердечное" - "капли датского короля". Несколько раз встрял в свару чей-то незнакомый мужск голос. Тася и Вася спали - или делали вид, что спят, - в боковушке, за печкой-голландкой. Азарий упорствовал, нудил что-то, собираясьа работу.
     "Ты уйдешь седня?" - возвысила голос Пелагия Андреевна. т и Семен Агафонович привычно поддакнул жене: "Айда-ко, айда-ко!.. Ступай..." Дверь бухнула. Мимо окон к штакетной калитке, все еще высзываясь, про- шел Азарий, хряпнул калиткой и удалился с родного подворья, пропал во все еще сонном, но уже начинающем дымить печными трубами городишке.
     По лестнице вверх провели икающую Калерию и осторожно определили на вторую кровать, стоявшую в дальнем углу той же комнаты, где и мы с суп- ругой обретались. Пелагия Андреевна виновато и тихо сказала: "Спите, с Богом", - направилась к лесенке вниз и, проходя мимо нашей кровати, со вздохом обронила: "Парня-то, поди-ко, разбудили? А ему на работу, на ве- тер, на мороз... Ложись и ты, Миля. Чё сделаешь? Господь-батюшка, прости нас, грешных!.. Ох-хо-хо..." Жена моя осторожно не легла, прокралась под одеяло, вытянулась, затихла.
     Возле другой кровати, скрипя ремнями и повторяя как бы для себя: "Черт знает что такое? Уму непостижимо! Сестра... Дочь с фронта, бере- менная, - и уже другим тоном: - Ты успокойся, успокойся..." - раздевался военный, долго выпутываясь из ремнеи пряжек, затем так же долго стяги- вал узкие сапоги - офицер! - усек я. На аккуратно развешенном обмундиро- вании на спинке стула блеснули в лутьме награды, свет в комнате сквозь задернутые подшторники проникал слабый, и я не мог разобрать: какие наг- рады, какого звания офицер?
     Мне было неловко и жалко жену. Я ее нащупал с краю и без того узенькой, на одну душу рассчитанной кровати, придвинул к себе, подоткнул под нее одеяло - это все, что я мог для нее сделать, и давал понять, что я-то не такой, как Ванька за рекой, в случае чего...
     - Спи! - благодарно прижимаясь ко мне, прошептала ена. - Тебе уж скоро подыматься... - И, чувствуя, что я не сплю и спать не собираюсь из солидарности с нею, хотя и очень хочется додавить предрассветный сон, добрать такие нужные моему усталому телу, в особенности ногам, которые начинали - со страхом слышал я - от рассолоделости ли, от мирной жизни иль от снегоборьбы мозжить, напоминая мне о давнем ревматизме, жена внятно, на всю комнату уронила: - До войны наша сем была не такой.
     Но никто не откликнулся, никто на ее слова не среагировал. Было видно сквозь щели пола, который служил и потолком, как на нижнем этаже погаси- ли свет, старики укладывались, думая свои невеселые думы, потянуло снизу нашатырным спиртом и еще чем-то, все запахи перешибающим втираньем, ко- торым пользовался Семен Агафонович, наживший болезнь ног столько от железной дороги, сколько на реке Вильве, в которой о бродил каждую осень, сплавляя сено.
     Скоро в боковушке зашуршал, рхними сенями спустился и ушел к себе в ФЗО, на раннее построение, Вася. В комнате сделалось серо, затем почти светло.
     Надо было подниматься и мне, разминать кости, готовясь к борьбе за жизнь родного железнодорожного транспорта. И каково же было мое удивле- ние, когда я увидел, как на соседней кровати, в шелковом кружевном бель мирно, сладко и глубоко спит молодая женщина; уткнувшись ей в шею, не менее мирно и сладко спит не очень молодой, судя по седине на виске, мужчина, звание которого я разглядел на погонах - капитан. Погоны не полевые, новенькие, празднично сияющие - словно содрали золотую фольгу со святых икон и прилепили ее ровненькими пластушинками к гимнас- терке меж окантовкой, про которую однажды при мне много раз стриженный по тюрьмам человек, будучи в нетрезвом состоянии, сказал: "Не х..., не морковка, а красная окантовка!" - сказал и боязливо оглянулся.
     * * * Жена моя поступила работать в промартель "Трудовик" Чусовского горпромсоюза.
     По образованию-то она химик, окончила техникум химический. Кроме то-о, окончила курсы медсестер; кроме того, научилась разгадывать "госу- дарственные тайны", то естьаботала в цензуре. Да вот пренебрегла при- обретенными профессиями, где ей, наверное, больше бы платили и сытнее кормили, подалась в бедную артель инвалидов плановиком.
     Я не расспрашивал ее - отче и почему. Я уже немного познал ее сильную, упрямую натуру и из рассказов ее запомнил, что после страшной, довоенной еще, аварии на домне, где она работала химлаборантом, она поп- росту завода боится; слабые навыки медсестры она за давностью емени и малого опыта утратила, цензуру и все, что с нею связано, ненавидела.
     По моему бойкому, почти бездумному совету она не встала на военный учет, наслушавшись о военкоматской толкотне. И о ней забыли, об этом комсомольце-добровольце не вспомнили! Армии она более не надобна, и все тут.
     Вплоть до вручения медалиукова, стало быть до старости, никто и не знал, что она была на войне. Я не хотел получать медаль имени браконьера русского народа, но, как всегда, подавая мне положительный пример, жена моя получила свою. Приехавшие с бутылкой на квартиру чины не знали, что они вручают награду злостному дезертиру, с сорок пятого года уклоняюще- муся от военх обязанностей.
     На работу жена моя ходила к девяти, как человек интеллигентного тру- да.
     Погладив меня ладонью по щеке, шепотом напутствовала:
     - Умывайся тихонько. Папа и мама недавно легли. Кружка молока с чаем и кусочек хлеба тебе на припечке. Рублевка на обед в кармане гимнастер- ки. Да не обмораживайся больше...
     И отвернулась. Хотя был утренний зимний полумрак, я различил, что она заплакана. Догадываться я начал, что всякому горю она научена и умеет переживать "про себя", не то что я, чуть чего - и запылил: мать-пере- мать!
     всераш-шибу!
     - Ну чего так-то уж переживать? Ну, поскандалили... Ну, бывает...
     - Иди, и!
     Увы, жена моя была не только образованней, но и опытней меня во сех делах:
     земных, житейских, служебных и всяких прочих; очень много всякого разного успела изведать как в личной жизни, так и в общественной, рабо- тая в "особых" войсках, даже под расстрел чуть не угодила. А что я, год назад начавший бриться солдатик, от ранения потерявший зрение правого глаза и по этой причине единственную свою профессию - составителя поездов, еще совсем недавно рядовая окопная землеройка с шестиклассным образованием, мог знать? Я даже род войск капитана не раз- личил по погонам.
     Зато жена моя хорошо ведала, какого рода войск погы прикреплены к гимнастерке новоявленного нашего родственника.
    
     * * * Ну вот, память моя - что кочегар на старом пароходе: шурует и шурует уголь топку, а куда, зачем и как идет пароход - нижней команде не видно, ей лишь бы в топке горело да лишь бы пароход шел.
     Так ведь бывало во всех поворотах моей жизни: занесет меня черт-те куда и зачем, как и вылазить из препятствия, как очередную препону на пути преодолевать - соображай, умом напрягайся либо пускай все по тече- нию - авось вынесет.
     Я и не спорю. Дурак я, что ли, спорить-то? Во-он сколько всякого на- роду до меня смелбо, и весь этот народ пытался оспорить судьбу, подпра- вить веселм течение жизни - ан выносило и дураков, и чудаков, и гениев все к тому же месту, где всякое сопротивление бесполезно, да и смешно. "У-ух и разумен же я!" Погоны у капитана оказались энкавэдэшные, он не- навязчиво объявил, что работал в СМЕРШе. слышал о такой организации, но где она и чем занимается
     - ни снони духом не ведал, знал только те слова, которые знали все солдаты, даже национального происхождения, кроме "бельме", ничего по-русски не говорившие, - "Смерть шпионам!".
     Наш капитан шпионов не ловил, состоял при каком-то хитром отделе ка- кой-то армии и словил на боевых путялишь сестру моей жены да накачал ей брюхо.
     Калерия дохаживала последние сроки и приехала домой рожать. Кроме Ка- лерии капитан приволок из Германии множество всяких чемоданов, узлов, мешков.
     Тесть, служивший когда-то, вернее, проходивший воинскую службу под городом Витебском, глядел на новоприбывших гостей исподлобья, почти ни о чем с ними не разговаривал, даже про город тебск не спрашивал, решив, что там, где город Витебск, такие не служат. Сам он когда-то явился с воинской службы в вятскую деревню с хранящим нехитрые солдатские пожитки девянным сундучком, с которым и отбывал на службу, в гимнастерке, ук- рашенной бантом за прилежную службу, - ребятишки-варнаки все цепляли его на свои рубахи, да и потеряли...
     Зато теща, униженная бедностью, убитая горем: пятерых проводила на войну, двое вот уж убиты, один сильно изувечен; Азарий после всяких ко- миссий вернулся домой - из-за зрения, и он вот бушует; у младшего че- го-то с головой неладно, - теща эта, Пелагия Андреевна, когда-то полная телом и сильная характером, умевшая управляться с многоголовой семьей, вдруг залебезила перед Калерией и ее мужем-капитаном, отделила их с ед под предлогом, что Калерия в тягости, да и устали они от войны, пос- пать-отдохнуть им охота...
     Кровать наша железная, до нас еще ребятней расшатанная и провокой перепеленутая, скоро оказалась за печкой. Семен Агафонович с пвычной теплой территории переместился на печь. Сама теща занимала мес с боку печи, около перегородки, возле низкого окна, на некорыстной деревянной кровати, на постеленке из старых пальтишек да телогреек, кинутых на гру- бую, соломой набитую матрасовку.
     На печи было пыльно и душно, за печью темно и жарко. Я после контузии плохо переношу жару, вижу кошмарные сны. Но самое главе, я лишился са- мой большой отрады из всей моей пестрой жизни - возмности читать.
     "Но надо было жить и исполнять свои обязанности", - к без обиняков и претензий на тонкости стиля сказал товарищ Фадеев, а вот сам-то всю жизнь исполнял не свои обязанности.
     Оба мы работал реденько, украдкой, в час неурочный иль в воскресный день исполняли супружеские обязанности, и, выдам лучшую тайну - не без удовольствия, и вообще не унывали. С молоком и нас урезали, когда корова Девка дохаживал- молока вовсе не стало, и у соседей Комелиных стали занимать по банке - для Калерии, под будущие удои. Голодновато, беднова- то жили, однако ж бодро.
     Я уж забыл, но жена запомнила и, веселясь до сих пор, рассказывает: когда капитан вывел Калерию на прогулку, она взялась мыть полы, я ж, на- дев ее военную юбку и цивильную шляпу с пером, сидел на лавке развле- кал ее матерщинными частушками. Шибко я ее порадовал, не частушками, ко- нечно, а тем, что при такой жизни, после такой войнищи сохранил в себе юмор и не терял присутствия духа, живя за печкой в доме, где напряжение все нарастало и нарастало.
     Она, моя женушка, еще не знала: когда из помещения игарского детдома ребят перебросили в дырявый каркасный барак, отдав наш дом под военко- мат, так мы весельем да юмором только и спаслись от лютых заполярных мо- розов и клопов - как раз тогда вышла на экраны всех ошеломившая бесша- башной удалью картина "Остров сокровищ". Мы из нее разыгрывали целые сцены. Я изображал пирата Джона Сильвера, и когда вынимал изо рта у ко- го-то тиснутую где-то трубку с кривым длинным чубуком и тыкал ею в Петьку Заболотного, тупого и здоровенного дылду, изображавшего такого же тупого и громадного гренадера с "Испаньолы" и говор покровительствен- но: "Дик! Говори ты!.." - он громовым голосом оизносил знаменитое: "Когда я служил под знаменами герцога Кумберленого!.." - и, оборванный недовольным предводителем заговора, тут же брякался на по Я, Джон Сильвер, щупал его затылок и, не найдя шишку, снова заставлял его падать - чтоб "по правде было", чтоб хряпался исполнитель роли об пол без хал- туры. Ему приходилось повторять эту сну до тех пор, пока на затылке не появлялась шишка с мячик величиной...
     Азарий приходил домой редко, обретался у Софьи и, отыскивая какие-то напильники, резцы и прочий инструмент, вел себя вызывающе.
     - Выжили людей! - орал он. - За печку загнали! - И рыпался на нас: - А вы-то что? Зачем ушли? Пускай бы они жили за печкой! А то привыкли! На немецких пуховиках! А ты землю носом рыл!.. А они трофеями наживались! Иут им самолучшее место! - Он приносил мне книги из заводской библиотеки и, сунув том, ронял: - На! Читай! Может, когда и поумнеешь!..
     Навер дребезжал голос капитана: "Не связывайся ты с ним! Пр-ро-шу тебя!
     Пр-рошу-у!.. Ребенок... нервы..." Азарий, бухнув дверью, уходил. Мать крестила его вслед: "Прости его, неразумного, Мать Пресвятая Богородица! Не от ума, ото зла это, зло пройдет, схлынет..." - и какое-то время сто- а потерянно среди кухни, забывшаяся, сама себя потерявшая. Потом спохватится и, приподнявшись на несколько ступенек внутренней лестницы, на- помнит дочери:
     - Каля! Я тебе молоко подогрела. Попила бы. Да и капель бы успокои- тельных...
     расстроил тебя опять большеголовый...
     апаша и жена моя, капля в каплю похожие друг на друга, отводили в сторону глаза. Семен Агафонович, хотя ему и запрещено было курить в из- бе, вертел цигарку, задымливал и приглушенно говорил:
     - Робята! Ступайте наверьх, в боковушку, почитайте там, полежите или чё... тем ведь не обязательно заходить... Ну их...
     В ту пору мы с супруй часто ходили в кино - искусство это было нам не только по финансамно и по расстоянию доступно: кинотеатр "Луч" был почти рядом, через дорогу.
     В кинотеатре показывали сплошь трофейные фильмы, в большинстве кото- рых неземным, небесным голосом пел толстенький человек, про любов пел, катаясь на красивых яхтах с красотками, Беньямино Джильи - солой все- ленский. А перед сеансом, в холодном фойе, в полудекольтированном черном платье, продрогшая и рано увядшая голосом и лицом местная систка по фамилии Виноградова пела "Пусть солдаты немножко поспят" - и мне всякий раз сладкой горечью сдавливало рло, я заставлял себя думать, не от пе- сен военной поры, а оттого, что мне ее, Виноградову, жалко. На улице мо- роз, дверь в фойе распахивает и распахивается, несет холодом на низкую эстраду, на ноги, на голые ечи певицы. Иногда выступал чечеточник, он же куплетист, пел сочинен на слова писателей, попавших в Пермь в эва- куацию и дружной артелью поддерживавших боевой дух фронта.
     На культурные мероприятия, как и на работу, я ходил в обмундировании.
     Вернувшись с работы, я набрасывал на себя японскую шубу, раздобытую старшим сыном, Сергеем, видимо, в лагях военнопленных и подаренную от- цу. Жена моя тем временем приводила в порядок и праздничный вид гимнас- терку, брюки, если требовалось, стирала этот единвенный комплект одеж- ды, сушила его паровым утюгом, подшивала подворотничок, меловым порошком подновляла пуговицы, наряжала меня, оглядывала со всех сторон; по лицу ее я читал: она довольна мною. У меня сохранила карточка с первого мо- его, бессрочного, паспорта: в той самой гимнастерке, только уже без по- гон, - на карточке незнакомый, далекий уже е чернобровый, довольно симпатичный парень, успокоенно, с каким-то взрослым достоинством и за- метной печалью глядящий на этот бурный свет.

/ Полные произведения / Астафьев В.П. / Веселый солдат