• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Астафьев В.П. / Веселый солдат

Веселый солдат [6/11]

Скачать полное произведение

    * * * Зеркало нерху было одно - большое, старинное зеркало в мас- сивной черной реой раме. Низ зеркала и бока его уже обработало время, места эти напоминали лягушечью икру, перемешанную со свежей мелко руб- ленной капустой, переплетенную серебряными нитями. Но середка была чис- та, и когда утрами делали в комнате уборку или поливали цветы, на зерка- ле появлялась испарина, ее протирали досуха, и тогда оно, зеркало, опять начинало отражать в себе то свет зимнего солнца, явившегося в заоконье, то пятнышко лампочки, упрятанной в старомодный абажур. И всегда в этом древнем зеркале свет то отражался, то ломался, крошился в стеклянки, ис- корки или вдруг вытягивался живымучом по всему его пространству, от угла до угла.
     У меня уже заметно отросли волосы, я уже один раз сходил в парикма- херскую и, поскольку никаких причесок не знал, хотел было назвать, как мой папа, - "польку-бокс", да в прейскуранте, висевшем на стене, "полька" и "бокс" обозначались отдельно, к томуе "полька" была наполо- вину дешевле "бокса", и я назвал эту прическу, да так и не меняю ее до сих пор, лишь иногда, когда контуженая голова совсемж начинала разла- мываться от боли, я стригся машинкой "под нуль", надеясь, что без волос голове будет легче.
     Я любил постоять перед тем старым зеркало много лиц повидавшим, за- чесывая волосы то набок, то кверху - "политикой", то еще как-нибудь. Од- нажды Калерия, утопивши живот меж колен, что-то сноровисто шила у окна.
     - Тебе идет прическа чуть набок и вверх.ы тогда как петушок... и изуродованный глаз меньше заметно, - сказала она.
     - С-спасибо! - сквозь стиснутые зубы процедил я, уже и подбывший про уродство глаза. Жена моя и такого меня любила, ну а если не любила, то привечала и необидно, по-русски жалела.
     В комнате, где обосновись высокие квартиранты, сделалось будто на выставке, скорей как наарахолке. Всюду: на стульях, на спинке кровати - горой лежало, виселразнообразное заграничное барахло. Капитан расха- живал в галифе, в шелковой, голубого цвета, нижней рубахе и пощелкивал цветастыми подтяжка или валялся на кровати, почитывая книгу. Черти его сунули в начавшийся разговор.
     - Калерия! А что, если мы выдадим один из костюмчиков этому боевому солдатику, да еще рубашку, может, и сапожки - не парень, загляденье бу- дет!..
     Я не думаю, что он подал эту "идею", чтоб поизмываться надо мной. Он, наверное, и в самом делхотел облагодетельствовать меня трофейным доб- ром.
     Калерия, прервав работу, посмотрела на мужа - шутит он или всерьез говорит.
     Она, Калерия, испытывала передо мной чувство неловкости за так нелад- но, с нашего "переселения", начавшееся возвращение их к мирной жизни, иногда заговаривала со мной о м, что как родит, они с мужем получат квартиру: у него на это больше возможнтей, чем у меня, - они это пони- мают. Переедут, обставятся, тогда мы с Милей снова вернемся в комнату наверх. А сейчас как быть? В положении и е и нам неловко, да и тес- но...
     "Да-да, - кивал я головой. - Конечно, конечно. Не беспокойтесь, нам и за печкой ничего. - И для убедительности добавлял: - С милой рай и в ша- лаше..." Тяжело донашивающая ребенка, Калерия морщила губы в улыбке, ки- вала мне и долго потом следила за моим взглядом: правда ли, что я не но- шу камня за пазухой, не обиделся на нее. Бедная женщина. Она была в том уже состоянии,огда все земное докучает, мешает, боль и тревога сосре- доточены на том, что внутри, а не снаружи, что ее мучает, но и дарит светлую радость небывалого, ни на что не похожего состояния и жуткой тайны ожидания того, что за этим последует, муки ее завершатся новой жизнью, подумать только, зачатой на войне.
     Ребенка мира! Первенца! Ее первенца! Ради которого она и сама роди- лась, росла. Не для войны же, не для работы, пусть и в отдаленности от фронта, рождалась она!
     Калерия заметно помягчела нравом, сделалась уступчивей, заискивала перед сестрой, как я заметил, самой тут непреклонной; не вступала в стычки с Азарием, даже подарила ему что-то заграниче, вроде ручку-мно- гоцветку.
     Правда, он ее забыл в желобке окна. Отцу с матерью тоже что-то пода- рила.
     Тасе - платье да пальто. Васе ботинки, хотя и поношенные, но совсем еще крепкие. А вот у жены моей подарков от Калерии и ее капитана не бы- ло, видать, они понимали: никаких подарков она не примет, да еще такой отлуп даст трофейщикам, что зубы заноют.
     В общем и целом отношения в доме более или менее утряслись.Калерия капризничала, или, как тут говорили, "дековалась", только над марью, да и то нечасто. Мать терпела и всех терпеть просила. "Господь простит", - говорила.
     Но жизнь под одной крышей - тесная жизнь, тут друг от друга не спрячешься.
     Мой свояк Иван Абрамович с семьей переехал из Шайтана в Архиповку, поближе к городу, всего она в шести верстах от города, та Архиповка. Он часто привозил на салазках мороженое локо на продажу, из овощей кое-что - он сбивался на дом. И пока жа его торговала на базаре, Иван Абрамович вел с нами разговоры, да все больше на политические темы иль нравственно-социальные.
     Видом он был благообразен. Высоко обнажившийся массивный лоб обрамлен нимбом волос, голубоглаз, длиннолиц, длиннорук, походил он на какого-то философа из ебника пятого класса. Иван Абрамович читал газеты, книги, вступил на войне в партию, хотя на Урал угодил спецпереселенцем, негодо- вал по воду безобразий, творившихся в лесной промышленности, заверял, что в это вместе с последствиями войны будет со временем партией лик- видовано. На лесозаготовках Иван Абрамович очутился не по своей воле, на фронте метил попасть в политруки, но дальше агитатора продвинуться не уел, однако патриотический порыв не утрачивал до тех пор, пока жизнь да болезни совсем не замяли его и не растолкли в порошок. Я его подзужи- вал:
     - Ты такой вот сознательный, почем же сейчас молочко на базаре прода- ет твоя баба? Почем?
     - Дурень ты! - беззлобно и снисходительно гудел Иван Абрамович и от- ворачивался от меня, как от осы, докучливо зудящей над его мудрой голо- вой.
     - Погоди, погоди, поживешь вот мирной жизнью, покатает она тебя по бревнам, синяков на бока наставит - поумнеешь.
     С товарищем капитаном разговоры у нас не клеились. Он про "свою вой- ну" помалкивал, я трезвонил шпорой, в кучу собирал все, что слышал, видел на пересылках, в госпиталях, в запасных полках. Свой боевой путь был м настолько неинтересен, что я его почти не касался, вспомню только иногда, где чё сперли, какие шуточки вытворяли по молодости лет после того, как отдохнем и отоспимся, от глупости и прыти, связанной с возрас- том и постоянной взвинченностью, неизбежной у молодых ребят на войне.
     Иван Абрамович, рядовой стрелок на войне, пехотинец, вышедший в сер- жанты, отлично понимал, где я говорю серьезно, где придуриваюсь, хохо- тал, отмахивался от меня, утирал калеченой рукой, похожей на пучок соси- сок, глаза. Папаша смеялся приглушенно, и только по глазам его серым, голубеющим в минуты радости, да по мелко вздрагивающейороде было за- метно, что он тоже смеется.
     - Тихо вы! Каля там, забыли! - шикала на нас Пелагия Андреевна, но шикала беззлобно - тоже нажилась в почти безгласном доме за войну. - Согрешенье с вами... - и удалялась к соседям - отдохнуть, может, переж- дать: Калерия рассердится - ее тут не было, и она знать ничего не знает.
     - Вот с такими вояками и отдали пол-России, провоевали четыре года, - не выдержал как-то капитан, послушавший мои байки.
     Я знал, что он не выдержит, потомчто он, когда я, махая руками и ногами, "травил про войну", фыркал, совался с замечаниями. Я ждал, когда он сорвется, даже предполагал, что он скажет, и тут же вмазал ему в от- вет:
     - А с такими, как ты, просрали бы целиком дорогую Родину за три меся- ца!
     Осенью немцы были бы уже здесь, - потопал я по полу. - Н Урале! А японцы там! - показал я за окно, на улицу, в восточную сторону.
     Повисла неожиданная напряженная тишина. Но капитан был не лыком шит, немало, видать, поработал с такими "мятежниками", как я. Он поблеел, но, сдерживая себя, выдал презрительно:
     - Шутник! - и быстро удалился наверх.
     Папаша снова, несмотря на запрет, свертывал цигарку. Иван Абрамович угрюмо молвил:
     - Зря ты. От говна подальше...
     Папаша, с которым мы уже испилили и искололи все дрова в мовыходные дни, очистили снег и стайки, то вполуха слушал меня, то и вовсе не слу- шал, но все равно мне одобрительно кивал:
     - И правда што, не связывался бы ты с им. равильно Иван Абрамович толкует:
     от говна подальше - не воняет.
     Теща явилась и с порога навалилась на "самово":
     - Опять смолишь! Ско говорено. - И когда, накинув японскую шубу и бубня что-то себе под нос, папаша удалился на улицу и я стал собираться следом за ним, сказала Ивану Абрамовичу так, будто ме уже не было в избе: - Ну нискоко не уступит старшим! И трешшыт, и трешшыт!.. Да хохо- чет - аж лампы гаснут! Вот как ему весело! С чего? Зарабатыват меньше уборщицы, но туда же, с гонором...
     Папаша сидел под навесотамбура. Цигарка его, как флейта с дырами по бокам, дымила вызывающе. Удивительный был он курец, папаша! Курил он всю жизнь не взатяжку, но без курева жить не мог. Сейчас у него в цигар- ке-флейте были крупно рубленные табачные крошки - корни вперемешку с крапивой, но он смолил себе и смолил - аж глаза ело. Протянул было мне кисет, но моя голова его курева не переносила, угорала - в ней, в конту- женой-то моей башке, усиливался звон. Папаша убрал кисет карман. Я достал за услугу на вокзале заработанные папироски и, когда докурил "Прибоину" до мундштука, притоптал ее, сказал папаше:
     - А давай-ка, Семен Агафонович, сортир чистить. Народу много, все се- рут...
     уже подпирает...
     - Пожалуй што айда. Нам така работа самый раз. Капитанам срать - нам, солдатам, чистить! Такие сердитые слова, так сердито и грубо произне- сенные, я услышаот папаши впервые и озадачился, начиная понимать, что с виду-то у папаши лишь борода да нос, да трудовые корявые руки, испу- танные толстыми жилами, но внутри, в середке-то, где глазу не видно, - не все так уж просто да топорно.
     Папаша надел "спецовку": старый дождевик, латаные-перелатаные вален- ки, для чистки изготовленные рукавицы - и заделался черпалой. Меня от долбежной работы освободил, так как одежда у меня одна - и рабочая, и выходная.
     Пахнуть стану, а работаю на людях, и он, папаша, преоично это зна- ет, так как на том же чусовском вокзале, после того к ему повредило руку при сцепке вагонов, какое-то время состоял швейцаром при ресторане. Работа легкая, в тепле, да старуха его оттудова отстнила, так как он там, при ресторане-то, кхе-кхе...
     В старом желеом корыте я отвозил добро за железнодорожную линию, опрокидывал его в овраг - весною ручей все зимние накопления снесет в реку Чусовую. Пока папаша нагружал транспортную емкость, я любопытство- вал, что же означает это самое "кхе-кхе". Отвернувшись от сортирного жерла, Семен Афонович досадливо обронил:
     - Не знаешь, што ли? Мужик ведь!.. - и, тяжело вздохнув, признался: - Виньцем я стал баловаться... А семья!.. С такой оравой не забалуешься, - и, опершись на лопатуустремив голубеющий взор в какие-то ему лишь из- вестные дали, исторгнул: -ыло делов! - но тут же опамятовался, прик- рикнул на меня, что полн уж корыто, а ты стоишь и стоишь, ротом ворон ловишь.
     Когда я вернулся во двор и поставил под нагрузку транспорт, папаша, заглаживая нечаянную грубость, пообещал мне:
     - Я ишшо тебе как-нибудь расскажу прослужбу в городу Витебску. Во-от, парень, город дак город!
     Для паши это был самолучший город на свете! Так как других он почти не вид, не задерживался в них, городишко же Чусовой по естеству жизни плав перетек в деревенский лик - сельская жизнь тут не могла срав- ниться ни с какой стороны с городом Витебском. Воспоминания о городе Ви- тебске папаша мог поведать только в самые благостные минуты, будучи "под мухой", и только самым близким людям. Вот и я удостоился услышать от не- го те редкостные, захватывающие воспоминания, и за это мне хотелось об- нять и притиснуть к себе папашу, да весь он был в мерзлом крошеве - от него попахивало. Когда мы углубились на уровень лома в нужниковую яму, выломали, выковыряли и отвезли ходы человеческие за линию, папаша восстановил деревянный мерзлый трон и, как в прежние годы, после приве- дения "опшэственного места" в рядок затопил баню.
     В этот раз мы мылись с ним вместе, чего удостаались тоже далеко не все, даже и сыновья. Ивана Абрамовича старик стеснялся. Я сдавал на ка- менку.
     Семен Агафонович, ахая, хлестался веником, сочувствовал, что я не мо- гу париться: "Вот чево война делат с человеком..." Когда, уже изможден- ный, обессиленный, сел папаша на приступок полка, прикрыв исхлестанным веником причинное место - в этих делах, как и в словесном сраме, тесть мой был целомудрен, многому меня, не поучая, научил, - пытался он про- должить беседу про войну, но сил его даже на разговоры не хватило - ос- лаб могучий мужик за войну, на иждивенческих карточках, - попрол ока- тить его теплой водицей, загородив накрест ладонями свои мужские досто- инства.
     Родив девятерых детей, последнего - сорока пяти лет, они, родители, не дали им никакого повода узнать, откуда они взялись, тем более, каким манером их мастерили.
     Привыкший к массовому бесстыдству, богохульству и хамству на войне, и до войны кое-что повидавший по советским баракам, наслушавшийсвсякой срамотищи и запомнивший бездну мерзостей, декламировавший целые поэмы, подобные "Весне" Котляревского, невольно я подбирался, укорачивал язык, смягчал солдатские манеры поведения и придерживался насчет окопно- го фольклора. Многим современным, интеллигентно себя понимающим людям стоило бы поучиться у бывшего вятского крестьянина человеческим отнош ниям меж собой, в семье, на людях. Узнав, что у капитана в городе Росто- ве есть брошенная жена с двумя детьми, Семен Агафонович не мог понять, как это возможно - оставить ою жену, тем более робятишек, - оттого сразу невзлюбил блудню зятя, да и дочь осуждал за невероятный в эт семье поступок. Позднее он мне признался, что сразу решил: "Путной семьи у их не получится, ничего доброго не будет - на чужом горе счастья не строят, эдаким маневром. - Все же он был остался маневровым работником - составителем поездов. - Варначат людишки, жить-то по-людски не живут. Дитям судьбы калечат".
     Калерия, удостоверившись, что муж ее не шутит - всерьез хочет обря- дить меня в падный костюм, поддержала супруга:
     - Что ж, по-родственному полагается всем делиться...
     А я ж, "язва болотная" - по выражению бабушки, сроду и болот-то не видавший:
     горы у нас да скалы кругом, на родине-то, - я ж страшно раним, потому к в деревенском сиротстве хлебом корен, в детдоме беспрестанно попре- каем за то, что государство меня поит, кормит, одевает, день и ночь ду- мает обо мне, в окопах и госпиталях изношен до того, что нервы наголо, и начитан некстати, изображаю прическу на непутевой голове перед зеркалом- внятно так, раздельно произношу:
     - Я до войны вором был - беспризорничество вынуждало воровать... И потому - ныне ворованным не пользуюсь.
     Капитана будто ветром смахнуло с кровати, он закружил по комнате,а- качал половицы - они же потолок.
     - Ты что?! - негодовал капитан и назидал в том духе, что все манатки - немецкие, есть трофейное имущество, которое брошенное, которое куплен- ное, которое просто бедителям отданное!..
     Из вороха тряпок, лежавших на столе перед зеркалом, я брезгливо, дву- мя пальцами поднял миленькие детские трусики с кружевцами и, кривя глаз и рот, начал измываться над соквартирантами:
     - Да-да!.. Прибежала немецкая девочка лет трех от роду, а то и годо- вая, сделала книксен: "Герр советский капитан! Я так вас люблю, что готова отдать в все!" - и великодушно сняла вот эти милые трусики...
     Капитан ушибленно дернулся, его скособочило, сломавшись в шее и пояс- нице одновременно, он рухнул задом на кровать, какое-то время глядел на опущенную голову Калерии. Она ни глядеть на него, ни шить не могла.
     - В-во мерзавец! Во-о сволота!..
     - Иди-ка сюда, капитан, - поманил я пальцем свояка. Он отчего-то за- вороженно пошел на мой голос - колдун же я, колдун! Распахнув дверь в верхние, холодные, сени, я показал ему на воткнутый в стену бритвенно остро наточенный столярный топорик и медленно, сквозь зубы проговорил со всей ненавистью, какую жил на войне, с бешенством, на какое был спосо- бен с детства: - Еще одно вежливое слово, я изрублю тебя на куски и собакам выброшу... - Осторожно, будто в больничной палате, я закрыл дверь и, обмерив взглядом оглушенного капитана - все это комфортное жи- лище, добавил: - Хотя такую падаль здешние саки жрать не станут, разве что ростовские, под оккупацией человечину потреблявшие...
    
     * * * Выступление мое разбросало всех обитателей дома по углам и за- печьям. С Калерией и с капитаном одновременно началась терика. Капитан превзошел свою жену в визге, стенаниях, угрозах и жалобах, все напирал на то, что ни быть, ни жить ему здесь невозможно, чтоб все слышали и знали, как он страдает от поношений, как много терпит неудобств и несп- раведливостей.
     Вылазка капитана не удалась - ему в Ростов хотелось, к деткам, к же- нушкеогоданной, не с пэпэжэ ему, в самом деле, вековать. Согрешил, накрошил, да не выхлебал товарищ капитан. Вспомнил, видать, что семейная каша погуще кипит. Бо-ольшим политиком за войну сделался капитан, со временем в генералы выйдет, и его непременно как патриота в селезневсю Думу выберут - там ему подобных уже с десяток воняет, дергается, пасть дерет, Россию спасает от врагов. А ее надо было нам спасать от таких вот капитанов и его покровителей. Тогда бы уж не очутились мы на гибельном краю...
     Ну да лад, чего уж там...
     Папаша залег на печи, мамаша пила за занавеской "пли датского коро- ля".
     Тася и Вася привыкли уже тишком-молчком проскальзывать в свою квад- ратную комнатушку-боковушку с двумя топчанами. От средней комнаты эту боковушку отличал цветок ванька-мокрый на окнда самошивный коврик из лоскутков на стене.
     Азарий дневал и ночел на заводе да у своей Софьи. Жена моя - на ра- боте, как раз приспелвартальный отчет, и она подолгу засиживалась в старом, хорошо натопленном доме, гд располагалась контора инвалидной артели "Трудовик". На выручку мужу, которому из-за занавески было пред- ложено "искать квартеру", не поспешала.
     Поскольку "квартер" я никогда не имел, опыту их исть - тоже, жильем меня всегда кто-то обеспечивал: сперва родители, потом бабушка, потом все государство обо мне пеклось - детдом, общежити ФЗО, вагончик на желдорстанции, солдатская казарма, индивидуальнаяронтовая ячейка бой- ца, по-тамошнему - ровик, привычнее - щель в земле, изредка - отбитый у врага блиндаж с накатом, госпитальная палата с индивидуальнойкойкой, вагоны, вокзалы.
     И вот прибыл, стало быть, на место, окопая!
     Начал восстановление народного хозяйства, удивляя себя и мир тровы- ми подвигами. И чего я этого капитанишку топором не раскряжевал? Но это уж больно кровожадно даже для такого громилы, как я... ну хотя бобухом по его толоконному лбу...
     Было бы у меня опять жилье. Казенное. С индивидуальным местом на на- рах, с номером. Из рассказов бывалых людей, ах у нас уже в ту пору ту- чи велось, я с точностью представлял то казенное помещение. По комфорту, обстановке и нравам, царящим там, не уступало оно бердской казарме, где мы топали и дружно пели боевые песни, а сталинградская пересылка, а вин- ницкая, а львовский и хасинский госпитали, а дорога с фронта, а кон- войный полк - это ж "этапы большого пи", как поется опять же в патрио- тической песне:
     "Ту-упой фашистской нечисти заго-оним пулю в лоб!.." Прикончили. З- нали ему пулю в лоб и в жопу. Кого закопали. Кого рассеяли.
     Сами тоже рассеялись. Пора браться за ум. Пора учиться жить. Биться в одиночку. За существование! Слово-то какое! Выстраданное, родное, расп- рекрасное - новорожденное, истинно наше, советское. На полкиловой пайке его и не выговоришь. А что пиздострадателя этого не изрубил, Бог, зна- чит, отвел. Хватит мне и немца, мною закопанного в картошке. Каждую поч- ти ночь снится.
     Сложив в нагрудный карман документы, в томисле так и не обменянный проездной талон на железнодорожный билет, выписанный мною при демобили- зации до Красноярска, хлебную карточку, поместив в синий мешок, в неиз- носимый подарок Стала, тетрадку в ледериновой корочке, с песнями, сти- хами, фотографиями фронтовых и госпитальных друзей да совсем недавно пламенно любимой медсестры, запасные портянки, ложку и кружку, я потоп- тался у порога, подождал, когда прервется крик Калерии наверху.
     - До свиданья!
     Никто ни с печи, ни из-за печи не откликнулся. Уходить будто вору хо- тя и привычно, да неловко все же, да и горько, да и обидно, на сердце вой, в три звона сотрясает, разворачивает больную голову, поташнивает. Как всегда после сильного потрясения, хочется плакать.
     - Прощайте! - повторил я и по-крестьянски, церемонно вымучил: - Прос- тите, если...
     Семен Агафонович отодвинул еклую занавеску, решительно и шумно от- кинул ворох лучины, свесил бороду на мою сторону:
     - Поезжай! Поезжай, поезжай с Богом... от греха. - и, опуская боро- ду еще ниже, добавил: - Чё сделашь?.. И тоже прос нас, прости.
     - С Богом, - выстонала из-за занавески благословение теща.
     Вечером я заспил на дежурство, ночью написал заявление о расчете, и утром начальни, гулевая, красивая баба, обремененная ребятами, за что ее замуж не брали, с сожалением подписала мою бумажку и каким-то образом обменяла мой просроченный талон на железнодорожный билет до Красноярска.
     - Хоть терь по-человечески поедешь! - В ней и в самом деле сочета- лось совместимое лишь в русской бабе-женщине: бурность, книжно говоря, темперамента и чуткость слезливой русской бабы.
    
     * * * Днем появилась на вокзале и отыскала меня жена. Я после де- журства спал в комнате начальницы вокзала, на диване. Сама начальница уехала куда-то в командировку, скорее всего загуляла в отделении дороги. По случаю очередной победы в соцсоревновании по перевозке грузов кутили там который день.
     Посидев в тяжелом молчании, в непривычной отчужденности в руководящем кабинете, мы занялись кто чем. Жена смотрела в окно. Я вынул запасную чистую ртянку, сходил к Анне, рявкнул, чтоб дала воды, да постуденее. Она втвет жахнула такой струей, что и умываться не надо - всего меня окала.
     "Ведьма!" - сказал я, утерся портянкой и вернулся в вокзал.
     ена моя играла в ладушки. Сидя на лавке сдвинув колени под диагона- левой юбкой, валеночки не по ногемного раз чиненные кожей и войлоком, составила пятки вместе, носки взь. Прихлопывала ладошками и что-то ед- ва слышно - она не песельница по призванию - напевала. Я попытался уло- вить - и уловил: "А мы
     - ребята-ухари, по ресторанам жизнь ведем..." Ее, эту песню из бога- того детдомовского фольклора, я пел ей не раз, и она вот уловила мело- дию, но всех слов не запомнила - хотя ипособная баба, но к ней как-то не липли и в слух ее не проникали подобного рода творения, зато я их имал с ходу, с маху, с лету. Однако песня сослужила нам неоценимую служ- бу: мы оказались в вокзальном ресторане. Знакомая официантка подала нам по коммерческому бутерброду из черного хлеба, два звенышка селедки да по стакану квасного киселя.
     - А вина нам не дадут? - вдруг спросила на. - Я премию получила, - и, чтобы я не засомневался, тут же полезлв сумочку, подаренную ей еще до войны крестной, имя которой она проиосила с благоговением, Семен Агафонович и Пелагия Андреевна - с неподдельным трепетом. - Вот! За квартальный отчет. Мы его досрочно сди, нам выдали маленько денежек, выписали всем конторским кожи на обь.
     - Хорошо живете! - холодно заметил я и объяснил, что насчет вина ни- чего знаю; хоть и работаю на вокзале, в ресторане бываю только в слу- чае необходимости, чтоб вывести кого, усмирить, если милиционера побли- зости нету. Обедать в ресторане мне не по карману - я ведь и в самом де- ле лучаю чуть больше уборщицы.
     - Попроси, а! Попроси! - настаивала же, и в голосе ее, в глазах бы- ла незнакомая мне забубенность напополам с душу рвущим отчаянием челове- ка, покидаемого на необитаемом острове.
     К моему удивлению, официантка не удивилась, даже обрадовалась:
     - Х-хо! А мы думали, ты непьющий! И до девок не охоч... - прищурилась на дальний, угловой, столик: - Твоя? Ничего. Только малокалиберная... У нас девки поядреней... - и скоро принесла бутылку портвейна под сургу- чом, т ломтика веером раскинутого, скрюченного сыра, винегрет и сколо-то шоколадных конфеток из кармана фартука вытащила. - Конфетки спчьте.
     Не-кон-ди-ци-он! Ну, со стороны добытые, - пояснила она. - П фондам с голоду сдохнешь!..
     Портвейн мы выпили. Весь. Я сперва ни крепости его, ни вкуса не чувствовал, потом меня развезло, супружницу мою - тоже. Где-то за пакга- узом, за технической будкой, почти по-за станцией, мы сидели а запас- ных, рядком сложенных рельсах и, целуясь, плакали. Она все пыталась го- ворить, вернее, выговорить: "Вот и свадьба!.. Прости! Вот и свадьба!.. Прости!" - с разрывами, сквозь слезы, несвязно лепетала. Но я все до ос- нования понимал, гладил ее по голове, целовал в холодный, сзами запол- ненный рот.
     Потом, продрогшие до последних ниточек, мы неторопливо шли той же до- рогой, которой двигали не так давно, но отчего-то казалось, что было это вечность назад. Я провожал жену домой. Она говорила, что вчера была крестная - приезжала специально из города Лысьвы, посмотреть на "Милино- го мужа". Ей сказаличто муж на дежурстве. Тогда крестная поинтересова- лась, как и где живут молодые. И когда ей указали на запечье, напрямки спросила: "Калерия, конечно, наверху?! Я так и знала! Вечно Милечка у вас в батрачках! Вно вы ее, безответную, в углы заталкиваете да работу погрязней да потяжелей суете!.." Решительная эта женщина, крестная-то. Дала она всем прикурить. Велела властью своей освободить от квартирантов флигель; переселить туда Милечку с мужем. Какой бы он молодои разбой- ный ни был - им жить, им и разбираться друг в друге. Когдателится ко- рова, нужно помогать им молоком, и вообще хватит делить детей на любим- чиков и нелюбимчиков. Левочка, муж крестной, говорит, что у нас социа- лизм и все должно быть по справедливости!
     О, грехи наши тяжкие, смехи наши вольные! Тут, на вокзале, я узнал наконец о том, как моя жена раздобыла столько имен.
     Крестная росла без от: мать ее рано овдовела и была приглашена ра- ботать экономкой в дом к протоиерею, служившему в кафедральном соборе. Дело она знала, была исполнительна, безупречна в части морали и всего прочего, пользовалась у хозяев полным доверием. Будущая крестная, когда наступила пора посещать гимназию, училась вместе с дочерью высокого ду- ховного лица и рано начала болтать по-французски.
     Гражданская война разметала семью священник Мать крестной, привык- шая управлять и властвовать, стала выводить дочь "в лю". И вывела! Крестная хоть и в небольшом чине, но работала в техническом отделе на железной дороге. Вечерами, иногда и ночи напролет, ши вместе с ма- терью, вышивала, вязала, плела. Даже от табачной фабрики брали женщины работу - набивали табаком папиросные гильзы. Зато и одевалась девица всегда по моде, выглядела культурно, читала книги. Прехорошенькое, ше- бутливое существо, вышколенное матерью, вольности не знало, мать иногда даже поколачивала ее, вплоть до замужества.
     Муж кстной прожил тяжкое, голодное детство в многодетной семье, был подпаском, затем пастушком, благодаря уму, стараниям и добрейшему харак- теру порял высоты наук по пути в инженеры, покорил еще и сердце раз- борчой девицы, давшей отлуп уже не одному "видному" жениху.
     Из рассказ об обожествленной крестной мне в ту пору запомнился один. Это когда она, крестная, еще девицей гуля с Левочкой, одетым в красивую форму строительного инженера, вдруг с ужасом почувствовала, что лопнула тесемка у нижней накрахмаленной юбки! И случилось это не где-ни- будь, но посреди конно-пешеходного моста через реку Усьву, длиной не меньше километра!
     Нечистая сила, не иначе, решила подшутить над девицей, подвергнуть ее мальному испытанию. Да не на таковскую нарвалась! Девица как шла, так и вышагнула из накрахмаленной юбки, сопнула ее с моста.
     Кавалер, держший свою любимую под руку, так ничего и не заметил, так и держал, как держал. Кто-то из публики, гуляющей по мосту, вклик- нул: "Э-эй!
     Кто белье утопил?!" Девица пожала плечиками: "Какая-то растяпа полос- кала белье и упустила юбку по течению". И лишь много лет спустя, будучи на курорте, в аналогичной же ситуации Левочка со смехом напомнил: "Ка- кая-то растяпа юбку утопила!" "Умный Левочка! Ох, умный! А воспитанный!" Так вот эта сая, решительная еще в девицах, особа и ее строгая мамаша рабочую семью Семена Агафоновича жаловали. И когда у Пелагии Андреевны родилась девочка - пятый в семье ребенок, - строгая и почтительная Ульяна Клементьевна выговорила доброй знакомой: мол, если деньжонок под- занять, иголку для машинки, кожу на заплатки, лоскутья для одеяла - всегда пожалуйста! Но вот пятого ребенка родила, а чтоб ее дочь в крест- ные взять - не подумала! Наделив роженицу подарком, строгая женщина до- бавила: ныне быть крестной ее дочери - она не хуже людей! И чтоб ново- рожденную назвали ладом - Людмилой.
     Послала Пелагия Андреевна своего Семена Агафоновича метрику выписы- вать на новорожденную. И он пошел, перед этим в честь прибавления в семье немного выпил. Когда зашел в загс за метрикой и когда, регистрируя младенца, заполняя эту самую метрику, его сосили, как ребенка назвали, он запамятовал мудреное имя и сказал - Маей.
     Рассердилась крестная, что не по ее просьбе дали имя девочке, и ска- зала, чтоб хотьилей тогда ее называли. Ее убеждали, что Мария - имя тоже хорошее, в святцах означает - Святая!.. А я вот у Даля потом про- чел: "Не у всякого жена - Марья, а кому Бог даст".

/ Полные произведения / Астафьев В.П. / Веселый солдат