• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Задорнов Н.П. / Амур-батюшка

Амур-батюшка [16/47]

Скачать полное произведение

    – Поди, боится, что обратно отобьют?
     – Зимой молодые все охотятся, а старики не придут, – уклончиво ответил Хогота и вдруг горько усмехнулся. – Не этого, конечно, боится. Вот сейчас-то опасное время. Мы на охоту не идем. Надо кому-то ехать просить замирения. Мне нельзя… Боюсь: если много попросят, чем платить?.. Слух до нас дошел, что пять котлов хотят просить. Где возьмем? Пожалуй, не стоит.
     Гапчи разъярился и вскочил с кана. Отец и сын долго кричали друг на друга.
     Барабанов стал собираться в лавку.
     – Ты когда домой поедешь, то Мылки рядом, нам помогай, – попросил Хогота.
     – Как же, постараюсь! Если встречусь.
     – Ну ладно, если встретишь, тогда уж помогай. Говори, чтоб дешевле мирили.
     – Чего-нибудь придумаем. Ванька приедет – с ним посоветуюсь.
     Желая утешить старика, Барабанов похлопал его по плечу, думая тем временем, как бы половчей от него отвязаться.
     Отъехав от фанзы, Федор почувствовал некоторую неловкость. Ему вдруг стало совестно, что гольд так просил его, а он ничем не взялся помочь.
     «Черт их знает! Может, на самом деле как-нибудь пособить. Не так уж трудно припугнуть мылкинских. Такой славный старик. Верно, помочь, что ль, по-человечески? А то, видишь, Ванька, тварь, взялся тут всем помогать».
     ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
     Когда Федор вошел в лавку, на полу лежала такая груда мехов, что ее не обхватить было обеими руками.
     – А-а, Федор! – воскликнул Гао. – Ну, как поживаешь? У меня сегодня братка домой пришел, он далеко ездил.
     – Здравствуй, здравствуй! – вскочил с кана младший брат.
     – Сиди как дома, – сказал старший торговец, усаживая Федора за столик. – Чай пей буду, ешь? Почему не хочу? Зачем напрасно? Чай пей, лапшу кушай, лепешки у нас шибко сладкие, язык проглотить можно! Пожалуйста, сиди, наша мало-мало торгуй.
     Такое дружеское, простое обращение богатого китайца было приятно Федору. Его встречали как своего, выказывали радость, угощали и не стеснялись вести при нем свои дела. Как и предполагал Федор, торговец, после того как его поколотил Егор, заметно переменился.
     «Эх, вот это богатство! – с восхищением смотрел Барабанов на груду мехов. – Вот как ведут дело! Куда Ванька лезет? Никогда ему за ними не угнаться. Вот это жизнь! Чистое дело – торговля!»
     Он вспомнил Додьгу, переселенческие землянки, отощалых земляков, тяжелый их труд на релке… А тут шум, толпа народу, возгласы хозяев и охотников, меха на полу и на канах. Все это было ему по душе. Федор и раньше слыхал, что китайцы вывозят с Амура много мехов, но только сейчас, при виде такого вороха пушнины, он понял, что это означает.
     Повсюду лежали и висели вывороченные мездрой кверху желтые, как пергаментная бумага, белки с голубыми и черными пушистыми хвостами. На прилавке высилась грудка соболей. Младший торговец и работник разбирали их, откладывая отдельно черных и желтых, и составляли пачки штук по двадцать в каждой.
     «Ловко придется, скажу, что Ванька против них задумал… Вот схватятся, – со злорадством подумал Федор. – Они у него все расстроят…»
     Гао Да-пу опять не церемонился с гольдами. Все равно теперь меха пошли. Он что-то насмешливо говорил старому охотнику Ногдиме. Гольды то и дело качали головами, усмехались и переглядывались друг с другом. Заметно было, что они сочувствуют сородичу, но остроумная речь торговца овладела ими, и они понимают, что вряд ли Ногдима сумеет настоять на своем.
     Ногдима лишь изредка что-то тихо и неуверенно возражал. До сих пор он представлялся Федору человеком твердым и решительным. Его плоское черное лицо с острыми глазами, в тонко изогнутых косых прорезях, сильные скулы, тонкие, словно крепко сжатые губы – все это, казалось, выражало свирепость, упрямый, крутой нрав, уверенность в себе и в своей силе.
     Но перед торгашом Ногдима оробел. Он ворочал мутно-желтыми, в кровавых прожилках белками, стараясь не глядеть на хозяина, как бы чувствуя вину перед ним, и возражал все слабее и слабее.
     «Гольды некрепкий народ, – размышлял Федор. – Видно, Ванька Гао, чего захочет, вдолбит им. Это надо знать и мне».
     Наконец гольд махнул рукой и с таким видом, словно соглашался на все. Он отдал меха, вышел из толпы и уселся в углу.
     – Кальдука, иди сюда! – взвизгнул торгаш.
     Все засмеялись.
     Маленький выбрался из толпы. Голова его дрожала. Улыбаясь трусливо и заискивающе, он кланялся.
     Торговец протянул руку под прилавок. Маленький решил, что хозяин ищет палку, чтобы поколотить его, и повалился на пол. Лавочник вытащил пачку табаку. Шутка удалась. Все оживились.
     Подскочил младший брат и поднял Кальдуку Маленького.
     – Что ты? Наша помирился… Больше ругаться не будем! – смеясь, говорил Гао Да-пу по-русски, а сам косился на Федора. – Кальдука, вот я тебе этот табак дарю! Я тебе ничего не жалею.
     Федор сообразил, что все это говорилось для него. «Считают меня заодно с Егором. Ну и пусть!»
     Торгаш закрыл долговую книгу. Гольды разошлись.
     – Ну как, ловко я Кальдуку напугал? Моя так всегда играй. Только играй… Моя никогда настояще не бей. Гольды зря говорят, что моя бей. Моя их не бей. Моя их люби!
     – Наша только вот так всегда играй, – подхватил младший брат. – Мало-мало шути, играй. Без пошути как жить? Нельзя!
     – Ну, Федора, как думаешь, почему Егор не приходит? – спросил Гао Да-пу. – А? Он разве помириться не хочет? Разве можно так жить? Друг на друга надо сердиться, что ли? Убить, что ли, надо? Так будет хорошо?
     Как Федор и предполагал, лавочник искал в нем своего заступника, выговаривая обиды, просил о примирении и о краже соболя уже более не поминал. «Теперь он не упрекнет меня! Отбил ему Егор охоту! Ай да Егорий!»
     Приняв вид очень озабоченный, Гао спросил, как живут переселенцы.
     – У нас Тереха и Пахом, братки с бородами, – говорил Барабанов, – знаешь, которые муку брали?
     – Знаю, знаю.
     – Ну вот, чуть не помирают. Цинга их свалила.
     Торговец изумился.
     – Ну, конечно! И сами виноваты. Ведь вот ни у нас, ни у Егора нет цинги. Старик у Кузнецовых прихварывал, да вылечился.
     Гао Да-пу о чем-то поговорил с братом.
     – Ладно, – обратился он к Федору. – Мужики Пахом и Тереха болеют. Пошлю больным людям муку, крупу, у меня чеснок, лук есть. Мужик будет лук кушать, и цинга пройдет. Мы совсем не плохие! Что теперь Егор скажет, а? Зачем его так дрался? Мы правильно торгуем. Людей жалеем, любим. И скажи: денег не надо. Совсем даром! – в волнении и даже со слезой в голосе воскликнул торгаш. – Моя сам русский!
     Работник принес луку, чесноку и муки. Несмотря на весеннюю пору, у Гао еще были запасы в амбарах.
     – Федор, вот мука. Тимошкиной больной бабе тоже дай. Баба пропадет – русскому человеку тут, на Амуре, жить трудно.
     Торговцы приготовили к отправке в Уральское целую груду припасов.
     – Только смотри, Федор, это дело не казенное, надо хорошо делать.
     – Как это не казенное? – насторожился Барабанов.
     – Не знаешь, что ли? Казенное дело такое. Солдаты плот гоняй, там корова, конь для переселенцев. Солдат говорит: «Наша бедный люди: денег нету, давай корову деревню продадим!» Пойдут на берег – корову продают. Деньги есть – водку купят, гуляют. Потом еще одну казенную корову продадут. Еще другую корову убьют, мясо казаку продадут в станицу и сами кушают тоже. Потом плот разобьют, совсем нарочно сломают. Пишут большую бумагу, такую длинную… Так пишут: наша Амур ходила, был шибко ветер, волна кругом ходи, плот ломай, корова утонули, кони пропали, наша не виновата. Это русска казенна дело… Русский начальник в большом городе живет – думай: «Черт знает, как много плотов посылали – все пропало! Переселенцы как-то сами жить могут без корова, что-нибудь кушать тайга нашли». Начальник так думает. Его понимает: солдат машинка есть.
     – Что такое машинка?
     – Как что? Ну, его правда нету, обмани мало-мало.
     – Это мошенник, а не машинка.
     – Все равно машинка. Пароходе середка тоже машинка есть. Ветер не работает, люди не работают, его как-то сам ходи! Мало-мало обмани есть! Все равно машинка! Люди тоже такой есть. Начальник-машинка тоже есть. Думай: «Разве моя дурак, тоже надо мало-мало мука, корова украли, богатым буду, а переселенцы там как-нибудь не пропадут». Вот такой казенна дело!
     – Откуда ты об казне так понимаешь? – обиделся Федор не столько за начальников, сколько за себя, что лавочник смеет подозревать и его в таких же делах.
     – Моя, Федор, грамотный. Все понимает, не дурак. Начальников не ругаю. Русские начальники шибко хорошие. Один-два люди плохой, а другой хороший, – поспешил Гао тут же похвалить русские власти, чтобы избавить себя от всяких неприятностей. – Русский царь – самый умный, сильный, хороший: его ума – два фунта. Моя царское дело понимаю. Его птица есть настоящая царская птица, у нее две головы есть, ума шибко много. Когда советоваться надо, царь ее спросит, птица скажет. Русский царь шибко сердитый, людей военных у него много, пушки есть большие, сколько хочешь людей могут убить. Наш пекинский царь тоже есть. Пекинский царь, как бог, силы много.
     – Слышь, а вот у меня поясница тоже ломит, ноги мозжат… Как ты полагаешь, не дашь ли и мне луку-то?
     – Можно!
     – И муки. Ребята тоже прихварывают.
     Но уловка Федору не удалась. Торговец отпустил ему муки, леденцов, луку, водки, но все записал в долговую книгу.
     Как ни обидно было Федору брать в долг то, что другим давали даром, но он ни словом не обмолвился.
     – Федор, помни, – говорил торгаш, – тут только Гао помогает. С нами ссориться нельзя. Если мы помогать не будем – пропадешь. Так всем скажи.
     – Это тебя поколотили как следует, вот ты теперь и стараешься, – ответил несколько обиженный Федор. – Все-таки ты, Ваня, русского человека не знаешь! – расставаясь, сказал торговцу Барабанов.
     – Ну, как не знаю! – самоуверенно ответил Гао Да-пу. – Моя теперь сам русский. Разница нету.
     Засветло Федор вернулся в Уральское с твердым намерением передать больным в целости и сохранности все продукты, посланные торговцами.
     ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
     Больной, вспухший Тереха лежал на лавке.
     – А где Пахом? – спросил Барабанов.
     – В стайке, – ответила бледная Аксинья, перебиравшая какие-то грязные тряпки.
     – Не хотели должать, да, видно, придется, – сказал Тереха. – Надо куда-то ехать.
     Вошел Пахом. Барабанов заговорил с ним:
     – Ты, сказывают, в Бельго собрался. Не езди, я тебе и муки и крупы привез, луку. Лавочник прислал. Узнал, что ты хвораешь, и прислал. Без денег, даром…
     И Федор стал передавать Бормотовым подробности своего разговора с Гао.
     Пахом заробел.
     – Нет, не надо нам, – вдруг сказал он, выслушав рассказ Федора, – бог с ним… Уж как-нибудь пробьемся.
     – Чудак! Ведь он даром, как помощь голодающим.
     – Нет, не надо.
     – Не бери, Пахом, – подхватил Тереха. – Не бери! Как-нибудь цингу перетерпим. И не езди… дорога плохая.
     – Их обманывали, обманывали… – как бы извиняясь за мужиков, заговорила Аксинья.
     Федор рассердился:
     – Да ведь ты только что в лавку собирался. Как же так? Сам не лечишься, поднять себя не можешь и другим лечить не даешься? Что ты за человек? Возьми в толк! Мне-то как быть теперь? Куда эту муку? Я для тебя старался, вез, к пасхе тебе желал угождение сделать.
     – Убей – не возьму! – стоял на своем Пахом. – Прощения просим.
     – Быть не может, чтобы даром! – суверенностью молвил Тереха.
     – Вот тебе крест! Не веришь – съезди в Бельго… Не Хочешь даром брать – пусть цену назначит. Мне какое дело? Человек просил передать.
     – Не поедем в Бельго: делать там нечего.
     – Да ты не бойся.
     – Вот луковку возьму. За луковку ничего не станет, – ухмыльнулся Пахом и с видимым удовольствием взял пару луковиц. – А муки не надо.
     – Гао обижается, что помощи не принимаем.
     – Нам такой помощи не надо. Мы без нее проживем, – твердо ответил Пахом. – Все равно теперь уж скоро весна. Не знаю, сплав вовремя придет, нет ли… Парень-то кормит нас, мясо таскает, – кивнул отец на Илюшку.
     – Вот тварь, какой нравный у нас Пахом! – выходя, бормотал Федор. – Никак на его не угодишь, что ни делай, а он как раз поперек угадает.
    * * *
     С тех пор как отец и дядя заболели и перестали вырубать лес, Илюшка целыми днями пропадал в тайге. Казалось, он даже был доволен тем, что мужики заболели.
     Ни у кого ничего не расспрашивая, он совершенствовался в охоте. В верховьях Додьги он убил кабана, сделал нарты и привез на себе мясо. Он ловил петлями рябчиков и тетеревов, а когда жил дома, добывал махалкой рыбу.
     Сильный и выносливый, он ел сырое мясо, сырую рыбу, глодал какую-то кору в тайге и цинге не поддавался.
     Илюшка давно поглядывал на Дельдику. Впервые увидев ее, он, словно изумившись, долго смотрел ей вслед. Встретив ее другой раз при ребятах, он поймал девочку и натер ей уши снегом. Маленькая гольдка закричала, рассердилась и полезла царапаться. Илюшке стало стыдно драться с девчонкой – он убежал.
     – Она тебе морду маленько покорябала, – насмехались ребята.
     Русские девчонки прибежали к Анге жаловаться:
     – Тетя, вашу Дуньку мальчишки обижают.
     – Тебя обижали? – спросила Анга.
     Дельдика молчала. Ее острые черные глаза смотрели твердо и открыто.
     Однажды Илюшка наловил рябчиков. Аксинья велела несколько штук отнести Анге. Бердышовой дома не было: она строила балаган в тайге. Илюшка отдал рябчиков Дельдике и засмотрелся на нее. Гольдка вдруг засуетилась, достала крупных кустовых орехов и угостила ими Илюшку.
     На другой день Санка, не желая уступить товарищу в озорстве, поймал Дельдику на улице и опустил ей ледяшку за ворот. Подбежал Илюшка и сильно ударил Санку по уху. С тех пор все смеялись над Илюшкой и дразнили его гольдячкой.
     – Илья Бормотов за Дунькой ухлестывает!
     – У-у-у, косоглазая! – без зла и даже как бы с лаской в голосе говорил Илья о Дельдике.
     Он опять наловил рябчиков и отнес их Бердышовой. На этот раз Анга была дома. Парень отдал дичь и присел на лавку, ожидая, не заговорят ли с ним. Однако ни Анга, ни Дельдика не выказывали ему никакого внимания. Бердышова всхлипывала, тяжело дышала и куда-то собиралась. У нее были испуганные глаза. Дельдика помогала ей одеваться.
     Илюшка, видя, что тут не до него, загрустил и побрел домой.
     ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
     – Не жалей невода! Еще невод сделаем, – говорила, обращаясь к Улугу, его жена Гохча. – У меня такой чирей на шее! Сильно болит, стыдно в люди показываться. С шишкой, что ли, на праздник ехать, чтобы люди смеялись? К русской лекарке меня свези, пусть полечит. Все соседки к ней ездят, все знают старуху. Одни мы не знаем, совсем стыдно.
     – Может быть, бельговцы не захотят мириться, – нерешительно возражал муж. – Только даром будешь лечиться. И так пройдет.
     – Ой-ой, как болит! Все равно поедем… Такой большой чирей! – жаловалась Гохча. – Ай-ай, как сильно хвораю! А про невод не поминай! Хоть бы был хороший! А то совсем старый. Совсем его не жалко!.. Ай-ай, как сильно хвораю!.. Ничего ты не знаешь, по-русски говорить не умеешь. Все от русских чего-нибудь узнают. Что ты за человек? И хорошо, что невод у тебя отобрали! А то новый бы никогда не завел.
     «Крепкий и очень хороший был невод», – думает Улугу.
     – Гохча к русским собирается, – смеялись соседи. – Хочет, чтобы Улугу по-русски выучился.
     – Не езди, бабу не вози, – пугал соседа старик Денгура, – тебе худо будет: тот мужик, который тебя летом поколотил, он сын русской шаманки, он опять обидит. Русские – плохие люди. Кто к ним ездит, еще хуже заболеет.
     – Чего не езди? Езди! Не бойся! – восклицал Писотька. – Старуха хорошо лечит. Мне парнишку поставила. Самый лучший баба-шаман. Когда Егорка невод отбирал, долго смотрел на тебя?
     – Нет, однако, недолго. Один раз меня толкнул, потом ругался.
     – Ну, не узнает! Один раз ударил? Тогда не узнает.
     – Ты бы его бил, тогда бы он узнал, – усмехнулся сын Писотьки Данда, и все засмеялись.
     Толстогубый, с широким мясистым носом, высокий и широкоплечий Данда с годами все более становился похожим на китайца. Ростом и силой он даже превосходил самого здорового из них – работника Шина.
     Данда вел все торговые дела Писотьки. Это был парень смелый, дерзкий на язык, просмешник, а в ссорах и в торговых делах мстительный и жестокий. Должники боялись его не меньше, чем бельговских лавочников.
     Богатство Писотьки околочено было с помощью Данды. Это он рискнул разорить ловушку Бердышова за то, что Федор украл соболя. Он горячо любил Писотьку, которому, как все предполагали, не был сыном.
     – Тебя Егорка никогда не узнает, – продолжал Данда с загадочным видом, и все заранее покатывались со смеху. – Для русских все мы на одно лицо. Только у кого длинные носы, тех они друг от друга отличают. Длинноносых понимают, – при общем смехе и веселье схватил он Улугу за плоский, едва выдававшийся нос. Такие шутки над бедным стариком прощались Данде.
     – А ты зачем мне поперек слово говоришь? – вдруг с обидой обратился Денгура к Писотьке. – Конечно, русские плохие люди, воришки. Все украдут… На берегу ничего нельзя оставить – все утащут, а лечить совсем не умеют: от них все болезни.
     – Тяп-тяп, – передразнил старика Данда. – Знаю, тебе не нравится, что мы с русскими знакомы. Чего, охота опять, как при маньчжурах, старостой быть?
     Насмешка была злая и попала в цель. Старик обиделся и умолк.
     – Охота тебе чужим служить? Твое время никогда больше не вернется. Теперь надо по-другому жить. Эй, Улугу. Улугу! – вдруг тонким голоском закричал Данда. – Ты по-русски не знаешь, как будешь жену лечить?
     На другой день Улугу повез жену в Уральское.
     – Лечить-то они хорошо умеют, – ворчал Улугу, – а вот разве хорошо невод отбирать? Тот старик вместе со старухой живет, я его встречу, что с ним буду говорить? Смешно! Неужели русские, у кого широкие, правильные лица, тех друг от друга не отличают, а у кого лица узкие и носы длинные, только тех узнают? Смешно! Неужели такие дураки?
     Кузнецовы только что отобедали, когда Улугу с женой вошли в землянку. Щуплый и жалкий, стоял гольд у порога, переминаясь с ноги на ногу. Дарья заговорила с ним. Она уже знала несколько гольдских слов. Гольдов усадили на лавку.
     Улугу время от времени озирался на Егора. Убедившись, что тот не обращает на него внимания и, может быть, в самом деле, как уверял Данда, не умеет отличать гольдские лица друг от друга, Улугу успокоился.
     Егор взял пилу и ушел из землянки. Следом за ним вышли мальчики.
     – Тятя, а ты у этого гольда летось невод отнял, – сказал Васька, подымаясь за отцом на бугор.
     Кузнецов уж и сам подумал, что где-то видел этого гольда.
     – Что же, что отнял, – строго ответил он. – За дело отнял.
     Спустя час Егор вернулся в землянку. Лечение окончилось, и бабка прихорашивала гольдку. Она отмывала ей грязь со щек. Муж внимательно смотрел на нее, сидя на лавке.
     Егор остановился у порога, глядя на Улугу. Он вспомнил осеннее утро, косу над обрывом, ветер, волны. Улугу заметил на себе пристальный взор. Он почувствовал, что русский его узнал. Сердце Улугу замерло. Не желая выдать испуга, он, в свою очередь, пристально и как бы с подозрением стал смотреть на Егора.
     Мужик в раздумье повесил голову. Мать его лечила и мыла гольдку. Сам гольд доверчиво вошел в дом, где жили люди, отнявшие у него невод. «А невод ему – что нам пашня».
     Стыдно стало Егору, что в свое время, не зная тут ни людей, ни обычаев, сгоряча отобрал невод. Он хотел бы теперь его вернуть, но не решался заговорить об этом. «К случаю придется – отдам, – подумал Егор, но тут же подумал, что надо себя перебороть и честно сказать все. – Может быть, гольд тогда не разобрал, кто его обидел, не знает, что это я».
     Егору пришло на ум, что нужно угостить гольда. Он послал мать к Федору одолжить водки.
     – Удивил, Егор Кондратьевич! – восклицал, прибежав с бутылкой, Барабанов. – Я бы другому, убей, не дал, а тебе можно.
     После первой чарки гольд развеселился. По-русски он не понимал, и говорить с ним было не о чем.
     Барабанов начал знаками объяснять, что пора Мылкам мириться с Бельго.
     – А то хуже будет. Ой-ой-ой, как худо! Скажи своим, что исправник приедет.
     Тут Федор пальцем показал себе на лоб, потом плюнул на ладонь и, сжав кулак, замахнулся.
     – Исправник, понимаешь?
     – Отоли! Отоли! [43] – испуганно вскричал Улугу.
     Он понял, что речь идет о кокарде и мордобое. Он вскочил с лавки и тоже показал себе на лоб, потом плюнул на руку и тоже замахнулся кулаком.
     – Исправник, отоли!
     – Вот тут Бельго, а тут Мылки, – показывал Федор ладонью на столе. – Надо мириться, дружно жить. Араки пить надо, – щелкнул он себя по шее.
     Когда Улугу, собираясь домой, вышел с женой из землянки, Егор вынес невод и поклонился гостю.
     Гольд на миг остолбенел. Он ссутулился и заморгал. Краска выступила на его смуглом лице.
     Потом он выхватил невод из рук Егора и бросил его в нарты. Сам прыгнул следом и, не прощаясь, не взглянув на Егора, помчался в Мылки.
     Улугу с женой приехали через несколько дней снова. Они привезли Кузнецовым мяса и рыбы. Знаками гольд объяснял Егору, что дома все сказал, велел мириться и что жене лучше. Он все время кланялся и хитро улыбался.
     – Гляди, привезли кабанины, – с уважением говорил про гольдов Кондрат, – будет чем кормить ребятишек.
     Похоже было, что мир заключен прочный.
     Бабка дала жене Улугу свежей мороженой капусты и несколько картофелин.
     Улугу стал часто ездить в Уральское.
     Понемногу Кузнецов и Улугу сдружились. Когда начались теплые дни, Егор как-то показал гольду соху.
     – Вот это, брат ты мой калинка, называется соха! Соха! Понял?
     – Соха, – повторял гольд.
     Он теперь знал слова «соха», «картошка» и многие другие.
     Понемногу гольд учился говорить по-русски.
     Федор, встречая Улугу, каждый раз торопил его с примирением.
     – А, исправник, отоли! Понимает! Смотри, брат… Скажи Денгуре, что исправник, брат, все отоли. Все понимает! Ой-ой, худо будет!.. Так и окажи.
     С Федором гольд предпочитал объясняться знаками.
     – Отоли, отоли! – Улугу, показывая себе пальцем на лоб, быстро плевал на руку и потом замахивался кулаком.
     – Исправник-то отоли! – восклицал Федор.
     ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
     Как из бездонной пропасти, Иван выбрался с конями на релку. Внизу стлалась густая мгла. Льда амурского не было видно: казалось, что там провал. Тускло светила луна, и зеленоватый свет ее кругами расходился по туману. Лишь кое-где, как майские светляки, сквозь мглу просвечивали торосники.
     Иван затрусил в распадок. Иззябший и уставший, поглядывал он на огонек своей избы.
     «Однако, добрался, – подумал он, слезая с коня, – сам жив, лошади целы, ружье, меха, серебро привез и опять же не без золотишка». Нагрузившись тюками, Иван вошел в избу. Смрадный, жаркий воздух охватил его. У нар собрались бабы-переселенки. Сначала он ничего не понял. И вдруг заметил, что посреди избы к потолку подвешена зыбка.
     – Вот и тятька приехал! – радостно воскликнула Наталья Кузнецова.
     В тот же миг слабо закричал ребенок. Бабы обступили Ивана со всех сторон.
     – Гляди-ко… На-кось тебе дочь-то, – приговаривала Наталья, поднимая младенца.
     «Вот бабы, чем радуют!» – подумал Иван, удрученный тем, что родилась дочь, а не сын.
     Но едва глянул он на крошечное опухшее личико и увидел в нем знакомые бердышовские черты, как доброта и жалость прилили к сердцу.
     – Ах, ты! – покачал он головой, еще не решаясь тронуть ребенка.
     – Чего боишься? Бери, твое, – заговорили бабы.
     Анга застонала.
     – Что с ней?
     – Болеет, – сказала бабка Дарья. – На снегу, в лесу рожала-то, что с ней сделаешь! Девчонка прибежала, кричит в голос: «Тетка помирает!..»
     Дельдика, вытянув шею, молча и серьезно смотрела на Ивана, желая, видимо, узнать, понравится ли ему девочка и что он станет с ней делать.
     – Пошли в тайгу, в самую чащу, – продолжала старуха, – а у нее там балаган налаженный. Она родила и лежит без памяти. Видишь, по своему обычаю, значит, рожала.
     Иван подсел на край нар, взял жену за руку и что-то сказал ей. Анга всхлипнула. На потном лице ее появилась плаксивая улыбка. Иван погладил ее горячую руку, перебрал пальцы в толстых серебряных кольцах.
     – Не помрет, – молвила старуха.
     Наутро Анге полегчало. Иван выпарился в печке, выкатался в снегу и, красный, как вареный рак, завтракал калужьей похлебкой.
     Пришли мужики.
     – Как дочь назовешь?
     – У нас тетка Татьяна была, не шибко красивая, но ума палата. Татьяной назову. Ну, а вы как пасху справляли?
     – Водки не было, – отвечал Тимошка. – Хуже нет, трезвый праздник. А ты спирту привез?
     – Нету спирта. В Николаевске и спирт выпили и духи. Матросы платят рубль за флакон и пьют. Китайцы сверху везут туда ханжу. Находятся и русские мужики, что за сотни верст везут в город бутылку водки, только чтобы нажиться. У кого с лета остался спирт, те… Там харчи шибко дорогие. Людей не хватает. Казна и купцы большие деньги платят. Город строят, пароходы собирают. Там каторжане, солдаты, матросы.
     За чернобурок Иван отдал Егору сорок рублей.
     – А Галдафу мне восемь целковых не пожалел, – угрюмо сказал Егор, забирая деньги.
     Все засмеялись.
     – Я твои шкурки продал в Николаевске американцам. У них там магазин. Чего только нету! Товару, что стены трещат. Я всегда к ним заезжаю, другой раз ночую у них… Ружье купил у американца. Там есть один американец, у него жена – поповна, сам он был матросом на китобойном судне. Корабль их разбился у наших берегов, все утонули, а он в России остался и стал от своих купцов торговать. У попа дочь высватал… Оружье у них шибко хорошее, – показал Иван новенький винчестер.
     В те времена винчестер с магазинным затвором был редкостью, самой последней новинкой, однако мужики особенно не удивлялись устройству американского ружья, полагая, что здесь, возможно, вообще заведены такие винтовки.
     – Ты уж из него стрелял кого-то, – заглянул Федор в дуло.
     – Как же, испробовал, – усмехнулся Иван, и глаза его заиграли. – С такого ружья не хочешь, да попадешь в кого-нибудь, жалко не стрелить.
     – Паря, с американцами сдружишься, они тебя до добра не доведут…
     – Это баловство одно, а не ружье, – сказал дед Кондрат. – В нашу пору таких не было, а били метче. Люди были здоровее, глаз имели верный, глаза у них не тряслись, руки не тряслись, воровали меньше.
     При виде иностранного ружья Егор невольно вспомнил Маркела Хабарова – тому ружье запретили делать, а самого за то, что он придумал новое устройство охотничьей винтовки, поставили сплавщиком на плоты.
    * * *
     Солнце просвечивало далеко сквозь голоствольную чащу; как метлы на белых черенах, стояли желтые березы.
     – Ручьи играют… забереги есть, – сказал Тимоха.
     – Я уж поплавал по дороге.
     – Вчера вон те пеньки выворотил, – с гордостью показал Егор вздыбленные, дымившиеся корневища. – Таял землю огнем, а потом уж их легко драть.
     – Пойдемте к Пахому, – звал Федор.
     Он рассказал Бердышову про случай с мукой, как Бормотовы отказались от помощи.
     В землянке Бормотовых на столе и на лавках лежали куски рубленого кабаньего мяса.
     – Парень у нас охотничает, – рассказывал Пахом. – Ружье ему отдали. Сами не можем…
     – Ходить-то?
     – Чего ходить-то! И прицела взять не можем, дрожь в руках. Хоть зверь в избу заходи, ничего не сделаем!
     – А ты, Илюшка, и рад, что ружье тебе теперь дали? И слава богу, что отцы свалились?
     – Рад-то он, верно, рад. Только, видишь, порох-то мы извели, – продолжал бородатый дядя Тереха. – Ты бы хоть немного одолжил.
     – Это можно.
     – А ты думаешь, пароходом доставят провиант?
     – А почему у лавочника не возьмешь?
     – Злодеи они. Девку от отца с матерью отнять хотели. А потом муку присылают. Такой тебе зря муки не пошлет. Девка-то тихая, ладная девка, все услужить хочет…
     – Федор-то говорит: «Не трусь!» А нам, видишь, не боязно, да зачем же от злодеев хлеб-то принимать?
     – А парень кабана запорол нынче, – перебил брата Пахом. – Мясо есть, даст бог, не околеем.
     – Как же ты заколол зверя? – обратился Иван к Илюшке, молча сидевшему в углу.
     Парень вдруг ухмыльнулся, надел шапку и ушел.
     – Что это с ним?
     – Сейчас покажет, – слабо оказал отец.
     Илюшка принес самодельную деревянную пику.
     Мужики засмеялись:
     – Вот дубина ладная!
     Они, казалось, не придавали никакой цены Илюшкиной охоте и смотрели на его пику, как на пустую забаву, чудачество.
     Иван оглядел палку и покачал головой. Он понимал, какую храбрость и силу нужно иметь, чтобы убить такой штукой кабана.
     – Он ее под вид гольдяцкой геды произвел, – объяснял Пахом, – только без железа.
     – Как же ты колол?
     – Пырнул… Как дал ему вот под это место!
     – А он как дал бы тебе клыками… Что тогда?
     Илюшкино лицо вытянулось, нижняя губа вывернулась, брови полезли на лоб, парень затряс головой, словно удивляясь, что могло бы с ним случиться. Предположение, что кабан мог ударить его клыками, показалось ему смешным.
     – Давно бы ружье надо Илюшке отдать, – сказал Егор, – пока порох был. А то зря спалили.
     – Кто же знал, что у него такая способность?
     – Мы с матерью все ругали его, что в тайгу бегает. Признали уж, когда пороха не стало.
     – Кто же обучил тебя копье сделать?
     – А про него я в гольдяцкой сказке слыхал. Санка рассказывал. Они с гольдами на охоту ходили. Я за выворотень спрятался, кабан-то набежал.
     – В первый-то раз в ухо угодил? – с живостью расспрашивал Иван.
     – Свежинкой поделимся, – говорил Пахом.
     – Вечером приходи, – сказал Бердышов. – Выпьем.
     – На радостях-то…
     – Попа нет, вот беда.
     – Сами окрестим.
     Пахом послал Бердышовым кабанины. Иван прислал ему пороха и кулек муки.
     В сумерки мужики пили ханшин.
     – Проздравляем, Анна Григорьевна, – кланялся Пахом.
     Иван качал младенца и что-то бормотал то по-русски, то по-гольдски.
     Мужики допоздна играли в карты.
     Эх, бродни мои, бродни с напуском! —
     подпевал Иван. – Первые два года мужиков кормит казна. Они в это время в карты играют – так тут заведено. Вам амурские законы надо знать.
     – Теперь такого правила нету, – ответил Егор. – Нынче шибко не помогают – сам себя прокорми.
     – Беда, копейку продул. С вами играть – без штанов останешься!
     Эх, бродни мои, бродни с напуском! —
     крыл Иван Тимошкину семерку.
     – С тебя копейку выиграл. Слышишь, моя дочь голос подает? Что, тятьку надо? Девка у нас на бабушку Бердышиху походит. Я, на нее глядя, своих нерчинских стал вспоминать, а то было совсем забыл.
     Эх, бродни любят чистоту,
     А поселенцы – карты!..
     ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
     На Амуре уже выступали забереги. По ним в лодках приезжали к Ивану гольды. Иван раздавал им серебро за проданные меха. У всех знакомых гольдов он брал в город меха на продажу. Явился Айдамбо, совсем еще юный паренек, лучший стрелок на всем озере. Он позже всех вышел из тайги. Мельчайшими красными узорами были расшиты его куртка белого сукна, белые лосиные штаны и унты.

/ Полные произведения / Задорнов Н.П. / Амур-батюшка