Войти... Регистрация
Поиск Расширенный поиск



Есть что добавить?

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Полные произведения / Войнович В. / Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина

Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина [3/16]

  Скачать полное произведение

    первый раз ниется он этим делом. Нюра сперва пыта-
     лась за ним угнаться, но потом, поняв, что попытка эта
     несостояль, безнадежно отстала. Когда они остано-
     вились для перекура, она заметила ему с любопытством:
     -- Сами, видать, деревенские.
     -- Неужто заметно?-- удивился Чонкин.
     -- Как не заметить,-- сказала Нюра, смущенно потупясь.-- У нас тут городские были, помогать приезжали. Так иной раз стыдно смотреть. Тяпку в руках держать не умеют. Интересно, чему их там в городах учат?
     -- Известно чему,-- сообразил Чонкин.-- Сало деревенское жрать.
     -- То-то и есть,-- согласилась Нюра.
     Чонкин поплевал на ладони и принялся опять за работу. Нюра, идя следом, нет-нет да и поглядывала на нового
     своего знакомого. Она, конечно, сразу заметила, что и
     ростом он не очень-то вышел, и лицом не из самых
     красавцев, но ей при ее затянувшемся одиночестве и такой
     был хорош. А Чонкин, она приглядела, парень сноровистый и
     с ухваткой, для хозяйства, сразу видно, полезный. И он
     нравился ей все больше и больше, и в душе ее даже
     затеплилось что-то похожее на надежду.
    7
     Нюра была совсем одинока. Более одинокой женщины не было во всей деревне, не считая бабы Дуни, но у той жизнь уже подходила к концу, а Нюре едва исполнилось двадцать четыре года. Жизнь в самом расцвете, но для замужества возраст, пожалуй, уже и великоват. Другие, кто порасторопней, постарались выскочить до двадцати да уж и детей понарожали (у Нюриной ровесницы Тайки Горшковой зимой пятый мальчишка родился). И не было обидно, была бы хуже других, а то ведь нет. Ни лицом, ни фигурой бог не обидел, красавицей, может, и не была, но и уродиной никто не считал. Уж на что Нинка Курзова от рождения недостаток имела пятно в пол-лица, а и та нашла свое счастье, вышла замуж за Кольку и сейчас ходила на четвертом или пятом месяце.
     Не одна Нюра, конечно, в девках сидела, но у других хоть были либо родители, либо братья и сестры, либо еще кто, а у нее никого. Были два брата старших -- она их не помнила. Один трех лет от роду во время пожара сгорел, другой, чуть побольше, от сыпного тифа помер.
     Мать Нюры померла четыре года назад. До этого два года жаловалась на поясницу, все ее что-то ломало да горбило, от застуды ли, от тяжелой ли работы, кто знает. Может, ей полежать надо было, отдохнуть, да как полежишь, когда бригадир каждое утро чуть не силком на улицу выволакивает, надо работать. И свое хозяйство тоже большое-ли, малое, а дело всегда найдется. К фельдшеру сходить, а он за семь верст в Долгове. Семь верст туда да семь обратно. А лечение у него одно: на ночь ноги в горячей воде попарь и под ватное одеяло. К утру, мол, пройдет. Освобождения, если жару нет, не добьешься. Если, мол, всем освобождение давать, кто тогда будет работать?
     Когда матери совсем худо стало, и она начала криком кричать, отец пошел к председателю (тогда еще другой был, не Голубев) лошадь просить, а тот говорит: "Специально
     дать не могу, а как будет попутная, пожалуйста". Когда
     попутная оказалась, она уж была ни к чему. Кладбище
     Красновское было рядом, за огородами, и покойницу отнесли туда на руках.
     Отец Нюры пожил еще год в Красном, а потом, дуриком получив паспорт, подался в город на заработки. Работал
     там разнорабочим на строительстве электростанции, потом
     перешел в милицию, и односельчане, возившие продавать
     колхозные овощи, много раз видели его на рынке ходил в
     форме и с револьвером, гонял спекулянтов. Сперва он Нюре
     хоть изредка писал письма, а потом женился, у него родился
     ребенок, писал он все реже, а потом и совсем перестал,
     только изредка передавал приветы через знакомых.
     С замужеством у нее ничего не вышло, может быть, еще и потому, что была от рождения робкого характера, не могла собою увлечь, что ли, и один ухажер бросил ее за то, что была молчалива, мол, не о чем даже поговорить; другой добивался отднее, чтобы согласилась на то, чего он хотел, до замужества, и обиделся, что она ему не верит; третьему поверила, но он тоже бросил за то, что слишком легко согласилась. А женихов-то и сразу было немного, а чем дальше, тем меньше их становилось, таяли, как снег на ладони. Кто женился, кто ушел в армию и не вернулся, а для тех, которые подрастали, своих девчонок хватало. Так вот и получилось, что Нюра осталась одна.
     Одиночество наложило особый отпечаток на ее жизнь. Взять хотя бы ее отношения со скотиной. У других, скажем, корова это корова. Ее кормят, доят, выгоняют в стадо, и все. А Нюра за своей коровой ухаживала, чистила ее, выбирала из шкуры колючки. И разговаривала с ней ласково, как с человеком, и делилась, если было что-нибудь вкусное (когда кусок сахару даст, когда пирожок), поэтому и корова к ней относилась тоже как человек к человеку. Стадо в деревню пригонят, она от стада оторвется и бежит со всех ног бегом к дому соскучилась, значит. И играеткс хозяйкой. Так ее рогом подденет, будто всерьез, а на самом деле легонько, шутя. Но если заметит, что кто-нибудь хочет Нюру обидеть, то тут уже не играет, а глаза кровью нальет, голову опустит и идет на обидчика берегись!
     А кабан Борька, тот и вовсе бегал за Нюрой, как собака. Нюра около двух лет взяла его в колхозе маленьким трехдневным поросенком, рассчитывая со временем зарезать. А поросенок попался чахленький, много болел. Нюра за ним тоже ухаживала, как за ребеночком. Кормила из соски молоком, клала на живот грелку, купала в корыте с мылом, повязывала платочком и укладывала с собой в постель. Выходила, а когда он подрос, не решилась зарезать. Так он и жил у нее вместо собаки, худой, грязный, носился по двору, гонял кур, провожал Нюру, когда она шла на почту, и встречал, когда возвращалась. А уж визгу-то было и радости, когда она возвращалась, на всю деревню.
     Даже куры у нее были не такие, как у других. Сядет Нюра на крылечке, а они уж тут как тут. Которая на плечо заберется, которая на голову, и сидят, как на насесте, не шелохнутся. И Нюра не шевелится, боится спугнуть. В
     деревне из-за этого над Нюрой многие посмеивались, а она
     не обижалась, но думала, что, попади ей какой-нибудь
     человек, пусть хоть некрасивый и не очень умный, лишь бы
     хороший и к ней бы хорошо относился, а уж она тоже не
     осталась бы в долгу, раскрылась бы перед ним всей душой. И
     вот сейчас впереди нее шел по борозде, взмахивая тяпкой,
     маленького роста человек в военной форме с красными ушами,
     торчащими из-под пилотки. Кто он, этот человек, чего
     хочет? Может, толькохвремя провести от скуки, а может, и
     нет, кто его знает. Сразу не угадаешь.
     Летний день, какой ни длинный, а и он подошел к концу. Заметно стало движение воздуха, потянуло от речки Тепы
     прохладой, большое красное солнце, перерезанное надвое
     перистым облачком, коснулось краем дымного горизонта.
     Замычала на другом конце деревни скотина, и Нюра, оставив
     Чонкина на огороде, побежала встречать свою Красавку. По дороге сошлась с Нинкой Курзовой , она шла с длинным прутом, тоже встречала корову. Они пошли рядом.
     -- Ну как, картошку окучила?-- спросила Нинка явно с ехидцей, уж вся деревня,
     конечно, обратила вимание, что Нюра на огороде работала не одна.
     -- Еще немного осталось,-- сказала Нюра.
     -- Теперь-то с помощником легче,-- подмигнула Нинка.
     -- Да уж, конечно, в четыре-то руки,-- сказала Нюра и покраснела.
     -- Парень хоть хороший?-- деловито осведомилась Нинка.
     -- Да кто его знает.-- Нюра пожала плечами,-- С первого разу нешто разберешь. Росточку маленького, но так, видать,
     работящий. Как пошел с тяпкой вдоль борозды, так я за ним
     угнаться никак не могу.
     -- Ну-ну,-- одобрила Нинка,-- а звать-то как?
     -- Иваном,-- гордо поведала Нюра, как будто имя было особенное.
     -- Холостой?
     -- А я и не спросила.
     -- Зря. Сразу спрашивать надо.
     -- Да вроде неудобно сразу-то.
     -- Напрямки неудобно,-- убежденно ответила Нинка,-- а так, вроде к слову, можно. Хотя, все равно соврет.
     -- А на что ему врать?
     -- Как не врать?-- сказала Нинка.-- Вся наша жизнь состоит из того, что мужики врут, а бабы верят. А этот еще и военный. Ему лишь бы время провести, да и все. А ты его так попытай, а еще постарайся и в документ заглянуть, хотя в ихних документах тож ничего может не быть, это не паспорт.
     -- Выходит, безвыходное положение?-- спосила Нюра.
     -- Выходит, так.
     -- А я ему почему-то верю,-- сказала Нюра.-- Непохоже, чтоб врал.
     -- Если веришь, дело твое,-- равнодушно сказала Нинка,-- но я б на твоем месте его раньше времени до себя не допускала.
     -- А кто ж допускает?-- смутилась Нюра.
     -- А я не говорю, что допускаешь, а можешь допустить. А они, мужики, да еще военные, у них привычка такая свое дело справит, а потом над тобой же и посмеется.
     Тут Нинка отскочила к забору, потому что на дороге показалась Красавка, которая галопом неслась по деревне, а
     за ней, не отставая, бежала маленькая собачонка и отчаянно
     тявкала. Красавка неслась прямо на Нюру с такой скоростью,
     что, казалось, никакая сила ее теперь не остановит, но
     перед самой Нюрой остановилась как вкопанная.
     -- Вот сатана какая,-- испуганно сказала Нинка.-- Гляди, Нюрка, кабы не вздела она тебя на рога.
     -- Ничего, меня не взденет,-- сказала Нюра уверенно и почесала Красавке лоб между рогами. Та запыхалась от быстрого бега и дышала шумно, широко раздувая ноздри.
     -- А моей заразы что-то не видать,-- сказала Нинка.-- Побегу, какы огород к кому не залезла. Заходи болтать-
     ся, как всегда пригласила она.-- Песни попоем,посмеемся.
     И пошла дальше, помахивая хворостиной.
     На обратном пути Нюра забежала к бабе Дуне и купила у нее поллитровочку самогону . Она боялась, что баба Дуня начнет расспрашивать, для чего самогон, и придумала сказать, что будто должен приехать отец. Но баба Дуня сама уже напробовалась своего зелья до того, что ей все было неинтересно.
     Когда Нюра подоила корову и вышла на крыльцо, Чонкин закончил уже последнюю грядку и сидел на траве, курил.
     -- Устали?-- спросила Нюра.
     -- Плевать,-- сказал Чонкин.-- Мне эта работа только для развлечения.
     -- Я там на стол собрала,-- преодолев в себе робость, сказала Нюра.
     -- На стол?-- У Чонкина загорелись глаза, но он тут же вспомнил о своем положении и только вздохнул. Нельзя мне.
     С удовольствием бы, да нельзя. У меня вон стоит. С досадой он махнул рукой в сторону самолета.
     -- Да, господи, кто его тронет!-- горячо сказала Нюра.-- У нас тут такой народ живет, избы не запирают.
     -- Неужто не запирают?-- спросил Чонкин с надеждой.-- И что ж, ни разу не бывало таких случаев, чтобы кто-нибудь чего-нибудь?..
     -- Да что вы,-- сказала Нюра.-- Я вот за всю жизнь и не припомню такого. Это вот еще, когда я совсем маленькая была, еще до колхоза, у Степана Лукова, вон он там живет за конторой, лошадь пропала, так и то думали цыгане, а
     потом нашли ее, переплыла на тот берег.
     -- Ну, а если пацаны там захотят чего отвернуть?-- постепенно сдавался Чонкин.
     -- Пацаны уже спать полегли,-- сказала Нюра.
     -- Ну ладно,-- решился Иван,-- минут на десять, пожалуй, зайду.
     Он взял свою винтовку. Нюра собрала тяпки.
     В первой половине избы чисто убрано. На широком столе стояли бутылка, заткнутая тряпицей, два стакана и две тарелки одна с вареной картошкой, другая с огурцами. Чонкин сразу оценил, что не хватает мясного, и, оставив винтовку в избе, сбегал к самолету за вещмешком. Колбасу Нюра тут же крупно порезала, а консервы вскрывать не стали, не хотелось возиться.
     Чонкина Нюра усадила на лавку к стене, а сама села напротив на табуретку. Чонкин разлил самогон себе полный стакан, Нюре -- половину, больше она не разрешила. Чонкин поднял свой стакан и произнес тост:
     -- Со встречей!
     После второго стакана Чонкина развезло. Он расстегнул гимнастерку, снял ремень и сидел, привалясь спиной к стене, и о самолете больше не думал. В наступивших сумерках, как в тумане, перед ним плавало лицо Нюры, то раздваиваясь, то снова собираясь в единое целое. Чонкин чувствовал себя весело, легко и свободно, и непослушным движением пальца он поманил к себе Нюру и сказал ей:
     -- Поди сюда.
     -- А зачем?-- спросила Нюра.
     -- Просто так.
     -- Просто так можно и через стол говорить,-- сопротивлялась она.
     -- Ну иди,-- жалобно сказал он,-- я ж тебя не укушу.
     -- Ни к чему все это,-- сказала Нюра и, обойдя стол, села слева от Чонкина на некотором расстоянии.
     Они помолчали. На противоположной стене громко стучали старые ходики, но их в темноте не было видно. Время шло к ночи.
     Чонкин глубоко вздохнул и придвинулся к Нюре. Нюра
     вздохнула еще глубже и отодвинулась. Чонкин снова вздохнул
     и придвинулся. Нюра снова вздохнула и отодвинулась. Скоро
     она очутилась на самом краю лавки. Двигаться дальше было
     опасно.
     -- Чтой-то холодно стало,-- сказал Чонкин, кладя левую руку ей на плечо.
     -- Да не так уж и холодно,-- возразила Нюра, пытаясь сбросить его руку с плеча.
     -- Чтой-то руки замерзли,-- сказал он и правой полез ей за пазуху.
     -- А вы вообще-то всегда на эроплане летаете?-- спросила она, предпринимая последнюю , отчаянную попытку освободиться.
     -- Всегда,-- сказал он, просовывая руку у нее под мышкой за спину, чтобы расстегнуть лифчик. 8
     Был не то день, не то вечер, не то свет, не то сумерки. Чонкин проснулся от того, что почувствовал кто-то угоняет его самолет. Он вскочил с постели, на которой рядом с ним никого не было, и выбежал на крыльцо. Тут он увидел Самушкина, который торопливо запрягал в самолет белую
     лошадь, похожую на Чалого. "Ты что делаешь?"- закричал
     Чонкин, но Самушкин, ничего не ответив, быстро вскочил в кабину и хлестнул лошадь концами вожжей. Лошадь подпрыгнула и, перебирая ногами, легко полетела над самой землей, а за ней над самой землей полетел самолет. На нижнем крыле, свесив ноги, сидели те самые девки, которые днем проезжали мимо Чонкина в телеге, среди них сидела и Нюра, она махала ему тяпкой, чтобы он догонял. Чонкин побежал за самолетом, и казалось, вот-вот догонит, но самолет ускользал от него, а бежать было все труднее, мешали перекинутая через плечо скатка и винтовка, которую он держал в руке. Он подумал, что винтовка ему совершенно не нужна, потому что старшина забыл выдать патроны, и, бросив винтовку, побежал гораздо быстрее. Вот он уже почти настиг самолет и хотел ухватиться за протянутую Нюрой тяпку, как вдруг вырос перед ним старшина и грозно спросил: "Ты почему не приветствуешь?" Он на минутку остановился перед старшиной, не зная, то ли отвечать ему, то ли дальше гнаться за самолетом, а старшина опять закричал: "А ну-ка пройди мимо столба и десять раз поприветствуй его!" Чонкин стал торопливо озираться, чтобы побыстрее выполнить приказание старшины, пока самолет еще не улетел далеко, но столба нигде не было видно.
     "Значит, ты не видишь этот столб!-- закричал старшина.-- А вот я тебе глаз сейчас выну, тогда ты у меня все увидишь что нужно!" С этими словами старшина подошел к нему, вынул правый глаз, протянул вперед, в пространство, и этим
     вынутым глазом Чонкин действительно увидел перед собой
     растресканный столб, на котором горела лампочка. Он еще
     подумал зачем она, интересно, горит, если и без нее свету
     достаточно? Он взял у старшины собственный глаз и пошел по
     направлению к столбу, но вспомнил про самолет и оглянулся.
     Самолет был тут же, за его спиной. Он неподвижно парил в воздухе над самой землей, а лошадь беспомощно перебирала ногами, но не могла сдвинуться с места. "Надо бы ее подковать", подумал он и увидел старшего политрука Ярцева, который вышел из-за горы и манил его пальцем. Чонкин оглянулся на старшину, чтобы спросить у него разрешение, но старшина уже был занят другим: он скакал на каптенармусе Трофимовиче по какому-то укатанному кругу, а посреди круга стоял подполковник Пахомов и стегал длинным бичом то одного, то другого.
     Когда Чонкин подошел к Ярцеву, тот наклонился к самому его уху, а Чонкин испугался и закрыл ухо ладонью. "Не бойся, не плюнет", сказал сзади Самушкин. Иван убрал руку. Ярцев тут же превратился в жука и залез к нему в ухо. Чонкину стало щекотно, он хотел вытряхнуть Ярцева, но тот тихо сказал: "Не волнуйтесь, товарищ Чонкин, вы лицо неприкосновенное, и я вам сделать ничего не могу. Мне поручено сообщить вам, что у товарища Сталина никаких жен не было, потому что оннсам женщина".
     Сказав это, Ярцев опять превратился в человека, спрыгнул на землю и ушел за гору.
     Тут с неба медленно спустился товарищ Сталин. Он был в женском платье, с усами и с трубкой в зубах. В руках он держал винтовку.
     -- Это твоя винтовка?-- строго спросил он с легким грузинским акцентом.
     -- Моя,-- пробормотал Чонкин заплетающимся языком и протянул руку к винтовке, ноптоварищ Сталин отстранился и
     сказал:
     -- А где старшина?
     Подлетел старшина верхом на Трофимовиче. Трофимович нетерпеливо рыл землю копытом, пытаясь сбросить с себя
     старшину, но тот крепко держал его за уши.
     Товарищ старшина,-- сказал Сталин,-- рядовой Чонкин покинул свой пост, потеряв при этом боевое оружие. Нашей Красной Армии такие бойцы не нужны. Я советую расстрелять товарища Чонкина.
     Старшина медленно слез с Трофимовича, взял у товарища Сталина винтовку и приказал Чонкину:
     -- Ложись!
     Чонкин лег. Под ним была пыль, топкая пыль, которая его засасывала, лезла в рот, в уши, в глаза. Он пытался разгрести пыль руками, ждал команду "отставить",рно команды не было, и он проваливался все глубже и глубже. Тут его затылка коснулось что-то холодное, он понял, что это ствол винтовки, что сейчас грянет выстрел...
     ...Он проснулся в холодном поту. Рядом с ним, прислонившись к его плечу, спала какая-то женщина, он не сразу вспомнил, кто эта женщина и как они очутились в одной постели. Только увидев свою винтовку, спокойно висевшую на вешалке для верхней одежды, все вспомнил, соскочил на холодный пол и, наступая на завязки кальсон, кинулся к окну.
     За окном светало. Самолет стоял на прежнем месте, его большие неп крылья резко чернели на фоне просветлевше-
     го неба. Чонкин облегченно вздохнул и,
     оглянувшись, встретился с Нюриным взглядом. Нюра хотела
     закрыть глаза, но не успела, теперь не смотреть было
     глупо, а смотреть стыдно. И стыдно было, что рука ее,
     пухлая, белая, голая до плеча, лежит поверх одеяла. Нюра
     медленно потянула руку вбок, чтобы спрятать, и при этом
     улыбнулась смущенно. Чонкин тоже смутился, но, не желая
     этого показывать и не зная, что делать, шагнул к Нюре,
     взял ее руку в свою, потряс легонько и сказал:
     -- Здравствуйте.
     В то утро бабы, выгонявшие в поле скотину, видели, как из дома Нюры, босой и без гимнастерки, вышел Чонкин.
     Подойдя к самолету, он долго отвязывал его, потом разобрал часть забора, вкатил самолет в огород, а забор снова
     заложил жердями.
    9
     Отличительной чертой председателя Голубева была неодолимая склонность к сомнениям. Когда жена утром спрашивала:
     -- Что будешь есть -- яичницу или картошку?
     Он отвечал:
     -- Давай картошку.
     Она доставала из печи чугунок с картошкой, и в эту секунду он знал совершенно определенно, что хочет яичницу.
     Жена запихивала чугунок обратно и шла в сени за яйцами. Возвращаясь, встречалась с виноватым взглядом мужа -- он снова хотел картошку.
     Иногда он даже сердился:
     -- Давай что-нибудь одно, не заставляй меня думать про глупости.
     Право на выбор его всегда тяготило. Он невыносимо
     мучался, когда раздумывал, какую сегодня надеть рубашку,
     зеленую или синюю, какие сапоги -- старые или новые.
     Правда, за последние двадцать с лишним лет в стране много было сделано для того, чтобы Голубев не сомневался, но какие-то сомнения у него все-таки оставались и распространялись порой даже на такие вещи, в которых вообще вообще сомневаться в то время было не принято. И не зря второй секретарь райкома Борисов говорил иногда Голубеву:
     -- Ты эти свои сомнения брось. Сейчас надо работать а не сомневаться.
     И еще он говорил:
     -- Помни, за тобой ведется пристальное наблюдение.
     Впрочем, он говорил это не только Голубеву, но и многим другим. Какое наблюдение и как именно оно ведется, Борисов не говорил, может, и сам не знал.
     Однажды Борисов проводил в райкоме совещание председателей колхозов по вопросам повышения удойности за текущий квартал. Колхоз Голубева занимал среднеетположение по показателям, его не хвалили и не ругали, он сидел и
     разглядывал новый гипсовый бюст Сталина, стоявший возле
     окна на коричневом подцветочнике. Когда совещание
     окончилось и все стали расходиться, Борисов задержал
     Голубева. Остановившись возле бюста вождя и машинально погладив его по голове, секретарь сказал:
     -- Вот что, Иван Тимофеич, парторг твой Килин говорит, что ты мало внимания уделяешь наглядной агитации. В
     частности, не дал денег на диаграмму роста промышленного
     производства.
     -- Не дал и не дам,-- твердо сказал Голубев.-- Мне коровник не на что строить, а ему только диаграммы свои рисовать, трынькать колхозные деньги.
     -- Что значит трынькать,-- сказал секретарь.-- Что значит трынькать? Ты понимаешь, что ты говоришь?
     -- Я понимаю,-- сказал Иван Тимофеевич.-- Я все понимаю. Только жалко мне этих денег. Их в колхозе и так не хватает, не знаешь, как дыры заткнуть. А ведь вы потом сами с меня три шкуры сдерете, потому что я председатель.
     -- Ты в первую очередь коммунист, а потом уже председатель. А диаграмма -- это дело большой политической важности. И мне странно видеть коммуниста, которыйвэто недооценивает. И я еще не знаю, то, что ты говоришь, ошибка или твердое убеждение, и если будешь дальше держаться той же позиции, мы тебя еще проверим, мы в самую душу к тебе заглянем, черт тебя подери! Рассердившись, Борисов хлопнул Сталина по голове и затряс рукой от боли, но тут же выражение боли на его лице сменилось выражением страха.
     У него сразу пересохло во рту. Он раскрыл рот и смотрел на Голубева, не отрываясь, словно загипнотизированный. А тот и сам до смерти перепугался. Он хотел бы не видеть этого, но ведь видел же, видел! И что теперь делать?
     Сделать вид, что не заметил? А вдруг Борисов побежит
     каяться, тогда он-то выкрутится, а ему, Голубеву,
     достанется за то, что не заявил. А если заявить, так ведь
     тоже за милую душу посадят, хотя бы за то, что видел.
     У обоих на памяти была история, когда школьник стрелял в учительницу из рогатки, а попал в портрет и разбил стекло. Если бы он выбил учительнице глаз, его бы, возможно, простили по несовершеннолетию, но он ведь попал не в глаз, а в портрет, а это уже покушение, ни больше ни меньше. И где теперь этот школьник, никто не знал...
     Первым из положения вышел Борисов. Он суетливо вытащил из кармана металлический портсигар и, раскрыв его, сунул Голубеву. Тот заколебался брать или не брать. Потом все же решился, взял.
     -- Да, так о чем мы с тобой говорили?-- спросил Борисов как ни в чем не бывало, но на всякий случай отходя от бюста подальше.
     -- О наглядной агитации,-- услужливо напомнил Голубев, приходя понемногу в себя.
     -- Так вот я говорю,-- сказал Борисов уже другим тоном,-- нельзя, Иван Тимофеевич, недооценивать политическое значение наглядной агитации, и прошу тебя по-дружески, ты уж об этом позаботься, пожалуйста.
     -- Ладно уж, позабочусь,-- хмуро сказал Иван Тимофеевич, торопясь уйти.
     -- Вот и договорились,-- обрадовался Борисов, он взял Голубева под руку и, провожая до дверей, сказал, понижая голос: И еще, Ванюша, хочу тебя как товарища предупредить,
     учти за тобой ведется пристальное наблюдение.
     Голубев вышел на улицу. Стоял, по-прежнему, сухой и солнечный день. Председатель отметил это с неудовольствием, пора бы уже быть и дождю. Его лошадь,
     привязанная к железной ограде, тянулась к кусту крапивы,
     но не могла дотянуться. Голубев забрался в двуколку,
     отпустил вожжи. Лошадь прошла один квартал и сама, без
     всякого приказания, по привычке остановилась напротив
     деревянного дома с вывеской "Чайная". Возле чайной стояла
     подвода с бидонами из-под молока, председатель сразу же
     определил, что подвода из его колхоза. Лошадь была
     привязана к столбу. Голубев привязал к этому же столбу и
     свою лошадь, поднялся по шатким ступеням крыльца и открыл
     дверь. В чайной пахло пивом и кислыми щами.
     Женщина, скучавшая за стойкой, сразу обратила внимание на вошедшего.
     -- Здравствуйте, Иван Тимофеевич.
     -- Здорово, Анюта,-- ответил председатель, кидая взгляд в угол.
     Там Плечевой допивал свое пиво. При появлении председателя он встал.
     -- Ничего, сиди,-- махнул ему Голубев и подождал, пока Анюта нальет ему обычную порцию сто пятьдесят водки и кружку пива. Водку, как всегда, вылил в пиво и пошел в
     угол к Плечевому. Тот опять попытался встать, но Голубев
     придержал его за плечо.
     -- Молоко сдавал?-- спросил председатель, отхлебывая из кружки.
     -- Сдавал,-- сказал Плечевой.-- Жирность, говорят, маловата.
     -- Перебьются,-- махнул рукой Голубев.-- А чего сидишь?
     -- А я тут Нюрку встретил, почтальоншу, да и обещался ее подвезти,-- объяснил Плечевой. Вот дожидаю.
     -- Что, живет она со своим красноармейцем?-- поинтересовалсяя Иван Тимофеевич.
     -- А чего ж ей не жить,-- сказал Плечевой.-- Он у ней
     заместо домохозяйки, да. Она на почту, а он воду наносит,
     дрова наколет и щи варит. Передник Нюркин наденет и ходит,
     как баба, занимается по хозяйству, да. Я-то сам не видел,
     а народ болтает, будто он и салфетки еще крестом вышивает.
     Плечевой засмеялся.-- Ей-богу, вот сколь живу, а такого, чтоб мужик в бабском переднике ходил да еще вышивал бы, не видел. И ведь вот что интересно: прислали его будто бы на
     неделю, полторы прошло, а он и не чухается, да. Я вот, Иван Тимофеевич, не знаю, может, это все от темноты, но народ думку такую имеет, что не зря он, этот армеец, сидит тут, а некоторые прямо считают в виде следствия.
     -- Какого следствия?-- насторожился председатель.
     Плечевой знал о мнительности Голубева и сейчас нарочно его подзуживал и с удовольствием замечал, что слова его производят должный эффект.
     -- А кто его знает, какого,-- сказал он.-- Только понятно, что зазря его здесь держать не будут, да. Если эроплан сломатый, значит, его надо чинить. А если он в таком состоянии, что и чинить нельзя, значит, надо выбросить. Чего же даром человека держать. Вот потому-то народ, Иван Тимофеич, и сомневается. Слух есть,-- Плечевой понизил
     голос и приблизился к председателю, что колхозы распущать
     будут обратно.
     -- Ну, это ты брось,-- сердито сказал председатель.-- Не будет этого никогда, и не надейся. Работать надо, а не
     слухи собирать.
     Он допил свой "ерш" и поднялся.
     -- Ты, Плечевой, вот что,-- сказал он напоследок,-- если Беляшовой долго не будет, не жди, нечего. И своим ходом дойдет, невелика барыня.
     Попрощавшись с Анютой, он вышел, сел на двуколку и поехал домой. Но сказанное Плечевым запало ему в душу и
     соединилось со словами Борисова о том, что за ним,
     Голубевым, ведется пристальное наблюдение. Какое же
     наблюдение и как оно ведется? Уж не через этого ли
     красноармейца? Не специально ли его подослали? Правда, на
     вид он вроде бы и не похож на такого, которого можно подослать. Но ведь и те, кто посылает, тоже не дураки, они такого и не пошлют, чтобы сразу было видно, что он подослан. Если бы знать это точно! Но как узнаешь? И тут у Голубева родилась дерзкая мысль: "А что, если подойти к этому красноармейцу, стукнуть кулаком по столу, говори,
     мол, по какому заданию ты здесь сидишь и кто тебя на это направил?" А если даже за это и будет чего, так уж лучше сразу, чем так-то вот ждать неизвестно какой опасности. 10
     Итак, полторы недели прошло с тех пор, как Чонкин попал в Красное и поселился у Нюры. Он здесь уже прижился, со всеми перезнакомился, стал своим человеком, и не было
     никаких намеков на то, что его отсюда когда-нибудь заберут. Нельзя сказать, чтобы Чонкину такая жизнь не нравилась. Наоборот, ни подъема, ни отбоя,нне говоря уже о
     физзарядке или политзанятиях. Хотя и в армии в смысле еды он неплохо устроился, но здесь-то хлеб, молоко, яички, все свежее, лучок прямо с грядки да еще баба под боком чем не жизнь? Да на месте Чонкина любой согласился бы стоять на таком посту до самой демобилизации, а еще годок-другой прихватил бы сверхсрочно. И все-таки в положении Чонкина было что-то такое, что не давало ему жить спокойно, а именно то, что оставили его здесь вроде бы на неделю, но неделя эта прошла, а из части ни слуху ни духу, никаких дальнейших распоряжений. Если решили задержать, то надо сообщить как-нибудь, да и сухой паек не мешало б пополнить. Это хорошо, что он здесь так пристроился, а то давно бы уже зубы на полку.
     Последние дни, каждый раз выходя на улицу, Чонкин задирал голову и глядел в небо, не появится ли там
     медленно растущая точка, и прикладывал к уху ладонь, не
     послышится ли приближающийся рокот мотора. Да нет, ничего
     не было видно, ничего не было слышно.
     Не зная, что предпринять, и отчаявшись, Чонкин решил обратиться за советом к умному человеку. Таким человеком


1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] [ 8 ] [ 9 ] [ 10 ] [ 11 ] [ 12 ] [ 13 ] [ 14 ] [ 15 ] [ 16 ]

/ Полные произведения / Войнович В. / Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина


Смотрите также по произведению "Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина":


2003-2024 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты

 Яндекс цитирования
Дизайн сайта — aminis