• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  

/ Полные произведения / Пильняк Б.А. / Мать сыра-земля

Мать сыра-земля [3/4]

Скачать полное произведение

    На обратном пути Кузя заходил в Липовую долину на пчельник к Игнату, покурили. Игнат, по прозвищу Арендатель, сидел на пне и рассуждал о странностях бытия: -- "Например, раз, сижу вот на этом самом пне, а мне чижик с дерева говорит: -- пить тебе сегодня водку!" Я ему отвечаю: -- ну, что, мол, ты глупость говоришь, кака еще така водка?.. -- Ан, вышло по его: пришел вечером кум и принес самогонки!.. Птица -- она премудрость божия. Или, например, раз, твой новый барин; зашел я к нему, разговорились; -- я его спрашиваю, как он понимает, при венчании вокруг налоя посолонь надо ходить или против солнца? А он мне в ответ: -- ежели, говорит, в таком деле с солнцем надо считаться, то придется стоять на одном месте и чтобы налой вокруг тебя носили; потому как солнце в небе неподвижно, а вертится земля. -- Отпалил, да-а! А я ему: -- А как же, например, раз Исус Навин, выходит, землю остановил, а не солнце?.. И все это пошло от Куперника. Этого Куперника на костре сожгли; мало, я-бы его по кусочкам, по косточкам, изрезал бы, своими руками... А табак -- это верно, чортова трава. Я тут посадил себе самосадки, для курева, две колоды меда пришлось выкинуть"...
     Уже совсем дома, у самой усадьбы Кузя напал на полянку со щавелем, -- лег на землю, исползал брюхом всю полянку, ел щавель. Дома Маряша дала мурцовки. Поел и пошел чистить лошадь, выскреб, обмыл, стал запрягать в дрожки. Вышел из дома Некульев, -- поехали в леса.
     Катяша и Егорушка на селе строили новый дом. Постройка была кончена, оставалось отправить влазины и освятить. Давно уже Егорушка изготовил из княжеского шкафа -- из красного дерева -- кивот, -- и с самого утра, подоив корову, Катяша занималась его уборкой. Непонятно, как у нее имелись этикетки пивоваренного завода "Пиво Сокол на Волге", с золотым соколом по средине, -- Катяша расклеивала их по кивоту, по красному дереву, вдоль и поперек, и вверх ногами, потому что грамотной она не была. И у Егорушки, и у Катяши был праздник -- влазины; Некульев дал Егору отпуск на неделю. Утром же Егорушка и Катяша ходили к Игнату на пчельник узнавать свою судьбу. Игнат изводил их страхом. Игнат сидел в избе на конике, -- на Егорушку и Катяшу даже не взглянул, только рукой махнул, -- садитесь, мол. Между ног у себя Игнат поставил глиняный печной горшок, стал смотреть в него и говорить, -- не весть что. Плюнул направо, налево, в Катяшу (та утерлась покорно), и началось у Игната лицо корчиться судорогами. Потом встал из-за стола и пошел в чулан, поманил молча Егора и Катяшу; там было темно и душно, и удушливо пахло медом и пересохшей травой. Игнат взял с полки две церковные свечи, взял за руки Егора и повернул его на месте три раза, посолонь, -- поставил его сзади себя, перегнулся вперед и начал замысловато скручивать свечи, -- одну свечу дал Егору, другую -- Катяше: сам же стал что-то поспешно бормотать; затем свечи опять отобрал себе, сложил обе вместе, взял руками за концы, уцепился зубами за середину, ощерились зубы, перекосилось лицо, -- и Егорушка и Катяша безмолвствовали в благоговейном ужасе, -- Игнат зашипел, заревел, заскрежетал зубами, глаза -- так показалось в темноте и Егорушке и Катяше -- налились кровью, закричал: "Согни его судорогой, вверх тормашками, вверх ногами. Расшиби его на семьсот семьдесят семь кусочков, вытяни у него жилу живота на тридцать три сажени." -- Потом Игнат совершенно покойно объяснил, что жить "в новом дому" они будут хорошо, сытно, проживут долго, сноха будет черноволосая, и будет только одно несчастье "через темное число дней, ночей и месяцев", -- ослепнет бычок, придется пустить его на мясо. -- Катяша и Егорушка шли домой радостные, дружные, чуть подавленные чудесами, -- свечи Игнат им отдал и научил, что с ними делать: в новом дому подойти к воротному столбу, зажечь там свечу и попалить столб, а потом с зажженной свечей пойти в избу, прилепить там свечу к косяку и так три ночи подряд, и так сноровить, чтобы последний раз сгорели свечи до-тла и потухли-б сразу, -- первые же два раза тушить свечи левой рукой, обязательно большим и четвертым пальцами, -- и чтобы не ошибиться, а то отпадут пальцы. -- Некульев уже уехал, когда вернулись Катяша и Егор, принесли Егору ведро самогону. Егор стал запрягать лошадь, Катяша задержалась, замешкалась со сборами, наклеивала на кивот -- "пиво Сокол на Волге", "пиво Сокол на Волге". Егорушка от нечего делать ходил в барский дом, зашел в комнату, где поселился Некульев, потрогал его постель, прилег на нее, примериваясь; на столе лежали недоеденная сметана и в коробке из под монпансье сахарный песок, -- слюнил палец и тыкал им сначала в сметану, потом в сахар, -- потом облизывал палец; на окне лежали зубной порошок, щетка, бритва: Егорушка задержался тут надолго, -- попробовал порошок, пожевал его и выплюнул, помотав недоуменно головой, -- взял зеркальце и зубной щеткой разгладил себе бороду и усы; -- лежала около зеркальца безопасная бритва, рассыпаны были ножички, -- Егорушка все их осмотрел, пересчитал, выбрал, какой похуже, и спрятал его себе в карман; в конторе Егорушка сел за письменный стол Некульева, сделал строгое лицо, оперся о ручки кресла, расставив локти и сказал: -- "Ну что, которые там, лесокрады! -- Выходи!.." -- - В семейных отношениях Егорушки главенствовала Катяша; -- вскоре перед их избой стоял воз; были на возу и кивот "в соколах на Волге", и поломанное кресло с золоченой спинкой, и две корзинки -- одна с черным петухом (вымененным у Маряши), другая с черным котом (прибереженным еще с весны; кот и петух нужны были для влазин), -- и сундук с Катяшиным -- еще от девичества -- добром; -- и на самом верху воза сидела сама Катяша, уже подвыпившая самогону, она махала красным платочком, приплясывала сидя, орала "саратовскую", -- "шарабан мой, шарабан"... -- Маряша с детишками стояла рядом с возом, смотрела восхищенно и завистливо; Катяша смолкла, покрестилась, покрестились и Егор, и Маряша, и дети, -- Катяша сказала: -- "Трогай с богом!" Попросила Маряшу: -- "За скотиной ты посмотри, Игнат придет наведаться, покажи!.." -- Поехали, Егор пошел с вожжами пешим, опять завизжала Катяша: -- "Шарабан мой, американка, а я девчонка-а шарлатанка!.." -- --
     При Некульеве единственное было собрание Рабочкома. Собрали его хорошие ребята, мастеровые-коммунисты, Кандин и Коньков. Собрание было назначено на завтра, но многие съехались с вечера, -- дальним пришлось проехать верст по сорок. Вечером в парке на крокетной площадке разложили костер, варили картошку и рыбу. У Некульева собирались на "подторжье", чтобы столковаться перед торгом Рабочкома, -- кто потолковее и кто коммунисты. Коньков был хмур и решителен, Кандин хотел быть терпеливым; говорили о революции, о лесах и -- о воровстве, о гомерическом воровстве в лесах, -- говорили тихо, сидели тесным кругом, со свечей, в зале, Некульев лежал на диване; -- сказал тоскливо Коньков: -- "Расстреливать надо, товарищи, -- и первым делом наших, чтобы была острастка. Что получается, -- мы воюем с мужиками, а кто похитрее из мужиков -- идет к знакомому леснику, потолкует, сунет пудишко, -- и лесник отпускает ему, что только тот захочет, -- получается, товарищи, одно лицемерие и чистое безобразие. Простите, товарищи, признаюсь: привязался ко мне шиханский мужик, -- дай ему лесу на избу, -- день, другой, -- я сижу голодный, а он и самогону, и белой, -- я так ему морду избил, что отвезли в больницу, -- не стерпел." -- Ответил Кандин: -- "Я морды бил, прямо, скажу, не раз, хорошего в этом мало. Обратно, надо рассудить: -- получает лесник жалование, на хлеб перевести, -- полтора целковых; на это не проживешь, воровать надо, -- ты смотри, как живут, свиньи у бар чище жили. В лесном деле нужна статистика: установить норму, чтобы больше ее не воровали, и виду не показывать, что замечаешь, потому -- воруют от нужды. А если больше ворует, -- значит, от озорства, -- тогда, обратно, можно расстрелять. Святых нет, -- а дело делать надо!" -- Говорили о Рабочкоме. -- Рабочком создать необходимо было, чтобы связать всех круговой порукой. Некульев молчал и слушал, свеча освещала только диван, -- ни Коньков, ни Кандин не знали, как повести на утро заседание Рабочкома, чтобы не оторваться от всех остальных лесных людей. -- В парке запели песню и стихли, Некульев пошел к остальным, в парк. У костра сидели люди, все оборванцы, все одетые по разному, все с винтовками. Против огня лежал Кузя, подпер щеки ладонями, смотрел в огонь и рассказывал сказку. Кричало на деревьях всполошенное костром воронье. Некульев присел к огню, стал слушать.
     ... -- И выходит, кстати сказать, хотел Илья Иваныч посмеяться над попами, а вышло наоборот. Открыл Илья Иваныч ларь -- лежат три попа друг на друге и все мертвые, и холодеют уже на морозе. Испугался Илья Иваныч, отнес попов в амбар, разложил рядышком, -- пришел в избу, сел к столу, думает, а самого, заметьте, цыганский пот прошибат... Ну, только Илья Иваныч очень был умный, посидел часик у стола, подумал и -- хлоп себя по лбу! Пошел в амбар, попы уже закоченели, -- взял одного попа, поставил его около клети, облил водой, на попе сосульки повисли. Пошел Илья Иваныч тогда в трактир и, заметьте, прихватил с собой бутылочку, которую поп не допил, там гармошка играт, народ сидит, -- и у прилавка, кстати сказать, сидит пьяница Ванюша, ждет, как бы ему поднесли. Илья Иваныч к Ванюше: -- "Пей!" -- дал ему бутылку. Ванюша выпил, пьяный стал, -- ему Илья Иваныч и говорит: -- "Дал бы еще, да некогда. Надо иттить, -- ко мне, вишь, утопленник пришел на двор, -- надо его в прорубь на Волгу отнести." -- Ну, Ванюша вцепился: -- "Давай я отнесу, только угости!" -- А это самое и надобно было Илье Иванычу, говорит нехотя: -- "Ну уж коли что, из-за дружбы, -- отнесешь, придешь, в избу, угощу!" -- Ванюша прямо бегом побег. -- "Где утопленник?" -- "Вона!" -- Ванюша попа схватил, на плечо и прямо к воротам, -- а Илья Иваныч к нему: -- "Да ты погоди, надо его в мешок положить, а то народ напугаешь." -- Положили, заметьте, в мешок, Ванюша понес, а Илья Иваныч второго попа из амбара выставил, облил водой, ждет. Прибегает Ванюша, прямо в избу: -- "Ну, где выпивка?" А ему Илья Иваныч: -- "Нет, брат, погоди, плохо ты его отнес, слова не сказал, -- он опять вернулся." -- "Кто?" -- "Утопленник." -- "Где?" Вышли на двор. Стоит поп у клети. Ванюша глаза вытаращил, рассердился: -- "Ах ты такой сякой, не слушаться!" -- схватил второго попа и побег к проруби, -- а Илья Иваныч ему в след: -- "Ты как будешь его в воду совать, скажи -- упокой, господи его душу, -- он и не пойдет!" -- Это, чтобы помолиться, все-таки, за попа. -- Только Ванюша со двора, -- Илья Иваныч третьего попа ко клети, -- прибегает Ванюша, -- а Илья Иваныч ему выговаривает: -- "Эх ты, Ванюша! Не можешь утопленника унести, -- ведь опять вернулся. Придется мне уж с тобой пойтить, чтобы концы в воду. Неси, а я позадь пойду, посмотрю, как ты там управляешься." -- Отнесли третьего попа, посмотрел Илья Иваныч, -- спускает попов в воду Ванюша как следует, успокоился и говорит: -- "Ну, все-таки, ты Ванюша потрудился, пойдем -- угощу!" -- Да так его напоил, что у Ванюши всю память отшибло, забыл как утопленников таскал. Так что про попов и не дознались, куда их черти дели. -- Вот и сказке конец, а мене венец, -- сказал Кузя.
     Некульев отошел от костра, пошел во мрак, обогнул усадьбу, -- пошел на гору, к обрыву, подумать, побыть одному... -- --
     Утром, на той же крокетной площадке, где многие так у костра и ночевали, собралось человек семьдесят лесников и полесчиков. Под липой поставили стол, принесли скамьи -- но многие лежали и на травке вокруг площадки. Костер не потухал. Винтовки составили -- по военному -- в козлы. Избрали президиум.
     От этого собрания остался нижеследующий протокол:
     СЛУШАЛИ: 1. Доклад тов. Конькова о Международном положении*1.
     /*1 В докладе Коньков сделал ошибку, указав, что Европа и Россия -- географически в разных материках.
     ПОСТАНОВИЛИ: 1. Принять к сведению.
     СЛУШАЛИ: 2. Доклад тов. Кандина о плане работ Рабочкома.
     а) Культурно-просветительная работа.
     б) Средства Рабочкома и расходные статьи.
     ПОСТАНОВИЛИ: 2. В виду разбросанности лесных людей по лесам, Культкомиссии не избирать*2; выписать на каждую сторожку по газете, расходы -- 1) канцелярские принадлежности, 2) подвода в город, 3) суточные.
     /*2 Выяснилось, что половина лесников безграмотны, Кузя шептал, голосуя, Егорушке: -- "Ничего, выкурим!"
     СЛУШАЛИ: 3. Предложение тов. Конькова отчислить от зарплаты в фонд по устроению памятника революции в Москве.
     ПОСТАНОВИЛИ: 3. Отчислить однодневный заработок.
     СЛУШАЛИ: 4. Донесение Председателя Кадомского Сельсовета Нефедова о том, что в расчетных ведомостях по 27 кордону были вымышленные фамилии, за которых получал объездчик Сарычев. -- Сарычев предъявил вышеупомянутые ведомости и указал, что правильность их заверена печатью и подписью Предсельсовета Нефедова, написавшего вышеозначенные донесения.
     ПОСТАНОВИЛИ: 4. В виду неясности вопросов и несообразности донесения на самого себя -- направить дело к доследованию, отослав копию в Угрозыск.
     СЛУШАЛИ: 5. Дело о племенном быке, съеденном объездчиком и лесниками с 7 кордона; из Племхоза был взят плембык за круговой порукой, -- бык был убит и съеден, а в Племхоз был направлен акт, что бык умер от сибирки.
     ПОСТАНОВИЛИ: 5. В виду незаконного поступка с быком, с лесников Стулова, Синицына и Шавелкина и объездчика Усачева удерживать ежемесячно 3-х дневный заработок и направлять его в кассу Племхоза.
     СЛУШАЛИ: 6. Пожелание лесника тов. Сошкина не делать общих собраний по воскресеньям*3.
     /*3 Встал тогда на собрании с травки босой паренек в армяке и сказал, волнуясь: -- "Я так думаю, товарищи, мы, выходит, пожелам, чтобы собрание Рабочкома не делали в воскресенье, потому, как гражданины самовольные порубщики в будни все в поле на работе, их там не поймаешь, -- а в воскресенье они сидят дома, тут их и ловить с милицией."
     ПОСТАНОВИЛИ: 6. Утвердить.
     СЛУШАЛИ: 7. Предложение объездчика Сарычева о вступлении всех сразу в РКП.
     ПОСТАНОВИЛИ: 7. Оставить вопрос открытым*4.
     /*4 Товарищ Кандин тогда говорил, что вопрос вступления в РКП -- вопрос совести каждого, -- Сарычев обиделся на него, -- говорил: -- "...а если вы думаете, что Кадомский Васька Нефедов, председатель, доносчик, правду на меня наплел, -- так он сам первый жулик, а которые фамилии были подписаны -- так они люди странные, теперь уехали домой, на Ветлугу." -- --
     Первое письмо, которое написал Некульев с Медынских гор, было такое, -- он не докончил его: -- --
     "... у черта на куличках, где нет почты ближе как в шестнадцати верстах, а железной дороги -- в ста, -- в проклятом доме над Волгой, в доме, который проклятье помещиков перенес и на меня, -- в жаре и делах, по истине чертовщинных! -- Живу я робинзоном, сплю без простыней, ем сырые яйца и молоко, без варева, хожу полуголый. Кругом меня дичь, срам, мерзость. Ближайшее село от нас -- 16 верст, но под обрывом идет -- "великий водный путь", и я часто толкую с теми, кто бичевой идет по Волге, таких очень много, каждый день проходит добрые десятка два дощаников, часто около нас отдыхают и варят уху; -- так вот дней пять тому назад тащил бичевой мужик свою жену, привязанную к дощанику; он мне сообщил, что в его жену вселилось три черта, один под сердце, другой в "станову жилу", третий -- под мышку -- а верстах в ста от нас есть замечательный знахарь, который чертей может изгонять -- так вот он к нему и везет жену; вчера он возвращался обратно, в ляме шла уже его жена, а он барствовал на дощанике, -- сообщил, что черти изгнаны. -- Тема этого письма -- люди, с которыми я живу, -- это два лесника с женами и детьми. Один из них построил себе избу из краденого леса, который он же призван охранять, и обставил ее обломками мебели из усадьбы, -- но это не главное, а главное то, что прежде чем вселиться в избу, он пускал туда черную кошку и петуха, а под печку клал краюху хлеба с солью -- для домового, а жена его -- голая -- обегала дом, чтобы "отворотить глаз". У него заболел бычок, заслезились глаза, -- ветеринар уж не так далеко, в Вязовах, -- но он позвал местного знахаря (этот знахарь, мужик -- арендатор пчельника, приходил раза два ко мне поговорить, -- я и не полагал, что он колдун, -- мужик, как мужик, только чуть похитрее, грамотен и болтает что-то про Коперника), -- так знахарь бычка осмотрел, нашептал что-то, снял какую-то пленку с глаз у бычка, посыпал солью, -- и бычок ослеп; тогда Катяша, жена Егора, достала "змеиной выползины", высушила, истолкла в порошок и этой змеиной выползиной -- лечит бычка, присыпает ему ослепшие уже глаза. Жену второго лесника завут Маряшей; сначала я ее звал Машей, -- она сказала мне: -- "И что-е-те как вы зовете мене? Мене все зовут Маряшей!" -- Детей у нее трое, лет ей 23, -- моей "жисти" она завидует до слюней: -- "и-и-иии, и все те с маслом, и молока сколько душа жалат!" -- == Детям своим молока она не дает, продает мне: мне противно, но я знаю, -- если я не буду брать у нее, то умру с голоду, ибо вечно так голодать, как они, не умею, -- а она молоко оставит на масло и творог -- и все равно продаст. Маряша ни разу не была в городе, в своем уездном городе, в тридцати верстах; она ни разу до меня не видела гречневой крупы -- "у нас такой не сеют!" -- и сразу же украла у меня добрую половину для детей; у нее в живых трое детей, которые ходят голыми, еще двое померли, ей 23, и у нее уже женская какая-то болезнь, про которую охотно рассказывает всем ее муж Кузя, -- и ни одного ребенка не принимала у нее даже... знахарка-баба: сама родила, сама резала пуповину, сама мыла за собою кровь, отсылая мужа на этот случай в лес. Дикарство, ужас, -- черт знает, что такое! -- Ко мне отношение такое. -- Вчера приходил немец из-за Волги, предложил масла; я спросил, -- почем? -- "Как раньше брали, по 25." -- - А с меня Маряша и Кузя, и Катяша брали по шестидесяти. У меня лопнуло терпенье, я позвал Маряшу и Катяшу и сказал им -- как им не стыдно, ведь вижу я, как они обманывают и обворовывают меня на каждом шагу и на каждой мелочи, -- ведь я же по-товарищески и по-хорошему держу себя с ними и буду вынужден считать их за воровок и не уважать, -- этакое лирическое нравоучение прочел им. Не сморгнули. -- "Мы по нарошку за то, нарочно мы, то-есть!.."
     "А к обеду в этот день вдруг стерлядку мне: -- "это мы тебе в подарок!" -- Послал я их к черту со стерлядями. Я для них -- барин и больше ничего, -- я не пашу, мою белье с мылом, делаю непонятные им вещи, читаю, живу в барском доме, стало быть, -- барин; заставлю я ходить их на четвереньках -- пойдут, заставлю вылизать пол -- вылижут, и сделают это на 50% из-за рабственного страха, а на 50 -- из-за того, что -- может барину это и всерьез надо, ибо многое из того, что делаю я, им кажется столь же нелепым, как и лизание полов, -- сделают все что угодно, -- но у меня выработалась привычка все время быть так, чтобы за спиной у меня никого не было, ибо я не знаю, не покажется ли в данную минуту Катяше или Кузе необходимым сунуть мне в спину нож: быть может это излишняя осторожность, ибо они на меня смотрят, как на дойную корову, и я слышал, как Катяша с завистью говорила, что меня "бог послал" Маряше, ибо Маряша, ставя мне самовар и убирая мою комнату и контору, имеет полное право и возможность, одобренные Катяшей, систематически обворовывать меня!.. Да, так, а я -- честный коммунист. Я не понимаю, как наши мужики понимают честь, ведь должна же она у них быть. Они живут, ничего не понимая, и вот Егор строит новую избу по всем знахарьим правилам, когда идет мировая революция!.. -- Это весь народ, который я вижу вокруг себя, но кроме них есть еще невидимый -- это те сотни, а, может и тысячи, которые вокруг меня растаскивают леса, с которыми я борюсь не на живот, а на смерть. У меня такое ощущение, что все вокруг меня воры, вор на воре сидит, не понимаю, как не воруют друг друга, -- хоть, впрочем, забыл, -- я же сам был украден немцами и они держали меня спрятанным в темном чулане!.. Да, так. Дети у Маряши ходят голыми, потому что нечего надеть, и все они в жесточайшей часотке, -- сначала я стал было столоваться вместе с Кузей, но мне было тошнотворно от грязи и -- было стыдно есть при детях, потому что они голодны, не едят даже вдоволь хлеба и картошки, -- а мясо, там масло, яиц -- никогда не видят... А вот Мишка -- пастух, который с коровами говорит на коровьем, не похожем на человеческий, языке, по-человечески говорит с трудом, -- нашел в лесу землянку, уже развалившуюся в овраге, в глуши, -- землянка в гору вросла, -- и в землянке полуистлевшая псалтирь, спасался, должно быть, какой-то праведник: интересно знать, мыло он признавал поганым или святым?.. А знахарю -- "Арендателю" чижик предсказывает, когда он будет пить самогонку. А сам пастух Минька знаменит тем, что в прошлом году, еще до меня, в его стаде у коровы родился телок с человечьей головой, -- телка этого бабы убили, и молва решила, что отцом телка является Минька: быть этого, конечно, не могло, -- но что Минька, который с коровами лучше говорит, чем с людьми, мог вожделеть к коровам -- это пусть лежит на его совести"... -- --
     -- - Некульев не дописал тогда этого письма. Он сел писать его вечером, вернувшись с горы, где раскладывал костер, и просидел за столом до поздней ночи. Писал в конторе, горели на столе две свечи, отекали стеарином, -- лили на зеленое сукно стеарин ко многим другим стеариновым ночам на сукне, в этом доме, горьком, как табачный мед. И вдруг, Некульев почувствовал, что вся кожа его в мурашках, -- первый раз осознал эти привычные мурашки, -- поспешно ощупал револьвер, -- вскочил из-за стола, схватил револьвер, чтобы стрелять, -- и тогда в контору вошел Коньков, с револьвером в руке, весь в пыли, с лицом, землистым от пыли. Коньков сказал:
     -- Товарищ Антон! Илья Кандин -- убит мужиками, на порубке. В Кадомы, в Вязовы, в Белоконь пришли разведочные военные отряды, установить нельзя, белые или красные. Мужики бунтуют! -- -- Глава третья. -- О матери сырой земле и о прекрасной любви.
     Расспросить мужиков о матери сырой-земле, -- слушать человеку уставшему, -- станут перед человеком страхи, черти и та земная тяга, та земная сыть, которой, если-б нашел ее богатырь Микула, повернул бы он мир. Мужики -- старики, старухи, -- расскажут, что горы и овраги накопали огромные черти, такие, каких теперь уже нет, своими рогами -- в то самое время, когда гнали их архангелы из рая. Мать сыра-земля, как любовь и пол, тайна, на которую разделила -- она же мать сыра-земля -- человека, мужчину и женщину, -- манит смертельно, мужики целуют землю сыновне, носят в ладонках, приговаривают ей, заговаривают -- любовь и ненависть, солнце и день. Матерью сырою-землей -- как смертью и любовью -- клянутся мужики. Мать сыру-землю -- опахивают заговорами, и тогда, в ночи запрягается в соху вместо лошади голая вдова, все познавшая, а правят сохой две голые девки, у которых земля и мир впереди. Женщине быть -- матерью сырой-землей. -- А сама мать сыра-земля -- поля, леса, болота, перелески, горы, дали, годы, ночи, дни, метели, грозы, покой. -- -- Мать сыру-землю можно -- иль проклинать, иль любить.
     У Некульева был большой труд. Юго-восток отрывали донцы и уральцы, из Пензы к Казани шли чехи, Волгу сщемили, щемили. Волгу спасали Медыни. У Мокрых Балок, в Починках, у Островов, на Залогах, -- в десятках мест -- грузились баржи с дровами, лесами, осмиреками, двенашниками, тесами. И в ночи, и в дни приходили издыхающие пароходы, -- ночами сыпали пароходы гейзеры искр, -- брали дрова, свою жизнь, чтобы шлепать по зарям и водам лопастями колес, пугая дали. Из Саратова, из Самары, из уездов, из степных городов -- приезжали отряды людей с пилами, тех, чья воля была победить и не умереть, рабочие, профессора, студенты, курсистки, учительницы, матери, врачи, молодые и старые, мужчины и женщины, -- шли в леса, пилили леса, сбивали себе руки, колени, кровяные набивали мозоли, тупыми пилами боролись за жизнь -- жгли ночами костры и пели голодные песни, спали в лесах на траве, плакали и проклинали ночи и мир, -- и все же приходили пароходы, хрипели дровяным дымом, профессора становились за кочегаров, профессорские пиджаки маслелись, как рабочие блузы. -- Некульев был тут, там, мчал туда, верхом на гнедой княжеской лошади, сзади Некульева на хромом меринке ковылял Кузя: все, что делалось, необходимо было -- во что бы то ни стало, и Кузя помахивал часто наганом. -- --
     ... Была ночь. Некульев не дописал тогда письма, свечи запечатлевали новую стеаринную быль на зеленом конторском сукне. И тогда в комнату вошел Коньков с револьвером в руке, весь в пыли, с лицом землистым от пыли, и Коньков сказал шепотом, как заговорщик: -- "Товарищ Антон! Илья Кандин убит мужиками на порубке. В Кадомы, Вязовы, Белоконь пришли разведочные отряды, установить нельзя, белые или красные. Мужики бунтуют!" -- - Тогда Конькова Некульев встретил в гусином страхе -- с револьвером в руках, и он опустил револьвер, сел беспомощно на стол, чтобы помолчать минуту о смерти товарища. -- Но тогда оба они крепко сжали ручки револьверов, тесно сдвинувшись друг к другу: за окном зашелестел десяток притаенных шагов, перезамкнулись затворы винтовок, и в миг в дверях и в окнах возникли черные точки винтовочных дул, -- и в комнату вошел матрос, покойно, деловито, револьвер у него не был вынут из кобуры. -- "Товарищи, ни с места. Руки вверх, товарищи. -- Документы!" -- "Вы коммунист, товарищ?" -- "Вы арестованы. Вы поедете с нами на пароход". -- Земля сворачивала уже в осень и ночь была черна, и волжские просторы повеяли сырою неприязнью. У лодки во мраке выли бабы, и прощались с ними, как прощаются новобранцы, Егорушка и Кузя. Пыхтели во мраке пароходы, но на пароходах не было огней. Сели, поплыли. Кузя подсел к Некульеву: -- "Это что же, расстреливать нас везут?" -- Помолчал. -- "Я так полагаю, я все-таки босой, прыгну я в воду и уплыву"... -- Крикнул матрос: -- "Не шептаться!" -- "А ты куды нас везешь, за то?" -- огрызнулся Кузя. -- "Там узнаешь, куда." -- Ткнулись о пароходный борт, -- "Прими конец", -- "Чаль!" -- Пароход гудел человеческими голосами. Некульев выбрался на палубу первым. -- "Веди в рубку!" -- В рубке толпились вооруженные люди, у одних пояс, как у индейцев перьями, был завешен ручными гранатами, другие были просто подпоясаны пулеметными лентами, махорка валила с ног. -- И выяснилось: седьмой революционный крестьянский полк потерял начальника штаба, а он единственный на пароходе умел читать по-немецки, а военную карту заменяла карта из немецкого атласа; карта лежала в рубке на столе -- вверх ногами; седьмой крестьянский полк шел бить казаков, чтобы прорваться к Астрахани, -- и чем дольше шел по карте, тем получалось непонятней; Некульев карту положил как надо, -- с ним спорили, не доверяя; а потом всю ночь сидел Некульев со штабистами -- матросами, уча их, как читать русские слова, написанные латинским шрифтом; матросы поняли легко, повесили на стенку лист, где латинский алфавит был переведен на русский. Рассвет пришел выцветшими стекляшками, Некульев был отпущен; Коньков сказал, что он останется на пароходе; Егорушка и Кузя спали у трубы, Некульев растолкал их. -- --
     -- - И когда шлюпка отчалила уже от парохода, за горой разорвался пушечный выстрел, и вода около шлюпки в грохоте бешено рванулась к небу. Это обстреливали казаки, пошедшие вперед, навстречу к седьмому (и первому и двадцатому) революционному крестьянскому полку имени матроса Чаплыгина. --
     ... Такие люди, как Некульев, -- стыдливы в любви; -- они целомудренны и правдивы всюду. Иногда, во имя политики и во имя жизни они лгут, -- это не есть ложь и лицемерие, но есть военная хитрость, -- с собою они целомудренно -- чисты и прямолинейны и строги. -- Тогда, в первый Медынский день, все солнце ввалилось в контору, и было очень бодро, -- и потом, через немногие дни, в той же лунной неделе, в лунной и росной мути, Некульев сказал -- всем солнцем и всем прекраснейшим человеческим -- "люблю, люблю!" -- чтобы в этой любви были только солнце и человек: тогда пьяно пахло липами и была красная луна, и они выходили из лесу к полям, где Арина с рабочими драла корье -- драла с живых деревьев живую кору, чтобы дубить ей мертвую кожу. -- - У Арины Арсеньевой было детство, пропахшее пирогами, которое она хотела выпрямить в прямолинейность, -- и она возрастала обильно -- матерью сырой-землей -- как тюльпанная (только две недели по весне) степь, -- кожевенница Арина Арсеньева, прекрасная женщина. Дом был прежний, но дни были иные, очень просторные, и не было ни приказчиков, ни бухгалтеров, ни отца, ни матери. Надо было работать во что бы то ни стало. Надо было все перекраивать. Дом был тот же, но из дома исчезли пироги, и там, где раньше была столовая (вот чтобы эти пироги есть) стояли нары рабочих, и для Арины остались мезонин, чемодан, корзина с книгами, кровать, стол, винтовка, образцы кож, и в углу жил волченок (о волченке потом...). Но за домом и за заборами -- дом стоял на краю села -- была степь по прежнему, жухлая, одиночащая, в увалах и балках, -- такая памятная лунными ночами еще с детства. А каждая женщина -- мать. Надо было на тарантасе мчать в леса на обдирку корья; надо было мчать в город в совнархоз и там ругаться; надо было лезть на всяческие рожны -- на митингах в селе, на совещаниях в городе; надо было говорить о голье, о бахтарме, о дерме, о золении, о дублении, об обдирке, обсышке, о шакше (сиречь птичьем помете), -- и надо было иной раз рабочих обложить -- в чем пес не лакал, таким матом, чтоб даже сами скорняки уважили; за забором стояли низкие бараки, рядами стояли чаны для промывки и зазолки, сзади пристроена была боенка, строились бараки для мыловаренного и клеевого заводов, стоял амбарушка, где рушили в пыль лошадиные кости: надо было все перестраивать, делать заново и по-новому. Надо было носить пиджак по-мужски, револьвер на ремне, -- и сапоги надо было шить на заказ: мала была ножка! И не надо -- не надо было склоняться вечерами над волченком, смотреть ему в глаза, нежные слова говорить ему, и вдыхать его -- горький лесной запах! -- - И вот в солнечный бодрый день -- всею матерью сырой-землей, подступавшей к горлу, -- полюбила, полюбила! -- И тогда, в той же лунной неделе, в лунной и росной мути, когда Некульев сказал -- "люблю, люблю", -- остались только луна, только мать сыра-земля, и она отдалась ему -- девушка-женщина в тридцать лет, отдав все, что собрано было за эти тридцать весен. -- Он, Некульев, приезжал к ней вечерами и приходил наверх в мезонин; иногда ее не было дома, тогда, дожидаясь, он рылся в чуждых ему книгах о кожевенном деле и пытался играть с волченком; но волченок был враждебен ему: волченок забивался в угол, съеживался и оттуда смотрели чужие, немигающие, абсолютно-осторожные два глаза, следящие за каждым движением, ничего не опускающие, -- и волченок скалил бессильную маленькую свою морду, и от волченка гнусно пахло псиной, кислым, недостойным человека... Входила Арина, и Некульеву каждый раз казалось, что это входит солнце, и он слепнул в счастьи. Некульев не замечал, что всегда она кормила его вкусными вещами, ветчиной, свининой, и очень часто были или пухлые пироги, или сдобные пышки, которые Арина -- удосуживалась, все же! -- пекла сама. Некульев не замечал, что весь этот дом, даже пироги, пропахли странным, непонятным ему запахом, -- кожей, что-ли. -- Потом Некульев и Арина шли в степь, спускались в балку, где наверху склоняли головы солнц подсолнухов, а внизу пересвистывались и замирали неподвижно, стражами сурки, поднимались на другую сторону балки, -- и были там в местах совершенно первобытных, где не проходили даже татарские орды. Арина отдавалась Некульеву всею матерью сырой-землей, -- Некульев думал, что в руках его солнце. -- У них не было влазин с черным петухом и с черной кошкой (хотя и было полнолуние) -- потому, что у них были любовь и счастье.

/ Полные произведения / Пильняк Б.А. / Мать сыра-земля