/ Полные произведения / Лавренев Б. / Разное

Разное [1/5]

Скачать полное произведение

    (Повесть о днях Василия Гулявина)
    
     ГЛАВА первая ТАРАКАН
     Позднею осенью над Балтийским морем лохматая проседь туманов, разнузданные визги ветра и на черных шеренгах тяжелых валов летучие плюмажи рассыпчатой, ветром вздымаемой пены.
    
     Каждый ребёнок мечтает о каникулах, как о манне небесной. И, конечно же, каждому хочется побывать в детском лагере. Кто-то едет на море, кто-то в горы, а кому-то больше нравится лес. Прекрасный детский оздоровительный отдых в Подмосковье, пойдет на пользу любому ребёнку.
    
     Позднею осенью (третью осень) по тяжелым валам бесшумно скользят плоские, серые, как туман, миноносцы, плюясь клубами сажи из склоненных назад толстых труб, рыскают в мутной зге шторма длинные низкие крейсера с погашенными огнями.
     Позднею осенью и зимой над морем мечется неистовствующий, беснующийся, пахнущий кровью, тревожный ветер войны.
     Ледяной липкий студень жадно облизывает борты стальных кораблей, днем и ночью следящих жесткими глазницами пушек за туманным западом, пронизывающих черноту ночей пламенными ударами прожекторов.
     В наглухо запертом вражескими минами водоеме беспокойно мечется вместе с ветром обреченный флот.
     В наглухо запертых броневых мышеловках мечутся в трехлетней тоске обезумелые люди.
     Осень... Ветер... Смятение...
     Балтийского флота первой статьи минер Гулявин Василий - и ничего больше.
     Что еще читателю от матроса требуется?
     А подробности вот.
     Скулы каменные торчат желваками и глаза карие с дерзиной. На затылке двумя хвостами бьются чернью ленты и спереди через лоб золотом: "Петропавловск". Грудь волосами в вырез голландки, и на ней, в мирное еще время, заезжим японцем наколоты красной и синей тушью две обезьяны, в позе такой - не для дамского деликатного обозрения.
     Служба у Гулявина мурыжная, каторжная. Сиди в стальном душном трюме, глубоко под водой, в самом дне корабля, у минного аппарата, и не двинься.
     Воняет маслом, кислотами, пироксилином, горелою сталью, и белый шар электрической лампочки в пятьсот свечей прет нахально в глаза.
     А что наверху творится - не Гулявина дело. Всадят в дредноут десять снарядов под ватерлинию или мину подпустят, а Гулявин, в трюме засев, и не опомнится, как попадет морскому царю на парадный ужин.
     Помнит Василий об этом крепко, и от скуки, на мину остромордую сев, часто поет про морского царя и новгородского гостя Садко матерную непристойную песню.
     Три года в трюме, три года рядом с минным погребом, где за тонкой стеной заперты сотни пудов гремящего смертного дыха.
     С этого и стал пить запоем Василий.
     Война... Заливку достать трудно, но есть в Ревеле такая солдатка-колдунья. Денатурат перегонит, и получается прямо райский напиток для самых деликатных шестикрылых серафимов. Одно слово - ханжа.
     Но пить опять же нужно с опаской, - потому если, не приведи, в походе пьяное забвение окажешь, - расправа короткая
     В какую ни будь погоду, на каком ни есть ходу привяжут шкертом за руку и пустят за борт на вытрезвление. Купайся до полного блаженства.
     Потому и приучился Гулявин пить, как и все прочие, до господ офицеров включительно, по-особенному.
     Внутри человек пьян в доску, а снаружи имеет вид монашеской трезвости и соображения даже ничуть не теряет.
     Но только от такой умственной натуги и раздвоения организм с точки сворачивает, и бывают у человека совершенно неподходящие для морской службы видения.
     И нажил себе Гулявин ханжой большую беду с господином лейтенантом Траубенбергом.
     Нож острый гулявинскому сердцу лейтенантовы тараканьи усы.
     По ночам даже стали сниться. Заснет Василий, и кажется: лежит он дома, в деревне, на печке, а из-под печки ползет лейтенант на шести лапках и усищами яростно шевелит:
     - Ты хоть и минер, хоть и первой статьи, а я тебя насмерть усами защекотать могу, потому что дано мне от морского царя щекотать всех пьяниц.
     Рвется Гулявин с печи, а лейтенант тут как тут, на спину насел, усами под мышку - и давай щекотать.
     Хохотно!..
     Разинув рот, беззвучно хохочет Гулявин, и вот уже нечем дышать, в горле икота, в легких хрип...
     Смерть!..
     И проснется в холодном поту.
     Чего только не делал, чтобы избавиться от тараканьего наваждения. Даже к гадалке персидской ходил в Ревеле, два целковых отдал, рассказал свое горе, но гадалка, помешав кофейную гущу, ответила, что над лейтенантом силы она не имеет, а выходит на картах Василию червонная дама и большая дорога.
     Выругал сукой Гулявин гадалку и ушел Два рубля даром пропало.
     И так невтерпеж стало от треклятого сна, что, хватив однажды ангельской ханжи против обычного вдвое, подошел Василий мрачно к лейтенанту на шканцах и сказал, заикаясь:
     - Вашскобродие! Явите милость! Перестаньте щекоткой мучить! Мочи моей больше нет!
     Свинцовые остзейские лейтенантовы буркалы распялились изумленно на матроса:
     - Ты обалдел, осел стоеросовый? Когда я тебя щекочу? А усы тараканьи сразу дыбом встали. Пригнулся Гулявин к лейтенантову уху, хитро подмигнул и зашептал:
     - Вашскобродие! Я ж таки понимаю, что ежели человек по ночам в таракана оборачивается, значит, так ему на роду написано, и злобы на вас у меня нет. Только терпеть нет силы! Пожалейте. Возьмите Кулагина - он вдвое меня здоровее, а меня отпустите на покаяние. Так и помереть можно!
     Отскочил Траубенберг и сухим кулаком больно ткнул Гулявина в зубы.
     - Пшел вон, мерзавец!.. Ты пьян, как сукин сын! Три наряда вне очереди, месяц без берега.
     А Василий утер кровь на губе и сказал сурово
     - Нехорошо, Вашскобродие! Я к вам по-человечески, а вы меня в зубы. Как мне это понимать? А вам такие права по уставу полагаются, чтоб матросов щекотать? Я претензию могу заявить. Погоди, со всеми вами разделаемся... гады! - повернулся и пошел на бак.
     А лейтенант, взбешенный, побежал к Старшему офицеру, и посадили Гулявина в мокрый подводный карцер на две недели. В карцере, на голых досках ворочаясь, под крысиный писк, возненавидел лейтенанта Гулявин и в темноте зубами скрипел.
     - Погоди, тараканья сволочь! Будет и у нас праздник! В карцере, должно быть, и застудил Гулявин легкие, так что в середине января свезли его на берег, в госпиталь. В госпитале теплынь и чисть, хорошо, кормили сладкими кашами, но ханжи ни-ни - и достать никак невозможно
     И пожаловался однажды Василий соседу по койке, матросу с "Резвого", которому обе ноги сорвало немецким снарядом.
     - Ну и жизнь!.. Выпить человеку не дадут! Матрос повернул заострившееся лицо (четко белело оно на серой масленой стене, опущенное черной бородкой).
     - Меньше пил бы, дурак, умней был бы... Гулявин вскипел:
     - Полундра... черт поддонный! Ты, должно, умный стал, как тебе ноги ободрало? Сухо усмехнулся матрос.
     - У меня одна задница останется, и то умней твоей головы будет. Время не такое, чтоб наливаться.
     - Какое же такое время, по-твоему?
     - Долго, брат, рассказывать... Хочешь, вот почитай лучше, - сунул руку под матрац и вытащил затрепанную книжонку.
     Взял Гулявин недоверчиво, прочел заглавие:
     "Почему воюют капиталисты, и выгодна и нужна ли война рабочим?"
     Сел у окошка и давай читать. Даже в голову ударило сразу, и огляделся по сторонам:
     - Одначе... кроют! Чистая буза!
     Прочел книжку до конца, и сделалось у него в мозгу прямо смятение.
     Ночью, когда спал весь госпиталь, в темноте, сел Гулявин на койку безногого, и безногий звенящим шепотом швырял ему в ухо о войне, о царе, о Гришке-распутнике, о том, как рабочие силу копят, и что ждать уже недолго осталось и скоро дадут барам взашей.
     - И офицерье пришить можно будет? - спросил вдруг Василий.
     - Всех, брат, пришьем!
     - Спасибо, братишка, обрадовал!
     И в темноту зимней ночи, свисавшей за окнами, погрозил Гулявин большим кулаком.
     С той поры стал безногий давать Гулявину разные книжки, которые приносили ему с воли навещающие.
     И жадно, как хмельную обжигающую ханжу, глотал Гулявин неслыханные слова. Многого не понимал, и сосед слабеющим голосом растолковывал непонятное, старательно и долго.
     А в первых числах февраля, в полночь, серьезно и тихо умер сосед.
     Пришла сестра, сложила ему руки и прикрыла глаза. Потом вышла известить госпитальное начальство Гулявин быстро приподнял матрац и выгреб книжонки, перебросив их под свою подушку.
     Постоял возле покойника, посмотрел на тонкий прозрачно-желтый нос, нагнулся и крепко поцеловал мертвого в губы.
     - Прощай, братишка! Расскажи на том свете матросне, что наша возьмет, - и накрыл сухое лицо простыней.
     До середины февраля провалялся еще Василий, а потом комиссия при госпитале дала ему две недели для поправки здоровья.
     И решил Гулявин съездить в Питер, к давней зазнобе своей Аннушке, что служила в кухарках у инженера Плахотина, на Бассейной.
     "В крайнем разе отъемся на инженеровых бламанжах, и Анка тоже баба не вредная".
     Получил после двадцатого февраля документы и, сидя в вагоне, чем ближе подвигался к Питеру, тем больше слышал тревожных разговоров, что неспокойно в столице, бунтуют рабочие, а солдаты не хотят усмирять.
     И от этих вестей сердце Василия распирало ребра и не билось, а грохотало тревожно, напряженно и часто.
     Над поездом безумствовала и выла февральская злая вьюга
    
     ГЛАВА вторая МЕТЕЛЬНЫЙ ЗАВОРОТ
     На Балтийском вокзале, едва слез Гулявин с поезда и вышел на подъезд, навстречу толстомордая тумба городового и растерянная жердь - сухопарый околоточный.
     - Эй, матрос! Документы! Вытащил, показал. Все в порядке. Околоточный оглядел подозрительно глазными щупальцами и буркнул:
     - Проходи прямо домой. По улицам не шляться! А Гулявин ему обратно любезность:
     - Катись колбаской, пока жив, вобла дохлая. Околоточный только рот раскрыл, а Василий - ходу в толпу.
     С узелком с вокзала на извозце (не ходили уже трамваи) приехал к Аннушке Постучался с черного хода. Открыла Аннушка, обрадовалась изумительно, усадила в натопленной кухне, накормила цыплячьей ногой и муссом яблочным, напоила чаем.
     - Слушай, Анка! Выматывай, что в Питере делается!
     Аннушка пригнулась поближе. Слушал Гулявин, не слушал - всасывал в себя Аннушкины рассказы. Припомнил лейтенанта.
     "Что, взял, тараканья порода?"
     На минутку забежала в кухню по делу инженерова племянница, тоненькая барышня. Увидела Василия - и к нему:
     - Вы матрос, товарищ?
     Встал Василий, руки по швам (обращение всякое знал) и ответил:
     - Так точно, мадмазель!
     - Не знаете, как революция?
     - Точно сказать невозможно, но ежели рассуждать по всем обстоятельствам, то без большого столкновения не обойтись.
     Разные слова знал Василий и с каждым мог разговаривать. Барышня в комнаты убежала, а Василий, кофею еще попив, пошел за Аннушкой в ее каморку, позади кухни, на широкий, знакомый пуховик.
     Но посреди ласк Аннушкиных, жарких и милых, грызла Василию мозг упорная, неотвязная и настойчивая мысль.
     И, Аннушкины руки отдернув, сел он на постели в подштанниках одних, крепкий, что камень, и спичку зажег.
     -- Вася! Ты что?
     - Пойду!
     - Очумел? Куда средь ночи-то?
     - Эх... баба ты! Хоть ты и хорошая баба, а понятия в тебе настоящего нет. Рази порядок на кровати валяться, когда фараонов бить нужно? Иду!
     И, решительно встав, зажег Василий лампочку. Напрасно, прижимаясь пышной грудью, упрашивала Аннушка:
     - Что ты, Василий? Куда ж ты, голубчик? Под пули?
     Отстранив бабу, Василий сурово, молча оделся и тихонько по черной лестнице вышел.
     С трудом пролез, зацепившись хлястиком, в калитку, прихваченную на ночь цепочкой, и очутился на улице.
     Нежным желтым трепетом в летящем снегу мерцали высокие фонари, и далеко где-то трахнул раскатистый выстрел.
     Василий - на другую сторону улицы и беглым шагом, прижимаясь к домам, побежал легко по тротуару.
     А спустя полчаса мчался Гулявин по улицам с безусым пухлявым вольнопером в Павловские казармы - солдат выводить.
     Что было потом, в течение пяти дней, слабо помнил и даже Аннушке толком не мог рассказать.
     Только и помнилось.
     На Морской с чердака шестиэтажного дома трещал пулемет, и пули с визгом косили все живое на улице. Звеня, сыпались стекла магазинных витрин.
     Сюда налетел Гулявин с командой солдат и студентов на трехтонном грузовике.
     Хлестнуло свинцом по машине, и со стоном схватился за пробитую голову, сронив винтовку, синеглазый студентик-горняк.
     Побледнел Василий.
     - Ах ты, черти подводные! Ребят бить. Становь машину под дом!
     Грузовик выперся на тротуар у стены. Соскочил Гулявин.
     - Давай желающих три человека, фараона снимать! Вышли черный, схожий с водяным жуком, солдат-ополченец, шофер и рябой рабочий.
     Гулявин к воротам - и остальным на ходу:
     - Братва... За мной!
     По черному ходу, по лестнице с запахом кухонь (Аннушку вспомнил Гулявин) наверх, на чердак.
     Дверь заперта. Прикладом... Еще... Доски с треском разверзлись, и душная мгла чердака другим, револьверным, ответила треском.
     В проломе двери застрял упавший рабочий, а Гулявин одним прыжком через него и, вскинув наган в темноту: трах... трах...
     Мимо уха зыкнула пуля, вперед ринулся черный солдат, и сейчас же с шипением вошел штык в сукно серой шинели плотного пристава.
     Пулеметчик-городовой обернул иссиня-белое лицо и, стуча зубами от страху, крикнул:
     - Сдаюсь!.. Не бейте!.. - Но удар прикладом в затылок бросил его на задок пулемета
     Взглянул на лежащих Гулявин.
     - Тащи на крышу! Пустим летать!
     Сквозь слуховое окно протащили на снежную крышу, раскачали пристава и через решетку - вниз. Три раза перевернулся в воздухе серой шинелью, и.. мозги розово-желтыми брызгами разлетелись по желтому петербургскому снегу.
     Пулеметчик очнулся, отбивался, кричал, кусал за пальцы, но Гулявин схватил поперек, перегнулся через перила и разжал руки. Глухо ударилось тело, а Гулявин в исступлении кулаком себе в грудь и во весь голос:
     - 0-го-го-го-го!..
     Второе было в зале Таврического дворца Толстый Родзянко, с дрожащей челюстью, вылез мокрым тюленем держать речь к пришедшим в Думу войскам
     Слова были жалкие, растерянные, прилипали к стенам, но Гулявину вчуже казалось, что горит в них весь огонь бунта и злобы, который трепетал в его сердце, и когда сказал Родзянко:
     - Солдаты! Мы - граждане свободной страны. Умрем за свободу! - в напряженной тишине гаркнул Василий:
     - Полундра! Правильно, толстозадый!
     Остальное слилось в багровый туман пожаров, стрельбы, алых полотен, песен, бешеной гонки по улицам на автомобилях, криков, свиста, бессонницы.
     Опомнился только на шестой день, когда сел в зале на дубовое кресло с мандатом в руке, а в мандате прописано:
     "Предъявитель сего минер, товарищ Гулявин, Василий Артемьевич, есть действительно революционный матросский депутат от первого флотского экипажа, что и удостоверяется ".
     И начались для Гулявина странные дни.
     Прошлое отошло в свинцовый туман, закрылось вуалью, а на смену ему - голосования, вопросы, фракции, восьмичасовой день, парламентарность, аграрный вопрос, учредиловка, меньшевики, большевики, эсеры, загадочный Ленин, ноты, аннексии, контрибуции, братство народов, Софья с крестом на проливах, митинги, демонстрации, - и все жадно глотала голова; под вечер нестерпимо болели виски от неслыханных слов, и зубрил Гулявин словарь политических слов, взятый у одного члена Совета.
     А по ночам опять стал сниться лейтенант Траубенберг. Выползая из-под печки, усами грозился:
     "Хоть ты теперь и депутат, а я тебя до смерти защекочу. Моя власть над тобою до гроба. Гадалка не помогла, и Совет не поможет".
     Просыпался Василий с криком и тревожил сладко спящую Аннушку. Жил у Аннушки на правах депутата, и инженер Плахотин весьма доволен был и гостям приходившим хвастался:
     - А у нас депутат матросский на кухне живет. Герой! Трех полицейских ухлопал!
     И гости, заходя в кухню, как бы ненароком, смотрели на Гулявина и ласково с ним разговаривали, а один спичечный фабрикант расплакался даже и сторублевку дал:
     - Я, товарищ матрос, вас уважаю, как народного самородка и освободителя родины от царского гнета. Возьмите на революцию!
     Взял Гулявин. Купил на эти деньги Аннушке шарф шелковый и ботинки самого американского шевро (разве Аннушка революции не на пользу?), а остальные семьдесят прокутил.
     А через три дня разделался и с тараканьим кошмаром. Шел ночью через Измайловский полк с митинга, увидел впереди себя худую фигуру в черном пальто без погон и при свете фонаря разглядел лейтенанта Траубенберга.
     В революцию сбежал лейтенант с "Петропавловска" и прятался в Петербурге у тетки
     Залило глаза Гулявину черной матросской злобой. Кошкой пошел, неслышно ступая, за лейтенантом Траубенберг дошел до подъезда, оглянулся и мышкою в дверь, а кошка - Гулявин - за ним
     На второй площадке догнал лейтенанта.
     - Что, господин лейтенант? Не послушали добром? Теперь прикончу я тараканьи штуки-то ваши!
     Траубенберг открыл рот, как вытащенный на сушу судак, и не мог ничего сказать. Минуту смотрели одни в другие глаза мутные - лейтенантовы, яростные - матросские Потом шевельнул лейтенант губой, ощерились усы, и показалось Василию - бросится сейчас щекотать.
     Отшатнулся с криком, схватился за пояс, и глубоко вошел под ребро лейтенанту финский матросский нож.
     Захлюпав горлом, сел Траубенберг на ступеньку, а Василий, стуча зубами, - по лестнице и бегом домой.
     Раздеваясь, увидал, что кровью густо залипла ладонь.
     Аннушка испугалась, затряслась, и ей рассказал Василий, дрожа, как убил лейтенанта.
     Аннушка плакала
     - Жалко, Васенька! Все ж человек! Сам чуял Василий, что неладно вышло, но махнул рукой и сказал гневно:
     - Нечего жалеть!.. Тараканье проклятое!.. От них вся пакость на свете. К тому же с корабля бежал, и все одно как изменник народу.
     Повернулся к стене, долго не мог заснуть, выпил воды, наконец захрапел, и во сне уже не приходил Траубенберг мучить тараканьим кошмаром.
    
     ГЛАВА третья КОЛЛИЗИЯ ПРИНЦИПОВ
     В июне знал уже Василий много слов политических и объяснить мог досконально, почему Керенский и прочие - сволочи и зачем трудящемуся человеку не нужно мира с Дарданеллами и контрибуциями.
     Внимательно учился революции, и открывалась она перед ним во всю свою необъятную ширь, как дикая степь в майских зорях.
     А в Совете записался Василий во фракцию большевиков.
     Самые правильные люди, без путаницы.
     Земля крестьянам, фабрики рабочим, буржуев в ящик, народы - братья, немедленный мир и никакой Софьи с крестом.
     Самое главное, что люди не с кондачка работают, а на твердой ноге.
     Только вот говорить с народом никак не мог научиться Гулявин так, чтоб до костей прошибало.
     И очень завидовал товарищу Ленину.
     В белозальном дворце балерины Кшесинской не раз слыхал, как говорил лысоватый, в коротком пиджаке, простецкий, - как будто отец родной с детишками, - человек с буравящими душу глазами, поблескивавшими поволжскою хитрецой.
     Кряжистый, крепкий, бросал не слова, - куски чугуна, в людское море, мерно выбрасывая вперед короткую крепкую руку.
     И всегда, слушая, чуял Гулявин, как по самому черепу лупят комья чугунных слов, и зажигался от них темною яростью, жаждой боя, и отдавался дыханию пламенеющего вихря. Уходя же, думал: "Вот бы так говорить! За такими словами весь мир на стенку полезет".
     Дома разладилось у Гулявина
     Инженер Плахотин, Аннушкин барин, узнал, что Василий в большевики записался, и озлился. Зашел в кухню, но уже руки не подал, под визитку спрятал и, качаясь на пухленьких ножках, сказал.
     - Прошу вас, товарищ, мою квартиру покинуть, потому что я в вас обманулся. Думал, вы народный герой, а вы просто несознательный элемент и к тому же немецкий шпион. А у меня в квартире жена министра бывает, и сам я кадетской партии, так как бы не вышло коллизии принципов.
     Удивить думал принципами. А Василий в ответ:
     - Насчет принципов - мы это дело оставим, а вот ты мне скажи... почему я немецкий шпион? Чей я шпион? Ты мне платил, сукин сын?
     Инженер отскочил на полкухни и в Василия пальцем.
     - Вон отсюда, хам неумытый!
     Затрясся Гулявин, от злобы почернел, шагнул и кулаком смоленым по румяной инженерской щеке
     - Растудыт твою! Ты мне платил? Получай задаток обратно!
     Плахотин платочком скулу прижал и в комнату бегом, а Василий напялил бескозырку на лоб, взял сундучок под мышку и в Совет к коменданту.
     - Приюти, товарищ, где можно, потому столкновение вышло между народом и интеллигенцией, и вот я без каюты.
     Отвел комендант маленькую комнату под лестницей, с красным атласным диваном, и зажил Василий самостоятельно.
     Жизнь кружит. Днем по митингам, по командам, дела разбирать, агитацию разводить.
     Один день за Советы, другой против проливов, за братанье, против министров-капиталистов, потом еще всякие комиссии, а скоро начали по заводам обучать рабочих орудовать винтовкой в Красной гвардии.
     За день намается Гулявин - и к себе на атласный диван.
     Диван короткий, и пружины, как штыки, торчат, всю ночь вертеться приходится.
     Если подумать - буржую на пуховой постели рядом с пухлой булкой-женой лучше, конечно, чем Гулявину на коротком диване, вдобавок без Аннушки, да как вспомнишь, что у буржуя совесть нечиста, по спине мурашки и в сердце дрожание, то, пожалуй, на диване и лучше.
     К июлю скверно стало работать.
     Совсем кадеты осатанели, того и гляди посадят в кутузку, потому что вышел приказ от правительства за керенской подписью, что Ленин под пломбой приехал в мясном вагоне и Россию продал за двадцать миллионов керенками и все большевики свободе изменники.
     На митингах разные гады из углов шипят и криком норовят речи сорвать, а на Знаменской позавчера так палкой по черепу Гулявина двинули, что в глазах потемнело.
     Обидно Василию.
     Идет по Невскому вечером с митинга, а кругом разодетые, в шляпках и котелках, а из-под котелков в три складки жирно свисают затылки.
     Дать бы по затылку, чтоб голова на живот завернулась.
     Плюнет с горя Гулявин и идет через мост к академии, где в ледяную черную невскую воду смотрят древние сфинксы истомой длинно прорезанных глаз, навеки напоенных африканским томительным зноем.
     Сядет на ступеньку. Под ногами мерно шуршит вода, и свивается в космы над рекою легкий туман.
     Смотрит Гулявин, и вот уплывают в облака шпицы, дома, мосты, барки на реке, и нет уже города.
     И не было его никогда.
     Мгновенное безумие бредовой мечты бронзового строителя - и волей бреда на топях черных болот, на торфяной зыби, приюте болотных чертей, сами собой встали граниты, обрубились кубами, громоздясь в громады стройных домов по линиям ровных проспектов, по каналам, Мойкам, Фонтанкам. Дворцы и казармы, казармы и дворцы. По ранжиру, под медный окрик сержанта Питера, в ряды, в шеренги, в роты, по кровавой дыбящей воле, построились, задышали желтым отравленным дымом, населились людскими прозрачными призраками, зажглись призраками несущих огней. По Неве, по каналам призраки мачт на призрачных шкунах, на призраках волн. Из-за зубчатых призрачных стен на город щерятся призраки пушек. И тень часового с тенью ружья на плече одиноко в ночи проходит по бастионам, и слышит Россия окрик команды: "Слу-уша-а-ай!" И в мрачных тенях мрачных дворцов меняются тени сказочных царей. Черная жизнь черных призраков. Насилие, кровь, удушье, шпицрутены, казни, ссылка, отрава... И призрачной белой ночью на Сенатскую площадь приходит курносый призрак, с пробитым виском и туго стянутой шарфом шеей, и, высунув синий язык, дразнит медный призрак Строителя, а вокруг ведут хоровод пять теней в александровских тесных мундирах, также высунув языки в смертной гримасе.
     Нет Петербурга! Нет и не было!
     Был бред, золотая мечта новорожденной империи о Европе, о двери, широко открытой в ослепительный мир, зовущий императорскими маршами и громом побед.
     Но вокруг гранитной мечты, построенной в роты, вырастал понемногу грозной реальностью из бетона, железа и стали, в душной копоти, в адских огнях, в металлическом громе и рокоте, строй кирпичных грохочущих зданий, где согнанные рабы молча ковали силу и мощь империи призраков. И в визге станков, свисте приводных ремней, лязге молотов, радуге молний бессемеровых груш, под гигантскими лапами кранов, в зареве, взмывавшем до звезд, рабы плавили в горнах металл и копили шлаком в сердцах оседавшие ненависть и гнев. И из города-призрака приходили в город реальности неизвестные люди с книжками и словами, полными отравы гнева. Тогда зажигались глаза у горнов мечтой и восторгом А наутро на стенах белели листки со словами, пылавшими кровью Взывали гудки, и рабы, толпами в тысячи тысяч, шли к сердцу города-призрака; смертной вестью лился гул бунта, и струями свинца заливались толпы до нового бунта, пока ветром осенним, тугим и упругим октябрьским штормом не был развеян призрачный мир удушья и впервые в истории в одно слились оба города.
     Нет Петербурга...
     Есть город октябрьского ветра...
     Долго сидит Гулявин, и в матросских упрямых глазах бегают желтые огоньки, и мысли буравит все то же: "Землю всю перестроить надо По-настоящему По-правильному, чтобы навсегда без войн, без царей, без буржуев обойтись! Ленин башковит! Как это у него выходитя? Ничего не потеряем, кроме цепей, а получим всю землю".
     И от этой мысли захватывало дыхание.
     Видел перед собою всю землю, большую, круглую, плодоносную, залитую солнцем, мир бесконечный, богатый, широкий, и мир этот для него, Гулявина, и прочих Гулявиных, и когда бросал взгляд на свои смоленые руки, казалось, что на них слабо звенят ослабевшие цепи.
     Нажать разок - и лопнут, и нет их
     Вставал лениво и шел в Совет на атласный диван
     По дороге окликали гулящие барышни
     - Кавалер! Дай папироску!
     - Матросик, пойдем со мной!
     Но хмуро теперь смотрел на них Гулявин и мрачно ругался в ответ. Не до баб было.
    
     ГЛАВА четвертая ВЕТРОВОЙ ИЮЛЬ
     Июль был душным, тяжелым и ветреным. Хлестало ветровыми плетьми по граниту, носило на мостовых едкую, горькую пыль, забивало паза, стискивало горло.
     Рождали ветры смятение и глухую бурлящую ярость.
     Гарнизон Петербурга - солдаты, матросы, рабочие - почувствовал впервые свою силу перед лицом актеров, неврастеников и адвокатов.
     Уже не программа требовала - бушевала блестками молний стихия, и в раскаленном воздухе дышали ветры и грозы.
     И с утра поползли по улицам, ощетинясь штыками, волоча тупорылые пулеметы, полки, отряды, толпы, шеренги.
     Понеслись, рыча, по проспектам грузовики, а над грузовиками шуршащие страстью и местью шелка:
     ДОЛОЙ МИНИСТРОВ-КАПИТАЛИСТОВ! ДА ЗДРАВСТВУЕТ НЕМЕДЛЕННЫЙ МИР!
     А по тротуарам толпилось разодетое море, и на лицах, сквозь зеленую бледность и злобу, ползали презрительные усмешки.
     - Хамье на престол всходит!
     - Взлупят!
     - Давно не пороли! Спины зажили, вот и дурачатся!
     Дурачатся?
     А если у Гулявина и тысяч Гулявиньых не сердце - уголь жаркий в груди и жжет и палит гневом и вековою наросшею ненавистью?
     Но в душном лете расплавился, рассосался призрак восстания.
     И как хрупкий снег петербургской зимы некогда впитал без остатка безумную кровь декабристов и январскую рабочую кровь, так в июле мягкий асфальт и раскаленные торцы выпили большевистскую.
     Среди дня, на Литейном, на Гороховой, зарокотала стрельба неизвестно откуда.
     Пулеметы посыпали улицы свистящим свинцом, и на мостовой забились тела в предсмертных конвульсиях.
     С панелей, по домам, в подворотни, теряя палки и шляпы, метну лось разодетое стадо с воплями, с воем, давя друг друга.
     А на смену ему из-за всех углов юнкера, офицеры, ударники.
     Эти твердо знали, что делать, и работали по плану, гладко.
     На перекрестках задерживали автомобили и демонстрантов, отнимали знамена, винтовки и пулеметы, уводили в подворотни и тяжело били окованными концами прикладов.
     И видел Василий, носясь на грузовике, что со всем гневом, со всей яростью ничего не сделать, потому что не видать командира.
     А какой же бой без командира, без штаба, когда никто не знает, что делать, куда идти?
     Главное дело-организация. Вспомнил, как Ленин во дворце говорил:
     - Товарищи! Наша сила в организованности! Где же организованность?
     Чуть вынесся грузовик на Литейный - прямо напротив казаки конные цепью винтовками щелкают.
     - Стой... Стой, ироды! Шофер прет напролом.
     Треснули винтовки, свалился шофер, и грузовик-с размаху в витрину булочной, разбрызгав стекла.
     А с грузовика, обозлясь, матросы из наганов и браунингов по казакам и:
     -тах
     -пах
     -тах
     -тах.
     Но казаки уже рядом, и лезут в машину лошадиные пенные морды.
     - Слазь... песьи фляки!
     - Большевицкие морды!
     - Шпиёны!
     Окружили и тащат с грузовика за что ни попало.
     Изловчился Василий, прыгнул на тротуар и побежал, пригибаясь, к переулочку.
     А сзади донская кобыла по торцам:
     -цоп
     -цоп.
     Оглянулся на бегу: скачет черный сухонький офицерик и шашку заносит
     На ходу поднял Василий наган и - трах!
     Промазал. Над головой жарким дыханием метнулась злая кобылья морда. Свистнула шашка, в затылок резнула несносная боль, а торцы мостовой стали сразу огромными, близкими и с силой влипли в лицо
     Очнулся Гулявин в чужой квартире. Подобрали какие-то курсистки, пожалели
     И середь буржуев добрые люди бывают.
     Лежал в столовой на оттоманке, а хозяйский сын, студент-медик забинтовывал голову.
     Увидел, что Василий открыл глаза, и сказал, присвистнув.
     Фуражка спасла Не будь фуражки - пропасть бы башке! - И добавил нравоучительно: - Нехорошо бунтовать! Верите всяким немецким наемникам.
     Помрачнел Гулявин. Встал, шатаясь, с оттоманки, поднял с пола надвое распластанную, залитую кровью бескозырку.
     - Что помогли - на том спасибо. А насчет бунта, так это еще не все. Дальше чище будет! Только не моя уже башка пропадет! Прощайте!
     И вышел.
     Но, придя в Совет, почувствовал себя плохо от потери крови, и пришлось поехать в лазарет.

/ Полные произведения / Лавренев Б. / Разное