/ Полные произведения / Горький М. / Мать

Мать [4/20]

Скачать полное произведение

    Но если Павел был один, они тотчас же вступали в бесконечный, но всегда спокойный спор, и мать, тревожно слушая их речи, следила за ними, стараясь понять - что говорят они? Порою ей казалось, что широкоплечий, чернобородый мужик и ее сын, стройный, крепкий, - оба ослепли. Они тычутся из стороны в сторону в поисках выхода, хватаются за все сильными, но слепыми руками, трясут, передвигают с места на место, роняют на пол и давят упавшее ногами. Задевают за все, ощупывают каждое и отбрасывают от себя, не теряя веры и надежды...
     Они приучили се слышать слова, страшные своей прямотой и смелостью, но эти слова уже но били ее с той силой, как первый раз, - она научилась отталкивать их. И порой за словами, отрицавшими бога, она чувствовала крепкую веру в него же. Тогда она улыбалась тихой, всепрощающей улыбкой. И хотя Рыбин не нравился ей, но уже не возбуждал вражды.
     Раз в неделю она носила в тюрьму белье и книги для хохла. Однажды ей дали свидание с ним, и, придя домой, она умиленно рассказывала:
     - Он и там - как дома. Со всеми - ласковый, все с ним шутят. Трудно ему, тяжело, а - показать не хочет...
     - Так и надо! - заметил Рыбин. - Мы все в горе, как в коже, - горем дышим, горем одеваемся. Хвастать тут нечем. Не у всех замазаны глаза, иные сами их закрывают, - вот! А коли глуп - терпи!.. XII
     Серый маленький дом Власовых все более и более притягивал внимание слободки. В этом внимании было много подозрительной осторожности и бессознательной вражды, но зарождалось и доверчивое любопытство. Иногда приходил какой-то человек и, осторожно оглядываясь, говорил Павлу:
     - Ну-ка, брат, ты тут книги читаешь, законы-то известны тебе. Так вот, объясни ты...
     И рассказывал Павлу о какой-нибудь несправедливости полиции или администрации фабрики. В сложных случаях Павел давал человеку записку в город к знакомому адвокату, а когда мог - объяснял дело сам.
     Постепенно в людях возникало уважение к молодому серьезному человеку, который обо всем говорил просто и смело, глядя на все и все слушая со вниманием, которое упрямо рылось в путанице каждого частного случая и всегда, всюду находило какую-то общую, бесконечную нить, тысячами крепких петель связывавшую людей.
     Особенно поднялся Павел в глазах людей после истории с "болотной копейкой".
     За фабрикой, почти окружая ее гнилым кольцом, тянулось обширное болото, поросшее ельником и березой. Летом оно дышало густыми, желтыми испарениями, и на слободку с него летели тучи комаров, сея лихорадки. Болото принадлежало фабрике, и новый директор, желая извлечь из него пользу, задумал осушить его, а кстати выбрать торф. Указывая рабочим, что эта мера оздоровит местность и улучшит условия жизни для всех, директор распорядился вычитать из их заработка копейку с рубля на осушение болота.
     Рабочие заволновались. Особенно обидело их, что служащие не входили в число плательщиков нового налога.
     Павел был болен в субботу, когда вывесили объявление директора о сборе копейки; он не работал и не знал ничего об этом. На другой день, после обедни, к нему пришли благообразный старик, литейщик Сизов, высокий и злой слесарь Махотин и рассказали ему о решении директора.
     - Собрались мы, которые постарше, - степенно говорил Сизов, - поговорили об этом, и вот, послали нас товарищи к тебе спросить, - как ты у нас человек знающий, - есть такой закон, чтобы директору нашей копейкой с комарами воевать?
     - Сообрази! - сказал Махотин, сверкая узкими глазами. - Четыре года тому назад они, жулье, на баню собирали. Три тысячи восемьсот было собрано. Где они? Бани - нет!
     Павел объяснил несправедливость налога и явную выгоду этой затеи для фабрики; они оба, нахмурившись, ушли. Проводив их, мать сказала, усмехаясь:
     - Вот, Паша, и старики стали к тебе за умом ходить. Не отвечая, озабоченный Павел сел за стол и начал что-то писать. Через несколько минут он сказал ей:
     - Я тебя прошу: поезжай в город, отдай эту записку...
     - Это опасное? - спросила она.
     - Да. Там печатают для нас газету. Необходимо, чтобы история с копейкой попала в номер...
     - Ну-ну! - отозвалась она. - Я сейчас... Это было первое поручение, данное ей сыном. Она обрадовалась, что он открыто сказал ей, в чем дело.
     - Это я понимаю, Паша! - говорила она, одеваясь. - Это уж они грабят! Как человека-то зовут, - Егор Иванович?
     Она воротилась поздно вечером, усталая, но довольная.
     - Сашеньку видела! - говорила она сыну. - Кланяется тебе. А этот Егор Иванович простой такой, шутник! Смешно говорит.
     - Я рад, что они тебе нравятся! - тихо сказал Павел.
     - Простые люди, Паша! Хорошо, когда люди простые! И все уважают тебя...
     В понедельник Павел снова не пошел работать, у него болела голова. Но в обед прибежал Федя Мазин, взволнованный, счастливый, и, задыхаясь от усталости, сообщил:
     - Идем! Вся фабрика поднялась. За тобой послали. Сизов и Махотин говорят, что лучше всех можешь объяснить. Что делается!
     Павел молча стал одеваться.
     - Бабы прибежали - визжат!
     - Я тоже пойду! - заявила мать. - Что они там затеяли? Я пойду!
     - Иди! - сказал Павел.
     По улице шли быстро и молча. Мать задыхалась от волнения и чувствовала - надвигается что-то важное. В воротах фабрики стояла толпа женщин, крикливо ругаясь. Когда они трое проскользнули во двор, то сразу попали в густую, черную, возбужденно гудевшую толпу. Мать видела, что все головы были обращены в одну сторону, к стене кузнечного цеха, где на груде старого железа и фоне красного кирпича стояли, размахивая руками, Сизов, Махотин, Вялов и еще человек пять пожилых, влиятельных рабочих.
     - Власов идет! - крикнул кто-то.
     - Власов? Давай его сюда...
     - Тише! - кричали сразу в нескольких местах. И где-то близко раздавался ровный голос Рыбина:
     - Не за копейку надо стоять, а - за справедливость, - вот! Дорога нам не копейка наша, - она не круглее других, но - она тяжеле, - в ней крови человеческой больше, чем в директорском рубле, - вот! И не копейкой дорожим, - кровью, правдой, - вот!
     Слова его падали на толпу и высекали горячие восклицания:
     - Верно, Рыбин!
     - Правильно, кочегар!
     - Власов пришел!
     Заглушая тяжелую возню машин, трудные вздохи пара и шелест проводов, голоса сливались в шумный вихрь. Отовсюду торопливо бежали люди, размахивая руками, разжигая друг друга горячими, колкими словами. Раздражение, всегда дремотно таившееся в усталых грудях, просыпалось, требовало выхода, торжествуя, летало по воздуху, все шире расправляя темные крылья, все крепче охватывая людей, увлекая их за собой, сталкивая друг с другом, перерождаясь в пламенную злобу. Над толпой колыхалась туча копоти и пыли, облитые потом лица горели, кожа щек плакала черными слезами. На темных лицах сверкали глаза, блестели зубы.
     Там, где стояли Сизов и Махотин, появился Павел и прозвучал его крик:
     - Товарищи!
     Мать видела, что лицо у него побледнело и губы дрожат; она невольно двинулась вперед, расталкивая толпу. Ей говорили раздраженно:
     - Куда лезешь?
     Толкали ее. Но это не останавливало мать; раздвигая людей плечами и локтями, она медленно протискивалась все ближе к сыну, повинуясь желанию встать рядом с ним.
     А Павел, выбросив из груди слово, в которое он привык вкладывать глубокий и важный смысл, почувствовал, что горло ему сжала спазма боевой радости; охватило желание бросить людям свое сердце, зажженное огнем мечты о правде.
     - Товарищи! - повторил он, черпая в этом слове восторг и силу.- Мы - те люди, которые строят церкви и фабрики, куют цепи и деньги, мы - та живая сила, которая кормит и забавляет всех от пеленок до гроба...
     - Вот! - крикнул Рыбин.
     - Мы всегда и везде - первые в работе и на последнем месте в жизни. Кто заботится о нас? Кто хочет нам добра? Кто считает нас людьми? Никто!
     - Никто! - отозвался, точно эхо, чей-то голос. Павел, овладевая собой, стал говорить проще, спокойнее, толпа медленно подвигалась к нему, складываясь в темное, тысячеглавое тело. Она смотрела в его лицо сотнями внимательных глаз, всасывала его слова.
     - Мы не добьемся лучшей доли, покуда не почувствуем себя товарищами, семьей друзей, крепко связанных одним желанием - желанием бороться за наши права.
     - Говори о деле! - грубо, закричали где-то рядом с матерью.
     - Не мешай! - негромко раздались два возгласа в разных местах.
     Закопченные лица хмурились недоверчиво, угрюмо; десятки глаз смотрели в лицо Павла серьезно, вдумчиво.
     - Социалист, а - не дурак! - заметил кто-то.
     - Ух! Смело говорит! - толкнув мать в плечо, сказал высокий кривой рабочий.
     - Пора, товарищи, понять, что никто, кроме нас самих, не поможет нам! Один за всех, все за одного - вот наш закон, если мы хотим одолеть врага!
     - Дело говорит, ребята! - крикнул Махотин.
     И, широко взмахнув рукой, он потряс в воздухе кулаком.
     - Надо вызвать директора! - продолжал Павел. По толпе точно вихрем ударило. Она закачалась, и десятки голосов сразу крикнули:
     - Директора сюда!
     - Депутатов послать за ним!
     Мать протолкалась вперед и смотрела на сына снизу вверх, полна гордости: Павел стоял среди старых, уважаемых рабочих, все его слушали и соглашались с ним. Ей нравилось, что он не злится, не ругается, как другие.
     Точно град на железо, сыпались отрывистые восклицания, ругательства, злые слова. Павел смотрел на людей сверху и искал среди них чего-то широко открытыми глазами.
     - Депутатов!
     - Сизова!
     - Власова!
     - Рыбина! У пего зубы страшные!
     Вдруг в толпе раздались негромкие восклицания:
     - Сам идет!..
     Директор!..
     Толпа расступилась, давая дорогу высокому человеку с острой бородкой и длинным лицом.
     - Позвольте! - говорил он, отстраняя рабочих с своей дороги коротким жестом руки, но не дотрагиваясь до них. Глаза у него были прищурены, и взглядом опытного владыки людей он испытующе щупал лица рабочих. Перед ним снимали шапки, кланялись ему, - он шел, не отвечая на поклоны, и сеял в толпе тишину, смущение, конфузливые улыбки и негромкие восклицания, в которых уже слышалось раскаяние детей, сознающих, что они нашалили.
     Вот он прошел мимо матери, скользнув по ее лицу строгими глазами, остановился перед грудой железа. Кто-то сверху протянул ему руку - он не взял ее, свободно, сильным движением тела влез наверх, встал впереди Павла и Сизова и спросил:
     Это - что за сборище? Почему бросили работу? Несколько секунд было тихо. Головы людей покачивались, точно колосья. Сизов, махнув в воздухе картузом, повел плечами и опустил голову.
     - Cпрашиваю! - крикнул директор. Павел встал рядом с ним и громко сказал, указывая на Сизова и Рыбина:
     - Мы трое уполномочены товарищами потребовать, чтобы вы отменили свое распоряжение о вычете копейки...
     - Почему? - спросил директор, не взглянув на Павла.
     - Мы не считаем справедливым такой налог на нас! - громко сказал Павел.
     - Вы что же, в моем намерении осушить болото видите только желание эксплуатировать рабочих, а не заботу об улучшении их быта? Да?
     - Да! - ответил Павел.
     - И вы тоже? - спросил директор Рыбина.
     - Все одинаково! - ответил Рыбин.
     - А вы, почтенный? - обратился директор к Сизову.
     - Да и я тоже попрошу: уж вы оставьте копеечку-то при нас!
     И, снова наклонив голову, Сизов виновато улыбнулся. Директор медленно обвел глазами толпу, пожал плечами. Потом испытующе оглядел Павла и заметил ему:
     - Вы кажетесь довольно интеллигентным человеком - неужели и вы не понимаете пользу этой меры? Павел громко ответил:
     - Если фабрика осушит болото за свой счет - это все поймут!
     - Фабрика не занимается филантропией! - сухо заметил директор. - Я приказываю всем немедленно встать на работу!
     И он начал спускаться вниз, осторожно ощупывая ногой железо и не глядя ни на кого.
     В толпе раздался недовольный гул.
     - Что? - спросил директор, остановясь. Все замолчали, только откуда-то издали раздался одинокий голос:
     - Работай сам!
     - Если через пятнадцать минут вы не начнете работать - я прикажу записать всем штраф! - сухо и внятно ответил директор.
     Он снова пошел сквозь толпу, но теперь сзади него возникал глухой ропот, и чем глубже уходила его фигура, тем выше поднимались крики.
     - Говори с ним!
     - Вот те и права! Эх, судьбишка... Обращались к Павлу, крича ему:
     - Эй, законник, что делать теперь?
     - Говорил ты, говорил, а он пришел - все стер!
     - Ну-ка, Власов, как быть?
     Когда крики стали настойчивее, Павел заявил:
     - Я предлагаю, товарищи, бросить работу до поры, пока он не откажется от копейки...
     Возбужденно запрыгали слова:
     - Нашел дураков!
     - Стачка?
     - Из-за копейки-то?
     - А что? Ну и стачка!
     - Всех за это - в шею...
     - А кто работать будет?
     - Найдутся!
     - Иуды?
    XIII
     Павел сошел вниз и встал рядом с матерью. Все вокруг загудели, споря друг с другом, волнуясь, вскрикивая.
     - Не свяжешь стачку! - сказал Рыбин, подходя к Павлу. - Хоть и жаден народ, да труслив. Сотни три встанут на твою сторону, не больше. Этакую кучу навоза на одни вилы не поднимешь...
     Павел молчал. Перед ним колыхалось огромное, черное лицо толпы и требовательно смотрело ему в глаза. Сердце стучало тревожно. Власову казалось, что его слова исчезли бесследно в людях, точно редкие капли дождя, упавшие на землю, истощенную долгой засухой.
     Он пошел домой грустный, усталый. Сзади него шли мать и Сизов, а рядом шагал Рыбин и гудел в ухо:
     - Ты хорошо говоришь, да - не сердцу, - вот! Надо в сердце, в самую глубину искру бросить. Не возьмешь людей разумом, не по ноге обувь - тонка, узка!
     Сизов говорил матери:
     - Пора нам, старикам, на погост, Ниловна! Начинается новый народ. Что мы жили? На коленках ползали и все в землю кланялись. А теперь люди, - не то опамятовались, не то - еще хуже ошибаются, ну - не похожи на нас. Вот она, молодежь-то, говорит с директором, как с равным... да-а! До увидания, Павел Михайлов, хорошо ты, брат, за людей стоишь! Дай бог тебе, - может, найдешь ходы-выходы, - дай бог!
     Он ушел.
     - Да, умирайте-ка! - бормотал Рыбин. - Вы уж и теперь не люди, а - замазка, вами щели замазывать. Видел ты, Павел, кто кричал, чтобы тебя в депутаты? Те, которые говорят, что ты социалист, смутьян, - вот! - они! Дескать, прогонят его - туда ему и дорога.
     - Они по-своему правы! - сказал Павел.
     - И волки правы, когда товарища рвут...
     Лицо у Рыбина было угрюмое, голос необычно вздрагивал.
     - Не поверят люди голому слову, - страдать надо, в крови омыть слово...
     Весь день Павел ходил сумрачный, усталый, странно обеспокоенный, глаза у него горели и точно искали чего-то. Мать, заметив это, осторожно спросила:
     - Ты что, Паша, а?
     - Голова болит, - задумчиво сказал он.
     - Лег бы, - а я доктора позову...
     Он взглянул на нее и торопливо ответил:
     - Нет, не надо!
     И вдруг тихо заговорил:
     - Молод, слабосилен я, - вот что! Не поверили мне, не пошли за моей правдой, - значит - не умел я сказать ее!.. Нехорошо мне, - обидно за себя!
     Она, глядя в сумрачное лицо его и желая утешить, тихонько сказала:
     - Ты - погоди! Сегодня не поняли - завтра поймут...
     - Должны понять! - воскликнул он.
     - Ведь вот даже я вижу твою правду... Павел подошел к ней.
     - Ты, мать, - хороший человек...
     И отвернулся от нее. Она, вздрогнув, как обожженная тихими словами, приложила руку к сердцу и ушла, бережно унося его ласку.
     Ночью, когда она спала, а он, лежа в постели, читал книгу, явились жандармы и сердито начали рыться везде, на дворе, на чердаке. Желтолицый офицер вел себя так же, как и в первый раз, - обидно, насмешливо, находя удовольствие в издевательствах, стараясь задеть за сердце. Мать, сидя в углу, молчала, не отрывая глаз от лица сына. Он старался не выдавать своего волнения, но, когда офицер смеялся, у него странно шевелились пальцы, и она чувствовала, что ему трудно не отвечать жандарму, тяжело сносить его шутки. Теперь ей не было так страшно, как во время первого обыска, она чувствовала больше ненависти к этим серым ночным гостям со шпорами на ногах, и ненависть поглощала тревогу.
     Павел успел шепнуть ей:
     - Меня возьмут...
     Она, наклонив голову, тихо ответила:
     - Понимаю...
     Она понимала - его посадят в тюрьму за то, что он говорил сегодня рабочим. Но с тем, что он говорил, соглашались все, и все должны вступиться за него, значит - долго держать его не будут...
     Ей хотелось обнять его, заплакать, но рядом стоял офицер и, прищурив глаза, смотрел на нее. Губы у него вздрагивали, усы шевелились - Власовой казалось, что этот человек ждет ее слез, жалоб и просьб. Собрав все силы, стараясь говорить меньше, она сжала руку сына и, задерживая дыхание, медленно, тихо сказала:
     - До свиданья, Паша. Все взял, что надо?
     - Все. Не скучай...
     - Христос с тобой...
     Когда его увели, она села на лавку и, закрыв глаза, тихо завыла. Опираясь спиной о стену, как, бывало, делал ее муж, туго связанная тоской и обидным сознанием своего бессилия, она, закинув голову, выла долго и однотонно, выливая в этих звуках боль раненого сердца. А перед нею неподвижным пятном стояло желтое лицо с редкими усами, и прищуренные глаза смотрели с удовольствием. В груди ее черным клубком свивалось ожесточение и злоба на людей, которые отнимают у матери сына за то, что сын ищет правду.
     Было холодно, в стекла стучал дождь, казалось, что в ночи, вокруг дома ходят, подстерегая, серые фигуры с широкими красными лицами без глаз, с длинными руками. Ходят и чуть слышно звякают шпорами.
     "Взяли бы и меня", - думала она.
     Провыл гудок, требуя людей на работу. Сегодня он выл глухо, низко и неуверенно. Отворилась дверь, вошел Рыбин. Он встал перед нею и, стирая ладонью капли дождя с бороды, спросил:
     - Увели?
     - Увели, проклятые! - вздохнув, ответила она.
     - Такое дело! - сказал Рыбин, усмехнувшись. - И меня - обыскали, ощупали, да-а. Изругали... Ну - не обидели однако. Увели, значит, Павла! Директор мигнул, жандарм кивнул, и - нет человека? Они дружно живут. Одни народ доят, а другие - за рога держат...
     - Вам бы вступиться за Павла-то! - воскликнула мать, вставая. - Ведь он ради всех пошел.
     - Кому вступиться? - спросил Рыбин.
     - Всем
     - Ишь - ты! Нет, этого не случится.
     Усмехаясь, он вышел своей тяжелой походкой, увеличив горе матери суровой безнадежностью своих слов.
     "Вдруг - бить будут, пытать?.."
     Она представляла себе тело сына, избитое, изорванное, в крови и страх холодной глыбой ложился на грудь, давил ее. Глазам было больно.
     Она не топила печь, не варила себе обед и не пила чая, только поздно вечером съела кусок хлеба. И когда легла спать - ей думалось, что никогда еще жизнь ее не была такой одинокой, голой. За последние годы она привыкла жить в постоянном ожидании чего-то важного, доброго. Вокруг нее шумно и бодро вертелась молодежь, и всегда перед нею стояло серьезное лицо сына, творца этой тревожной, но хорошей жизни. А вот нет его, и - ничего нет. XIV
     Медленно прошел день, бессонная ночь и еще более медленно другой день. Она ждала кого-то, но никто не являлся. Наступил вечер. И - ночь. Вздыхал и шаркал по стене холодный дождь, в трубе гудело, под полом возилось что-то. С крыши капала вода, и унылый звук ее падения странно сливался со стуком часов. Казалось, весь дом тихо качается, и все вокруг было ненужным, омертвело в тоске...
     В окно тихо стукнули - раз, два... Она привыкла к этим стукам, они не пугали ее, но теперь вздрогнула от радостного укола в сердце. Смутная надежда быстро подняла ее на ноги. Бросив на плечи шаль, она открыла дверь...
     Вошел Самойлов, а за ним еще какой-то человек, с лицом, закрытым воротником пальто, в надвинутой на брови шапке.
     - Разбудили мы вас? - не здороваясь, спросил Самойлов, против обыкновения озабоченный и хмурый.
     - Не спала я! - ответила она и молча, ожидающими лазами уставилась на них.
     Спутник Самойлова, тяжело и хрипло вздыхая, снял шапку и, протянув матери широкую руку с короткими пальцами, сказал ей дружески, как старой знакомой:
     - Здравствуйте, мамаша! Не узнали?
     - Это вы? - воскликнула Власова, вдруг чему-то радуясь. - Егор Иванович?
     - Аз есмь! - ответил он, наклоняя свою большую голову с длинными, как у псаломщика, волосами. Его полное лицо добродушно улыбалось, маленькие серые глазки смотрели в лицо матери ласково и ясно. Он был похож на самовар, - такой же круглый, низенький, с толстой шеей и короткими руками. Лицо лоснилось и блестело, дышал он шумно, и в груди все время что-то булькало, хрипело...
     - Пройдите в комнату, я сейчас оденусь! - предложила мать.
     - У нас к вам дело есть! - озабоченно сказал Самойлов, исподлобья взглянув па нее.
     Егор Иванович прошел в комнату и оттуда говорил:
     Сегодня утром, милая мамаша, из тюрьмы вышел известный вам Николай Иванович...
     Разве он там? - спросила мать.
     Два месяца и одиннадцать дней. Видел там хохла - он кланяется вам, и Павла, который - тоже кланяется, просит вас не беспокоиться и сказать вам, что на пути его местом отдыха человеку всегда служит тюрьма - так уж установлено заботливым начальством нашим. Затем, мамаша, я приступлю к делу. Вы знаете, сколько народу схватили здесь вчера?
     - Нет! А разве - кроме Паши? - воскликнула мать.
     - Он - сорок девятый! - перебил ее Егор Иванович спокойно. - И надо ждать, что начальство заберет еще человек с десяток! Вот этого господина тоже...
     - Да, и меня! - хмуро сказал Самойлов.
     Власова почувствовала, что ей стало легче дышать...
     "Не один он там!" - мелькнуло у нее в голове.
     Одевшись, она вошла в комнату и бодро улыбнулась гостю.
     - Наверно, долго держать не будут, если так много забрали...
     - Правильно! - сказал Егор Иванович. - А если мы ухитримся испортить им эту обедню, так они и совсем в дураках останутся. Дело стоит так: если мы теперь перестанем доставлять на фабрику наши книжечки, жандармишки уцепятся за это грустное явление и обратят его против Павла со товарищи, иже с ним ввергнуты в узилище...
     - Как же это? - тревожно крикнула мать.
     - А очень просто! - мягко сказал Егор Иванович. - Иногда и жандармы рассуждают правильно. Вы подумайте: был Павел - были книжки и бумажки, нет Павла - нет ни книжек, ни бумажек! Значит, это он сеял книжечки, ага-а? Ну, и начнут они есть всех, - жандармы любят так окорнать человека, чтобы от него остались одни пустяки!
     - Я понимаю, понимаю! - тоскливо сказала мать. - Ах, господи! Как же теперь?
     Из кухни раздался голос Самойлова:
     - Всех почти выловили, - черт их возьми!.. Теперь нам нужно дело продолжать по-прежнему, не только для дела, - а и для спасения товарищей.
     - А - работать некому! - добавил Егор, усмехаясь, - Литература у нас есть превосходного качества, - сам делал!.. А как ее на фабрику внести - сие неизвестно!
     - Стали обыскивать всех в воротах! - сказал Самойлов. Мать чувствовала, что от нее чего-то хотят, ждут, и торопливо спрашивала:
     - Ну, так что же? Как же? Самойлов встал в дверях и сказал:
     - Вы, Пелагея Ниловна, знакомы с торговкой Корсуновой...
     - Знакома, ну?
     - Поговорите с ней, не пронесет ли она? Мать отрицательно замахала руками.
     - Ой, нет! Баба она болтливая, - нет! Как узнают, что через меня, - из этого дома, - нет, нет!
     И вдруг, осененная внезапной мыслью, она тихо заговорила:
     - Вы мне дайте, дайте - мне! Уж я устрою, я сама найду ход! Я Марью же и попрошу, пусть она меня в помощницы возьмет! Мне хлеб есть надо, работать надо же! Вот я и буду обеды туда носить! Уж я устроюсь!
     Прижав руки к груди, она торопливо уверяла, что сделает все хорошо, незаметно, и в заключение, торжествуя, воскликнула:
     - Они увидят - Павла нет, а рука его даже из острога достигает, - они увидят!
     Все трое оживились. Егор, крепко потирая руки, улыбался и говорил:
     - Чудесно, мамаша! Знали бы вы, как это превосходно! Прямо - очаровательно.
     - Я в тюрьму, как в кресло сяду, если это удастся! - потирая руки, заметил Самойлов.
     - Вы - красавица! - хрипло кричал Егор.
     Мать улыбнулась. Ей было ясно: если теперь листки появятся на фабрике, - начальство должно будет понять, что не ее сын распространяет их. И, чувствуя себя способной исполнить задачу, она вся вздрагивала от радости.
     - Когда пойдете на свидание с Павлом, - говорил Егор, - скажите ему, что у него хорошая мать...
     - Я его раньше увижу! - усмехаясь, пообещал Самойлов.
     - Вы так ему и скажите - я все, что надо, сделаю! Чтобы он знал это!..
     - А если его не посадят? - спросил Егор, указывая на Самойлова.
     - Ну - что же делать!
     Они оба захохотали. И она, поняв свой промах, начала смеяться, тихо и смущенно, немножко лукавя.
     - За своим - чужое плохо видно! - сказала она, опустив глаза.
     - Это - естественно! - воскликнул Егор. - А насчет Павла вы не беспокойтесь, не грустите. Из тюрьмы он еще лучше воротится. Там отдыхаешь и учишься, а на воле у нашего брата для этого времени нет. Я вот трижды сидел и каждый раз, хотя и с небольшим удовольствием, но с несомненной пользой для ума и сердца.
     - Дышите вы тяжело! - сказала она, дружелюбно глядя в его простое лицо.
     - На это есть особые причины! - ответил он, подняв палец кверху. - Так, значит, решено, мамаша? Завтра мы вам доставим материален, и снова завертится пила разрушения вековой тьмы. Да здравствует свободное слово, и да здравствует сердце матери! А пока - до свиданья!
     - До свиданья! - сказал Самойлов, крепко пожимая руку ей. - А я вот своей матери и заикнуться не могу ни о чем таком, - да!
     - Все поймут! - сказала Власова, желая сделать приятное ему.
     Когда они ушли, она заперла дверь и, встав на колени среди комнаты, стала молиться под шум дождя. Молилась без слов, одной большой думой о людях, которых ввел Павел в ее жизнь. Они как бы проходили между нею и иконами, проходили все такие простые, странно близкие друг другу и одинокие.
     Рано утром она отправилась к Марье Корсуновой.
     Торговка, как всегда замасленная и шумная, встретила ее сочувственно.
     - Тоскуешь? - спросила она, похлопав мать по плечу жирной рукой. - Брось! Взяли, увезли, эка беда! Ничего худого тут нету. Это раньше было - за кражи в тюрьму сажали, а теперь за правду начали сажать. Павел, может, и не так что-нибудь сказал, но он за всех встал - и все его понимают, не беспокойся! Не все говорят, а все знают, кто хорош. Я все собиралась зайти к тебе, да вот некогда. Стряпаю да торгую, а умру, видно, нищей. Любовники меня одолевают, анафемы! Так и гложут, так и гложут, словно тараканы каравай. Накопишь рублей десяток, явится какой-нибудь еретик - и слижет деньги! Бедовое дело - бабой быть! Поганая должность на земле! Одной жить трудно, вдвоем - нудно!
     - А я к тебе в помощницы проситься пришла! - сказала Власова, перебивая ее болтовню.
     - Это как? - спросила Марья и, выслушав подругу, утвердительно кивнула головой.
     - Можно! Помнишь, ты меня, бывало, от мужа моего прятала? Ну, теперь я тебя от нужды спрячу... Тебе все должны помочь, потому - твой сын за общественное дело пропадает. Хороший парень он у тебя, это все говорят, как одна душа, и все его жалеют. Я скажу - от арестов этих добра начальству не будет, - ты погляди, что на фабрике делается? Нехорошо говорят, милая! Они там, начальники, думают - укусили человека за пятку, далеко не уйдет! Ан выходит так, что десяток ударили - сотни рассердились!
     Разговор кончился тем, что на другой день в обед Власова была на фабрике с двумя корчагами Марьиной стряпни, а сама Марья пошла торговать на базар. XV
     Рабочие сразу заметили новую торговку. Одни, подходя к ней, одобрительно говорили:
     - За дело взялась, Ниловна?
     И одни утешали, доказывая, что Павла скоро выпустят, другие тревожили ее печальное сердце словами соболезнования, третьи озлобленно ругали директора, жандармов, находя в груди ее ответное эхо. Были люди, которые смотрели на нее злорадно, а табельщик Исай Горбов сказал сквозь зубы:
     - Кабы я был губернатором, я бы твоего сына - повесил! Не сбивай народ с толку!
     От этой злой угрозы на нее повеяло мертвым холодом. Она ничего не сказала в ответ Исаю, только взглянула в его маленькое, усеянное веснушками лицо и, вздохнув, опустила глаза в землю.
     На фабрике было неспокойно, рабочие собирались кучками, о чем-то вполголоса говорили между собой, всюду шныряли озабоченные мастера, порою раздавались ругательства, раздраженный смех.
     Двое полицейских провели мимо нее Самойлова; он шел, сунув одну руку в карман, а другой приглаживая свои рыжеватые волосы.
     Его провожала толпа рабочих, человек в сотню, погоняя полицейских руганью и насмешками.
     - Гулять пошел, Гриша! - крикнул ему кто-то.
     - Почет нашему брату! - поддержал другой. - Со стражей ходим...
     И крепко выругался.
     - Воров ловить, видно, невыгодно стало! - зло и громко говорил высокий и кривой рабочий. - Начали честных людей таскать...
     - Хоть бы ночью таскали! - вторил кто-то из толпы. - А то днем - без стыда, - сволочи!

/ Полные произведения / Горький М. / Мать