• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Астафьев В.П. / Прокляты и убиты

Прокляты и убиты [43/55]

Скачать полное произведение

    -- Товарищ майор, -- присаживаясь рядом, вполголоса уронил Понайотов, -- мы переправили немного хлеба и медикаментов.
     -- Шлите людей за продуктами немедленно! -- распорядился Зарубин, одновременно слушая командира полка Бескапустина, который сорвался, -- накопилось в тихом, смиренном, даже раболепном командире столько, что он уже не в силах был себя сдерживать, назвал переправу не военной операцией -- свалкой, преступлением, грозился куда-то писать, если останется жив, о безобразной подготовке к форсированию реки, об удручающих потерях, которые, конечно же, в сводках преуменьшены, если вовсе не замазаны.
     -- Вижу вот -- для вас это новость? -- тыкал он пустой трубкой в сторону растерянно топтавшегося, почти в речку им оттесненного начальника штаба, приплывшего на оперативное совещание в хромовых сапогах, в небрежно и как бы даже форсисто, вроде мушкетерского плаща, наброшенной на плечи плащ-палатке. -- У вас там хитрые расчеты, маневры один другого сложнее, грандиозные операции, а тут пропадай! Пропадай, да? -- полковник загнал-таки форсистого офицера в речку, опавшим брюхом затолкал его в воду и все еще выпуклой, ломовой грудью напирал на начальника. Собравшиеся на летучку растерянно помалкивали. Сыроватко уже мокрым платком тер и тер совсем мокрую лысину. Из темноты выступил капитан Щусь, взял и, как дитя, за руку отвел в сторону своего разнервничавшегося командира. Комполка не унимался. Сорвав уздечку с губ, будто колхозная заезженная кляча, Бескапустин рвал упряжь, громил телегу. -- Настолько грандиозные планы, что и про людей забыли! Боеприпасов нет! Продуктов нет! Зато крови много! Ею с первых дней войны супротивника заливаем...
     -- Авдей Кондратьевич! Авдей Кондратьевич!..
     -- Да отвяжись ты! Я скажу! Я все скажу! -- уже переходя на крик, от которого всем было не по себе, гремел командир полка. -- Вот вы на лодке приплыли, на порожней...
     -- Нет, три ящика гранат, патроны...
     -- Гранаты! Патроны! А бинты? А хлеб? А табак? Забыли, что здесь есть еще живые люди... Х-художники! -- Щусь догадался сунуть в горсть полковника табаку, комполка, изнемогший без курева, начал сразу же черпать табак трубкою с дрожащей ладони. Авиационный представитель зажег ему трубку самодельной фасонистой зажигалкой, полковник, закашлявшись от жадной затяжки, все пытался выговорить: -- Я этого... я этого... я этого так не оставлю! -- курнув во всю грудь, мрачно и церемонно поклонился в сторону "своих" офицеров. -- Извините, товарищи! -- но начальника штаба презрел.
     Начальник штаба, опустив хмурое лицо, поставил задачу на завтра: во что бы то ни стало удержать высоту Сто и во все последующие дни всячески проявлять активность, отвлекая на себя внимание и силы противника.
     -- Обстановка скоро изменится. Резко изменится. Я понимаю -- тяжело, все понимаю, но надо потерпеть.
     Щусь, оттеснив своего командира полка, опять же откуда-то из потемок заявил, что, если сегодня за ночь не переправят боеприпасов, не пополнят его батальон людьми -- высоту не удержать -- нечем.
     -- Мы и без того воюем наполовину трофейным оружием. Что же нам, как ополчению под Москвой -- тем бедолагам- академикам и артистам, брать палки, лопаты и снова идти на врага -- добывать оружие?..
     "Сейчас приезжий чин начнет спрашивать фамилию у этого дерзкого офицера", -- но в это время с берега подошли люди с носилками, и, воспользовавшись замешательством, начальник штаба поскорее попрощался со всеми не за руку -- за руку поостерегся, командир полка Бескапустин не подаст ему руку.
     -- Хоть плащ-палатку-то оставьте -- у нас раненых нечем накрывать, -- пробурчали из темноты, -- и табак.
     Путаясь в шнурке, затягивая удушливую петлю на шее, начальник штаба заторопился выполнить просьбу, догадался, наконец, сдернул плащ-палатку через голову, свернул ее на берегу, сверху положил початую пачку папирос и, ощупывая себя, шаря по карманам, расстроенно твердил:
     -- Я доложу... Я обо всем, товарищи, доложу...
     Дождавшись, когда все разойдутся, Понайотов, не сдержавшись, приобнял майора Зарубина, бережно прижал к себе и, услышав, что лицо раненого колется, изумился до беспредельности: "Ну, значит, тут действительно..."
     Два рюкзака до завязок были набиты хлебом, еще подсумок махры и полная противогазная сумка сахарного песку. Всем, кто находился в блиндаже, досталось по куску хлеба, посыпанного сахарным песком.
     -- И мне пожалуйста... -- всеми забытый при дележке, напомнил о себе майор Зарубин. Ему поспешно отхватили ломоть. Он отделил себе пряничек от ломтя, посыпал песочком, тщательно изжевал, слизнул сахаринки с ладони и сказал не то себе, не то Понайотову: -- Ничего, ничего, -- и слабо улыбнулся. -- Утону -- хлеб напрасно пропадет, -- и, чувствуя, что шутки не получилось, смущенно добавил: -- Я же скоро покушаю.
     Рюкзак с хлебом, котелок сахару и сумочку соли тут же отправили в батальон Щуся. Поделились харчем и с ротой Боровикова, так теперь называли бойцов, собранных по берегу и сформировавшихся в подразделение, оборонявшее правый фланг плацдарма. Три булки хлеба и весь остаток сахара назначено было отделить раненым в полк Сыроватко. Бескапустинцам нечего уже отделять, однако Понайотов сообщил, что две лодки, привезенные аж с Десны, всю ночь будут ходить от берега к берегу и кое-что доставят сюда.
     Бунтарь Бескапустин ушел к себе, ни с кем не попрощавшись, лишь глянул уничижительно на хитроумного Сыроватко, ни в чем его не поддержавшего. Майор Зарубин позвонил полковнику. Бескапустин пожелал ему счастливо добраться до спокойного берега.
     -- Так и не удалось мне вытащить сюда вояку Вяткина,-- сказал с сожалением Зарубин.
     -- Да на кой здесь нужен этот художник? Вонять только. Дак тут без него вонько. А ты поправляйся скорее, Александр Васильич, поправляйся, дорогой. Бог даст, еще повоюем вместе. Берлин далече. -- Подумал, помялся: -- Слушай, дорогой, хоть ты и ранен, хоть изнемог, будь добр, поручи кому-нибудь из своих надежных товарищей найти мои тылы, и пусть набьют они там морды, от моего имени, командиру хозроты. Художники! С глаз долой, из сердца вон! Даже не напоминают о себе, попыток не делают, чтобы хоть что-нибудь переправить сюда. У меня раненые мрут... -- голос полковника упал в бессилии, -- я уж сам пустую трубку всю изжевал... табачку нету. Спасибо, кто-то из хитрожопых художников на совещании отсыпал.
     -- Хорошо, Авдей Кондратьевич. Я постараюсь. К Сыроватко, кажется, переправили медикаменты...
     -- У хохла да у жида одалживаться -- худая примета, -- холодно откликнулся Бескапустин. Он откровенно недолюбливал лукавого соседа, в глаза и за глаза презрительно обзывал его художником. -- А я -- таежник, суеверный человек... Прощай, майор!
     -- Нет, лучше до свидания, товарищ полковник! -- почему-то грустно сказал майор и осторожно подал трубку Шестакову.-- Сейчас же! -- приказал он. -- Сейчас же отправить немножко табаку и хлеба Бескапустину. Но не с ним, -- ткнул он пальцем в развалившегося на полу Шорохова. -- Уворует! -- майор повременил и обратился к Понайотову: -- Все привязки огней, цели, ориентиры и рисунок передовой линии покажет тебе Карнилаев на моей карте. Карта и планшет на столе в блиндаже. Обстановка здесь сложная, но взяли высоту, и с вечера несколько облегчилась. Надолго ли -- не знаю. Думаю, наутре немцы обязательно будут отбивать высоту. -- Он опять сделал паузу, отдышался. -- Шестаков, Алексей, проводи меня. Нет сил.
     -- А мы вас на носилочки, на носилочки, -- засуетился вокруг него ординарец Утехин, и майор, морщась, подумал: как, отчего, почему этот удалец остался на том берегу? Почему он не с ним?
     -- Да, пожалуй,-- согласился Зарубин,-- до берега мне уже не дойти...
     К лодке несли майора вчетвером: санинструктор, ординарец, Лешка и кто-то из подвернувшихся солдат.
     -- Несите, несите! -- отступив в сторону, крикнула из темноты Нелька, уединившаяся с капитаном Щусем. Она погладила лицо комбата, привалилась к его плечу: -- Одни мослы остались...
     -- Зато паразиты мослы не изгрызут. Ты вот что, забери этого дурака Яшкина. Загибается он. Пока еда, сладкое, фрукты были -- ничего, а после переправы пожелтел, согнулся в три погибели.
     -- Следующим заплывом, если не потонем. Ты подождешь?
     -- Не могу. Надо к утру готовиться. -- Вспомнилось, как пели перед отправкой на фронт солдаты в бердском полку: "С рассветом глас раздастся мой, на славу иль на смерть зовущий". Она потрепала его по волосам, пошарила где-то за ухом. -- Шибко-то не ластись -- вшей на мне...
     -- Стряхнем, разгоним...
     -- Я угоню Яшкина на берег. Дам связиста и угоню.
     -- Алеш! Алексей Донатович! Ты какой-то?.. Будто не в себе.
     -- Да все мы тут не в себе.
     -- Алеш! Алексей Донатович! Живи, пожалуйста, живи, а! Слышишь!..
     -- Лан. Постараюсь. Не сердись.
     -- Да не сержусь я. Давно уж ни на кого не сержусь, на Файку рыкну иногда, но она, как овечка, безответна.
     Тем временем у лодки возникла схватка местного значения. Когда носилки с майором поставили в лодку, санинструктор быстренько вспрыгнул на корму лодки, цепко схватился за весло, ординарец Утехин суетился вокруг носилок, елозил коленями в мокре, что-то подтыкал под майора, поправлял на нем. Подле лодки толпились, лежали из нор повылазившие раненые, бинты их, тускло белея во тьме отраженными пятнами, колыхались вокруг лодки.
     -- Это-то еще что такое? -- приподнялся майор, отстраняя от себя ординарца. -- Встречать, сопровождать... Оставайтесь здесь! И вы тоже,-- обернулся он к санинструктору, -- оставайтесь выполнять свои обязанности. Не забывайте свою сумку!
     -- У меня есть свое начальство. Оно мной распоряжается!
     -- Экая персона! -- фыркнула подошедшая к лодке Нелька. -- А ну выметайся к... -- матерщинница Нелька сдержалась из-за майора. -- Начальство у него, у говнюка, отдельное! А здесь я -- главный генерал! А ну, марш из лодки, харя бесстыжая!
     Ординарец Утехин все лип, прилаживался к майору, бормотал, что привык к нему, как к отцу родному, ведь завсегда и везде с ним, да, кроме того, никто майору так не угодит, не услужит, только он доподлинно знает все его привычки и по праву должен плавить его на ту сторону реки, чтобы в целости-сохранности доставить, Лешка уже привык к этой, всех пугающей деликатности майора и боялся, что холуй одолеет его, уговорит. Среди полураздетых, кое-как перевязанных тряпками раненых Лешка быстро нашел кормового.
     -- Чалдон-сибиряк тут есть? -- только крикнул Лешка, как из тьмы возник раненый, показывая руки, -- целые, мол. Лешка сунул весло в эти охотно протянутые руки. Тяжело виснувших раненых все волокли и волокли.
     -- Ут-тонем! Грузно! -- залепетал, контуженно дергаясь, молодой солдатишко, уже попавший в лодку.
     -- Ничего, ничего. Сестрица, можно без носилок?.. Майор Зарубин все понял, сам скатился с носилок на мокрое днище лодки.
     -- Грести? Кто может грести? Только без обмана. Нужно второго гребца, второго на лопашни.
     -- Сможем, сможем! Хоть через силу, хоть как, -- посыпали раненые, оттирая друг друга от лодки.
     Почти не державшийся на ногах мужик с вятским частым говорком уцепился за борт лодки.
     -- 3-зубами, хоть зубами!..
     -- Зубами тут не надо. Надо руками, родимый.
     -- Отталкивайте! Доплывем как-нибудь. Шестаков! -- выкрикнул из лодки майор. -- Давай!
     Лешка забрел в воду, потыкал пальцами в шинель, нащупал руку майора, задержал его руку в своей. Испытывая братское чувство, которого он стеснялся, майор сказал совсем не то, что хотел сказать:
     -- Звездами героев я не распоряжаюсь, но "Слава" тебе и Мансурову...
     -- Да вы что, товарищ майор! Об этом ли сейчас? До свидания, товарищ майор! Выздоравливайте скорее, товарищ майор. -- Лешка навалился на скользкий обнос лодки, с трудом оттолкнул ее и какое-то время стоял в мелководье с протянутыми руками, ровно бы удерживая лодку или надеясь, что она вернется к нему.
     Раненые гребли сначала суетливо, вперебой. Мужик, что сыпал вятским говорком, стал на колени перед гребцами на лопашнях и начал рывками толкать весла, помогать им -- дело пошло согласованней, лодка, уменьшаясь, удалялась по сталисто отблескивающей в темноте реке, оставляя за собой раздваивающийся след и круглые воронки от весел, похожие на след свежекованой лошади.
     -- Эх, товарищ майор, товарищ майор, -- сыро хлюпал ртом ординарец майора Утехин. Лешка удовлетворенно закинул за плечо ремень автомата, высморкался и пошел от берега. Следом послышались торопливые, на бег переходящие, шаги.
     -- Ну, че? Легче тебе стало? Легче?
     "Легче!" -- хотел отрезать Лешка, но сдержался и, не оборачиваясь, пошлепал по пойме Черевинки, которая простреливалась вдоль, поперек и наискось. Пули посвистывали в кустах, взбивали песок.
     "Потревожили немцев, -- отметил Лешка, -- не спят. Или спят не так крепко, как мы". Ординарец Утехин шарахался во тьме, спотыкался, падал в подмоины, приседал под пулями. "Ничего, повоюй, потерпи, покланяйся пулям. Изварлыжился, мордован", -- испытывая удовлетворение, злорадствовал Лешка.
     -- Тут че, все время так?
     -- Днем будет хуже.
     -- Пропа-ал, пропа-а-а-ал! И че меня сунуло в лодку?
     "А чем ты лучше нас? Чем? Почему мы тут должны пропадать, а ты жить? Почему?" -- злился Лешка и сказал громко:
     -- Запомни! Если вобьешь себе это в голову, в самом деле пропадешь...
     Когда он доложил начальнику штаба полка, что в их распоряжение прибыл еще один боец, мерекающий в связи, Понайотов обрадовался:
     -- Кстати, кстати! А то я гляжу, здесь работать некому, зато на другой стороне дружно идут дела, контора пишет, повар кашу выдает.
     -- А Бикбулатов водяру, -- врезался в разговор Шорохов.
     -- Да че я мерекаю в той связи? Че? Подменял дежурных и только.
     -- В советской армии есть правило: "Не слушаешься -- накажем! Не умеешь -- научим?" Забыл?
     -- Ниче я не забыл.
     -- А раз так, садись к телефону, на утре сменим. Немцы упрямо стреляли и освещали острова и берег, оттого от устья реки Черевинки тихая лодка шла хотя и опасливо, но скоро, без задержек. Вот уж скрыло ее ночной мглой. Лодка, все ходче журча, вспахивала носом воду, правясь к тем, затаенным, мирно спящим лесам, вершины которых размыто смазанно, прочеркивались на глухом осеннем небе. К правому берегу опасливо пристало еще две лодки. Из-под темного навеса, опережая друг дружку, к ним толпою бросились раненые, которые не отходили от воды, нахохленными птицами сидели вдоль уреза, втихомолку боролись возле лодок, стараясь кучею влезть в них, шепотом ругались, кого-то больно задели, раненый вскрикнул, и тут же во тьме зажегся, затрепетал вражеский пулемет.
     -- Тих-ха, тих-ха! -- призвал кто-то, уже устроившийся в лодке. -- Жить надоело?
     Вернувшись в блиндаж, Лешка посоветовал Финифатьеву идти на берег и попытать счастья. Сержант долго кряхтел, собираясь, еще дольше прощался со всеми, но под утро вернулся с берега, удрученно присел на кукорки возле печки, которую на прощанье подживил Булдаков.
     -- Там такое сраженье идет, не приведи Господи! -- ознобно втягивая в себя воздух, ответил он на немой вопрос. -- Вот ежели б с немцами билися так же, дак Гитлера давно бы уж ухряпали. -- И не возмущаясь, все так же удрученно поведал: -- Девчонка эта, Нелька, -- дока! Углядела маньдюка одного -- завязал голову бинтами, кровью измазался и тоже в лодку норовит. Она повязку-то сорвала и как гаркнет: "Убейте его!"
     -- Ну и...
     -- Забили палками, каменьями, как крысу, растоптали на берегу... -- И ровно бы утешая слушателей или себя, длинно, со стоном выдохнул: -- И хорошо, что в ту лодку я не попал,-- опрокинулась она от перегрузу. Уж помирать дак на суше.
     Булдаков подбросил в печку хвороста. Приоткрытую дверцу заскребло огоньком, выхватило согбенную фигуру сержанта.
     -- Деваха та, не знай, утонула али нет. Сходили бы, робяты, а. Обогрецца бы ей, коли жива, -- стоко она добра людям сделала.
     -- Хлопца своего похороните. А Мыколу я забэру, -- сказал спустившийся к ручью Сыроватко и, отступив в сторону от своих бойцов, какое-то время глядел, как на одеяле тащили они в ночь подполковника Славутича, тяжело проседая, покойник высовывал ноги из узла. Сыроватко необходимо было выговориться, излить душу. -- Похороним мы его на крутом берегу, як батько его. Волны шумлять, пароходы слыхать. Пионэры мимо пойдут, квиток ему на могылу кынуть... -- Сыроватко снова закачался. -- Ах, Мыкола, Мыкола!.. Зачем ты ране мэни загынув?
     Пронзенные чужим горем, все кругом притихли. Сыроватко начал рассказывать Понайотову, но скорее вспоминать для себя, как учились они с Мыколой Славутичем в военном училище и как, на удивление всем, совершенно разные -- даже лысины, и те были у них непохожие, -- подружились навсегда. Только уж после боев под Москвой, когда Сыроватко лежал раненый в госпитале, Славутича забрали в штаб дивизии. Сыроватко как в воду глядел, думая, что без него друг его любезный обязательно натворит чего-нибудь.
     -- Дуже был Мыкола до людей железный, до сэбэ стальной. А пид тым железом така добра душа. Маты у його из дворянок происходила, больна, капрызна. Нэ жэнывсь из-за нее... -- И другим, уже несколько взбодренным тоном, усмешливо продолжал: -- В училище за мэнэ сочинение пысав и тактику сдавав одному близорукому преподавателю. Мы ж обы лыси, тики вин лысив со лба -- от ума, а я, как блядун, -- с потылицы. "Сашко! -- говорив он, -- цэ остатный раз! Усе! Ты охвицером хочешь стать? О чине мечтаешь?" -- "Який хохол, -- балакаю я ему, -- нэ мечтае о чине?" -- и потыхэхэньку, полягэхэньку объеду его. Я ж с киевского Подолу, а хохол с того Подолу трех евреев стоить!
     По блиндажу покатился легкий, деликатный смешок.
     -- Майор дэ вывчил нэмэцький? Хлопцы балакали, шо за нэмцами, як по кныжке садыв.
     -- В школе и в военном училище. -- Зевая, но стесняясь лечь, слушая командира полка, ответил Понайотов.
     -- Балакай! -- не поверил Сыроватко. -- Шо в нашей школе вывчишь? В военном училище и зовсим наука проста: шагом арш, беги, коли, смирно, слухай сюда.
     -- Он рано женился, вот почему и было у него время заниматься языком.
     -- А-а, тоди ясно. Бабы -- первый враг науке. То ж мэни Мыкола русскому учил, учил, та и отчепывсь. "Сашко! -- казав вин,-- ты русский не выучив тики за то, шо дуже до жинок ходыв".
     Может быть, Сыроватко еще долго занимался бы воспоминаниями, но за дверью блиндажа послышался шум, крики. Понайотов попросил узнать, в чем дело, что там такое?
     -- Пленные дерутся, -- доложил Лешка. -- Старший младшего душить принялся.
     -- Вот еще беда! -- с досадой произнес вычислитель Карнилаев. -- Пленных не знаем, куда девать? Зачем их брали?
     -- Уничтожить их к чертовой матери! Расстрелять, как собак! -- зло, на чистейшем русском языке выпалил Сыроватко. Понайотов поежился. Попав на родимую землю, увидев, чего понатворили здесь оккупанты, украинцы, мирные эти хохлы, начали сатанеть.
     -- Нельзя нам, -- сказал Понайотов. -- Нельзя нам бесчинствовать так же, как они бесчинствуют. Мы не убийцы. К тому же, видел я, один из пленных совсем мальчишка. Дурачок. Грех убивать глупого...
     "О то ж зануда ще одна, другий майор Зарубин, -- поморщился Сыроватко. -- Как с ним и люди ладят?"
     -- Ну и цацкайся с теми хрицами, колы захапыв. Мэни шо? -- и попросил уточнить на карте несколько изменившуюся конфигурацию передовой линии.
     Ушел Сыроватко наконец-то. Понайотов приказал пленных свести на берег, раненым отправляться туда же -- может, до утра успеют переправить, здесь утром начнется стрельба.
     За Черевинкой постукивали оземь лопаты, тихо переговаривались бойцы, копая могилу. Работники, изнуренные боями, решали: одну малую ямку копать под Мансурова или уж разом братскую могилу затевать -- для всех убитых, собранных по речке; посовещались маленько и порешили: пусть немцы роют ямы под немцев, русские -- под русских.
     Набрав команду из войска лейтенанта Боровикова, Шестаков повел ее к желобу, на окраину деревни -- попытаться унести трупы товарищей. Лешке удалось обнаружить во тьме ключ. Трупы никто не убрал, они глубже влипли в грязь, начали врастать в землю. Выковыряли убитых из земли, продели обмотки под мышки и, впрягшись, волокли их вниз по речке. Лешка волок Васконяна, тот в пути все за что-то цеплялся, обувь с его ног снялась, шинель осталась в грязи. К братской могиле Васконян и его товарищи прибыли почти нагишом. Да не все ли им равно? Свалили убитых в яму, прикрыли головы полоской из брезента, постояли, отдыхиваясь. "Ну-к, че? Давайте закапывать", -- предложил кто-то из бойцов. "Как? Так вот сразу?" -- встрепенулся лейтенант Боровиков. "Дак че, речь говорить? Говори, если хочешь". Боровиков смутился, отошел. Закапывали не торопясь, но справились с делом скоро -- песок, смешанный с синей глиной, -- податливая работа. "Был бы Коля Рындин, хоть молитву бы почитал, -- вздохнул Шестаков, -- а так че? Жил Васконян -- и нету Васконяна. Это сколько же он учился, сколько знал, и все его знания, ум его весь, доброта, честность поместились в ямке, которая скоро потеряется, хотя и воткнули в нее ребята черенок обломанной лопаты..."
     Вспомнилось Осипово, мать Васконяна, ее прощальный взгляд и слова о том, чтоб они, его товарищи, поберегли бы сына. Да как убережешь-то здесь? Вон капитан Щусь изо всех сил и возможностей берег и Колю Рындина, и Васконяна, сейчас вот Гришу Хохлова пытается уберечь, за реку с собой не взял -- рана у того не закрывается, свищ водой намочится -- изгниет человек заживо. "Осиповны, Осиповны! Что стало с вами? Куда вас по свету развеяло?" Сделалось холодно спине, дрожью пробирало все тело. Надо переодеться. Когда он полумертвый выбрался на берег и проблевался -- месяц, неделю назад это было? Нет, вчера, а кажется, век прошел. Но нутро, будто жестяное, все еще дребезжит... Он переоделся в сухие штаны и гимнастерку, снятую с убитого и кем-то ему закинутую в норку, скорей всего, опять же Финифатьевым. Хорошо, что белье сухое сохранилось, а то пропадай. Лоскуток брезента да мешок подстелил под себя, но все равно колотило, взбулындывало солдатика так, что земля сверху сыпалась. Зато вошь умолкла и надо засыпать скорее, пока она не сбилась в комок на теплом месте, не прильнула к телу. Вошь на плацдарме малоподвижная, белая, капля крови, ею насосанная, просвечивалась в ней насквозь. Та, чернозадая, верткая, про которую Шорохов говорил, что ежели на нее юбку надеть, то и драть ее можно, куда-то исчезла. Наверно, эта оккупантов, белым облаком опустившаяся на плацдарм, прогнала иль заела ту, веселую, хрястко под ногтями щелкающую скотинку.
     Голодная слабость, полусон или короткое забытье, затем снова в глазах, будто спичечная головка, торчит осенняя звезда. Лешка лежал возле свежего холма на спине, смотрел в небо, по-осеннему невыразительное, льдистое. Серую его и холодную глухоту, далеко-далеко пересыпаясь, тревожили звезды или пули с ночных самолетов, коротко черкнет по небу светящейся искрой и беззвучно погаснет. Августовский звездопад давно прошел, зерна звезд, как и зерна хлебные с пашен, ссыпаны в закрома небесные и в лари да сусеки деревянные, а это в заполье, на краю неба какие-то обсевки иль такие же, что под Осиповом, заброшенные колосья роняют тощее, редкое семя. Вспомнилось поверье, будто каждая звезда отмечает отлетающую душу -- и он, в который уже раз, угрюмо отметил, что человеческие поверья и приметы создавались в мире для мира, и потому здесь, на войне, совсем они не совпадают и не годятся, ведь если б каждая звезда отмечала души убиенных только за последний месяц, только на ближнем озоре, то небо над головою опустошилось бы, и было бы это уже не небо, на его месте темнела б мертвая, беспросветная немота.
     С реки наплывал холод, низко опустилось небо, начинал высеиваться пыльный дождик, едва слышно застрекотало по опавшей листве, зачиркало по сухой траве, погасило искорки на небе. Предчувствие белого снега чудилось в невесть когда и откуда пришедшем дожде. Лешка не мог согреться и в норке, полез в блиндаж, забитый народом до потолка.
     -- Кто там? -- спросил из темноты Булдаков. -- Ты, тезка? Разбей ящик, который у наблюдателей, в печку надо подбросить.
     -- Я, однако, заболел. Леха, -- принеся дровец и протискиваясь с ними к печке, наступая на людей, произнес Лешка.
     -- Кабы. -- отозвался Булдаков, принимая дрова и хозяйничая возле печки.-- Тут не болеют, тезка, тут умирают... У меня вон ноги свело -- уснуть не могу.
     -- Робяты! Откуль это покойником-то прет, аж до тошноты, -- втягивая носом воздух, спросил из темноты Финифатьев.
     -- Хоронили мы... в грязе они навалялись -- уже запахли.
     -- А-а, ну Царствие имя Небесное, Царствие Небесное. Как собак, без креста, без поминанья побросали в яму. -- Финифатьев всхлипнул, видимо, думая о себе и своей дальнейшей участи.
     Стояки, двери в блиндаж, стол, полка -- все пошло в печку -- скоро уходить из этого рая. Но все же пригрело, распарило. Набившиеся по крышу изнуренные люди, тесно прильнув друг к дружке, слепились, забывшись в каменном сне. Лешку кто-то больно прижал за печкой к железному ящику, на котором еще недавно сиживал и подшучивал над своим связистом обер-лейтенант Болов, ныне маялся, сидя на нем, без сна, топил печку русский боец Булдаков, подгребши ближе к печке тезку своего и давнего товарища по бердскому полку, от которого валил пар, пахнущий мертвечиной, и пикало у него в носу или в горле от простудного, непролазного дыхания.
     "Эх, тезка, тезка, и в самом деле заболеть бы тебе -- я бы тебя и деда в лодку к Нельке завалил -- ты ж сибиряк, в лодке умеешь, я б и тебя, и деда спас... я бы и тебя, и деда... тебя и деда..."
     Печка прогорела. Булдаков уснул. И все наутре уснули, только все шуршал и шуршал дождь бережно, миротворно.
     На рассвете Лешка сменил Шорохова у телефона. Вся одежонка на нем высохла возле печки, но знобило его и воздух в нос шел, хотя и загустело, с соплями, однако в дырки шел, не застревал. Севером рожденный и закаленный, ободренный сном, проверив связь, Лешка отстранение думал о себе, плавно переходя в мыслях к дому.
     "У нас Обь уже стала небось. Октябрь в середине. Пора и здесь снегу быть. Мы тут переколеем. А что Ашота закопали... Может, так оно и лучше. Отмаялся. Надо будет матери Ашота письмо написать. Если отсюда вырвемся, напишу большое письмо".
     С левого берега вызвали "реку" -- позывная эта как-то сама собой заменила прежнюю, и суждено ей было сохраниться до конца войны.
     Сема Прахов, заступив на дежурство, делал проверку телефонных точек. Лешка ответил: "Есть проверка", -- и отпустил клапан трубки, слушая то и дело возникающие на совершенно перегруженной линии разговоры, которые, впрочем, не мешали ему ни дремать, ни думать. Соломенчиха явилась и опять насчет звезды с могилы партизана Корнея хлопочет. "Бабушка, меня дома нету. Я на войне. Звезду сделать дяде Корнею я никак не могу. Вон ребят закопали вовсе без звезды и креста, черенок ломаный от лопаты вбили и все. Оставь ты меня, не мешай дежурить..." Соломенчиха не отступала. "Хох! -- сплюнула она на пол, -- дежурит?! Спит возле военного телефона!.." -- и голосом Семы Прахова заполошно позвала:
     -- Река! Река! Река! Фу-фу-фу! -- дула Соломенчиха в трубку. -- Река!
     Лешка сделал глубокий вдох, посмотрел на пол, где только что сидела возле потухшей печки, ноги колесом, Соломенчиха, строго произнес:
     -- Сема! Ночью надо вызывать по-старому, новой позывной не разбудишь.
     -- Хорошо, хорошо! -- обрадованно вскричал Сема. Лешка даже представил, как он обеими руками прихватил трубку, согласно кивал головой. -- А я уж думал...
     -- Боров на свинье думает, -- говаривал мой покойный отец.
     В полуразобранном, но все еще погребом пахнущем блиндаже было знобко. Всхрапывал уползший на нары к Финифатьеву Булдаков, рядом с ним украдчиво постанывал Финифатьев, скулил беспокойно ординарец майора Утехин. Лешка зевнул и порешил, что, если он, этот человек, и во сне будет бояться -- его непременно убьют. Сменить Лешку на телефоне должен Шорохов -- так уж повелось на плацдарме, что у двух телефонов дежурит один телефонист. Шорохов забился в глубь нар, ближе к лазу, который вел наверх, где стояла немецкая стереотруба. Совершенно произвольно, мимоходом, не задерживаясь вроде бы вниманием ни на чем, этот человек оберегал себя, устраивал свою безопасность, и спал он сном зверя, крепко вроде бы спал, но при этом отчетливо слышал приблизившуюся явь. Жил ровно, без напряжения, ровно спал. Но, на секунду воспрянув от сна, рычал: "А-а-а, в рот!.." -- и отпихивал от себя Карнилаева, вычислителя. "Ат, фрай-ер, к бабе своей липнуть привык! -- рычал Шорохов, утягивал голову, руки в шинеленку, но ласковый, нежный Карнилаев полз и полз к живому, теплому человеку, что-то мыча, чмокая губами. -- Ты получишь в рыло! -- взлаял Шорохов. -- Нашел шмару, жмет, лапает, того и гляди засадит!"
     Понайотов, привыкший жить в удобствах, не спал, стараясь сохранять тепло, лежал не двигаясь, слушал, как зуммерят и переговариваются сонными голосами телефонисты, чувствовал, что Шестаков, изнуренный переправой, связистской работой, перетаскиванием и похоронами товарищей, изо всех сил борется со сном, хотел, чтоб он скорее дождался пересменки -- во взводе управления отмечали этого смуглого паренька с узким разрезом орехово-лаковых глаз, с наметившимися реденькими усами, послушного, исполнительного, но характера строптивого.

/ Полные произведения / Астафьев В.П. / Прокляты и убиты

Смотрите также по произведению "Прокляты и убиты":

• Сочинения
• Краткое содержание