• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Астафьев В.П. / Прокляты и убиты

Прокляты и убиты [45/55]

Скачать полное произведение

    Выскочила раненая, припадочно брызгая слюной, костылем публику лупцевать начала, всех подряд: "Я же вас, говнюков, я же вас спасала!.." -- Зауважали ранбольные поврежденную бабу, да нет, не ее зауважали, костыль зауважали, курить приносили.
     "Ах, Порфирь Данилыч, Порфирь Данилыч, все надоело-то как!.." Давно бы надо воспользоваться многими патриотками проверенным средством -- забеременеть и на улицу Индустриальную податься. Матушка Авдотья Матвеевна, конечно, рогачом встретит, да она, Нелька, кое-что и пострашней рогача видела. Стерпит Нелька. Мать приветит, куда ж ей деваться-то? Да еще сестрицы дома, старшая, Зинка, замуж выскочила, и, слава Богу, вроде бы удачно. Младшая, Галка, все еще на музыкантшу обучается, подрабатывает уже. Надежда, лямку от Нельки перенявшая, тащит семейную баржу, как бурлак. Нелька тоже не без рук -- опыт работы большой имеется, больница рядом, Порфирь Данилыч еще жив, в беде не оставит. Но куда же девать Фаю?"
     Фая, Фая! Что за участь, что за доля у девки? Миленькая, тоненькая, лицом похожая на сестрицу Галку. На бледном том лице как-то по-особенному печалятся, никому неведомым горем светятся ее прекрасные глаза, от печали той сделавшиеся беззащитными, такими овечьими, что стон берет. Фая несла, скрывала от всех людей жуткую тайну: она была волосата, иначе, как Божьим наказанием, это не назовешь. Выросло на человеке все, чему на человеческом теле расти надобно, но сверх того покрыло человека еще и звериной шерстью. Будто вторую шкуру надел на Фаю Создатель. И так ли аккуратно это сделал Мастер Небесный: вверху -- до шейки, нежной девичьей шейки, волосьями покрыл и до щиколоток зарастил тело внизу. Беспечные родители ее, артисты кордебалета областной оперетты, играли с девчушкой, называли ее "наша обезьянка". Фая и сама как-то несерьезно относилась к своему физическому непотребству, с детства научилась скрывать "свою шкуру", думала, на войне, в куче народа совсем скроется, потому и подалась прямо из школы на курсы медсестер, затем прямиком на фронт, под большим пламенем объятый древний город Смоленск.
     На нее навалились вши. Они плодились, кишели в густой шерсти, съедали человека заживо, безнаказанно справляя кровавый пир. Тело ее покрывалось коростой, промежность постоянно кровоточила, она не могла ходить, но ходить, даже бегать, было необходимо -- началось отступление от Смоленска, стремительно обращающееся в паническое бегство.
     На каких-то, чуть укрепленных позициях Фая, почти уже сошедшая с ума от страданий и бессонницы, заползла в командирский блиндаж, упала на земляные нары, застланные чем-то мягким, и умерла в каменном сне. Очнулась Фая от страшной, раскаленным железом пронзившей ее боли. По-собачьи рычащий мужчина возился на ней. Она подумала, что это тот самый пожилой командир. который работал над картой в углу блиндажа, при свете коптилки, и на вопрос: "Можно мне?.." -- кивнул головой: "Можно". "Да я же грязная, товарищ командир, не знаю вашего звания, -- взмолилась Фая,-- у меня плохо там... потом, пожалуйста, потом..."
     Мужчине с осатанелой плотью немного и надо было. Он свалился с нее, будто бы со стога сена, и захрапел. Подтянув женские пожитки, полные крови, вшей и грязи, Фая выползла из блиндажа на карачках, потащилась по проходу в траншею, припоминая заминированное поверху место. На нее наступил сапогом и растянулся спешивший куда-то ротный старшина Пискаренко. Лежа на ней сверху, щупал, спрашивал: "Хто цэ, хто?" Фая попросила у него наган. Он был опытный вояка, понял что к чему, оружия ей не дал, увел в темную землянку, выгнал оттуда весь народ, дал ей водки и, когда она отключилась, намазал ее из банки керосином.
     Старшина Пискаренко, Хома Хомич, Царство ему Небесное, надолго сделался ее "шехвом". Неподходящее для окопов существо -- женщина, и, пока это существо соберет всю вековечную мудрость и хитрость до кучи, приспособится жить в аду, ой, как настрадается.
     Вместе с солдатами наелась чего-то Фая, недоваренной конины, что ли, может, и дохлой, -- всю ближнюю армию пронесло, бегают кто куда бойцы свищут. Но куда же девушке деваться? Ее шехв -- старшина Пискаренко, Хома Хомич, велел перегородить с одной и с другой стороны траншею плащ-палатками: "Хто будет подслухивать, реготать -- собственной рукой, из собственного нагана..." -- предупредил он. Лаская Фаю, поглаживая, называя; "кошечка ты моя лохматенькая", вздыхал Хома Хомич:
     -- Тоби надо, Хвая, с хронту тикать. Я ось тоби дытыну зроблю, и комысуйся на здоровьячко...
     -- Да как же я такая в больницу-то, Хома Хомич? Вдруг ребенок наш волосатенький получится?..
     -- Да, цэ трэба обмозговаты...
     Но на мозги старшина Пискаренко не шибко был поворотлив, и, пока "обмозговывал", убило его.
     Заменил старшину Пискаренко тоже старшина, грузин по национальности, из Сванетии, с диких гор. Ему было все равно, что женщина, что ишачка. Фая забеременела от горячего грузина. Неля, бывалая медсестра, боевая верная подруга, в окопных условиях сделала Фае аборт примитивным, зверским методом, которым пользовала себя и барачных баб Авдотья Матвеевна, передав свой навык дочерям: намылив живот, массировала его, проще говоря, постепенно и беспощадно выдавливала плод из женского чрева. Нелька узнала о Фаиной беде, о Божьем проклятии этом, и сделалась ей защитой и опорой, лютовала, обороняя подружку от мужиков, и кто-то из интеллектуально развитых грамотеев, понаблюдав уединяющихся, шепчущихся и что-то тайно делающих девушек, пустил слух:
     -- Живут, твари, друг с другом, по-иностранному это называется "лесбос".
     -- Да что же им, паскудам, нашего брата не хватает?! Кругом мужик голодный рыщет, зубами клацает!..
     Терпи, девки, терпи, слушай, как поганец, какой-нибудь сопляк, бабу в натуральном виде не зревший, который, быть может, завтра будет хвататься за ноги, за юбку, крича: "Сестрица! Сестрица!.." -- орет сейчас во всю нечищеную пасть: "На позицию -- девушка, а с позиции -- мать, на позицию -- целочка, а с позиции -- блядь..."
     -- 0-ой, Нелечка! Я думала, ты погибла! -- спрыгнув в воду с еще не ткнувшейся в берег лодки, закричала Фая и с плачем бросилась к подруге. -- 0-о-ой, Нелечка!.. Мне говорили, лодка опрокинулась, все перетонули...
     -- Уймись! Уймись, говорю, -- сипло воззвала Неля. -- Спиртику. Дай спиртику иль водки мне и лейтенанту.
     -- Есть! Есть! Я прихватила! Я догадалась! -- сбегала к лодке и, на ходу развинчивая пробку на зачехленной фляге, частила Фая: -- 0-ой, Нелька! -- снова припала к груди Фая. -- Ой, моя ты хорошая, ой, моя ты миленькая! Живая! Живая! -- и руками шарила по подружке, ощупывала ее. -- Ох, да ты вся-вся сырая...
     -- Лейтенант грел, да грева от него, что от мураша. Мы с лейтенантом на гребях греться станем, ты на корму, четырех человек в лодку. И ни одного рыла больше! Накупались! Хватит! -- властно скомандовала Нелька какому-то замурзанному чину с грязной повязкой на рукаве, распоряжавшемуся на берегу эвакуацией раненых.
     Выорал все-таки "художник" Бескапустин кое-что: переплавили сотню бойцов, совсем не боевую, с миру по нищему собранную, патронов несколько коробок и гранат ящиков пять, да сухарей, табаку и сахару, помаленьку на брата. Не от пуза, но с водой, с ключевой, поддержаться можно.
     Щусь поручил своему заму Шапошникову заняться распределением харчей, сам залег в глубоком, крепко крытом блиндаже, отбитом у немцев, понимая, что блаженству скоро наступит конец. Утром уязвленные немцы полезут на гору -- так повелось уж в здешнем войске звать горбато всплывшую над местностью высоту. Сначала он еще слышал, как Шапошников распоряжался на улице, потом забылся, но еще какое-то время сквозь дрему улавливал, что происходит с батальоном. Привычка. Полужизнь, полусон, полуеда, полулюбовь. Слышал Щусь от трепачей-связистов, что на реке опрокинулась лодка с ранеными. Жалко, если Нелька утонула. Девка она ничего, и характером, и телом боевая. Надо было взять ее с собой в батальон. Скрылись бы в блиндаже этом, да уж распередний же здесь край передний, народ все время в окопах и по оврагам толкается, немцы колотят беспрерывно, вдруг подстрелят девку, а оно вон как вышло...
     -- Вам сказано -- часть патронов и гранат в запас оставить, а то порасстреляете спросонья, потом что? -- Шапошников, доругавшись, возвратился в блиндаж, влез на нары, толсто застеленные соломой, -- всего у немца всегда в достатке, даже соломы.
     Спасибо хитрому Скорику за Шапошникова -- не стравил парня. После расстрела братьев Снегиревых не отослал в срок бумаги в округ, затем началась суета с формированием маршевых рот. Под шумок и Скорик куда-то слинял, бумаги или потерялись, или их вовсе не запрашивала военная бюрократическая машина. Вечный наш бардак помог сохранить Шапошникову и звание, и честь, да, пожалуй, и жизнь. Сам-то Шапошников решил, что это его Щусь отхлопотал, верный друг и боевой товарищ. Ах, парень, парень! Да положили они, судьи и радетели наши, на твоего Щуся и на тебя тоже все, что могли положить. Повезло -- вот и вся арифметика. Братья Снегиревы на небе, видать, сказали кому надо, мол, порядочный, добрый человек этот наш командир роты Шапошников, хотя и среди зверья живет, вот и дошла их молитва до Бога -- невинные ж ангелы-ребята, их слово чисто.
     Утихает в траншее всякое шебутенье, лишь часовой кашляет, сморкается, простуженно сморкается, продуктивно, соплей о каску врага шмякнет -- оконтузится враг. Телефонист Окоркин, сидящий у входа, дорвался до табачку, беспрестанно смолил, сухари грыз, потом опять курил, после, как водится, задремлет, распустит губы и тело, обвоняет весь блиндаж. Бывалые связисты -- те еще художники! Умеют всякое действие производить тихой сапой. Выгонять из помещения начнешь -- нагло таращатся -- "да я, да чтобы..." -- и непременно на писаря сопрут -- древняя, укоренелая неприязнь связистов к писарям, трудяги-связисты считают, что у писаря работа конторская, легкая, повар кормит писаря густо, по блату, девки ублажают. Связист же, как борзой пес, всегда в бегах, из еды -- чего на дне останется, девки на него, на драного да сраного, и не глядят, командиры норовят по башке трубкой долбануть, поджопник дать -- для ускорения, -- осатанеешь поневоле. Поскольку с товарищем командиром в конфликт не вступишь -- себе дороже, то писаря-заразу и глуши -- он по зубам.
     -- Да не сплю я, не сплю-у-у-у! -- тихо, чтоб не мешать товарищам командирам отдыхать, отругивался телефонист Окоркин. -- Сам не усни.
     Начинается треп насчет какой-то пары, которая почти всю ночь сидит на камушке, и лопух-лейтенант никуда фельдшеричку не манит.
     "Яшкин и Нелька", -- решают бойцы и командиры в блиндаже, значит, живая девка -- и хорошо, что живая, народу она нужная, да, может, и им пригодится еще. О какой-то любви к батальонному командиру говорить -- только время тратить. На славном боевом пути этих любовей у Нельки -- что спичек в коробке. Он к Валерии, к Мефодьевне, Галустевой привязался, присох и прочно, видать, думает о ней, тоскует.
     Конечно, с Валерией трудновато. С налету вроде бы тяп-ляп и в дамки. Но вот из госпиталя приехал -- совсем другой настрой и стратегия другая: она уже приняла директорство у Ивана Ивановича Тебенькова, совсем расхворавшегося, остаревшего как-то разом. Родовое село Валерии называется Вершками. Он с первого-то раза не потрудился ничего запомнить. Осипово как-то само собой в голову вошло, да и ребята, нечаянную радость познавшие, всю дорогу талдычили: "Осипово, Осипово".
     После многолюдствия, окопов, госпиталя Щусь долго приходил в себя в этих самых Вершках, в окно глядел, ждал кого-то или чего-то -- не идет ли по дороге войско, рота его клятая-переклятая. В землянку б ему из-под докучливого взгляда Домны Михайловны и распалившейся от запоздалой любви, в игривые, нежные чувства впавшей Валерии Мефодьевны, к братве бы фронтовой, чтоб коптилка дымила, чтоб кружка звякала, шум, анекдотец, песенка насчет баб и любви случайной, вальсок какой-нибудь о нечаянной встрече. "Все я угадала, Алексей Донатович, ай нет?" -- посмеивалась, дурачилась Валерия Мефодьевна.
     -- Больно уж догадлива ты, дева! -- усмехнулся Щусь, вскипая в себе: "Ни хрена ты не знаешь, мадама начальница, -- песенка, анекдоты! Насмотрелась героических советских кинолент, позасирали вам мозги..." Но, в общем-то, ссориться им было некогда. В ту короткую, первую встречу в Осипово притереться-то друг к другу они не успели, теперь наверстывают. Делать по двору и дому товарищ офицер ничего не умел, да его особо и не неволили, да и Валерия, чуть чего -- коршуном на своих: "Он после окопов, после госпиталя, раненый, избитый, усталый..."
     Ездил, правда, раза два за топливом в лес, пилил с братом Валерии дрова, привозил и задавал скоту сено. Валерия для начала вышутила его -- как и все неумехи, он пялил хомут на морду лошади книзу клячем. "Уронишь коня-то!" -- скалилась белозубо. И она же, умница, наказала Василию по дрова в Троицу съездить, сообщено было капитану -- дом Снегиревых занят, от самой Снегиревой никаких вестей не было и нет. Щусь постоял возле дома Снегиревых, Василий шапку снял и поклонился дому, Щусь следом за ним шапку снял и поклонился дому.
     -- Чисто вьюноши! -- загорюнилась Домна Михайловна.-- Одна за книжечками просидела, в поле да на пашне молодость извела, другой в мундирах промаршировал. Теперя наверстывают. То-то, наша-то дворянка уже и позабыла, што замужем была, о ребенке не напомни -- не встанет, все у ахфицера на коленях бы лепилась. Я и не знала, што она экая! И в кого?..
     -- В тебя, мамочка, в тебя! -- беспечно-веселая, с волосищами, до заду распущенными, в халате, едва застегнутом, шалая, беспутная, буровила дочь и все бродила, шарилась по избе да по кухне, норовя что-нибудь на ходу слопать, особо огурца соленого, иль грибов, иль капусты, без вилки-ложки, лапищей прямо гребет...
     -- Тошно мне! -- хваталась за голову Домна Михайловна. -- Робятишек натаскаешь. Че делать будем?..
     -- Растить, мама, растить да любить!..
     -- Вот и поговори с ей, окаянной, -- будто с цепи сорвалась.
     -- И сорвалась! С цепи, к которой сама себя приковала, -- уж больно деловая была, вот и пропустила юность, молодость. Стыд сказать -- танцевать не умею. К мужчине с какого боку ловчее подвалиться да приласкаться -- не знала, ничего не знала, ничего не умела.
     Тогда еще, в сорок втором, в Осипово, при нашествии войска во главе с бравым командиром уяснила она, наблюдая девчонок, разом воспрянувших от музыки-баяна, девчоночьи шепотки, визг, смех, записочки, ревности -- все-все вдруг уяснила и оценила. Как уходило войско за край села и след солдатиков простыл, лихой этот налетчик-командир, сапожками щелкнув, тоже утопал, она ночью стонала: да что же это она? Да почему такая правильная? Зачем такая она? Кому нужна? Так бы и бросилась вдогонку, так бы вот и обняла эти изветренные мордахи парней, обляпала бы губами. Всех.
     Когда Иван Иванович Тебеньков, хитро сощурясь, сказал, что "наше-то войско" сосредоточилось перед отправкой в Новосибирске и ейный хахаль-офицерик "с имя", она даже не обиделась на хахаля, не до того было, скорее подводу, скорее по деревушке -- собирать гостинцы и приветы. После ухода ребят на фронт приутихла, померкла, вовсе заперлась начальница -- контора, поле, дом, ребенок. "Конечно, начальницей совхоза в военное время быть, -- рассуждала Домна Михайловна, -- не до игрушек. Но вон бабенки, которые побойчее, и даже об эту пору урвут на ходу, на лету чего-нито из удовольствия-продовольствия..."
     Кавалер письмами не баловал: одно с дороги, коротенькое, одно уж перед самым сражением -- подлиньше, затем из госпиталя написал да как написал -- поэма, ода, роман!
     -- Мама! Мама! -- налетела Валерия Мефодьевна на Домну Михайловну. -- Алексей объявился! Ранен. В госпитале.
     -- Да ты спятила, девка! -- отбивалась от дочери опешившая мать. -- Человек в боли, в крове, а тебе, дуре, -- радость! Не оторвало ли у него че важное?..
     -- Ничего не оторвало. Ранение под лопатку, осколочное, проникающее, легкое задето... Ой, и правда, мама, чего это я! -- и уже через час: -- Я к нему поеду! Все! Решено!
     -- Куда поедешь-то? На кого совхоз бросишь? Ребенка? Хозяйство? Мать?..
     -- Поеду и все! Никто меня не остановит!.. -- но куда ехать, все же не знала. И не поехала.
     Тем временем пришло второе письмо, более обстоятельное и ласковое, даже слово "тоскую" в него просочилось, намек в письме содержался, что, возможно, по излечении его отпустят на отдых, а куда ехать?
     -- Вот дурной! Вот дурной! Как куда? В Вершки, конечно. Разве непонятно?! -- вопрошала у матери дочь.
     -- Да это тебе вот все как есть понятно, а ему и не совсем. Он в поле, в сраженье был, от жэншынов и мирной жизни отвык. Да вы и знались-то скоко? Двенадцать ден. На ходу сгреблись, дак это, по-твоему, любоф?
     -- А что, мама?
     -- Что, что? Сказала бы я тебе словечко, да волк неда лечко.
     -- Ну, а вы с папой гуляли, года два друг за другом волочились, по-за тыном целовались, в скирдах обнимались, нас почти полдюжины сотворили. Много у вас ее, любви-то было?
     -- Много ли, мало ли -- вся наша. И кака тут в селе любоф? Работа тут, вечна забота, робятишки, а он вот, папуля-то ваш, возьми да загуляй, с городской свяжись... Напоперек у их, у городских, причинное-то место, видать, игровитей, чем у нас -- простодырок...
     -- Да ну тебя, мама. Тебе про одно, ты про другое.
     -- Да все про то же, все про то же, доча. Я по ем, по папуле твоему, думаш, не тоскую? Э-э, милая, еще как тоскую... Возвернуть бы молодость-то, да главное, штоб он, сокол мой ясный, хоть какой, пусть раненый, искалеченный, но возвернулся, изменшык мой, проклятый, касатик ненаглядный...
     Навидались, натешились, налюбились. Она, когда пыл иссяк и жар поутих, в ревность кинулась -- все, как у добрых людей.
     "Баба у тебя на фронте, конечно, была?" -- "Была". -- "И не одна?" -- "Не одна". -- "Много?" -- "Не считал, некогда, воевать же надобно..." -- Она кулаком его в грудь колотит. -- "У-у, ирод! Ни во что ты меня не ставишь! Хоть бы соврал..." -- "Зачем?" -- "Чтоб легче было". -- "Разве со мной может легче быть? Мне самому-то с собой тяжело..."
     Перед расставанием разговоры пошли нешуточные.
     "Боже мой! Бо-о-оже мо-ой! Что за профессия -- убивать? Ты же враг всему живому. И ведь с концом войны кровь не кончится. Люди, в особенности наши дорогие соотечественники, всегда будут искать и находить, кого убить, истребить. У нас вон еще не все крестьянство доистреблено..."
     Ну что объяснять ей, мол, веки вечные так было. Военные были, потому что война есть. Миряне, борясь за справедли- вость, враждуют меж собой, военные их усмиряют. Справедливость, конечно, понятие растяжимое и представление о ней туманное. Гитлер вон со своим рейхом справедливость отстаивает и свободу. Мы то же самое -- справедливость справедливую защищаем и свободу... лучшую в мире.
     -- А привыкнешь, Алеша, к крови, к смерти, тогда как?
     -- Тогда только по трупам до тех пор, пока сам трупом не сделаюсь.
     И, кажется, привык. Считает людей для "работы", сожалеет, если их не хватает для одоления врага. И уже сбылось: на берегу реки, в оврагах, меж ними, по перемычкам люди по трупам ходят, в противотанковом рву, часть которого захватил батальон, -- немецкие и наши трупы в обнимку лежат, в помойке с грязью смешанные, одни их черви точат, одни вороны клюют, одной их грязью покрывает... осуществилось, наконец, подлинное братство. Живые, боясь увязнуть в протухшем мясе и грязи, норовят ходить по откосам, спускают обувью глину в смеси с песком, закапывая свои и вражеские трупы вперемешку с пустыми противогазными чехлами, с пустыми гильзами, пулеметными лентами, банками из-под консервов, подсумками, чехлами, письмами, бумагами, охальными открытками, игральными картами, иконками, драньем, сраньем -- все в куче. Собака деревенская как-то в ров попала, и ее втоптали. Собаку вот заметили и запомнили все. А он и его бойцы -- осиповцы, да и офицеры тоже, больше других бедный Шапошников, горевали в Сибири о каких-то ребятах-снегирятах... Да это ж хорошо, что не попали они на этот уютный бережок, в эту ямину-ров, не превратились в вонючие отбросы войны.
     "Что же сейчас в Вершках, в Осипове? Ночь? Нет, уже утро? Валерия встает, на работу собирается. Домна Михайловна ворчит, младшенький орал всю ночь -- спеклось в животике -- она уже под утро догадалась мыльце ему пустить. Успокоился сердешный. Молодой маме хоть бы что? Одна тоска гнетет по ахфицерику, да еще работа на уме, подкинула ребенков, будто щененков, -- терпи бабка, сама хотела внучат побольше, да не безотцовщины же..."
     "Спать! Спать! Спать!" -- приказал себе Щусь, и, кажется, через минуты две его тронули за телогрейку, которой он накрылся с ухом.
     -- Товарищ капитан,-- донесся голос Шапошникова, -- немцы начинают гоношиться.
     -- Значит, война еще не кончилась.
     Щусь сел, потянулся, взял котелок с приполка, пополоскал во рту, выплюнул на пол воду, тогда уж напился. Худа примета, -- отметил Шапошников, коли плюется в блиндаже капитан, значит, не надеется в роскошном этом помещении усидеть. И не бреется который день, сегодня вот и умываться не попросил. Застегнулся, проверил, полна ли обойма, пистолет за пояс, да обеими руками как зацарапает голову:
     -- Ой, до чего же вши надоели! Съедят, паразиты, как Финифатьев бает: "Фамиль не спросют". Кстати, как берег?
     -- Связь-то отключили, товарищ капитан, как вы приказали, но еще до того по телефону баяли -- Яшкин уплыл, и Нелька уплыла.
     -- Финифатьева опять не взяли? Нет? Ах, старче, где так боек. Ладно. Добро. Ну, за дело, орлы боевые. Дадут нам сегодня фрицы прикурить за усердие и отвагу нашу... Шапошников, побудешь здесь, потом в роту, тебе родную, во вторую, вместо Яшкина отправляйся. Талгат, стоишь во рву, пока я отходить не прикажу. Справа и сзади вроде бы надежно, там сам художник сидит, в обиду ни себя, ни нас не даст. Он у нас о-го-го! На начальство уж хвост поднимает. Стало быть, все внимание на левый фланг, на овраг, что жерлом к реке. Нас если отсекут, то уж до самого берега -- и тогда нам хана.
     В это время дежурный связист Окоркин, оставшийся не у дел, упавшим до шепота голосом позвал:
     -- Товарищ капитан! Товарищ капитан! -- и молча показал на провод.
     Провод, отсоединенный от аппарата, шевелясь, уползал из блиндажа.
     -- Фрицы сматывают! Или... или уж наши шакалят, -- совсем севшим голосом пояснил Окоркин и приступил в проходе блиндажа провод.
     -- Отпусти.
     Вспомнилось, как в роте Яшкина, на Орловщине, ретивые связисты, беспощадно охотясь за трофейным проводом, на своей линии узрели прорыв, линия вся из красного, новенького провода -- и давай ее линейный связист сматывать, ликуя от удачи, а на переднем крае товарищ Яшкин в трубку дует, матом всех подряд кроет, в клочья рвет. И вот, перед очми его, на бровке траншеи возникает жизнерадостный линейный связист, у которого почти полна катушка первоклассного трофейного провода, и, не иначе как на медаль "За боевые заслуги" надеясь, докладывает, каков он есть отважный боец и находчивый связист -- под огнем вот отхватил, понимаешь ли...
     Яшкин даже материться не мог. Сперва на согнутых ногах он ходил вокруг испускающего дух связиста, потом бегал и, прицеливаясь не иначе как задушить бойца, выкидывал руки со сжимающимися и разжимающимися пальцами. Издавая что-то подобное звериному: "Ух! Ух! Ух!" -- и вдруг заплясал, затопал: "Уйди с глаз моих! Уйди! Не то..." Связист, спотыкаясь, падая, хватанул с места происшествия, до се его говорят, ни найти, ни поймать не могут...
     Так то ж иваны, то ж славянское войско, с которым не соскучишься. А тут не иначе как хозяйственные фрицы тоже добришком поживиться решили.
     Не дожидаясь команды, по мановению руки комбата, все, кто были вокруг, попрятались кто куда, позалегли в кустах, меж комков глины, скрылись за уступами оврага. Окоркин со своим напарником Чуфыриным, тоже опытным, давним связистом, стерегли провод, привязав конец за куст и навалив на него сухих комков.
     По линии шли два немецких связиста. У нас народу хоть больше, чем у немца, хоть и работать, и воровать, и пьянствовать мы навычны артельно, когда дело касается особо ответственного характера, всегда его исполняет энтузиаст или безотказный дурак -- на линию чаще всего ходит один человек. Отчего, почему Вальтер выходил на линию тоже в одиночестве -- выяснить никто не догадался. Наверное, в роте Болова в самом деле был серьезный недокомплект.
     Связисты приближались. Вот из размытого и разбитого оврага показалась голова в каске. Пожилой связист с карабином за спиной вытягивал нитку провода из-под комьев глины, с треском выдергивал из кустов и колючек. Второй, помоложе, идя следом, сматывал провод на катушку.
     "Хозяйственный народ!" -- отметили разом и командиры, и солдаты, сидящие в засаде. Впереди идущий солдат-связист увидел заизолированный порыв и насторожился: изоляция свежелипкая, грязно-серая, у немцев изоляция голубенькая, блескучая. Показывая провод напарнику, о чем-то его спросил. Связист с катушкой помял в пальцах провод, посоображал и снова двинулся по линии, поднимаясь на уступ оврага. Когда до блиндажа осталось метров десять, Окоркин отпустил провод и пристроился сзади связистов, увлеченных работой. Давши обоим немцам влезть в узкий отвесный проход, навстречу с автоматом наизготовку выступил Чуфырин, кивнул молодому связисту -- продолжай, мол, работу, раз взялся. Немец машинально кивнул в ответ и, сшибая пальцы ручкой катушки, не моргая двигался на автомат, на него наставленный, домотал провод до того, что дуло автомата уперлось ему в грудь.
     -- Спасибо за работу, коллеги! -- вежливо поблагодарил Окоркин, снимая ремень катушки со вспотевшей шеи связиста. Пожилой связист дернулся было рукой к карабину, но Чуфырин помотал перед ним дулом автомата.
     -- Не балуй, фриц, не балуй! "Эк, ребята-то с юмором каким! А покормить бы их досыта..." -- мельком глянув на остолбенелых немецких связистов, усмехнулся Щусь и, пригнувшись, вышел из блиндажа.
     -- По местам. Все по местам. Любоваться на пленных некогда, -- распоряжался комбат на ходу. -- Скоренько спровадить их куда надо.
     Пожилой немец или знал по-русски, или догадываться начал: песня их спета. Идет бой, фашисты атакуют, русские из последних сил отбиваются, им не до пленных.
     Все куда-то разом улетучились, разошлись, стрельба вокруг густела, и Окоркин крикнул Шапошникову, оставшемуся в блиндаже.
     -- Товарищ лейтенант, че с имя делать?
     -- Че с имя делать? Че с имя делать? -- выглянул из блиндажа Шапошников. -- На берег их надо отвести. Сдать.
     -- Кому?
     -- Кому, кому? Откуда я знаю, кому? Есть же там специальное подразделение, караул специальный...
     -- Никого там нету. Никто там пленных не охраняет. Они вместе с нашими по берегу шакалят, рыбешку глушеную собирают.
     -- Как же так? А если эти с берега уйдут к своим? Если сообщат о нашей хитроумной связи?
     -- Все понятно, товарищ лейтенант! -- произнес толковый Окоркин и махнул рукой, показывая дулом автомата на тропинку, протоптанную вниз по оврагу: -- Шнеллер, наххаус!
     -- Их бин айнфахэр арбайтэр. (Я -- простой рабочий), -- залепетал пожилой связист. -- Унд дэр да вар эбен ин дэр шуле. Унс хабен зи айнгэцоген, каине эсэс, айнфахе зольдатен, айнфахе лейте, каин грунд, унс умцубрингэн... (А он только-только окончил школу, мы мобилизованные, мы не эсэсовцы, мы простые солдаты, простые люди, нас не за что убивать. Мы надеемся...)
     -- Шнеллер, шнеллер! -- Окоркин был непреклонен.
     -- Вир хоффен ауф митляйд. Вир вердэн фюр ойх беттэн... (Мы надеемся на милосердие. Мы будем молить Бога...)
     Окоркин и Чуфырин подтолкнули пленных в спину и, опережая один другого, скользя, спотыкаясь и падая, немцы поспешили вниз по оврагу. Видя, что их ведут в сторону реки, значит, в тыл, засуетились.
     Шапошников проводил их бегающим, пугливым взглядом. Не успел он вернуться в блиндаж за автоматом, как услышал за первым же выступом оврага длинную очередь из пэпэша, короткий, лающий вскрик, и понял: русские связисты расстреляли своих собратьев по ремеслу.
     "Их и в самом деле нельзя было оставлять", -- убеждал себя Шапошников, оправдывая своих солдат, но смятение и неловкость все не покидали его. Сказал связистам Окоркину и Чуфырину, что остаются они одни, -- помялся, посмотрел в сторону реки и, не зная, что еще делать, заметил:
     -- Молодцы, что вот захватили еще один трофейный аппарат телефонный, вдруг наш разобьют... ночью, Бог даст... связь... -- и все смотрел поверх голов солдат, боясь встретиться с их взглядами, и добавил еще, что хорошо, мол, и оружие вот, и патроны, и гранаты захватили -- пригодятся.
     -- Нате вот закурите и ребятам отнесете, -- сунул Окоркин лейтенанту полученную немцем сегодня утром и уже початую пачку сигарет. -- Да не переживайте вы, товарищ лейтенант. Такой уж получился расклад жизни. Тут ни немец, ни русский не знает, где, как, когда...

/ Полные произведения / Астафьев В.П. / Прокляты и убиты

Смотрите также по произведению "Прокляты и убиты":

• Сочинения
• Краткое содержание