• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Задорнов Н.П. / Далекий край

Далекий край [10/18]

Скачать полное произведение

    Вечером Дюбака рассказала Удоге, что с отцом она часто ходила на охоту. Локке не имел сыновей. Ей приходилось бывать с отцом на море, на островах, в верховьях Амгуни, на южном хребте. Она жила целыми зимами в балагане, вела хозяйство отца, чинила ему одежду, варила обед, а в свободное время сама охотничала, ставила самострелы и била зверьков.
     Она только не сказала, как отец, бывало, хвалил ее за охотничью сноровку. «Если бы ты не была девкой, – говорил Локке, – стала бы самым лучшим охотником». Хотя дочь очень хорошо охотилась на зверей, но отец не признавал ее настоящим промысловиком только потому, что она девушка. И как девушке, ей приходилось делать черную работу и таскать нарты вместе с собаками.
     За ночь Дюбака собралась на промысел. Третий меховой мешок и белая сохатиная одежда нашлись для нее в амбаре. В Онда все еще спали, когда трое охотников двинулись двумя нартами из деревни через пашни и пойму к лесистому пологому увалу…
     Удоге все же казалось, что он так и не узнал истинных намерений Гао Цзо и причину его внезапной доброты. Либо торгаш на самом деле желал завладеть его женой, либо… могло быть и так, что, обманув Удогу из жадности, Гао Цзо старался показать людям, что жалеет его и что во всем виноват Ла, наваливший на голову сына огромный долг… А он, Гао Цзо, всей душой старается вызволить парня из беды. Хитрый купец!
     Они решили не идти на Дюй-Бирани, где каждое дерево, каждая сопка, скала и ручеек напоминали бы им любимого отца и былую свободу, утерянную так глупо, из-за пустого тщеславия и гордости.
     «Эх, разве нельзя было вовремя уговориться с Бельды! Прав был Алешка! Не надо было воевать с соседями».
     Путь держали за хребты, к морю. Братья решили не возвращаться домой до тех пор, пока у них не будет достаточно мехов для уплаты долга.
     …Славное было время, когда об эту пору шли они пятью нартами по сверкающим снегам вверх по Дюй-Бирани. Как ночевали под берегом, как отец говорил сказки, а дядушка Уленда, закутавшись в бабий платок, гонял чертей от варева и ругал по утрам злого кобеля.
     Все это, казалось, было очень давно, и, казалось, был тогда Удога мальчишкой. А теперь он взрослый, женатый, старший в семье. И жаль былого, и хорошо все же, что женат на любимой, что теперь с ней. Тогда, кажется, такой дурак был, только все думал и думал, где она да кто она, да вспоминал, как лодку сдвинул. А теперь она тут, с ним…
     Дюбака, увязая лыжами в свежем рыхлом снегу, помогала черным маленьким собакам тянуть нарту… Приближался перевал. Стали попадаться заснеженные россыпи серого камня и кедровые стланцы. С перевала охотники последний раз оглянулись на Мангму. Широкой белой равниной печально раскинулся он между рыжих щетинистых лесистых увалов. Далеко-далеко на желтых пашах чуть виднелись дымки родной деревни… Там остались лишь женщины, дети и торговцы.
     «Как большой паук, сидит там Гао Цзо, свил паутину и всех ловит», думает Удога.
     Подул резкий, обжигающий лицо ветер. Собаки, свернувшись клубками, прятались в снег.
     Покачнулись вершины лиственниц, осыпалась куржа. Кустарники, обглоданные сохатыми, торчали из сугробов. Следы зверей уходили в лог, за перевал.
     – Велик, велик Мангму! – последний раз поклонились реке братья.
     Дюбака подняла собак.
     – Та-тах… Та-тах… – взмахнула она палкой, и нарты стали спускаться.
     Удога и Чумбока побежали вперед, пробивая лыжню.
     Мимо проплывали стволы вековых кедров и елей… Ветер крепчал.
     ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
     ЗИМОЙ НА ШИЛКЕ
     На тысячи верст ветер и ветер… Ветер дует над вековыми лесами и над сопками в снегу. На далекой Шилке уже ударила лютая стужа.
     В зимовье, у пылающей железной печки, с трубками в зубах сидят русские охотники. Шилкинский горнозаводский крестьянин Карп Бердышов с сыновьями и с племянниками ходил в тайгу, гонял коз по бесснежью. Забитых вывезли к зимовью.
     Неподалеку – горные заводы и город Нерчинск. В городе начальство, заводские чиновники. Крестьяне в здешних местах приписаны к заводам, к «огненным заведениям». Они обязаны исполнять наряды – плавить медь, чугун, жечь уголь, возить руду и дрова. Кто охотится и платит чиновникам соболями, тех на зиму отпускают в тайгу.
     За стеной протяжно скрипят вековые лиственницы. Толстые бревна зимовья обледенели, куржа настыла на двери и белыми хлопьями висит с жердей потолка. Ветер рвет дверь с крюков, стучит, воет. В тайге шум и треск.
     – К утру не стихнет – как поедем? – спрашивает Карпа молодой охотник.
     – Доберемся…
     – То снега не было, а нынче все замело. Время от времени налетает дикий вихрь и с отчаянием завывает в ветвях над крышей зимовья.
     – Ну так вот, – рассказывает Карп. – Раньше жили на Амуре русские да еще орочоны и манягры. [32] Маньчжура слышно не было. Маньчжур где-то там далеко жил, а китайцы – еще дальше за ним. У них там земля теплее, им не больно в эту стужу переселяться хотелось. Это нам тут теплей, чем в Якутске-то, а им холодно. Через хребты, с Руси, из Якутска всё шли и шли русские. Придут, поглядят – дивное место! Чего только нет! Леса богатые, зверя много, земли плодородные. С забайкальской тайгой тоже несравнимо. Старики забайкальцы – я еще парниш-кой был – как-то также на охоте рассказывали, что в старину много было на Амуре русских городов: острожки такие с бойницами стояли, заимки, мельницы, ясачные избы. [33] Паря, церкви построили. Божье благословенье вышло. Чудотворная икона объявилась в Албазине. Ну, словом, было всего! Ну чё же! А богдой, завистливый же, услыхал! А почему маньчжура богдоем зовут, знаешь? У них хан богдо… Это при Хабарове [34] было. Двести лет тому назад. Ну вот, маньчжур услыхал, что у русских тут заимки, и давай воевать. Как русские зашли да стали на Амуре землю пахать – ну уж тут он взбесился. Силу высыпал, что снега потемнели, всё загадил. Ну чё же! Русскому, выходит, опять надо соху бросать драться. Раз так, давай – пошел хлестаться с ним. Вот под Албазином этих богдошек рвы навалили. Отобьют их – они уйдут, потом опять подступают. Ну чё же! Русскому подмогу получить трудно. Далеко до Руси. До Якутска все хребты, дороги хорошей нет. И все же оттуда, с Руси, подмогу подавали, отбили русские богдоя. А потом вдруг все перевернулось, приказали отступать русским с Амура. Паря, казаки старые и те ревели. Слез пролили столько, что Амур прибыл, вода поднялась. Пошел народ с Амура сюда, в Забайкалье.
     – Как же так, почто еще-то не дрались? – спросил Михаила, сын Карпа.
     – Не знаю уж, ребята, что такое!
     – Может, какая измена была?
     – Кто их знает, – уклончиво отвечал Карп. Неловко ему при молодых дурно отзываться о начальстве, но он и сам полагал, что дело было не без этого.
     – Да-а-а… Албазин срыли, и весь народ вышел в Забайкалье. А икону албазинской божьей матери казаки вынесли на руках, врагу не досталась… Рассказывали, что в Усть-Стрелке была одна старуха, с Албазина вывезена, и жила сто тридцать лет, так она богдойскому нойону ссекла башку начисто. Они ее захватили на мельнице и привезли к самому нойону. У стариков ножи были такие здоровые, что барану можно голову отрубить. Этакий нож она спрятала… Ловко пришлось, и она полоснула его.
     – Отчаянная была старуха, – засмеялся младший Бердышов, темно-русый подросток Ванька.
     – Она тогда еще не была старуха – была молодая, красивая. Маньчжур позарился на русскую красоту, да и не снес башки. Потом уж казаки эту бабу отбили обратно. Благодатная же там сторонка, на Амуре… Лучше, чем здесь, в Забайкалье. Тут вот тайгой до Улус-Модона не так… А на устье Зеи красота. Вот где хорошая земелька! Разве с Забайкальем сравнишь! Тут камень да мороз. Мы живем как не знай кто в своей каменной щели. Что у нас? Лиственницы есть да березы. Что еще? Гуран [35] ходит в тайге. Липы, дуба отродясь не видали. А там заветная наша земля, помните это, ребята.
     – Дядя Карп, а какой дуб, ты сам-то видал?
     – Видал, – с гордостью ответил старик. – Красота дерево, такое раскидистое, черное, узлами. Я охотился на Нюмане. [36] Там заветное местечко.
     – А уж дядя Алексей нынче, верно, где-нибудь далеко на ярмарке. Он рассказывал, что на Амуре и виноград растет, и золото есть в земле. Соболей много. Сказывают, в Сибири народ с приисков собирается на Амур. Атамана хотят выбрать и уйти, – заговорил Ванька.
     Это переселение было мечтой многих. В народе часто говорили, что надо избрать атамана и уходить от несправедливостей и притеснений на Амур.
     Карп смолчал. Он собирался этой зимой пойти на охоту в далекие Амурские хребты со своим старшим сыном Михаилом и с казаками из Усть-Стрелки, показать молодым дорогу в землю дедов, чтобы при случае знали, куда идти.
     Казаки с Усть-Стрелки были друзьями Карпа. Они жили на границе и каждый год ходили на Амур. Дорога была не близкая. Друг и однофамилец Карпа, казак Алексей Бердышов, который ушел еще в позапрошлом году на Тугур, прислал в прошлом году известие, что пошел домой Амуром – и вот уже год как идет… Не вернулся до сих пор… Значит, путь длинный, извилистый…
     – Ну-ка, спать, ребята!.. – строго молвил Карп. – Эка, нас совсем снегом занесло, дверь не открывается. Завтра, однако, хорошая погода будет. Лед уж крепкий, пойдем вниз по реке. Да… Разве ту землю сравнишь со здешней! Там хлеб хорошо родиться может, только сеять некому. Конечно, и приискателям любо туда идти. Их совсем замытарили. Когда-нибудь народу туда хлынет…
     Желание видеть заветную землю, принадлежавшую предкам, влекло сурового сибиряка на восток. Карп любил поохотиться в амурских лесах, где бывал не раз.
     – А вот Маркешка Хабаров тоже, говорят, первого албазинского рода, укладываясь спать, вспомнил Михайла. – Какие-то деды у него дрались с богдоем.
     – Съездить бы с тобой на Амур, – проговорил Ванька.
     – Дубы-то поглядеть, – сказал Михайла. – Не знаю, врут ли, нет ли, будто бы там какой-то желудь вырастает на нем. Кабаны даже его едят и жирные становятся. Не слыхал, что это за желудь?
     Михайла был грамотный. На досуге он учил ребятишек письму и счету и даже выучил грамоте одного бурятенка. Он любил называть себя учителем и желал знать про все, что есть на свете…
    * * *
     На Усть-Стрелке в доме у казака Андрея Коняева веселье.
     – Эх, гармонь моя, гармонь, да разудала голова!
     – Вот проводины!
     – Эхма-а… Забайкальские казаки! Дергай шибче!
     Завтра охотники уезжают на Амур. Опустеет Усть-Стрелка. Только границу останутся караулить двадцать человек.
     – А чё Маркешка не идет?
     – С бабой у них ссора, царапаются.
     – Характерная у него!
     Атаман Василий Петрович Скобельцын, усатый, темно-русый, с багрово-красным лицом, сидит под образами. Стол ломится от мясных блюд, изготовленных по-русски, по-монгольски; свинина – по-китайски, с рисом. Бабы в ярких азиатских шелках.
     – Эх, подгорна улица, сорок сажен поперек! – орут парни на лавке.
     Хозяин дома, молодой казак Андрей Коняев, скуластый, курносый, с блестящими от масла желтыми волосами, в ярко расшитой чесучовой рубахе, заискивающе тянется к атаману с полным стаканом:
     – Желаем здоровьица!
     Андрей был торговец, меняла и льстил атаману. Точно так же заискивал он и перед хороши-ми охотниками-односельчанами, напрашиваясь с ними на Амур. Коняев опасался ездить один в дальнюю дорогу. Его брали с собою неохотно и только потому, что атаман Скобельцын прика-зывал охотникам не уходить без Коняева, грозя в противном случае запретить поездки на Амур.
     – Дергай шибче! – приказывает пьяный атаман.
     – Завтра утром поедем. Долго гармони будет не слыхать, – говорит Михаила Бердышов.
     Михайла хотя и мужик, но среди казаков как свой. Он, и отец его Карп хорошие охотники. Их знает вся Шилка. Они не виноваты в своей бедности: всю добычу их забирает начальство. Они приписаны к горным заводам, и горные чиновники обдирают заводских крестьян. Одних заставляют работать на заводах, других – охотиться и половину добычи берут себе.
     – Первый коновод всем амурцам – Алешка! – говорил Михайла. – Ему дай только дорваться до тайги.
     – Ну, запевай амурскую песню! – кричит атаман. – Мне, ребята, не велено людей пропускать в Азию… Я стою при границе…
     – Кузьма, ты затягивай, у тебя голос! – сказал Михайла. – Дедушка Фома, ну-ка в бубен. Дай-ка мне скрипку. Жарь, ребята!
     Эх, Шилка да Аргунь,
     Эх, они сделали Амур!
     Эх, у-ла-ла!
     Эх, у-ла-ла!
     тонко заголосил тощий дядя Кузьма.
     Коняев слушал, улыбаясь во все широкое, красное лицо и как бы любуясь атаманом. Он был счастлив, что Скобельцын велел охотникам принять его в свою компанию.
     Сегодня Коняев всех угощает, а как заедет на Амур, уговорит завернуть на ярмарку, на торгачины. «Нечего им торопиться, – полагает он, – успеют поймать соболей. Я их угощу, ссужу кое-чем, будут у меня в пути помощниками».
     Эх, у-ла-ла да у-ла-ла…
     хором пели казаки.
     – Лихая песня! – воскликнул атаман.
     Они сделали Амур…
     дружно гремел хор.
     – Паря, эта песня нравится мне, – рассуждал Скобельцын. – Не шибко складно, а правда: ведь Шилка и Аргунь – с них составился Амур…
     Ух, у-ла-ла да у-ла-ла, они сделали Амур…
     – Эта песня и орочонам нравится, они тоже ее знают. У-ла-ла – это и им понятно. И тунгусам. Ула – значит речка по-тунгусски.
     – Гляди, и Маркешка идет.
     – Ой, бабы! Хабариха в новое платье вырядилась!
     – Гляди, гляди на нее. Ай-ай… А Маркешка-то какой нахал! Под ручку ее! Подхватывает, как городской. Уй и нахал! Дивоньки!
     – Здорово, казаки! – ввалился в дверь маленький кривоногий Хабаров.
     Это был знаменитый самоучка-оружейник, которого знала вся Шилка и чьи ружья слави-лись в пограничных с Забайкальем областях Китая. Маркешка делал у себя в кузнице за лето несколько ружей, а потом менял их орочонам, тунгусам и бурятам, среди которых все охотники были у Маркешки добрыми приятелями. Он делал это не столько из корысти, как из самолюбия и гордости, желая, чтобы всюду известно было его мастерство. Охотники, зная, что Маркешка меняет ружья, наперебой напрашивались ему в приятели.
     Следом за Маркешкой появилась его жена Любава, полная, дебелая молодица, румяная, в ярком платке и в зеленом платье с кринолином.
     – Выдь на середку, – сказал ей муж, – утри им носы.
     – Давай с тобой станцуем, – сказала мужу Любава.
     – Ты куда, кривоногий? – зашумели бабы, хотя все знали, что Маркешка лихо танцует.
     – Погодите… Вот ваш род столько проживет на Шилке – и вы станете кривоногими. Любава, дай им форсу, чё задаются. Кадриль ли, кого ли будем танцевать?
     – Ну, чего тебе сыграть: кадриль ли, польку? – спросил Михайла. Венгерского?
     – На что венгерского!.. Давай забайкальский голубец! Э-эх…
     И Маркешка, притопнув и разводя руками, лихо прошелся под звуки скрипки и бубна.
    * * *
     За редким березняком, во мгле, тусклым желтым пятном всходило солнце. Мохнатые лошаденки быстро вынесли широкие розвальни на амурский лед.
     Далеко позади, на низком берегу Аргуни, остались заснеженные домики усть-стрелочного караула – последнего русского селения.
     – Вот и заехали на Амур, – молвил Михайла. – Маркешка, ты нынче сколько винтовок на мену везешь? Орочоны любят твои малопульки.
     – Есть не только малопульки.
     – Шевели сивку. Не люблю тихо ездить, – сказал тощий дядя Кузьма. Ленивых лошадей убиваю. Бурят в гости приглашу и съем с ними.
     Маркешка тяжко вздохнул.
     Долго охотники ехали молча. Маркешка лег ничком и утих.
     – Ты чё, плачешь, что ли? – спросил Бордышов.
     – А что, тебя разве тоска не берет? – поднялся Маркешка. – Я чё-то нынче еду с неохотой.
     – Что такое?
     – Баба вчера рассердилась; она себе кринолин пошила и орет в голос, чтобы я не ездил. Чуть меня не поцарапала. Дескать, ей опять целый год ни одеться, ни съездить в гости, ни на Шилку, ни на Ингоду. Верно, нам по тайгам шататься, а ей и ста верст не отъехать. Сладко, что ли? – Маркешка помолчал и вдруг спросил: – А когда домой вернемся?
     – Ты что, малый ребенок? – рассердился Михайла Бердышов. – Нянчить тебя? Вот я и не люблю с тобой связываться. Эй, Андрюшка! – крикнул он.
     В задних розвальнях поднялись закутанные в шубы Коняев и Карп Бердышов.
     – Маркешка уж к жене обратно хочет! Стосковался! Что с ним будем делать?
     Коняев откинул широкий воротник и пригрозил Маркешке бичом.
     – Поше-ел! – решительно крикнул на лошадей Хабаров. – У тебя бы такая баба была, что бы ты запел? – с сердцем молвил он, укладываясь в сани. Как бы расставался?
     – Вон у Алешки баба красивей твоей! А он второй год пропадает где-то, не боится. А ты жены боишься.
     – А что, моя разве хуже Алешкиной? – с обидой воскликнул Маркешка. Вот вернемся, оденем их, выведем в люди.
     – Куда тебе! – махнул рукой Михайла.
     Кони бежали над крутыми скатами левого берега.
     Из сугробов под утесами торчали редкие березы и убогие, растрепанные ветром листвен-ницы.
     – А Алешки давно где-то нету, – задумчиво молвил Хабаров. – Может, он уж погиб.
     ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
     ТОРГАЧИНЫ
     Каменные обрывы темнеют над широким речным льдом. Хребты подошли близко. В хребтах каменные щели, синие вершины во мгле, морозный туман в падях.
     Из скал выбегает речка – Старая Каменка. В устье ее, на льду, в ущелье, закрытом от ветров, – больджары – ярмарка. Русские, орочоны, манягры, солоны, тунгусы, маньчжуры и китайцы съехались торговать. Коняев уговорил охотников завернуть сюда же. Те согласились. Каждому хочется повидать своих приятелей – их тут будет немало.
     Дымятся костры. Слышен бубен. Пахнет жареным мясом. Олени, собаки, лошади, нарты, сани… Даурские вьючные кони… Повсюду на снегу грудами лежат меха.
     Около купца шумит толпа. Там меняют меха на спирт и ханшин. Мертвецки пьяный манягр с непокрытой, заиндевелой от мороза головой лежит, уткнувшись лицом в сугроб.
     Вокруг русских собрались охотники. Маркешка, в дабовой рубахе, без шапки, в ичигах, сидит на корточках, сосет трубку. На мешке лежит его винтовка. Маленький желтолицый казак даже не смотрит на свою работу. Его винтовки всем известны. Орочоны в верховьях Амура и в Маньчжурии добывают тысячи разных зверьков его оружием. Орочоны стреляли из винтовки, пробовали бой, меткость, и сейчас хотят покупать.
     – Эй, Миколка! – зовет Коняев. – Что, не узнал меня?
     Из толпы вылез круглолицый, низкорослый орочон. Завидя Коняева, он смутился.
     – Долг привез? Помнишь, я тебе порох дал да ножик?
     Маленький орочон с бледным лицом что-то хочет сказать. Голова его трясется от волнения.
     Подошел пожилой купец маньчжур в мохнатой шубе нараспашку. Черные усы нависли по углам рта.
     – Анда, Андрюшка! – скалит купец белые зубы.
     – А, богдо Сагун! Анда!
     Торговцы с размаху хлопнули об руки.
     – Анда! Анда! Дорово!
     – Здорово!
     – Нама идит. Угости буду. Поговори-поговори буду нама.
     Коняев и маньчжур пили вино и беседовали в палатке.
     – Добрый парень! – хлопал Андрея по плечу богдоец. – Торгаш!
     Орочон Миколка топтался у входа в палатку.
     – Миколка-то мой, – вдруг сказал богдоец.
     – Миколка-то? Нет, уже этот мой… – возразил Коняев.
     – Уступай мне Миколку, – хмуря густые брови, строго молвил богдоец. Тута против нама поговори нельзя.
     – Эта земля наша, – вмешался в разговор торгашей Хабаров, показывая на березовый лесок на бугре. – Вот тут наша пашня была. Скоро опять поселимся.
     – Тут наша!
     – Чего еще скажешь? Если разбираться, так совсем земля не ваша. Тебе башку нойон ссечет, если узнает, что сюда ходишь с русскими торговать.
     – Ну, так уступай Миколку, – заговорил Коняев.
     – Не могу так.
     – Миколка крещеный. Он ясак нашему царю платит, ездит к нам. Ваш царь дозволил им по старинке ясак отдавать на Русь. Видишь, орочоны от века более склонность к нам имеют.
     Купцы долго ссорились из-за должника.
     – А вот ты сказал, что тут земля ваша… – опять обратился к маньчжуру Маркешка. – А неподалеку был у нас город Албазин. И ручьям и речкам наши названия. И орочоны все креще-ные. Эй, Миколка, как этот ключ по-орочонски?
     – Все равно, по-орочонски ли, по-богдойски ли, как ли, – Старый Каменка, одинаково!
     – Видал! Издревле прозванье! Понял?
     – Нама нету понимай.
     – Ну, фамилия ключу русская. Значит, и ключ наш!
     – Ты, Миколка, купцам не поддавайся! – сказал Карп. – Живи себе хозяином. С ними, тварями, только свяжись.
     – Кому из них платить? – спрашивал орочон.
     – Никому не плати, – полушутя сказал Карп. – А с нами пойдешь в тайгу проводничать – вот и будешь с Коняевым в расчете.
     – Э-э! Я так не согласен! – закричал Коняев.
     – Это мало важности, что ты не согласен, – ответил Карп. – Даром ты с нами потащил-ся? Знаю я тебя, от тебя хлопоты одни.
     Охотники накинулись на Коняева. Он уступил неохотно, тая мысль, что все равно со временем долг сдерет.
     – Мы собрались на Нюман охотиться, – сказал Михайла орочону, – можешь провести?
     – Конечно, могу! Оленей надо… Улус-модонский караул обойти, а там Айгун – и всё. Дальше дорога открыта.
     – Миколка, ты русский? – спросил великан Карп.
     – Конечно, русский! – с обидой, что в этом еще смеют сомневаться, отвечал орочон.
     Он расстегнул ворот и показал нательный крестик.
     – Крест таскаем! Один род с русским. Встретился знакомый китаец с улус-модонского караула.
     – Здорово, Чжан, – сказал ему мужик.
     – Здорово, Карпушка!
     – Табак ю?
     – Ю! Ю!
     – У вас хорошая листовуха. Ну-ка!
     – Давай покури, покури…
     Китаец и мужик задымили.
     – Как нынче мимо вашего караула пройти? – подсел к ним Маркешка.
     – Смотри, когда поедешь. Нынче наша начальник сам рекой ходит. Сам дань берет. Тебя встретит – в тюрьма тащит. Наша маленько помогает тебе, говорил китаец, – тогда ничего!
    * * *
     Маленьким, сухощавым орочонам синеглазый великан Карп был в диковину. С любопыт-ством обступили они Бердышова, осматривали его одежду, лицо, огромные руки.
     – Настоящий лоча! – говорили они.
     Орочоны толпами шли к Карпу, обнимали и целовали его в щеки, приглашали к себе на «говорку».
     Коняев, торгуясь, кричал, хлопал об полы, тянул богдоев к себе. А Карп, окруженный орочонами, целыми днями беседовал тихо и мирно про охоту, оружие, про меха, оленей и собак.
     – Ты что им проповедуешь? – спрашивал Маркешка. – Колдуешь, что ли? Пошто к тебе льнут?
     – Отцу от них отбоя нет, – смеялся Михайла.
     – Если бы так ко мне липли, я всю бы ярмарку обобрал, – замечал Коняев. – А ты смирёный. Эх!
     – Я гляжу, уж тут до того доторговались, – тонко пропищал Маркешка, что не купцы у охотников, а охотники у купцов соболей скупают, а то им ясака платить нечем. Дотрясли их. У вас, у купцов, что у шилкинских, что у маньчжурских, одинаково – побрякушки, барахло. А я привезу орочону ружье, ножик ли… ему на всю жизнь.
     – Ах ты, чубук от старой трубки? – усмехнулся в рыжеватые усы широколицый Михайла. Усы у него редкие, короткие и только по углам пущены, как у маньчжура. Михайла время от времени покусывает их. – А про кринолины забыл?
     Маркешка зло глянул на шутника.
     – У нас в Нерчинске у инженеров барыни богатые, – говорил Михайла дяде Кузьме, а сам косился на Маркешку. – А забайкальские бабы у них перехватили. Мода прозывается, не юбка, а соборный колокол. Маркешка всю бы жизнь звонарил… Ну не лезь… – отмахнулся мужик, видя, что Маркешка хочет схватить его за усы.
     – В последний раз на Амур схожу… – говорил Маркешка. – Доберусь до Зеи, пособолюю – и обратно… Нынче мне должна быть удача…
     Хабаров много раз зарекался ходить в тайгу на всю зиму. Но, как страстный охотник, он не сдерживал зарока.
     Наутро пришел орочон с оленями. Охотники укладывались в палатке, около маленькой железной печки. Шум, звон оленьих боталов, лай собак, многоголосый говор толпы доносились снаружи.
     Миколка завертывал ноги пучками сухой травы и натягивал на них новые, сухие узы.
     Предстоял обход улус-модонского караула, потом Айгуна. Близ Усть-Зеи охотники намере-вались заехать в деревню, где ютились русские беглецы, ушедшие вниз по реке из забайкальской каторги. Один из них – Широков – был знаком казакам и всегда узнавал от охотников, что делается на родине.
     Знакомый даур взялся отвести русских коней обратно на Усть-Стрелку.
     Миколка повел промышленников дальше, вниз по Амуру. Через неделю охотники прибли-зились к китайскому караулу, стоящему на правом берегу реки. Чтоб обойти его, они свернули с Амура и вошли в дремучие леса.
     ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
     ГУСАЙДА
     Мохнатые рослые собаки с торчащими красными кистями на головах, с колокольчиками и бубенцами на красных постромках быстро мчали по снегу широкие нарты с высокой, как у кресла, спинкой.
     Толстый маньчжурский полковник – гусайда, начальник города и крепости Айгуна, возвращался домой после поездки по Амуру, где он собирал дань и заодно брал себе что придется. За его повозкой тянулся целый нартовый обоз. Везли калужий хрящ, рога оленей, меха, отобранные у местных жителей якобы в подарок богдыхану, и девушек, взятых за неплатеж долгов отцами.
     Красное утреннее солнце катилось за прямыми косматыми тальниками. Далеко за снежной равниной, за желтыми островками и слабой полосой леса чуть проступали голубые низкие горы.
     Тальники поредели, солнце, кружась, выкатилось на релку [37] и сразу набухло, стало красней, больше, словно надулось.
     «Вот люди думают, что если человек толстый, то он счастливый, раздумывал полковник, лежа в нарте и пряча жирное лицо в воротник из выдр. – Нет, это неправда. Никто не знает, как я страдаю…»
     Гусайда был очень толст. Возможно, и чина своего он достиг из-за толщины, потому что высшим начальникам всегда приятно назначить в полковники офицера потолще, и не будь он таким, генералы не обратили бы на него внимания. Но теперь, в айгунском карауле, гусайда так разжирел, что ему трудно стало ходить, трудно дышать. Он не мог надевать туфли без помощи слуг. Сидя за столом, то и дело приходилось откидываться, а то, казалось, жир подкатывает к горлу и душит.
     Вчера гусайда задумал приласкать орочонку, поднялся и даже пытался подойти к ней, но не удержал равновесия, оступился и рухнул всей тяжестью на глиняную лежанку. Под лежанкой был дымоход, глина треснула, и труба испортилась, печь потухла; пришлось отступиться от орочонки, стало не до нее.
     «Но все же хорошо, что я сам съездил за данью, а не доверился офицерам. Такие стали обманщики! А все говорят, что для путешествий надо иметь сильное тело и быстрые ноги. Это тоже вранье! Я объездил много деревень, отобрал самые хорошие меха, только что принесенные с охоты. А то мои офицеры уверяли, что мехов хороших дикари больше не добывают, что все черные соболи ушли из здешних лесов. А теперь я сам всё узнал… Правда, я по дороге все время лежал и ничего не видел. Но не беда! Зато какую хорошенькую, гибкую дикарку я везу! Злая! Цветок дикой лилии! Я свое взял. Я не купец, но каждый год целую сампунку отправляю на Сунгури. Я могу взять любую женщину, девушку, ребенка…»
     Гусайда поднял лежавшую рядом трость и наугад, потому что в тяжелых одеждах ему трудно было повернуться, ткнул вперед, туда, где, по его расчетам, должен был сидеть урядник. Полковник удачно, с первого же тычка, попал в его спину. Тот сидел всю дорогу не шевелясь, зная, что если гусайда промахнется, будут неприятности.
     Почувствовав палку, урядник зашевелился и откинул меховой полог, полузакрывавший возок.
     – Ну-ка, раскури мне амбань-гамчи, – велел гусайда.
     Урядник держал трубку поблизости. Он высек огонь, разжег что-то в железной жаровне, подбавил углей, раздул пламя, скатал и нагрел шарик опиума и сунул его в трубку. Потом пополз по краю нарты и вложил трубку в рот своего начальника.
     Гусайда с удовольствием затянулся.
     «Да, мы храбрый и великий народ. Мы покорили китайцев и двести лет владеем ими, – размышлял он, пьянея. – Мы выше всех других народов и ничего не боимся, поэтому можем быть толстыми. Я никогда не видел, чтобы люди других народов накопили бы столько жира. Другие народы работают, а у нас есть слуги, рабы… Мне можно еще толстеть! Другие народы ничтожны! Нигде нет таких толстых, крепких стен и такого множества солдат, как у нас. У нас много людей, и мы их не жалеем! Они наши рабы… Тут все мое… У меня большое брюхо, потому что я умен. Мне все завидуют. По брюху сразу видно умного человека. Пусть попробует глупец так разжиреть».
     Возок остановился. Раздались крики. Заскрипел снег под чьими-то быстрыми ногами. Сверкая глазами, подошел худой офицер с голой длинной шеей, в меховой шапке с косматым верхом. Это Щука. Его прозвали так за ходобу и длинные, выдающиеся вперед зубы. Вид у него и в новой одежде был всегда такой растрепанный, словно он одет в рванье.
     – Неподалеку, на протоке, скрываются пять русских. Они вышли из тайги, сидят и греются у костров. Встречный купец донес об этом. Он продал им муку.
     Полковник задрожал от гнева, в душе его забушевала буря. Он всегда возмущался, когда слышал что-нибудь про русских. Гусейда ненавидел их. Маньчжуры, поработившие Китай, более всего опасались, что русские могут сблизиться на Амуре с простым народом. Всевозмож-ные меры велено было принимать гусейде и не допускать знакомств русских с китайцами. Маньчжуры следили, чтобы китайцы не ездили на Амур, и лишь для богачей, дававших взятки, делались исключения. Сейчас гусайда впал в ярость. Он был очень вспыльчив, ему хотелось сбросить свое сало и самому схватиться с русскими, но он был словно в колодке из собственного жира.
     Полковник приказал не сворачивать с дороги, а ехать протокой прямо на русских и всех их схватить. Ему казалось, что солдаты и офицеры сейчас, так же как и он, полны желания сразить-ся с русскими.
     Щука убежал. Нарты снова тронулись. Мимо, на маленьких возвышенностях, проносились рощи тонких тальников, похожие на китайские веера. Нежные видения природы! Как редко приходилось радоваться полковнику, глядя на леса и горы, на краски воды и неба! Когда едешь в нарте, видишь только высокие берега, и то уже кажется, что прекраснее нет ничего на свете… особенно если вот так на них растет лесок.
    * * *
     На льду пылал костер. Торчали стоймя воткнутые в сугроб лыжи. Пять собак, свернувшись клубками, лежали, глубоко зарывшись в снег. У огня сидело пятеро русских. Лица их почернели от обморозов.
     День был жгуче студеный. Падала обильная изморозь.
     Щука, урядники и солдаты с испуганными лицами побежали к костру. Гусайда велел и себя подвезти поближе.
     Русские охотники не сразу разобрали, кто подъехал. Они только что выбрались на речной лед из лесов. В тайге во время обхода караула их постигло несчастье – пали олени. Последнего пришлось добить. За сушеную рыбу для собак Маркешка отдал ружье местным жителям. Казаки только что наловили рыбы в проруби, сварили уху и собирались жарить лепешки, как вдруг нагрянули маньчжурские солдаты. Завидя их, все поднялись. Только старик Карп остался сидеть у костра. У него болели ноги, и он не хотел бередить их.

/ Полные произведения / Задорнов Н.П. / Далекий край