• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Писемский А.Ф. / Масоны

Масоны [31/50]

Скачать полное произведение

    - А до какой цифры накопилась теперь пожертвованная сумма? - спросил Тулузов.
     Председатель заглянул в лежавшую перед ним ведомость и произнес несколько конфузливым голосом:
     - Тысяч до двадцати пяти.
     - И все деньги в сборе?
     - Нет, некоторая часть еще не поступила.
     На губах Тулузова явно пробежала насмешливая улыбка.
     - Я-с готов сделать пожертвование, - стал он громко отвечать председателю так, чтобы слышали его прочие члены комитета, - и пожертвование не маленькое, а именно: в триста тысяч рублей.
     При этом как членов комитета, так и откупщиков словно взрывом каким ошеломило. Председатель хотел было немедля же от себя и от всего комитета выразить Василию Иванычу великую благодарность, но тот легким движением руки остановил его и снова продолжал свою речь:
     - Я теперь собственно потому опоздал, что был у генерал-губернатора, которому тоже объяснил о моей готовности внести на спасение от голодной смерти людей триста тысяч, а также и о том условии, которое бы я желал себе выговорить: триста тысяч я вношу на покупку хлеба с тем лишь, что самолично буду распоряжаться этими деньгами и при этом обязуюсь через две же недели в Москве и других местах, где найду нужным, открыть хлебные амбары, в которых буду продавать хлеб по ценам, не превышающим цен прежних неголодных годов.
     - Но тозе какой хлеб вы будете продавать и где? - заметил один из откупщиков с такими явными следами своего жидовского происхождения, что имел даже пейсы, распространял от себя невыносимый запах чесноку и дзикал в своем произношении до омерзения.
     - Хлеб мой может всегда свидетельствовать полиция, а продавать его я буду, где мне вздумается.
     - Но отчего же вы не хотите ваше благодеяние совершить совместно с нашим комитетом? - сказал как бы с некоторым удивлением председатель.
     - Ваше превосходительство, - отвечал ему Тулузов почтительно, - к несчастию, я знаю поговорку, что у семи нянек дитя без глазу.
     - Но тогда зе ви будете продавать вас хлеб только где откупа васи, вот сто вы зтанете делать! - произнес укоризненно еврей.
     - Непременно-с там буду продавать и нигде больше! - едва удостоил его ответом Тулузов.
     - Но тогда зе весь народ пойдет в васи города!.. Сто зе ви сделаете с другими откупсциками: вы всех нас зарезете! - почти уже кричал жид.
     - Заведите и вы у себя дешевую продажу хлеба, тогда и у вас будет народ! - отозвался с надменностью Тулузов.
     - У нас зе нема денег для того! - продолжал кричать жид.
     Но Тулузов, не желавший, по-видимому, тратить с ним больше слов, повернулся к нему спиной и отнесся к председателю:
     - Я, ваше превосходительство, теперь приехал не испрашивать разрешения у комитета на мою операцию, которая мне уже разрешена генерал-губернатором, а только, как приказал он мне, объявить вам об этом.
     - Приму к сведению! - отозвался на это сухо председатель.
     Тулузов после того раскланялся со всеми и уехал.
     Все члены комитета, а еще более того откупщики остались очень недовольными и смущенными: первые прямо из заседания отправились в Английский клуб, где стали рассказывать, какую штуку позволил себе сыграть с ними генерал-губернатор, и больше всех в этом случае протестовал князь Индобский.
     - Помилуйте, - говорил он, - этот наш европеец, генерал-губернатор, помимо комитета входит в стачку с кабацким аферистом, который нагло является к нам и объявляет, что он прокормит Москву, а не мы!
     Между откупщиками, откупщик-еврей немалое еще время возглашал, пожимая своими костлявыми плечами:
     - Мы все зарезаны, зарезаны!
     Откупщики из русских тоже позатуманились и после некоторого совещания между собой отправились гуртом к Тулузову, вероятно, затем, чтобы дать ему отступного и просить его отказаться от своего хлебного предприятия; но тот их не принял и через лакея сказал им, что он занят. Таким образом откупщики уехали от него с носом. Василий Иваныч, впрочем, в самом деле был занят; он в ту же ночь собрал всех своих поумней и поплутоватей целовальников и велел им со всей их накопленной выручкой ехать в разные местности России, где, по его расчету, был хлеб недорог, и закупить его весь, целиком, под задатки и контракты. Те исполнили приказание своего повелителя с замечательною скоростью и ловкостью и приторговали массу хлеба, который недели через две потянулся в Москву; а Тулузов, тем временем в ближайших окрестностях заарендовав несколько водяных и ветряных мельниц, в половине поста устроил на всех почти рынках московских лабазы и открыл в них продажу муки по ценам прежних лет. Мало того, он стал скупать в голодающих губерниях скот, который, не имея чем кормить, крестьяне и даже помещики сбывали за бесценок. Он убивал этот скот, чтобы не тратиться на прогон и на прокорм на местах покупки, и, пользуясь зимним холодом, привозил его в Москву, в форме убоины, которую продавал по ценам более чем умеренным. Весь бедный люд, что предсказывал еврей-откупщик, хлынул на всякого рода заработки в Москву. Пьянство началось велие; откуп не только не нес убытка, а, напротив, процветал, и, по расчетам людей опытных в деле торговли, Тулузов от откупа и от продажи хлеба нажил в какие-нибудь два месяца тысяч до пятисот. Обо всем этом заговорила, разумеется, вся Москва, и даже гордо мнящий о себе и с сильно аристократической закваской Английский клуб должен был сознаться, что Тулузов в смысле коммерсанта человек гениальный. К этому присоединилось и то, что, по слухам, генерал-губернатор, зачислив Тулузова попечителем какого-то богоугодного заведения, будто бы представил его в действительные статские советники.
     Пока все это творилось в мире официальном и общественном, в мире художественном тоже подготовлялось событие: предполагалось возобновить пьесу "Тридцать лет, или жизнь игрока"{468}, в которой главную роль Жоржа должен был играть Мочалов. Муза Николаевна непременно пожелала быть на сем представлении, подговорив на то и Сусанну Николаевну. Билет им в бельэтаж еще заранее достал Углаков; сверх того, по уговору, он в день представления должен был заехать к Музе Николаевне, у которой хотела быть Сусанна Николаевна, и обеих дам сопровождать в театр; но вот в сказанный день седьмой час был на исходе, а Углаков не являлся, так что дамы решились ехать одни. Публики было множество. Бельэтаж блистал туалетами дам, посреди которых, между прочим, кидалась в глаза очень растолстевшая и разряженная донельзя Екатерина Петровна Тулузова. Усы на губах ее до того уже были заметны, что она принуждена была подстригать их. Рядом с ней помещался также и супруг ее.
     - Куда мог деваться этот вертопрах Углаков? - проговорила Муза Николаевна, усевшись с сестрой в ложе.
     Та отрицательно пожала плечами, как бы говоря: "Я не знаю, не понимаю", - и в то же время несколько побледнела.
     Сомненья их, впрочем, разрешил вошедший в ложу несколько впопыхах Лябьев.
     - Где Углаков, скажи, пожалуйста? - спросила его жена.
     - Углаков дома и лежит в нервной горячке почти без памяти; я сейчас от него, - отвечал Лябьев и как-то странно при этом взглянул на Сусанну Николаевну, которая, в свою очередь, еще более побледнела.
     - Ты, Муза, и вы, Сусанна Николаевна, - продолжал он, - съездите завтра к Углаковым!.. Ваше участие очень будет приятно старикам и оживит больного.
     - Я непременно поеду, - сказала Муза Николаевна.
     - А вы? - отнесся Лябьев к Сусанне Николаевне.
     - И я, если это нужно, поеду, - произнесла та.
     - Нужно-с, - повторил с каким-то особенным оттенком Лябьев и собрался уйти.
     - А ты разве не будешь смотреть пьесы? - спросила Муза Николаевна.
     - Нет, она слишком на мой счет написана и как будто бы для того и дается, чтобы сделать мне нравоучение... Даже ты, я думаю, ради этого пожелала быть в театре.
     - Именно для этого! - подхватила с улыбкой Муза Николаевна.
     - Ну, и наслаждайся, сколько тебе угодно! - проговорил явно с насмешкою Лябьев, но в то же время почти с нежностью поцеловал у жены руку и уехал.
     Занавес наконец поднялся. Перед глазами зрителя игорный дом. Во втором явлении из толпы игроков выбегает в блестящем костюме маркиза обыгранный дотла Жорж де-Жермани. Бешенству его пределов нет. Он кидает на пол держимый им в руках обломок стула. В публике, узнавшей своего любимца, раздалось рукоплескание; трагик, не слыша ничего этого и проговорив несколько с старавшимся его успокоить Варнером, вместе с ним уходит со сцены, потрясая своими поднятыми вверх руками; но в воздухе театральной залы как бы еще продолжал слышаться его мелодический и проникающий каждому в душу голос. Затем Жорж де-Жермани, после перемены декорации, в доме отца своего перед венчаньем с Амалией. Он не глядит ни на публику, ни на действующих лиц. Ему стыдно взглянуть кому-либо в лицо; он чувствует, сколь недостоин быть мужем невинной, простодушной девушки. Муза Николаевна вся устремилась на сцену; из ее с воспаленными веками глаз текли слезы; но Сусанна Николаевна сидела спокойная и бледная и даже как бы не видела, что происходит на сцене. С закрытием занавеса Муза Николаевна отвлеклась несколько от сцены и, взглянув на сестру, если не испугалась, то, по крайней мере, очень удивилась.
     - Отчего ты, Сусанна, такая, точно деревянная сегодня?
     - Я? - спросила словно бы проснувшаяся от сна Сусанна Николаевна.
     - Да, тебя, я вижу, обеспокоила болезнь Углакова?
     - Меня... обеспокоила болезнь Углакова?.. Почему ты это знаешь? - снова переспросила Сусанна Николаевна.
     - Да потому, почему и ты всегда знаешь и угадываешь, что я чувствую и думаю.
     - Нет, ты не знаешь, что я думаю, - произнесла протяжно Сусанна Николаевна.
     - Нет, я знаю! - возразила настойчиво Муза Николаевна. - У тебя, я уверена, произошло что-нибудь с Углаковым... Муж недаром сказал, чтобы ты съездила со мной к Углаковым.
     Сусанна Николаевна лгать сестре или таить что-нибудь от нее не могла.
     - Если ты хочешь, то произошло, - начала она тихо, - но посуди ты мое положение: Углаков, я не спорю, очень милый, добрый, умный мальчик, и с ним всегда приятно видаться, но последнее время он вздумал ездить к нам каждый день и именно по утрам, когда Егор Егорыч ходит гулять... говорит мне, разумеется, разные разности, и хоть я в этом случае, как добрая маменька, держу его всегда в границах, однако думаю, что все-таки это может не понравиться Егору Егорычу, которому я, конечно, говорю, что у нас был Углаков; и раз я увидела, что Егор Егорыч уж и поморщился... Согласись, что мне оставалось после того делать?.. Я действительно дня два тому назад сказала Углакову, что меня стесняют его посещения по утрам, и что вечером, когда Егор Егорыч дома, напротив, мы всегда рады его видеть... Ты вообразить себе не можешь, что произошло тут с Углаковым!.. Он вдруг заплакал и, проговорив: "Ну, я теперь погиб совсем!", сейчас же уехал... Что это такое?.. Я не понимаю даже...
     - Очень понятно, - произнесла с несколько лукавой улыбкой Муза Николаевна, - влюбился в тебя до безумия.
     Сусанна Николаевна придала недовольное выражение своему лицу.
     - Но как же влюбиться до безумия? - возразила она. - Для этого надобно иметь какой-нибудь повод и чтобы хоть сколько-нибудь на это человека поощряли.
     - Ты ошибаешься! Без поощрений гораздо сильнее влюбляются! - полувоскликнула Муза Николаевна, и так как в это время занавес поднялся, то она снова обратилась на сцену, где в продолжение всего второго акта ходил и говорил своим трепетным голосом небольшого роста и с чрезвычайна подвижным лицом курчавый Жорж де-Жермани, и от впечатления его с несколько приподнятыми плечами фигуры никто не мог избавиться.
     Стала прислушиваться к трагику и Сусанна Николаевна, а Екатерина Петровна Тулузова держала, не отнимая от глаз, уставленный на него лорнет и почему-то вдруг вспомнила первого своего мужа, беспутно-поэтического Валерьяна, и вместе с тем почувствовала почти омерзение к настоящему супругу, сидевшему с надутой и важной физиономией. В конце этого действия Жорж де-Жермани, обманутый злодеем Варнером, застрелил ни в чем не повинного Родольфа д'Эрикура. В публике снова поднялись неистовые аплодисменты, под шум которых Екатерина Петровна, ни слова не сказав мужу, вышла в коридор и вошла в ложу Лябьевой.
     - Надеюсь, mesdames, что вы позволите мне напомнить вам о себе? А с вами мы даже родственницы! - проговорила она заискивающим тоном и при последних словах обращаясь к Сусанне Николаевне.
     Обе сестры, конечно, на ее любезность ответили такою же любезностью.
     - Какая чудная пьеса и какой живой человек этот Жорж де-Жермани! - продолжала Екатерина Петровна.
     - Совершенно живой! - подтвердила Муза Николаевна.
     - Мне больше пьесы нравится Мочалов!.. Я теперь буду ездить на каждое его представление, - заметила Сусанна Николаевна.
     - Значит, мы будем с вами видеться часто; я почти каждый день бываю в театре, - подхватила Екатерина Петровна, - тут другой еще есть актер, молодой, который - вы, может быть, заметили - играет этого Родольфа д'Эрикура: у него столько души и огня!
     - Фи!.. Какая это душа! - подхватила уже Муза Николаевна. - Он весь какой-то накрахмаленный и слащавый.
     - Да, - подтвердила и Сусанна Николаевна.
     Тулузов между тем из своей ложи внимательно прислушивался к тому, что говорили дамы: ему, кажется, хотелось бы представиться Марфиной и Лябьевой, на которых ему в начале еще спектакля указала жена, но он, при всей своей смелости, не решался этого сделать. Занавес вскоре опять поднялся. Сцена представляла лес, хижину; Жорж де-Жермани и жена его, оба уже старики, в нищенских лохмотьях. Когда Жоржу, принесшему откуда-то пищи своей голодающей семье, маленькая дочь, подавая воды, сказала: "Ах, папа, у тебя руки в крови!" - "В крови?" - воскликнул он, проливая будто бы случайно воду и обмывая ею руку. Звук голоса и выражение ужаса в лице великого трагика были таковы, что вся публика как бы слегка привстала со своих мест. Несомненно, что он всю эту толпу соединил в одном чувстве. Даже Тулузова, по-видимому, пробрало, - по крайней мере, он покраснел в лице и торопливо взглянул себе на руки, словно бы ожидая увидеть на них кровь. В последнем явлении, когда Жорж потащил Варнера в объятую огнем хижину, крича: "В ад, в ад тебя!" - Тулузов тоже беспокойно пошевелился в своем кресле и совершенно отвернулся от сцены.
     На другой день, в приличный для визитов час, Муза Николаевна и Сусанна Николаевна были у Углаковых. Лябьева как вошла, так немедля же спросила встретившую их старуху Углакову:
     - Петр Александрыч болен?
     - Очень, очень! - отвечала та, нежно целуясь с обеими гостьями, причем Сусанна Николаевна была крайне смущена.
     Между Музой Николаевной и Углаковой, несмотря на болезнь сына, началось обычное женское переливание из пустого в порожнее. Сусанна Николаевна при этом упорно молчала; вошел потом в гостиную и старичок Углаков. Он рассыпался перед гостьями в благодарностях за их посещение и в заключение с некоторою таинственностью присовокупил:
     - Пьер скоро вас попросит к себе!
     - А разве он проснулся? - спросила Углакова мужа.
     - Проснулся и приведет только в порядок свой туалет, - отвечал он ей таинственно.
     Читатель, конечно, сам догадывается, что старики Углаковы до безумия любили свое единственное детище и почти каждодневно ставились в тупик от тех нечаянностей, которые Пьер им устраивал, причем иногда мать лучше понимала, к чему стремился и что затевал сын, а иногда отец. Вошедший невдолге камердинер Пьера просил всех пожаловать к больному. Муза Николаевна сейчас же поднялась; но Сусанна Николаевна несколько медлила, так что старуха Углакова проговорила:
     - Soyez aimable, venez voir notre pauvre malade!*
     ______________
     * Будьте так любезны, навестите нашего бедного больною! (франц.).
     Больной помещался в самой большой и теплой комнате. Когда к нему вошли, в сопровождении Углаковых, наши дамы, он, очень переменившийся и похудевший в лице, лежал покрытый по самое горло одеялом и приветливо поклонился им, приподняв немного голову с подушки. Те уселись: Муза Николаевна - совсем около кровати его, а Сусанна Николаевна - в некотором отдалении.
     - Как это вам не стыдно хворать! - сказала первая из них.
     - Ах, мне чрезвычайно стыдно, - отвечал Углаков, - но что ж делать: я был поражен таким сильным горем!
     Муза Николаевна бросила при этом короткий взгляд на сестру, которая сидела в положении статуи.
     - Вообразите вы, - продолжал Пьер плачевным голосом, - mademoiselle Блоха в нынешнем мясоеде собирается укусить смертельно друга моего, гегелианца!.. Он женится на ней!.. Бедный, бедный философ!.. Неужели и философия не спасает людей от женщин?
     При такой шутке Пьера родители и гостьи расцвели, видя, что больному лучше; но Пьер и этим еще не ограничился. Он вдруг сбросил с себя одеяло, причем оказался в полной вицмундирной форме, и, вскочив, прямо подбежал к Сусанне Николаевне и воскликнул:
     - Madame Марфина, je vous supplie, un petit tour de valse!* Муза Николаевна, сыграйте нам вальс!
     ______________
     * умоляю вас, один тур вальса! (франц.).
     Сусанна Николаевна сначала была совершенно ошеломлена.
     - De grace!* - продолжал молить Углаков.
     ______________
     * Прошу вас! (франц.).
     Сусанна Николаевна, как бы не отдавая себе отчета, встала и положила свою руку на плечо Углакова, как обыкновенно дамы делают это во время танцев, а Муза Николаевна села уже за фортепьяно и заиграла один из резвейших вальсов.
     Углаков понесся с Сусанной Николаевной.
     Старики Углаковы одновременно смеялись и удивлялись. Углаков, сделав с своей дамой тур - два, наконец почти упал на одно из кресел. Сусанна Николаевна подумала, что он и тут что-нибудь шутит, но оказалось, что молодой человек был в самом деле болен, так что старики Углаковы, с помощью даже Сусанны Николаевны, почти перетащили его на постель и уложили.
     - Что это, Петр Александрыч, вы делаете? - сказала она. - Теперь я ни одному вашему слову не стану верить.
     - Одному только слову моему верьте: после которого - вы помните? - тогда рассердились на меня! - воскликнул Пьер.
     - Ну, извольте, я всем вашим словам поверю, только успокойтесь! - сказала настойчивым голосом Сусанна Николаевна.
     - Вам поверят! - повторила за сестрой и Муза Николаевна.
     Углаков покачал отрицательно головой и закрыл глаза; притворился ли он и на этот раз, или в самом деле ему было нехорошо, - сказать трудно.
     Сусанна Николаевна и Муза Николаевна попросили наконец у стариков-хозяев позволения оставить больного и уехать.
     Те еще раз горячо поблагодарили их и проводили до передней.
     Усевшись с сестрой в сани, Сусанна Николаевна проговорила:
     - Все эти Углаковы какие-то сумасшедшие!
     - Нисколько не сумасшедшие! - возразила ей Муза Николаевна.
     - Как не сумасшедшие? Неужели ты не видела, как я по милости твоего мужа была одурачена сегодня?
     Муза Николаевна на это лукаво улыбнулась.
     - Тебя одурачило твое собственное чувство, и я радуюсь этому.
     - Чему ж тут радоваться, - я не понимаю!
     - Радуюсь, что нельзя же всю жизнь богу молиться и умничать, надобно же пожить когда-нибудь и для сердца.
     - Но сердце мое и без того полно и живет!
     - Нет, - отвергнула Муза Николаевна, - у тебя в жизни не было ни одной такой минуты, которые были у меня, когда я выходила замуж, и которые теперь иногда повторяются, несмотря на мою несчастную жизнь, и которых у Людмилы, вероятно, было еще больше.
     - Ну, я таких минут счастья не желаю! - отвечала Сусанна Николаевна, хотя в голосе ее и не слышалось полной решимости.
     V
     Между тем, как все это происходило у Углаковых, Егор Егорыч был погружен в чтение только что полученного им письма от Сверстова, которое, как увидит читатель, было весьма серьезного содержания.
     "Великий учитель! - начинал обычным своим воззванием Сверстов. - Время великого труда и пота настало для меня. Наш честнейший и благороднейший Аггей Никитич нашел при делах земского суда еще два документа, весьма важные для нашего дела: первый - увольнительное свидетельство от общества, выданное господину Тулузову, но с такой изломанной печатью и с такой неразборчивой подписью, что Аггей Никитич сделал в тамошнюю думу запрос о том, было ли выдано господину Тулузову вышереченное свидетельство, откуда ныне получил ответ, что такового увольнения никому из Тулузовых выдаваемо не было, из чего явствует, что свидетельство сие поддельное и у нас здесь, в нашей губернии, сфабрикованное. Второе: архивариус земского суда откопал в старых делах показание одного бродяги-нищего, пойманного и в суде допрашивавшегося, из какового показания видно, что сей нищий назвал себя бежавшим из Сибири вместе с другим ссыльным, который ныне служит у господина губернского предводителя Крапчика управляющим и имя коего не Тулузов, а семинарист Воздвиженский, сосланный на поселение за кражу церковных золотых вещей, и что вот-де он вывернулся и пребывает на свободе, а что его, старика, в тюрьме держат; показанию этому, как говорит архивариус, господа члены суда не дали, однако, хода, частию из опасения господина Крапчика, который бы, вероятно, заступился за своего управителя, а частию потому, что получили с самого господина Тулузова порядочный, должно быть, магарыч, ибо неоднократно при его приезде в город у него пировали и пьянствовали. Из всего этого Вы, высокочтимый нами Егор Егорыч, узрите, что зверь обслежен со всех сторон; мы только ждем Вашего разрешения и наставления, как нам поступать далее".
     Последний вопрос поставил Егора Егорыча в сильное затруднение. Он схватил себя за голову и стал, бормоча, восклицать сам с собой:
     - Научить их!.. Легко сказать!.. Точно они не понимают, в какое время мы живем!.. Вон он - этот каторжник и злодей - чуть не с триумфом носится в Москве!.. Я не ангел смертоносный, посланный богом карать нечистивцев, и не могу отсечь головы всем негодяям! - Но вскоре же Егор Егорыч почувствовал и раскаяние в своем унынии. - Вздор, - продолжал он восклицать, - правда никогда не отлетает из мира; жало ее можно притупить, но нельзя оторвать; я должен и хочу совершить этот мой последний гражданский подвиг!
     Предприняв такое решение, Егор Егорыч написал одним взмахом пера письмо к Сверстову:
     "Разрешаю Вам и благословляю Вас действовать. Старайтесь токмо держаться в законной форме. Вы, как писали мне еще прежде, уже представили о Ваших сомнениях суду; но пусть Аггей Никитич, имея в виду то, что он сам открыл, начнет свои действия, а там на лето и я к Вам приеду на помощь. К подвигу Вашему, я уверен, Вы приступите безбоязненно; ибо оба Вы, в смысле высшей морали, люди смелые".
     "Firma rupes".
     Не успел еще Егор Егорыч запечатать этого письма, как к нему вошла какою-то решительною походкой только что возвратившаяся домой Сусанна Николаевна. Всем, что произошло у Углаковых, а еще более того состоянием собственной души своей она была чрезвычайно недовольна и пришла к мужу ни много, ни мало как с намерением рассказать ему все и даже, признавшись в том, что она начинает чувствовать что-то вроде любви к Углакову, просить Егора Егорыча спасти ее от этого безумного увлечения. Какой бы кавардак мог произойти из этого, предсказать нельзя; но, к счастию, своеобычная судьба повернула ход события несколько иначе. Началось с того, что когда Сусанна Николаевна вошла к Егору Егорычу, то он, находя еще преждевременным посвящать ее в дело Тулузова, поспешил спрятать написанное им к Сверстову письмо. Сусанна Николаевна заметила это и вообразила, что уж не написал ли кто-нибудь Егору Егорычу об ее недостойном поведении. Сусанна Николаевна, как мы знаем, еще с детских лет была склонна ко всякого рода фантастическим измышлениям, и при этой мысли ею овладел почти страх перед Егором Егорычем, но она все-таки сказала ему:
     - Я сейчас была с сестрой у Углаковых: у них молодой Углаков очень болен.
     - Что ж мудреного? - проговорил с явным презрением Егор Егорыч. - Он тут как-то, с неделю тому назад, в Английском клубе на моих глазах пил мертвую... Мне жаль отца его, а никак уж не этого повесу.
     Сусанне Николаевне против воли ее было ужасно досадно слышать такое мнение об Углакове, потом она и не верила мужу, предполагая, что тот это говорит из ревности.
     Вся эта путаница ощущений до того измучила бедную женщину, что она, не сказав более ни слова мужу, ушла к себе в комнату и там легла в постель. Егор Егорыч, в свою очередь, тоже был рад уходу жены, потому что получил возможность запечатать письмо и отправить на почту.
     Затем все главные события моего романа позамолкли на некоторое время, кроме разве того, что Английский клуб, к великому своему неудовольствию, окончательно узнал, что Тулузов мало что представлен в действительные статские советники, но уже и произведен в сей чин, что потом он давал обед на весь официальный и откупщицкий мир, и что за этим обедом только что птичьего молока не было; далее, что на балу генерал-губернатора Екатерина Петровна была одета богаче всех и что сам хозяин прошел с нею полонез; последнее обстоятельство если не рассердило серьезно настоящих аристократических дам, то по крайней мере рассмешило их.
     Вслед за таким величием Тулузовых вдруг в одно утро часов в одиннадцать к Марфиным приехала Екатерина Петровна и умоляла через лакея Сусанну Николаевну, чтобы та непременно ее приняла, хотя бы даже была не одета. Та, конечно, по доброте своей, не отказала ей в этой просьбе, и когда увидела Екатерину Петровну, то была несказанно поражена: визитное платье на m-me Тулузовой было надето кое-как; она, кажется, не причесалась нисколько; на подрумяненных щеках ее были заметны следы недавних слез.
     - Pardon, ma chere, - начала она, целуясь с Сусанной Николаевной, - я приехала к вам не как дама света, а как ваша хорошая знакомая и наконец как родня ваша, просить вас объяснить мне...
     При последних словах у Екатерины Петровны появились слезы.
     - Успокойтесь, бога ради, я все вам готова объяснить, что знаю! - отвечала разжалобленная Сусанна Николаевна и решительно не могшая понять, что такое случилось с Екатериной Петровной.
     - Тут, надеюсь, нас никто не услышит, - начала та, - вчерашний день муж мой получил из нашей гадкой провинции извещение, что на него там сделан какой-то совершенно глупый донос, что будто бы он беглый с каторги и что поэтому уже начато дело... Это бы все еще ничего, - но говорят, что донос этот идет от какого-то живущего у вас доктора.
     - Это Сверстов, но он благороднейший человек! - воскликнула с удивлением Сусанна Николаевна.
     - Однако донос не показывает его благородства; и главное, по какому поводу ему мешаться тут? А потом, самое дело повел наш тамошний долговязый дуралей-исправник, которого - все очень хорошо знают - ваш муж почти насильно навязал дворянству, и неужели же Егор Егорыч все это знает и также действует вместе с этими господами? Я скорей умру, чем поверю этому. Муж мой, конечно, смеется над этим доносом, но я, как женщина, встревожилась и приехала спросить вас, не говорил ли вам чего-нибудь об этом Егор Егорыч?
     - Ни слова, ни звука, - отвечала Сусанна Николаевна, - он, я думаю, сам ничего не знает, потому что если бы знал что-нибудь, то непременно бы мне сказал.
     - Странно! - произнесла Екатерина Петровна, пожимая плечами. - А скажите, могу я видеть Егора Егорыча и расспросить его? Он такой добрый и, я уверена, поймет мое ужасное положение.
     - Если только он чувствует себя хорошо, то он, может быть, примет вас, - отвечала неуверенным тоном Сусанна Николаевна, хорошо ведая, что Егор Егорыч очень не любил Екатерины Петровны; но все-таки из сожаления к той решилась попробовать и, войдя к мужу, сказала:
     - У нас Катерина Петровна; она желает тебя видеть.
     - Это зачем я ей нужен? - вспылил сразу же Егор Егорыч. - Пускай видается с кем ей угодно, только не со мной!
     - Но она очень испугана и расстроена... На ее мужа теперь донесли, что он беглый из Сибири... и что будто бы этот донос сделал наш Сверстов.
     Услышав это, Егор Егорыч захохотал и с каким-то злым удовольствием стал потирать свои руки.
     Сусанне Николаевне это не понравилось. Она никак не ожидала, чтобы Егор Егорыч был такой недобрый.
     - Если я затем нужен Катерине Петровне, так очень рад ее видеть и побеседовать с нею.
     - Но тебе лучше совсем не принимать ее, если ты на нее так сердит, потому что ты можешь еще больше ее огорчить, - заметила Сусанна Николаевна, уже пожалевшая, что взялась устроить это свидание.
     - Я не стану ее огорчать, - возразил Егор Егорыч, - но расскажу ей некоторые подробности, которых она, вероятно, не знает, а ты сама не входи к нам!
     В тоне голоса Егора Егорыча Сусанна Николаевна очень хорошо чувствовала иронию и гнев, а потому, возвратясь к Екатерине Петровне, сочла за лучшее несколько предупредить ту:
     - Вы не слушайте и не принимайте к сердцу, что будет говорить вам Егор Егорыч: он нынче сделался очень раздражителен и иногда сердится на людей ни за что.
     - Что ж мне на него огорчаться? Я давно знаю, как он любит петушиться... Я только буду просить его помочь как-нибудь нам, - проговорила Екатерина Петровна и пошла к Егору Егорычу все-таки несколько сконфуженною.
     Он ее, впрочем, принял, хоть и с мрачным выражением в лице, но вежливо.
     - Вам Сусанна Николаевна, можеть быть, сказала причину моего визита? - начала Екатерина Петровна, усевшись и потупляя глаза.
     - Сказала-с! - ответил ей Егор Егорыч резким тоном.
     - И неужели же эта клевета на моего мужа могла выйти из вашего дома, от вашего врача? - спросила Екатерина Петровна.
     - Вероятно, от него! - произнес Егор Егорыч, закидывая свои глаза вверх и стараясь не глядеть на Тулузову. - А почему вы думаете, что это клевета? - присовокупил он затем после короткого молчания.
     - Потому что я жена Тулузова, а разве я могла бы выйти за подобного человека? - проговорила совсем растерявшаяся Екатерина Петровна.
     - Это ничего не значит! - возразил Егор Егорыч, продолжая не смотреть на свою гостью. - Мало ли женщин выходят замуж, не отдавая себе отчета, за кого они идут.
     - Да, это бывает, но обыкновенно ошибаются в характере человека, но чтобы не знать, кто он по происхождению своему, - это невозможно! Я готова поклясться, что муж мой не беглый, - он слишком для того умный и образованный человек.
     - А разве там, откуда его считают выходцем, мало умных и образованных? Я думаю, более, чем где-либо.
     - Это конечно, но он-то не оттуда.
     - А откуда же? - спросил Егор Егорыч, устремляя уже свои глаза на Екатерину Петровну.
     - Он?.. - произнесла она и назвала небольшой город, но только совершенно не тот, который значился в документах Тулузова.

/ Полные произведения / Писемский А.Ф. / Масоны