• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Писемский А.Ф. / Масоны

Масоны [28/50]

Скачать полное произведение

    - Не можете ли вы мне дать с этого билета копию? - сказал он, сильно опасаясь, что письмоводитель откажет ему в его просьбе, но тот, быв, видно, столь же простодушен, как и начальник его, отвечал покорным голосом:
     - Отчего же? Можно! - и затем принялся переписывать копию с билета Тулузова, каковую скрепил своим подписом: "с подлинным верно", и приложил к ней, сверх того, казенную гимназическую печать.
     Положив в карман этот документ и поехав домой, Сверстов с восторгом помышлял, как он через короткое время докажет, что Тулузов не Тулузов, а некто другой, и как того посадят за это в тюрьму, где успеют уличить его, что он убийца бедного мальчика. Несмотря на свои седые волосы, доктор, видно, мало еще знал свою страну и существующие в ней порядки.
     Но вот наконец приблизился и день выбора Тулузова в попечители гимназии. Дворянство собралось ровно в назначенный час и, видимо, было в возбужденном состоянии. Посреди этой разнообразной толпы величаво расхаживал Егор Егорыч в своем отставном гусарском мундире и с усами, как-то более обыкновенного приподнятыми вверх. Не нужно было иметь большого дара наблюдения, чтобы в этом маленьком человечке узнать главного вождя баллотировки, на которой он мог сделать все, что пожелал бы. Между тем в глубине одного из окон стояли: губернский предводитель, Иван Петрович Артасьев и Тулузов. Выражение лица последнего было какое-то озлобленное и насмешливое. До него уже стали доходить слухи, что Марфин поклялся закатать его черняками.
     - Тем хуже для дворянства это будет! Тогда я им вместо пятидесяти тысяч на пансион покажу шиш! - отвечал на это Тулузов.
     В настоящем случае разговор шел тоже об этом предмете.
     - Я понять не могу, почему дворянство упирается и не хочет этого? - говорил Иван Петрович, топорщась и покачивая своим уже не красным, а фиолетовым носом.
     - Причина весьма понятна! - объяснил губернский предводитель. - Василий Иваныч не внес еще, как предписало ему министерство, денег в дворянский комитет.
     Лицо Тулузова исказилось при этом злой улыбкой.
     - Мне, как частному человеку, никакое министерство не может предписывать, - сказал он, - а не вношу я деньги потому, что не уверен, буду ли выбран, и тогда зачем же я брошу на ветер пятьдесят тысяч!
     - Понимаю вас и, будучи столько обязан Катерине Петровне, конечно, я стою за вас и буду всегда стоять; но что ж мне делать, когда все почти в один голос мне возражают: "Положим, мы его выберем, а он не внесет денег?"
     - Да как это возможно? - воскликнул на это Иван Петрович.
     - Полагаю, что невозможно! - подхватил с прежней усмешкой Тулузов. - Я тогда лицо официальное становлюсь!.. Если не по чувству чести, то из страха не пожелаю этого сделать!
     - И с этим я согласен, но что ж прикажете делать, когда не убеждаются? - произнес, пожимая плечами, губернский предводитель. - Я вчера в клубе до трех часов спорил, и это, как потом я узнал, делается по влиянию вот этого господина! - заключил он, показывая глазами на проходившего невдалеке Марфина.
     - Его! - подтвердил и Тулузов.
     - Тогда я пойду и попрошу его... Он поверит! - произнес Иван Петрович и тотчас же подошел к Марфину.
     - Друг любезный! - закричал он на всю залу. - Не противодействуйте выбору господина Тулузова!.. Он нам благодеяние делает, - пятьдесят тысяч жертвует на пансион для мальчиков!
     Егор Егорыч погрозил ему на это пальцем и проговорил наставническим тоном:
     - Иван Петрович, не забывайте поговорки: "Не ходи с хмельным под ручку, а то сам хмелен покажешься!"
     - Ну, что такое это?.. Я не понимаю, - хмельной с хмельным? - продолжал было Иван Петрович, но Егор Егорыч не стал слушать, а, повернувшись назад, подошел к губернскому предводителю.
     - Я слышал, что дворянство нуждается в пансионе при гимназии?.. Я готов устроить его за свой счет в размере пятидесяти тысяч!..
     - Благодетель вы наш, благодетель! - завопил подошедший на эти слова Иван Петрович, которому было все равно, у кого бы ни заручиться денежками в пользу мальчуганов.
     Поблагодарил Марфина также и губернский предводитель, но довольно сухо. Егор Егорыч, впрочем, нисколько этого и не заметил.
     - Завтрашний день буду иметь честь представить собранию пожертвованные мною деньги! - проговорил он и пошел опять вдоль залы. Иван Петрович тоже пошел за ним, желая еще раз поблагодарить и расцеловать, что в переводе значило обслюнявить.
     Губернский предводитель, оставшись у окна с Тулузовым, не преминул ему сказать заискивающим голосом:
     - Вы извините меня-с, я ничего не мог тут сделать в вашу пользу, - сами видите, какая тонкая тут интрига подведена!
     - Да-с, конечно, - отвечал Тулузов, не оставляя своей злой усмешки. - Я только прошу вас мое заявление о желании баллотироваться возвратить!.. Я не желаю быть избираемым!
     - Все-таки попробовали бы! - проговорил губернский предводитель, но явно уже для виду только.
     - Нет, не желаю! - повторил Тулузов и вместе с тем взглянул на хоры, на которых была Екатерина Петровна в довольно взволнованном состоянии. Он ей сделал знак, чтобы она сошла оттуда. Екатерина Петровна поняла его и стала сходить; он встретил ее у лестницы и проговорил:
     - Поедемте домой!
     - Разве твоя баллотировка произойдет без тебя?
     - Моей баллотировки не будет! Я отказался баллотироваться!
     - Отчего?
     - Марфин устроил интригу против меня и даже пожертвовал пятьдесят тысяч дворянству, чтобы только я не был выбран!
     - Но по какому же поводу он все это делает?
     - Вероятно, из мести к вам и ко мне за племянника. Впрочем, об этих господах не стоит и говорить, - я найду себе деятельность, которая доставит мне и чины и деньги.
     Екатерина Петровна ничего на это не возразила: она очень хорошо понимала, что ее супруг успеет пробить себе дорогу.
     В собрании между тем происходил шум. Все уже успели узнать, что вместо Тулузова Егор Егорыч пожертвовал пятьдесят тысяч на пансион, и когда губернский предводитель подошел к своему столу и объявил, что господин Тулузов отказался от баллотировки, то почти все закричали: "Мы желаем выбрать в попечители гимназии Марфина!" Но вслед за тем раздался еще более сильный голос Егора Егорыча:
     - Я не желаю быть выбираем! Я деньгами моими не место покупал! Понимаете, - не место!
     Все смолкли, так как очень хорошо знали, что когда Егор Егорыч так кричал, так с ним ничего не поделаешь.
     Затем он с Сверстовым, бывшим вместе с Сусанной Николаевной и gnadige Frau на хорах, уехал домой из собрания; дамы тоже последовали за ними.
     Сверстов, усевшись с своим другом в возок, не утерпел долее и сказал:
     - А я вдобавок к падению господина Тулузова покажу вам еще один документик, который я отыскал. - И доктор показал Егору Егорычу гимназическую копию с билета Тулузова. - Помните ли вы, - продолжал он, пока Егор Егорыч читал билет, - что я вам, только что еще тогда приехав в Кузьмищево, рассказывал, что у нас там, в этой дичи, убит был мальчик, которого имя, отчество и фамилию, как теперь оказывается, носит претендент на должность попечителя детей и юношей!
     Егор Егорыч, подобно gnadige Frau, не мог сразу понять Сверстова.
     - Что ж из всего этого? - спросил он.
     - А то, что у кого же этот вид мог очутиться, как не у убийцы мальчика?!.
     - А! - произнес протяжно Егор Егорыч.
     - Да-с, - протянул и доктор, - я разыскал этот вид с тою целью, чтобы сорвать маску с этого негодяя, и это теперь будет задачей всей моей остальной жизни!
     - И моей, и моей! - подтвердил двукратно Егор Егорыч.
    
    
    
    
     * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ *
     I
     Вероятно, многие из москвичей помнят еще кофейную Печкина, которая находилась рядом с знаменитым Московским трактиром того же содержателя и которая в своих четырех - пяти комнатах сосредоточивала тогдашние умственные и художественные известности, и без лести можно было сказать, что вряд ли это было не самое умное и острословное место в Москве. Туда в конце тридцатых и начале сороковых годов заезжал иногда Герцен, который всякий раз собирал около себя кружок и начинал обыкновенно расточать целые фейерверки своих оригинальных, по тогдашнему времени, воззрений на науку и политику, сопровождая все это пикантными захлестками; просиживал в этой кофейной вечера также и Белинский, горячо объясняя актерам и разным театральным любителям, что театр - не пустая забава, а место поучения, а потому каждый драматический писатель, каждый актер, приступая к своему делу, должен помнить, что он идет священнодействовать; доказывал нечто вроде того же и Михайла Семенович Щепкин, говоря, что искусство должно быть добросовестно исполняемо, на что Ленский{423}, тогдашний переводчик и актер, раз возразил ему: "Михайла Семеныч, добросовестность скорей нужна сапожникам, чтобы они не шили сапог из гнилого товара, а художникам необходимо другое: талант!" - "Действительно, необходимо и другое, - повторил лукавый старик, - но часто случается, что у художника ни того, ни другого не бывает!" На чей счет это было сказано, неизвестно, но только все присутствующие, за исключением самого Ленского, рассмеялись. Налетал по временам в кофейную и Павел Степанович Мочалов, почти обоготворяемый всеми тамошними посетителями; с едва сдерживаемым гневом и ужасом он рассказывал иногда, какие подлости чинит против него начальство. В этих же стенах стал появляться Пров Михайлович Садовский{424}; он был в то время совсем еще молодой и обыкновенно или играл на бильярде, или как-то очень умно слушал, когда разговаривали другие. Можно также было в кофейной встретить разных музыкальных знаменитостей, некоторых шулеров и в конце концов двух - трех ростовщиков, которые под предлогом развлечения в приятном обществе высматривали удобные для себя жертвы.
     В одно зимнее утро, часов в одиннадцать, в кофейной был всего только один посетитель: высокий мужчина средних лет, в поношенном сюртуке, с лицом важным, но не умным. Он стоял у окна и мрачно глядел на открывавшийся перед ним Охотный ряд.
     Но вот к кофейной подъехал какой-то барин на щегольской лошади и, видимо, из тогдашних франтов московских.
     - Это Лябьев! - проговорил сам с собой стоявший у окна господин, произнося слова протяжно.
     В кофейную действительно вскоре вошел своей развалистой походкой Лябьев. После женитьбы он заметно пополнел и начинал наживать себе брюшко, но зато совершенно утратил свежий цвет лица и был даже какой-то желтый. В кофейную Лябьев, видимо, приехал как бы к себе домой.
     - Дайте мне завтракать! - сказал он половому, который его встретил.
     - Что прикажете? - спросил тот.
     - Биток с картофелем а la Пушкин! - говорил Лябьев, проходя в бильярдную, где стоявший высокий господин поклонился ему и произнес почтительным тоном:
     - Имею честь приветствовать нашего великого виртуоза!
     - А, Максинька, здравствуйте! - проговорил Лябьев несколько покровительственно и садясь в то же время к столику, к которому несколько театральной походкой подошел и Максинька.
     - Как вы изволите играть на ваших божественных фортепьянах? - сказал он.
     - Играю, но только не на фортепьянах, а в карты.
     - Это нехорошо, не следует!.. - произнес уж Максинька наставнически.
     В это время подали дымящийся и необыкновенно вкусно пахнувший биток.
     - Не прикажете ли? - отнесся Лябьев к Максиньке.
     - Благодарю! - отвечал тот. - Я мяса не люблю.
     - А что же вы изволите любить? - спросил Лябьев, начав есть биток, и вместе с тем велел половому подать двойную бутылку портеру.
     - Рыбу! - проговорил протяжно и с важностью Максинька.
     - Рыба вещь хорошая! - отозвался Лябьев, и, когда подана была бутылка портеру, он налил из нее два стакана и, указав на один из них Максиньке, сказал:
     - А от сего, надеюсь, не откажетесь?
     Максинька при этом самодовольно усмехнулся.
     - От сего не откажусь! - проговорил он и подсел к столику.
     - Ну, а вы как подвизаетесь? - принялся его расспрашивать Лябьев.
     - Ничего-с, - произнес Максинька, - вчера с Павлом Степанычем "Гамлета" верескнули!
     - С успехом?
     - Да, - протянул Максинька, - три раза вызывали.
     - И вас тоже?
     - Полагаю, и меня, ибо Павел Степаныч сам говорит, что в сцене с ним я вторая половина его и что я ему огня, жару поддаю; а Верстовский мне не позволяет выходить, - ну и бог с ним: плетью обуха не перешибешь!
     - Не перешибешь, - согласился Лябьев с нескрываемой иронией, - я вот все забываю, как вы говорите это слово "прощай!". Давно я собираюсь на музыку положить его.
     - И следовало бы! - подхватил с одушевлением Максинька.
     - Напомните мне эти звуки! - продолжал Лябьев, напитавшийся битком и портером и хотевший, кажется, чем бы нибудь только да развлечь себя.
     - Извольте, но только позвольте прежде подкрепиться еще стаканчиком портеру! - как бы скаламбурил Максинька и, беря бутылку, налил себе из нее стакан, каковой проворно выпив, продекламировал гробовым голосом:
     - "Прощай, прощай! И помни обо мне!"
     Стоявший в бильярдной маркер не удержался, фыркнул и убежал в другую комнату.
     - Дуррак! - произнес ему вслед Максинька.
     - Конечно, дурак! - повторил Лябьев и, желая еще более потешиться над Максинькой, снова стал расспрашивать его: - Вы все живете на квартире у моего фортепьянного настройщика?
     - Нет, я еще осенью переехал от него.
     - Зачем?
     - Затем, что он подлец! Он нас кормил сначала плохо, но потом вдруг стал кормить курицами в супе...
     И Максинька при этом трагически захохотал и попросил разрешить ему еще стакан портеру, осушив который, продолжал с неподдельным величием:
     - Вы, может быть, припомните, что садик около его домика выходит на улицу, и он этот садик (Максинька при этом хоть и слегка, но повторил свой трагический хохот) прошлой весной весь засадил подсолнечникам". Прекрасно, знаете, бесподобно! Мы все лето упивались восторгом, когда эти подсолнечники зацвели, потом они поспели, нагнули свои головки, и у него вдруг откуда-то, точно с неба нам свалился, суп из куриц!
     - То есть пролился, хотите вы сказать, - поправил его Лябьев, - но я не понимаю, с какого же неба суп мог пролиться?
     - Не с неба, а со всего Колосовского переулка! - говорил Максинька, все более и более раскрывая свои глаза. - Идея у него в том была: как из подсолнечников посыпались зернышки, курицы все к нему благим матом в сад, а он как которую поймает: "Ах, ты, говорит, в мой огород забралась!" - и отвернет ей голову. Значит, не ходя на рынок и не тратя денег, нам ее в суп. Благородно это или нет?
     - Если не особенно благородно, то совершенно законно, - заметил Лябьев.
     Максинька отрицательно качнул головой.
     - Нет-с, и незаконно! - возразил он. - Доказательство, что, когда он, - продолжал Максинька с заметной таинственностью, - наскочил на одну даму, соседнюю ему по Колосовскому переулку, и, не разбирая ничего, передушил у нее кур десять, а у дамы этой живет, может быть, девиц двадцать, и ей куры нужны для себя, а с полицией она, понимаете, в дружбе, и когда мы раз сели за обед, я, он и его, как мы называл", желемка, вдруг нагрянули к нам квартальный и человек десять бутарей. "Позвольте, говорит, какую вы курицу кушаете? Она ворованная!" Потом-с всех нас в часть, и недели три водили. Подлец, одно слово!
     Лябьеву наскучило наконец слушать проникнутое благородством разглагольствование Максиньки, и он, расплатившись, хотел уехать, но в это время в кофейную быстро вошел молодой гвардейский офицер в вицмундире Семеновского полка, стройный, живой. Это был тот самый молодой паж, которого мы когда-то видели в почтамтской церкви и которого фамилия была Углаков.
     - Cher Лябьев, - воскликнул он, - я еду мимо и вижу твою лошадь, не удержался и забежал! Откуда ты?
     - Из разных мест! - отозвался тот неопределенно.
     Вслед за тем Углаков, увидав Максиньку, самым модным образом расшаркался перед ним.
     Максинька, некогда долженствовавший быть в балетной труппе и тоже умевший это делать, ответил молодому повесе с той же ловкостью.
     Тогда Углаков всплеснул руками и воскликнул:
     - Максинька! Вы вчера убили меня, без ножа зарезали!
     В голосе его слышались только что не слезы.
     - Чем? - спросил мрачным голосом и немного краснея в лице Максинька.
     - Вчера вы были... - продолжал повеса на всю кофейную, - вы были слабой и бледной тенью вашей прежней тени!
     Максинька понял этот неприятный для него каламбур и сам решился откаламбуриться хоть немного.
     - Не были ли скорей ваши глаза покрыты какой-нибудь тенью, что я вам показался бледен? - сказал он.
     - Ты велик, Максинька, в твоем ответе! - воскликнул на это Углаков. - Протягиваю тебе руку, как собрату моему по каламбурству, и жму твою руку, как сто тысяч братьев не могли бы пожать ее!.. Хорошо сказано, Максинька?
     - Нет, нехорошо! - отвечал тот и насмешливо захохотал.
     - А если нехорошо, так и убирайся к черту! Я и говорить с тобой больше не стану! - проговорил, как бы обидевшись, Углаков.
     - Станете, будете! - произнес уверенным тоном Максинька.
     - Нет, не буду! - повторил Углаков и, показав потом язык Максиньке, отвернулся от него и стал разговаривать с Лябьевым. - Ты куда отсюда?
     - Домой! - отвечал тот досадливым голосом.
     - А разве ты не поедешь к Феодосию Гаврилычу? У него сегодня интересное сборище!
     - Какое? - спросил Лябьев.
     - Феодосий Гаврилыч в бильбоке играет с Калмыком.
     - Глупости какие!.. Слышал я что-то об этом в Английском клубе. И по большой цене они играют?
     - По большой! Поедем!
     - Оно любопытно бы... Да и с Калмыком мне надобно повидаться, но я со вчерашнего обеда дома не был, и с женою, я думаю, бог знает что творится.
     - Да ты ей напиши, что жив, здоров и не проигрался, и отправь ей это с своим кучером, а со мной поедем к Феодосию Гаврилычу.
     - Это можно сделать! - согласился Лябьев и, написав коротенькую записочку к Музе Николаевне, уехал вместе с Углаковым к Феодосию Гаврилычу.
     - Молодые и безумные повесы! - проговорил им вслед трагическим тоном Максинька и ушел из кофейной куда-то в другое место выражать свои благородные чувствования.
     Углаков и Лябьев, направившись к Поварской, начали между собой более серьезный разговор.
     - А тебе все не везет в картах? - спросил с участием Углаков.
     - Совершенно!.. Так что хоть брось играть! - отвечал Лябьев.
     - Да и брось, Саша; пожалуйста, брось!.. Ты сам понимаешь, какой у тебя талант великий!.. Зачем и для чего тебе карты?
     - Теперь мне они более, чем когда-либо, нужны! Я профершпилился совершенно; но минет же когда-нибудь несчастная полоса!
     - Тогда подожди, по крайней мере, когда эта полоса кончится! - упрашивал его Углаков.
     - А когда она кончится?.. Кто это угадает?.. Просто придумать не могу, что и делать... Жене в глаза взглянуть совестно, а тут приехала еще в Москву ее сестра, Марфина, с мужем...
     - Марфина?.. А разве она сестра твоей жены?
     - Сестра.
     - Знаешь, я, еще мальчиком бывши, видел ее. Она приезжала с Марфиным к нам в церковь, и помню, что чудо как хороша была тогда собой! Жена твоя, например, тоже прелестна, но за последнее время она очень изменилась...
     Лябьева при этом как будто что кольнуло.
     - Муза родит все неблагополучно и от этого страдает душевно и телесно.
     При последних словах Лябьева они въезжали во двор дома Феодосия Гаврилыча, который находился на Собачьей Площадке. Дом этот был каменный и стоял взади двора, так что надобно было проехать, по крайней мере, сажен пятьдесят, чтобы добраться до подъезда, имевшего форму полуцилиндра, причем налево виднелся длинный сад, уставленный посреди обнаженных деревьев разными мифологическими статуями, сделанными хоть и из мрамора, но весьма неискусно, и вдобавок еще у большей части из них были отбиты то нос, то рука, то нога. По правой стороне тянулись погреба, сараи и наконец конюшни, вмещавшие в себе, по крайней мере, стойл пятнадцать. Войдя в двери парадного крыльца, которые, как водится, были не заперты, наши гости увидали, что за длинным столом в зале завтракало все семейство хозяина, то есть его жена, бывшая цыганка, сохранившая, несмотря на свои сорок пять лет, здоровый и красивый вид, штуки четыре детей, из которых одни были черномазенькие и с курчавыми волосами, а другие более белокурые, и около них восседали их гувернантки - француженка с длинным носом и немка с скверным цветом лица. Блюда завтрака были разнообразны, угождавшие вкусам разных возрастов и разных национальностей. Перед самой хозяйкой главным образом виднелся самовар и ветчина с горошком, а также и бутылка сладкой наливки; перед детьми красовалась гречневая каша с молоком, которой они, видимо, поглотили значительное количество; перед француженкой стояла огромная чашка выпитого кафе-о-лэ и целая сковорода дурно приготовленных котлет-демутон; а перед немкой - тоже выпитая чашка уже черного кофею и блюдо картофелю. Обе гувернантки настойчиво предлагали детям свои любимые блюда, причем дети более белокурые ели о охотою картофель, но черноватые, как маленькие зверенки, пожирали с большим удовольствием недожаренные котлет-демутон.
     Самого хозяина не было за столом с семьей, и он обретался у себя в своих низеньких антресолях. Сколь ни много было в то время чудаков в Москве, но Феодосий Гаврилыч все-таки считался между ними одним из крупнейших. Прежде всего он был ипохондрик, и ипохондрик какой-то односторонний. Он боялся за зоб, который у него возвышался на шее и ради разрешения которого Феодосий Гаврилыч, вычитав в одном лечебнике, пил постоянно шалфей; зоб действительно не увеличивался, хотя и прошло с появления его более двадцати лет, но зато Феодосий Гаврилыч постоянно был в испарине, вследствие чего он неимоверно остерегался простуды, так что в нижние комнаты никогда не сходил на продолжительное время, а на антресолях у него была жара великая, благодаря множеству печей с приделанными к ним лежанками, которые испускали из себя температуру Африки. Выезжал Феодосий Гаврилыч из дома своего цугом в карете и, по рангу своему, в шесть лошадей. Одевался он в зимнее время, сверх шубы, в какую-то как бы мантию или саван. Все вечера он обыкновенно проводил в Английском клубе, где, ради спасения от сквозного ветра, был устроен ему особый шкап, вроде ширм, который и придвигался, когда Феодосий Гаврилыч усаживался за ломберный стол. В карты играть он любил больше всего на свете и играл исключительно в коммерческие игры, чем почему-то ужасно гордился. На цыганке он женился по страсти, но тем не менее народившихся от нее детей он почти не ведал. Ко всему этому надобно прибавить, что Феодосий Гаврилыч считал себя естествоиспытателем и агрономом и в доказательство этого собирал разных букашек и бабочек и накалывал их без всякого толку на булавки, а также - это было, впрочем, в более молодые годы его - Феодосий Гаврилыч в одном из имений своих задумал вырыть глубочайший колодец и, желая освидетельствовать сей колодец, вздумал лично своею особой спуститься в него, но при этом чуть не задохся и вытащен был на поверхность земли без чувств. По убеждениям своим Феодосий Гаврилыч, чем он тоже гордился, был волтерианец, а в силу того никогда не исповедывался, не причащался и даже в церковь не ходил.
     - А! - воскликнула некогда бывшая Груня, а теперь Аграфена Васильевна, увидав входящих гостей. - Что это ты, соловушка, совсем меня забыл и не завернешь никогда? - обратилась она к Лябьеву.
     - Некогда все было, - отвечал тот.
     - Поди, чай, в карты все дуешься! - заметила Аграфена Васильевна. - Всем бы вам, русским барям, руки по локоть отрубить, чтобы вы в карты меньше играли. Вон мой старый хрыч схватился теперь с Калмыком.
     - Мы затем, тетенька, и приехали, чтобы посмотреть на игру! - подхватил Углаков.
     - Как тебе, чертеночку, не посмотреть, - все бы ему и везде выглядеть! - сказала ему с нежностью Аграфена Васильевна, которая вовсе не приходилась никакой тетенькой Углакову, но таким именем ее звали все почти молодые люди.
     - Тебя, Лябьев, я не пущу пока туда наверх; ты сыграй мне, соловушка, - пропеть мне смертельно хочется!.. Давно не певала!.. А вы, младшая команда, марш туда к себе!.. - приказала было Аграфена Васильевна детям, но те не слушались и в один голос завопили:
     - Мамаша, милая, голубушка, не усылай нас! Позволь нам здесь остаться!
     - Они очень любят слушать ваше пение! - пояснила гувернантка-француженка.
     - Ja, ja!* - подтвердила и немка.
     ______________
     * Да, да! (нем.).
     - Ну, оставайтесь, сидите только смирно! - разрешила Аграфена Васильевна.
     - А меня, тетенька, тоже не прогоняйте! - проговорил школьническим тоном Углаков.
     - Зачем мне тебя, чертеночка, прогонять? - сказала ему опять с нежностью и собрав немного свои мясистые губы Аграфена Васильевна.
     Лябьев, сев за фортепьяно, взял громкий аккорд, которым сразу же дал почувствовать, что начал свое дело мастер. Аграфена Васильевна при этом, по своей чуткой музыкальной природе, передернула плечами и вся как бы немножко затрепетала. Лябьев потом перешел к самому аккомпанементу, и Аграфена Васильевна запела чистым, приятным сопрано. Чем дальше она вела своим голосом, тем сильнее и сильнее распалялся ее цыганский огонь, так что местами она вырывалась и хватала несколько в сторону, но Лябьев, держа ее, так сказать, всю в своем ухе, угадывал это сейчас же и подлаживался к ней.
     Дети при этом совсем притихли. Француженка подняла глаза к небу, а Углаков только потрясал головой: видимо, что он был в неописанном восторге.
     Но Лябьев вдруг перестал играть.
     - Что? Не до того, видно! - сказала ему укоризненным голосом Аграфена Васильевна.
     - Да, не до того! - отвечал Лябьев.
     - Ах, ты, дрянной, дрянной! - проговорила тем же укоризненным тоном Аграфена Васильевна. - Ну, к старику моему, что ли, хотите?.. Ступайте, коли больно вам там сладко!
     - Сладко не сладко, но он вон не играет, вы не поете! - сказал Углаков и пошел.
     Лябьев тоже поднялся, но того Аграфена Васильевна приостановила на несколько мгновений.
     - Ты Калмыка остерегайся! - сказала она ему. - Он теперь мужа моего оплетает, но у того много не выцарапает, а тебя как липку обдерет сразу.
     - Обдирать теперь с меня нечего, - прежде все ободрали! - отвечал ей с горькой усмешкой Лябьев.
     - Неужели все? - переспросила Аграфена Васильевна.
     - Почти!
     - А много после батьки досталось?
     - Около полуторы тысяч душ.
     - Вот драть-то бы тебя да драть! - сказала на это Аграфена Васильевна.
     Лябьев снова усмехнулся горькой усмешкой и ушел вслед за Углаковым. Аграфена же Васильевна, оставшись одна, качала, как бы в раздумье, несколько времени головой. Она от природы была очень умная и хорошая женщина и насквозь понимала все окружающее ее общество.
     В жарко натопленных антресолях Углаков и Лябьев нашли зрелище, исполненное занимательности. В средней и самой просторной комнате за небольшим столом помещался Феодосий Гаврилыч, старик лет около шестидесяти, с толсто повязанным на шее галстуком, прикрывавшим его зоб, и одетый в какой-то довольно засаленный чепанчик на беличьем меху и вдобавок в вязаные из козьего пуху сапоги. Лицо Феодосия Гаврилыча можно было причислить к разряду тех физиономий, какую мы сейчас только видели в кофейной Печкина у Максиньки: оно было одновременно серьезное и простоватое. Против Феодосия Гаврилыча сидел и играл с ним тоже старик, но только иного рода: рябой, с какими-то рваными ноздрями, с крашеными, чтобы скрыть седину, густыми волосами, с выдавшимися скулами и продлинноватыми, очень умными, черными глазами, так что в обществе, вместо настоящей его фамилии - Янгуржеев, он слыл больше под именем Калмыка. Вообще говорили, что внутри Калмыку ничто не мешало творить все и что он побаивался только острога, но и от того как-то до сих пор еще увертывался. Несмотря на свое безобразие, Янгуржеев заметно франтил и молодился, и в настоящее время, например, он, чистейшим образом выбритый, в сюртуке цвета индийской бронзы, в жилете из рытого бархата и в серых брюках, сидел, как бы несколько рисуясь, в кресле и имел при этом на губах постоянную усмешку. Игра, которую оба партнера вели между собою, была, как читатель уже знает, не совсем обыкновенная. Они играли в детскую игрушку, кажется, называемую общим названием бильбоке и состоящую из шарика с дырочкою, вскидывая который играющий должен был попасть той дырочкой на перпендикулярно держимую им палочку, и кто раньше достигал сего благополучия, тот и выигрывал. Двух состязующихся борцов окружало довольно значительное число любопытных, между коими рисовался своей фигурой маркиза знакомый нам губернский предводитель князь Индобский, который на этот раз был какой-то ощипанный и совершенно утративший свой форс. Дело в том, что князь больше не был губернским предводителем. В день баллотировки своей он вздумал со слезами на глазах объявить дворянству, что, сколь ни пламенно он желал бы исполнять до конца дней своих несомую им ныне должность, но, по расстроенным имущественным обстоятельствам своим, не может этого сделать. Князь непременно ожидал, что дворяне предложат ему жалованье тысяч в десять, однако дворяне на это промолчали: в то время не так были тороваты на всякого рода пожертвования, как ныне, и до князя даже долетали фразы вроде такой: "Будь доволен тем, что и отчета с тебя по постройке дома не взяли!" После этого, разумеется, ему оставалось одно: отказаться вовсе от баллотировки, что он и сделал, а ныне прибыл в Москву для совершения, по его словам, каких-то будто бы денежных операций. Увидав вошедшего Лябьева, экс-предводитель бросился к нему почти с распростертыми объятиями.
     - Боже мой, кого я встречаю! - произнес он.
     Лябьев с трудом узнал столь дружественно заговорившего с ним господина и ответил довольно сухо:
     - Благодарю вас, и я радуюсь, что встретился с вами.
     - И что ж, вы поигрываете здесь, как и в наших благословенных местах, в картишки?
     - Играю.
     - Позвольте мне явиться к вам и быть представленным вашей супруге? - продолжал экс-предводитель заискивающим голосом.
     - Сделайте одолжение! - сказал Лябьев и поспешил подойти к играющим, на которых устремлены были беспокойные взгляды всех зрителей.
     Феодосий Гаврилыч внимательно вскидывал свой шарик и старался поймать его, - у него глаза даже были налиты кровью. Янгуржеев же совершал игру почти шутя, и, только как бы желая поскорее кончить партию, он подбросил шарик сильно по прямой линии вверх и затем, без всякого труда поймав его на палочку, проговорил:
     - Стоп!.. Партия кончена!
     - Стоп и я! - сказал на это Феодосий Гаврилыч.
     Янгуржеев вопросительно взглянул на него.
     - Но это шло на контру? - заметил он.

/ Полные произведения / Писемский А.Ф. / Масоны