Войти... Регистрация
Поиск Расширенный поиск



Есть что добавить?

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Полные произведения / Довлатов С. / Заповедник

Заповедник [1/6]

  Скачать полное произведение

    МОЕЙ ЖЕНЕ. КОТОРАЯ БЫЛА ПРАВА
     В двенадцать подъехали к Луге. Остановились на вокзальной площади. Девушка-экскурсовод сменила возвышенный тон на более земной:
     - Там налево есть одно местечко...
     Мой сосед заинтересованно приподнялся:
     - В смысле - уборная?
     Всю дорогу он изводил меня: "Отбеливающее средство из шести букв?.. Вымирающее парнокопытное?.. Австрийский горнолыжник?.."
     Туристы вышли на залитую светом площадь. Водитель захлопнул дверцу и присел на корточки у радиатора.
     Вокзал... Грязноватое желтое здание с колоннами, часы, обесцвеченные солнцем дрожащие неоновые буквы...
     Я пересек вестибюль с газетным киоском и массивными цементными урнами. Интуитивно выявил буфет.
     - Через официанта, - вяло произнесла буфетчица.
     На пологой груди ее болтался штопор.
     Я сел у двери. Через минуту появился официант с громадными войлочными бакенбардами.
     - Что вам угодно?
     - Мне угодно, - говорю, - чтобы все были доброжелательны, скромны и любезны.
     Официант, пресыщенный разнообразием жизни, молчал.
     - Мне угодно сто граммов водки, пиво и два бутерброда.
     - С чем?
     - С колбасой, наверное...
     Я достал папиросы, закурил. Безобразно дрожали руки. "Стакан бы не выронить..." А тут еще рядом уселись две интеллигентные старухи. Вроде бы из нашего автобуса.
     Официант принес графинчик, бутылку и две конфеты.
     - Бутерброды кончились, - проговорил он с фальшивым трагизмом.
     Я расплатился. Поднял и тут же опустил стакан. Руки тряслись, как у эпилептика. Старухи брезгливо меня рассматривали. Я попытался улыбнуться:
     - Взгляните на меня с любовью!
     Старухи вздрогнули и пересели. Я услышал невнятные критические междометия.
     Черт с ними, думаю. Обхватил стакан двумя руками, выпил. Потом с шуршанием развернул конфету.
     Стало немного легче. Зарождался обманчивый душевный подъем. Я сунул бутылку пива в карман. Затем поднялся, чуть не опрокинув стул. Вернее, дюралевое кресло. Старухи продолжали испуганно меня разглядывать.
     Я вышел на площадь. Ограда сквера была завешена покоробившимися фанерными щитами. Диаграммы сулили в недалеком будущем горы мяса, шерсти, яиц и прочих интимностей.
     Мужчины курили возле автобуса. Женщины шумно рассаживались. Девушка-экскурсовод ела мороженое в тени. Я шагнул к ней:
     - Давайте познакомимся.
     - Аврора, - сказала она, протягивая липкую руку.
     - А я, - говорю, - танкер Дербент. Девушка не обиделась.
     - Над моим именем все смеются. Я привыкла... Что с вами? Вы красный!
     - Уверяю вас, это только снаружи. Внутри я - конституционный демократ.
     - Нет, правда, вам худо?
     - Пью много... Хотите пива?
     - Зачем вы пьете? - спросила она. Что я мог ответить?
     - Это секрет, - говорю, - маленькая тайна...
     - Решили поработать в заповеднике?
     - Вот именно.
     - Я сразу поняла.
     - Разве я похож на филолога?
     - Вас провожал Митрофанов. Чрезвычайно эрудированный пушкинист. Вы хорошо его знаете?
     - Хорошо, - говорю, - с плохой стороны...
     - Как это?
     - Не придавайте значения.
     - Прочтите Гордина, Щеголева, Цявловскую... Воспоминания Керн... И какую-нибудь популярную брошюру о вреде алкоголя.
     - Знаете, я столько читал о вреде алкоголя! Решил навсегда бросить... читать.
     - С вами невозможно разговаривать...
     Шофер поглядел в нашу сторону. Экскурсанты расселись.
     Аврора доела мороженое, вытерла пальцы.
     - Летом, - сказала она, - в заповеднике довольно хорошо платят. Митрофанов зарабатывает около двухсот рублей.
     - И это на двести рублей больше, чем он стоит.
     - А вы еще и злой!
     - Будешь злым, - говорю. Шофер просигналил дважды.
     - Едем, - сказала Аврора.
     В львовском автобусе было тесно. Коленкоровые сиденья накалились. Желтью занавески усиливали ощущение духоты.
     Я перелистывал "Дневники" Алексея Вульфа. О Пушкине говорилось дружелюбно, иногда снисходительно. Вот она, пагубная для зрения близость. Всем ясно, что у гениев должны быть знакомые. Но кто поверит, что его знакомый - гений?!
     Я задремал. Невнятно доносились какие-то лишние сведения о матери Рылеева...
     Разбудили меня уже во Пскове. Вновь оштукатуренные стены кремля наводили тоску. Над центральной аркой дизайнеры укрепили безобразную, прибалтийского вида, кованую эмблему. Кремль напоминал громадных размеров макет.
     В одном из флигелей находилось местное бюро путешествий. Аврора заверила какие-то бумаги и нас повезли в "Геру" - самый фешенебельныйместный ресторан.
     Я колебался - добавлять или не добавлять? Добавишь - завтра будет совсем плохо. Есть не хотелось... Я вышел на бульвар. Тяжело и низко шумели липы. Я давно убедился: стоит задуматься, и тотчас вспоминаешь что-нибудь грустное. Например, последний разговор с женой...
     - Даже твоя любовь к словам, безумная, нездоровая, патологическая любовь, - фальшива. Это - лишь попытка оправдания жизни, которую ты ведешь. А ведешь ты образ жизни знаменитого литератора, не имея для этого самых минимальных предпосылок... С твоими пороками нужно быть как минимум Хемингуэем...
     - Ты действительно считаешь его хорошим писателем? Может быть, и Джек Лондон хороший писатель?
     - Боже мой! При чем тут Джек Лондон?! У меня единственные сапоги в ломбарде... Я все могу простить. И бедность меня не пугает... Все, кроме предательства!
     - Что ты имеешь в виду?
     - Твое вечное пьянство. Твое... даже не хочу говорить... Нельзя быть художником за счет другого человека... Это подло! Ты столько говоришь о благородстве! А сам - холодный, жестокий, изворотливый человек...
     - Не забывай, что я двадцать лет пишу рассказы.
     - Ты хочешь написать великую книгу? Это удается одному из сотни миллионов!
     - Ну и что? В духовном отношении такая неудавшаяся попытка равна самой великой книге. Если хочешь, нравственно она даже выше. Поскольку исключает вознаграждение...
     - Это слова. Бесконечные красивые слова... Надоело... У меня есть ребенок, за которого я отвечаю...
     - У меня тоже есть ребенок.
     - Которого ты месяцами игнорируешь. Мы для тебя - чужие...
     (В разговоре с женщиной есть один болезненный момент. Ты приводишь факты, доводы, аргументы. Ты взываешь к логике и здравому смыслу. И неожиданно обнаруживаешь, что ей противен сам звук твоего голоса...)
     - Умышленно, - говорю, - я зла не делал...
     Я опустился на пологую скамейку. Вынул ручку и блокнот. Через минуту записал:
     Любимая, я в Пушкинских Горах,
     Здесь без тебя - уныние и скука,
     Брожу по заповеднику, как сука.
     И душу мне терзает жуткий страх...
     И так далее.
     Мои стихи несколько опережали действительность. До Пушкинских Гор оставалось километров сто.
     Я зашел в хозяйственную лавку. Приобрел конверт с изображением Магеллана. Спросил зачем-то:
     - Вы не знаете, при чем тут Магеллан?
     Продавец задумчиво ответил:
     - Может, умер... Или героя дали...
     Наклеил марку, запечатал, опустил... В шесть мы подъехали к зданию туристской базы. До этого были холмы, река, просторный горизонт с неровной кромкой леса. В общем, русский пейзаж без излишеств. Те обыденные его приметы, которые вызывают необъяснимо горькое чувство.
     Это чувство всегда казалось мне подозрительным. Вообще страсть к неодушевленным предметам раздражает меня... (Я мысленно раскрыл записную книжку.) Есть что-то ущербное в нумизматах, филателистах, заядлых путешественниках, любителях кактусов и аквариумных рыб. Мне чуждо сонное долготерпение рыбака, безрезультатная немотивированная храбрость альпиниста, горделивая уверенность владельца королевского пуделя...
     Говорят, евреи равнодушны к природе. Так звучит один из упреков в адрес еврейской нации. Своей, мол, природы у евреев нет, а к чужой они равнодушны. Что ж, может быть, и так. Очевидно, во мне сказывается примесь еврейской крови...
     Короче, не люблю я восторженных созерцателей. И не очень доверяю их восторгам. Я думаю, любовь к березам торжествует за счет любви к человеку. И развивается как суррогат патриотизма...
     Я согласен, больную, парализованную мать острее жалеешь и любишь. Однако любоваться ее страданиями, выражать их эстетически - низость... Ладно...
     Подъехали к туристской базе. Какой-то идиот построил ее на расстоянии четырех километров от ближайшего водоема. Пруды, озера, речка знаменитая, а база - на солнцепеке. Правда, есть номера с душевыми кабинами... Изредка - горячая вода...
     Заходим в экскурсионное бюро. Сидит такая дама, мечта отставника. Аврора сунула ей путевой лист. Расписалась, получила обеденные талоны для группы. Что-то шепнула этой пышной блондинке, которая сразу же взглянула на меня. Взгляд содержал неуступчивый беглый интерес, деловую озабоченность и легкую тревогу. Она даже как-то выпрямилась. Резче зашуршали бумаги.
     - Вы не знакомы? - спросила Аврора. Я подошел ближе.
     - Хочу поработать в заповеднике.
     - Люди нужны, - сказала блондинка.
     В конце этой реплики заметно ощущалось многоточие. То есть нужны именно хорошие, квалифицированные специалисты. А случайные, мол, люди - не требуются...
     - Экспозицию знаете? - спросила блондинка и неожиданно представилась: - Галина Александровна.
     - Я был здесь раза три.
     - Этого мало.
     - Согласен. Вот и приехал снова...
     - Нужно как следует подготовиться. Проштудировать, методичку. В жизни Пушкина еще так много неисследованного... Кое-что изменилось с прошлого года...
     - В жизни Пушкина? - удивился я.
     - Извините, - перебила Аврора, - меня туристы ждут. Желаю удачи...
     Она исчезла - юная, живая, полноценная. Завтра я услышу в одной из комнат музея ее чистый девичий голос:
     "...Вдумайтесь, товарищи!.. "Я вас любил так искренне, так нежно..." Миру крепостнических отношений противопоставил Александр Сергеевич этот вдохновенный гимн бескорыстия..."
     - Не в жизни Пушкина, - раздраженно сказала блондинка, - а в экспозиции музея. Например, сняли портрет Ганнибала.
     - Почему?
     - Какой-то деятель утверждает, что это не Ганнибал. Ордена, видите ли, не соответствуют. Якобы это генерал Захомельский.
     - Кто же это на самом деле?
     - И на самом деле - Закомельский.
     - Почему же он такой черный?
     - С азиатами воевал, на юге. Там жара. Вот он и загорел. Да и краски темнеют от времени.
     - Значит, правильно, что сняли?
     - Да какая разница - Ганнибал, Закомельский... Туристы желают видеть Ганнибала. Они за это деньги платят. На фига им Закомельский?! Вот наш директор и повесил Ганнибала... Точнее, Закомельского под видом Ганнибала. А какому-то деятелю не понравилось... Простите, вы женаты?
     Галина Александровна произнесла эту фразу внезапно и, я бы сказал - застенчиво.
     - Разведен, - говорю, - а что?
     - Наши девушки интересуются.
     - Какие девушки?
     - Их сейчас нет. Бухгалтер, методист, экскурсоводы...
     - Почему же они мной интересуются?
     - Они не вами. Они всеми интересуются. У нас тут много одиноких. Парни разъехались... Кого наши девушки видят? Туристов? А что туристы? Хорошо, если у них восьмидневка. Из Ленинграда так на сутки приезжают. Или на трое... А вы надолго?
     - До осени. Если все будет хорошо.
     - Где вы остановились? Хотите, я позвоню в гостиницу? У нас их две, хорошая и плохая. Вы какую предпочитаете?
     - Тут, - говорю, - надо подумать.
     - Хорошая - дороже, - объяснила Галя.
     - Ладно, - сказал я, - денег все равно нет...
     Она сразу же куда-то позвонила. Долго кого-то уговаривала. Наконец вопрос был решен. Где-то записали мою фамилию.
     - Я вас провожу.
     Давно я не был объектом такой интенсивной женской заботы. В дальнейшем она будет проявляться еще настойчивее. И даже перерастет в нажим.
     Вначале я относил это за счет моей потускневшей индивидуальности. Затем убедился, насколько огромен дефицит мужского пола в этих краях. Кривоногий местный тракторист с локонами вокзальной шлюхи был окружен назойливыми румяными поклонницами.
     - Умираю, пива! - вяло говорил он.
     И девушки бежали за пивом... Галя заперла дверь экскурсионного бюро. Мы направились через лес в сторону поселка.
     - Вы любите Пушкина? - неожиданно спросила она,
     Что-то во мне дрогнуло, но я ответил:
     - Люблю... "Медного всадника", прозу...
     - А стихи?
     - Поздние стихи очень люблю.
     - А ранние?
     - Ранние тоже люблю, - сдался я.
     - Тут все живет и дышит Пушкиным, - сказала Галя, - буквально каждая веточка, каждая травинка. Так и ждешь, что он выйдет сейчас из-за поворота... Цилиндр, крылатка, знакомый профиль...
     Между тем из-за поворота вышел Леня Гурьянов, бывший университетский стукач.
     - Борька, хрен моржовый, - дико заорал он, - ты ли это?!
     Я отозвался с неожиданным радушием. Еще один подонок застал меня врасплох. Вечно не успеваю сосредоточиться...
     - Я знал, что ты приедешь, - не унимался Гурьянов...
     Впоследствии мне рассказали такую историю. Была тут в начале сезона пьянка. Чья-то свадьба или день рождения. Присутствовал местный сотрудник госбезопасности. Заговорили обо мне. Кто-то из общих знакомых сказал:
     - Он в Таллинне.
     Ему возразили:
     - Нет, уже год, как в Ленинграде.
     - А я слышал, что в Риге у Красильникова...
     Следовали новые и новые версии. Чекист сосредоточенно поедал тушеную утку. Затем приподнял голову и коротко высказался:
     - Есть данные - собирается в Пушкинские Горы...
     - Меня ждут, - сказал Гурьянов, как будто я его удерживал,
     Он посмотрел на Галю:
     - А ты похорошела. Никак зубы вставила?
     Карманы его тяжело оттопыривались.
     - Вот засранец! - неожиданно произнесла Галина. И через минуту: - Как хорошо, что Пушкин этого не видит.
     - Да, - сказал я, - это неплохо.
     Первый этаж гостиницы "Дружба" занимали три учреждения. Гастроном, парикмахерская и ресторан "Лукоморье". Надо бы, думаю, Галину пригласить за все ее услуги. Денег я захватил ничтожно мало. Один размашистый жест грозил катастрофой.
     Я промолчал.
     Мы подошли к барьеру, за которым сидела женщина-администратор. Галя меня представила. Женщина протянула увесистый ключ с номером 231.
     - А завтра подыщите комнату, - сказала Галина, - можно в поселке... Можно на Ворониче, только это дорого... Можно в одной из ближайших деревень: Савкино, Гайки...
     - Спасибо, - говорю, - выручили.
     --Ну, я пошла.
     Фраза оканчивалась едва уловимым вопросительным знаком: "Ну, я пошла?.."
     - Проводить вас?
     - Я живу в микрорайоне, - таинственно реагировала девушка.
     Затем - отчетливо и внятно, чересчур отчетливо и внятно:
     - Провожать не обязательно... И не думайте, что я такая...
     Она удалилась, гордо кивнув администратору. Я поднялся на второй этаж и отпер дверь. Кровать была аккуратно застелена. Репродуктор издавал прерывистые звуки. На перекладине распахнутого стенного шкафа болтались вешалки.
     В этой комнате, в этой узенькой лодке, я отплывал к неведомым берегам самостоятельной холостяцкой жизни.
     Я принял душ, смывая щекотливый осадок Галиных хлопот, налет автобусной влажной тесноты, коросту многодневного застолья.
     Настроение заметно улучшилось. Холодный душ подействовал как резкий окрик.
     Я вытерся, натянул гимнастические брюки и закурил.
     В коридоре раздавался стук шагов. Где-то звучала музыка. Под окнами шумели грузовики и бесчисленные мопеды.
     Я улегся поверх одеяла, раскрыл серый томик Виктора Лихоносова. Решил наконец выяснить, что это за деревенская проза? Обзавестись своего рода путеводителем...
     Читая, я незаметно уснул. Проснулся в два ночи. Предутренний летний сумрак заливал комнату. Уже можно было сосчитать листья фикуса на окне.
     Я решил спокойно все обдумать. Попытаться рассеять ощущение катастрофы, тупика.
     Жизнь расстилалась вокруг необозримым минным полем. Я находился в центре. Следовало разбить это поле на участки и браться за дело. Разорвать цепь драматических обстоятельств. Проанализировать ощущение краха. Изучить каждый фактор в отдельности.
     Человек двадцать лет пишет рассказы. Убежден, что с некоторыми основаниями взялся за перо. Люди, которым он доверяет, готовы это засвидетельствовать.
     Тебя не публикуют, не издают. Не принимают в свою компанию. В свою бандитскую шайку. Но разве об этом ты мечтал, бормоча первые строчки?
     Ты добиваешься справедливости? Успокойся, этот фрукт здесь не растет. Несколько сияющих истин должны были изменить мир к лучшему, а что произошло в действительности?..
     У тебя есть десяток читателей. Дай Бог, чтобы их стало еще меньше...
     Тебе не платят - вот что скверно. Деньги - это свобода, пространство, капризы... Имея деньги, так легко переносить нищету...
     Учись зарабатывать их, не лицемеря. Иди работать грузчиком, пиши ночами. Мандельштам говорил, люди сохранят все, что им нужно. Вот и пиши...
     У тебя есть к этому способности - могло и не быть. Пиши, создай шедевр. Вызови душевное потрясение у читателя. У одного-единственного живого человека... Задача на всю жизнь.
     А если не получится? Что ж, ты сам говорил, в моральном отношении неудавшаяся попытка еще благороднее. Хотя бы потому, что не вознаграждается...
     Пиши, раз уж взялся, тащи этот груз. Чем он весомее, тем легче...
     Тебя угнетают долги? У кого их не было?! Не огорчайся. Ведь это единственное, что по-настоящему связывает тебя с людьми...
     Оглядываясь, ты видишь руины? Этого можно было ожидать. Кто живет в мире слов, тот не ладит с вещами.
     Ты завидуешь любому, кто называет себя писателем. Кто может, вытащив удостоверение, документально это засвидетельствовать.
     Но что же пишут твои современники? У писателя Волина ты обнаружил:
     "...Мне стало предельно ясно..." И на той же странице:
     "...С беспредельной ясностью Ким ощутил..." Слово перевернуто вверх ногами. Из него высыпалось содержимое. Вернее, содержимого не оказалось.Слова громоздились неосязаемые, как тень от пустой бутылки...
     Ах, не о том, не о том зашла речь!.. Как надоели вечные твои уловки!..
     Жить невозможно. Надо либо жить, либо писать. Либо слово, либо дело. Но твое дело - слово. А всякое Дело с заглавной буквы тебе ненавистно. Вокруг него - зона мертвого пространства. Там гибнет все, что мешает делу. Там гибнут надежды, иллюзии, воспоминания. Там царит убогий, непререкаемый, однозначный материализм...
     И снова - не то, не то...
     Во что ты превратил свою жену? Она была простодушной, кокетливой, любила веселиться. Ты сделал ее ревнивой, подозрительной и нервной. Ее неизменная фраза: "Что ты хочешь этим сказать?" - памятник твоей изворотливости...
     Твои безобразия достигали курьезов. Помнишь, как ты вернулся около четырех ночи и стал расшнуровывать ботинки. Жена проснулась и застонала:
     - Господи, куда в такую рань?!.
     - Действительно, рановато, рановато, - пробормотал ты.
     А потом быстро разделся и лег... Да что тут говорить...
     Утро. Шаги, заглушаемые алой ковровой дорожкой. Внезапное прерывистое бормотание репродуктора. Плеск воды за стеной. Грузовики под окнами. Неожиданный отдаленный крик петуха...
     В детстве лето было озвучено гудками паровозов. Пригородные дачи... Запах вокзальной гари и нагретого песка... Настольный теннис под ветками... Тугой и звонкий стук мяча... Танцы на веранде (старший брат доверил тебе заводить патефон)... Глеб Романов... Ру-жена Сикора... "Эта песня за два сольди, за два гроша...", "Я тобою в Бухаресте грезил наяву...".
     Выжженный солнцем пляж... Жесткая осока... Длинные трусы и следы резинок на икрах... Набившийся в сандалии песок...
     В дверь постучали:
     - К телефону!
     - Это недоразумение, - говорю.
     - Вы - Алиханов?
     Меня проводили в комнату сестры-хозяйки. Я взял трубку.
     - Вы спали? - поинтересовалась Галина.
     Я горячо возразил.
     Я давно заметил, что на этот вопрос люди реагируют с излишней горячностью. Задайте человеку вопрос: "Бывают ли у тебя запои?" - и человек спокойно ответит - нет. А может быть, охотно согласится. Зато вопрос "Ты спал?" большинство переживает чуть ли не как оскорбление. Как попытку уличить человека в злодействе...
     - Я договорилась насчет комнаты.
     - Вот спасибо.
     - В деревне Сосново. Пять минут от турбазы. Отдельный вход.
     - Это главное.
     - Хозяин, правда, выпивает.
     - Еще один козырь.
     - Запомните фамилию - Сорокин. Михаил Иваныч... Пойдете через турбазу вдоль оврага. С горы уже деревню видно. Четвертый дом... А может, пятый. Да вы найдете. Там свалка рядом...
     - Спасибо, милая.
     Тон резко изменился.
     - Какая я вам милая?! Ох, умираю... Милая... Скажите пожалуйста... Милую нашел...
     В дальнейшем я не раз изумлялся этим мгновенным Галиным преображениям. Живое участие, радушие и простота сменялись крикливыми интонациями оскорбленного целомудрия. Нормальная речь - визгливым провинциальным говором...
     - И не подумайте чего-нибудь такого!
     - Такого - никогда. И еще раз - спасибо...
     Я отправился на турбазу. На этот раз здесь было людно. Вокруг стояли разноцветные автомашины. Группами и поодиночке бродили туристы в курортных шапочках. У газетного киоска выстроилась очередь. Из распахнутых окон столовой доносился звон посуды и визг металлических табуреток. Здесь же резвилось несколько упитанных дворняг.
     На каждом шагу я видел изображения Пушкина. Даже возле таинственной кирпичной будочки с надписью "Огнеопасно!". Сходство исчерпывалось бакенбардами. Размеры их варьировались произвольно. Я давно заметил: у наших художников имеются любимые объекты, где нет предела размаху и вдохновению. Это в первую очередь - борода Карла Маркса и лоб Ильича...
     Репродуктор был включен на полную мощность:
     - Внимание! Говорит радиоузел пушкиногорской туристской базы. Объявляем порядок дня на сегодня...
     Я зашел в экскурсионное бюро. Галину осаждали туристы. Она махнула рукой, чтобы я подождал.
     Я взял с полки брошюру "Жемчужина Крыма". Достал сигареты.
     Экскурсоводы, получив какие-то бумаги, удалялись. За ними к автобусам бежали туристы. Несколько "диких" семейств жаждало присоединиться к группам. Ими занималась высокая худенькая девушка.
     Ко мне застенчиво приблизился мужчина в тирольской шляпе:
     - Извините, могу я задать вопрос?
     - Слушаю вас.
     - Это дали?
     - То есть?
     - Я спрашиваю, это дали? - Тиролец увлек меня к распахнутому окну.
     - В каком смысле?
     - В прямом. Я хотел бы знать, это дали или не дали? Если не дали, так и скажите.
     - Не понимаю.
     Мужчина слегка покраснел и начал торопливо объяснять:
     - У меня была открытка... Я - филокартист...
     - Кто?
     - Филокартист. Собираю открытки... Филос - любовь, картос...
     - Ясно.
     - У меня есть цветная открытка - "Псковские дали". И вот я оказался здесь. Мне хочется спросить - это дали?
     - В общем-то, дали, - говорю.
     - Типично псковские?
     - Не без этого.
     Мужчина, сияя, отошел... Миновал час пик. Бюро опустело.
     - С каждым летом наплыв туристов увеличивается, - пояснила Галина.
     И затем, немного возвысив голос:
     - Исполнилось пророчество; "Не зарастет священная тропа!.."'
     Не зарастет, думаю. Где уж ей, бедной, зарасти. Ее давно вытоптали эскадроны туристов...
     - По утрам здесь жуткий бардак, - сказала Галина.
     Я снова подивился неожиданному разнообразию ее лексики.
     Галя познакомила меня с инструктором бюро - Людмилой. Ее гладкими ножками я буду тайно любоваться до конца сезона. Люда вела себя ровно и приветливо. Это объяснялось наличием жениха. Ее не уродовала постоянная готовность к возмущенному отпору. Пока что жених находился в тюрьме...
     Затем появилась некрасивая женщина лет тридцати - методист. Звали ее Марианна Петровна. У Марианны было запущенное лицо без дефектов и неуловимо плохая фигура.
     Я объяснил цель моего приезда. Скептически улыбаясь, она пригласила меня в отдельный кабинет.
     Искаженная цитата, у Пушкина - "народная тропа".
     - Вы любите Пушкина?
     Я испытал глухое раздражение.
     - Люблю.
     Так, думаю, и разлюбить недолго.
     - А можно спросить - за что?
     Я поймал на себе иронический взгляд. Очевидно, любовь к Пушкину была здесь самой ходовой валютой. А вдруг, мол, я - фальшивомонетчик...
     - То есть как? - спрашиваю.
     - За что вы любите Пушкина?
     - Давайте, - не выдержал я, - прекратим этот идиотский экзамен. Я окончил среднюю школу. Потом - университет. (Тут я немного преувеличил. Меня выгнали с третьего курса.) Кое-что прочел. В общем, разбираюсь... Да и претендую всего лишь на роль экскурсовода...
     К счастью, мой резкий тон остался незамеченным. Как я позднее убедился, элементарная грубость здесь сходила легче, чем воображаемый апломб...
     - И все-таки? - Марианна ждала ответа. Причем того ответа, который ей был заранее известен.
     - Ладно, - говорю, - попробую... Что ж, слушайте. Пушкин - наш запоздалый Ренессанс. Как для Веймара - Гете. Они приняли на себя то, что Запад усвоил в XV-XVII веках. Пушкин нашел выражение социальных мотивов в характерной для Ренессанса форме трагедии. Он и Гете жили как бы в нескольких эпохах. "Вертер" - дань сентиментализму. "Кавказский пленник" - типично байроническая вещь. Но "Фауст", допустим, это уже елизаветинцы. А "Маленькие трагедии" естественно продолжают один из жанров Ренессанса. Такова же и лирика Пушкина. И если она горька, то не в духе Байрона, а в духе, мне кажется, шекспировских сонетов... Доступно излагаю?
     - При чем тут Гете? - спросила Марианна. - И при чем тут Ренессанс?
     - Ни при чем! - окончательно взбесился я. - Гете совершенно ни при чем! А Ренессансом звали лошадь Дон Кихота. Который тоже ни при чем! И я тут, очевидно, ни при чем!..
     - Успокойтесь, - прошептала Марианна, - какой вы нервный... Я только спросила: "За что вы любите Пушкина?.."
     - Любить публично - скотство! - заорал я. - Есть особый термин в сексопатологии...
     Дрожащей рукой она протянула мне стакан воды. Я отодвинул его.
     - Вы-то сами любили кого-нибудь? Когда-нибудь?!..
     Не стоило этого говорить. Сейчас она зарыдает и крикнет:
     "Мне тридцать четыре года, и я - одинокая девушка!.."
     - Пушкин - наша гордость! - выговорила она. - Это не только великий поэт, но и великий гражданин...
     По-видимому, это и был заведомо готовый ответ на ее дурацкий вопрос.
     Только и всего, думаю?
     - Ознакомьтесь с методичкой. А вот - список книг. Они имеются в читальном зале. И доложите Галине Александровне, что обеседование прошло успешно...
     Мне стало неловко.
     - Спасибо, - говорю, - простите, что был невоздержан.
     Я свернул методичку и положил в карман.
     - Аккуратнее, у нас всего три экземпляра.
     Я вытащил методичку и попытался ее разгладить.
     - И еще, - Марианна понизила голос, - вы спросили о любви...
     - Это вы спросили о любви.
     - Нет, это вы спросили о любви... Насколько я понимаю, вас интересует, замужем ли я? Так вот, я - замужем!
     - Вы лишили меня последней надежды, - сказал я уходя.
     В коридоре Галина познакомила меня с экскурсоводом Натэллой. Снова - неожиданная вспышка заинтересованности:
     - Будете у нас работать?
     - Попытаюсь.
     - Сигареты у вас есть?
     Мы вышли на крыльцо.
     Натэлла приехала из Москвы, движимая романтическими, вернее - авантюрными целями. По образованию - инженер-физик, работает школьной учительницей. Решила провести здесь трехмесячный отпуск. Жалеет, что приехала. В заповеднике - толчея. Экскурсоводы и методисты - психи. Туристы - свиньи и невежды. Все обожают Пушкина. И свою любовь к Пушкину. И любовь к своей любви. Единственный порядочный человек - Марков...
     - Кто такой Марков?
     - Фотограф. Законченный пропойца. Я вас познакомлю. Он научил меня пить "Агдам". Это нечто фантастическое! Он и вас научит...
     - Премного благодарен. Но боюсь, что в этом деле я и сам - профессор.
     - Давайте как-нибудь поддадим! Прямо на лоне...
     - Условились.
     - А вы человек опасный.
     - То есть?
     - Я это сразу почувствовала. Вы жутко опасный человек.
     - В нетрезвом состоянии?
     - Я говорю не о том.
     - Не понял.
     - Полюбить такого, как вы, - опасно. И Натэлла почти болезненно толкнула меня коленом... Господи, думаю, здесь все ненормальные. Даже те, которые считают ненормальными всех остальных...
     - Выпейте "Агдама", - говорю, - и успокойтесь. Я хочу отдохнуть и поработать. Опасности для вас не представляю...
     - Это мы еще посмотрим, - истерически расхохоталась Натэлла.
     Затем она кокетливо взмахнула холщовым мешком с изображением Джеймса Бонда и удалилась.
     Я направился в Сосново. Дорога тянулась к вершине холма, огибая унылое поле. По краям его бесформенными грудами темнели валуны. Слева зиял поросший кустами овраг. Спускаясь под гору, я увидел несколько изб, окруженных березами. В стороне бродили одноцветные коровы, плоские, как театральные декорации. Грязные овцы с декадентскими физиономиями вяло щипали траву. Над крышами летали галки.
     Я шел по деревне, надеясь кого-то встретить. Некрашеные серые дома выглядели убого. Колья покосившихся изгородей были увенчаны глиняными сосудами. В накрытых полиэтиленом загонах суетились цыплята. Нервной мультипликационной походкой выступали куры. Звонко тявкали лохматые приземистые собаки.


  Сохранить

[ 1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ]

/ Полные произведения / Довлатов С. / Заповедник


2003-2024 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты

 Яндекс цитирования
Дизайн сайта — aminis