Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
 / Полные произведения / Довлатов С. / Заповедник
Заповедник [5/6]
- Например, Михал Иваныч.
- Я Михал Иваныча не знаю. Он производит хорошее впечатление.
- Неплохое. Только святости в нем маловато...
- Гурьев угощал нас растворимым кофе. Сказал:
"Вы очень много кладете... Не жалко, просто вкус меняется..." А когда мы собрались идти, говорит: "Я вас провожу до автобуса. У нас тут пошаливают. Сплошное хулиганье..." А Фрида ему говорит: "Ничего страшного. Всего сорок процентов..." Гурьев обиделся и раздумал нас провожать... Что ты делаешь?! Хоть свет потуши!
- Зачем?
- Так принято.
- Окно можно завесить пиджаком. А лампу я кепкой накрою. Получится ночник.
- Тут не гигиенично.
- Как будто ты из Андалузии приехала!
- Не смотри.
- Много я хорошего вижу?
- У меня колготки рваные.
- С глаз их долой!..
- Ну вот, - обиделась Таня, - я же приехала для серьезного разговора.
- Да забудь ты, - говорю, - об этом хоть на полчаса...
В сенях раздались шаги. Вернулся Миша. Бормоча, улегся на кровать.
Я боялся, что он начнет материться. Мои опасения подтвердились.
- Может, радио включить? - сказала Таня.
- Радио нет. Есть электрическое точило...
Миша долго не затихал. В его матерщине звучала философская нота. Например, я расслышал:
"Эх, плывут муды да на глыбкой воды..."
Наконец, все стихло. Мы снова были вместе. Таня вдруг расшумелась. Я говорю:
- Ты ужасно кричишь. Как бы Мишу не разбудить.
- Что же я могу поделать?
- Думай о чем-нибудь постороннем. Я всегда думаю о разных неприятностях. О долгах, о болезнях, о том, что меня не печатают.
- А я думаю о тебе. Ты - моя самая большая неприятность.
- Хочешь деревенского сала?
- Нет. Знаешь, чего я хочу?
- Догадываюсь...
Таня снова плакала. Говорила такое, что я все думал - не разбудить бы хозяина. То-то он удивится...
А потом запахло гарью. Моя импортная кепка густо дымилась. Я выключил лампу, но было уже светло. Клеенка на столе блестела.
- В девять тридцать, - сказала моя жена, - идет первый автобус. А следующий - в четыре. Я должна еще Машу забрать...
- Я тебя бесплатно отправлю. В десять уезжает трехдневка "Северная Пальмира".
- Думаешь, это удобно?
- Вполне. У них громадный "Люкс-Икарус". Всегда найдется свободное место.
- Может, надо водителя отблагодарить?
- Это мое дело. У нас свои расчеты... Ладно, я пошел за молоком.
- Штаны надень.
- Это мысль...
Надежда Федоровна уже хлопотала в огороде. Над картофельной ботвой возвышался ее широкий зад. Она спросила:
- Это что же, барышня твоя?
- Жена, - говорю.
- Не похоже. Уж больно симпатичная.
Женщина насмешливо оглядела меня:
- Хорошо мужикам. Чем страшнее, тем у него жена красивше.
- Что же во мне такого страшного?
- На Сталина похож...
Сталина в деревне не любили. Это я давно заметил. Видно, хорошо помнили коллективизацию и другие сталинские фокусы. Вот бы поучиться у безграмотных крестьян нашей творческой интеллигенции. Говорят, в ленинградском Дворце искусств аплодировали, когда Сталин появился на экране.
Я-то всегда его ненавидел. Задолго до реформ Хрущева. Задолго до того, как научился читать. В этом - мамина политическая заслуга. Мать, армянка из Тбилиси, неизменно критиковала Сталина. Правда, в довольно своеобразной форме. Она убежденно твердила:
"Грузин порядочным человеком быть не может!.."
Я вернулся, стараясь не расплескать молоко. Таня встала, умылась, застелила постель. Михал Иваныч, кряхтя, чинил бензопилу. Ощущался запах дыма, травы и прогретого солнцем клевера.
Я разлил молоко, нарезал хлеб, достал зеленый лук и крутые яйца. Таня разглядывала мою загубленную кепку.
- Хочешь, поставлю кожаную заплату?
- Зачем? Уже тепло.
- Я тебе новую пришлю.
- Пришли мне лучше цианистого калия.
- Нет, серьезно, что тебе прислать?
- Откуда я знаю, что в Америке нынче дают?.. Не будем говорить об этом...
Около девяти мы подошли к турбазе. Водитель уже подогнал автобус к развилке. Туристы укладывали сумки и чемоданы в багажник. Некоторые заняли места возле окон. Я подошел к знакомому шоферу:
- Есть свободные места?
- Для тебя - найдутся.
- Хочу жену отправить в Ленинград.
- Сочувствую. Я бы свою на Камчатку отправил. Или на Луну заместо Терешковой...
На водителе была красивая импортная рубашка. Вообще, шоферы экскурсионных автобусов сравнительно интеллигентны. Большинство из них могло бы с успехом заменить экскурсоводов. Только платили бы им значительно меньше...
Вдруг я заметил, что Таня беседует с Марианной Петровной. Я почему-то всегда беспокоюсь, если две женщины остаются наедине. Тем более что одна из них - моя жена.
- Ну все, - говорю шоферу, - условились. Высади ее на Обводном канале.
- Там мелко, - засмеялся водитель...
Я подумал - сесть бы мне тоже и уехать. А вещи привезет кто-нибудь из экскурсоводов. Вот только жить на что? И как?..
Мимо пробегала Галина. Быстро кивнула в сторону моей жены:
- Господи, какая страшненькая!..
Я промолчал. Но мысленно поджег ее обесцвеченные гидропиритом кудри.
Подошел инструктор физкультуры Серега Ефимов.
- Я извиняюсь, - сказал он, - это вам. И сунул Тане банку черники.
Нужно было прощаться.
- Звони, - сказала Таня. Я кивнул.
- У тебя есть возможность звонить?
- Конечно. Машу поцелуй. Сколько все это продлится?
- Трудно сказать. Месяц, два... Подумай.
- Я буду звонить.
Шофер поднялся в кабину. Уверенно загудел импортный мотор. Я произнес что-то невнятное.
- И я, - сказала Таня...
Автобус тронулся, быстро свернул за угол. Через минуту алый борт его промелькнул среди деревьев возле Лутовки.
Я заглянул в бюро. Моя группа из Киева прибывала в двенадцать. Пришлось вернуться домой.
На столе я увидел Танины шпильки. Две чашки из-под молока, остатки хлеба и яичную скорлупу. Ощущался едва уловимый запах гари и косметики.
Прощаясь, Таня сказала: "И я..." Остальное заглушил шум мотора...
Я заглянул к Михал Иванычу. Его не было. Над грязной постелью мерцало ружье. Увесистая тульская двустволка с красноватым ложем. Снял ружье и думаю - не пора ли мне застрелиться?..
Июнь выдался сухой и ясный, под ногами шуршала трава. На балконах турбазы сушились разноцветные полотенца. Раздавался упругий стук теннисных мячей. У перил широкого крыльца алели велосипеды с блестящими ободами. Из репродуктора над чердачным окошком доносились звуки старинных танго. Мелодия казалась вычерченной пунктиром...
Стук мячей, аромат нагретой зелени, геометрия велосипедов - памятные черты этого безрадостного июня...
Тане я звонил дважды. Оба раза возникало чувство неловкости. Ощущалось, что ее жизнь протекает в новом для меня ритме. Я чувствовал себя глуповато, как болельщик, выскочивший на футбольное поле.
В нашей квартире звучали посторонние голоса. Таня задавала мне неожиданные вопросы. Например:
- Где у нас хранятся счета за электричество?
Или:
- Ты не будешь возражать, если я продам свою золотую цепочку?
Я и не знал, что у моей жены есть какие-то драгоценности.,.
Таня ходила по инстанциям, оформляла документы. Жаловалась мне на бюрократов и взяточников.
- У меня в сумке, - говорила она, - десять плиток шоколада, четыре билета на Кобзона и три экземпляра Цветаевой...
Таня казалась возбужденной и почти счастливой.
Что я мог сказать ей? В десятый раз просить: "Не уезжай"?
Меня унижала ее поглощенность своими делами. А как же я с моими чуть ли не диссидентскими проблемами?!
Тане было не до меня. Впервые происходило нечто серьезное...
Как-то раз она сама мне позвонила. К счастью, я оказался на турбазе. Точнее, в библиотеке центрального корпуса. Пришлось бежать через весь участок. Выяснилось, что Тане необходима справка. Насчет того, что я отпускаю ребенка. И что не имею материальных претензий.
Таня продиктовала мне несколько казенных фраз. Я запомнил такую формулировку: "...Ребенок в количестве одного..."
- Заверь у местного нотариуса и вышли. Это будет самое простое.
- Я, - говорю, - могу приехать.
- Сейчас не обязательно.
Наступила пауза.
- Но мы успеем попрощаться?
- Конечно. Ты не думай...
Таня почти оправдывалась. Ей было неловко за свое пренебрежение. За это поспешное: "Не обязательно..."
Видно, я стал для нее мучительной проблемой, которую удалось разрешить. То есть пройденным этапом. Со всеми моими пороками и достоинствами. Которые теперь не имели значения...
В тот день я напился. Приобрел бутылку "Московской" и выпил ее один.
Мишу звать не хотелось. Разговоры с Михал Иванычем требовали чересчур больших усилий. Они напоминали мои университетские беседы с профессором Лихачевым. Только с Лихачевым я пытался выглядеть как можно умнее. А с этим наоборот - как можно доступнее и проще.
Например, Михал Иваныч спрашивал:
- Ты знаешь, для чего евреям шишки обрезают? Чтобы калган работал лучше...
И я миролюбиво соглашался:
- Вообще-то, да... Пожалуй, так оно и есть...
Короче, зашел я в лесок около бани. Сел, прислонившись к березе. И выпил бутылку "Московской", не закусывая. Только курил одну сигарету за другой и жевал рябиновые ягоды...
Мир изменился к лучшему не сразу. Поначалу меня тревожили комары. Какая-то липкая дрянь заползала в штанину. Да и трава казалась сыроватой.
Потом все изменилось. Лес расступился, окружил меня и принял в свои душные недра. Я стал на время частью мировой гармонии. Горечь рябины казалась неотделимой от влажного запаха травы. Листья над головой чуть вибрировали от комариного звона. Как на телеэкране, проплывали облака. И даже паутина выглядела украшением...
Я готов был заплакать, хотя все еще понимал, что это действует алкоголь. Видно, гармония таилась на дне бутылки...
Я твердил себе:
- У Пушкина тоже были долги и неважные отношения с государством. Да и с женой приключилась беда. Не говоря о тяжелом характере...
И ничего. Открыли заповедник. Экскурсоводов - сорок человек. И все безумно любят Пушкина...
Спрашивается, где вы были раньше?.. И кого вы дружно презираете теперь?..
Ответа на мои вопросы я так и не дождался. Я уснул...
А когда проснулся, было около восьми. Сучья и ветки чернели на фоне бледных, пепельно-серых облаков... Насекомые ожили... Паутина коснулась лица... Я встал, чувствуя тяжесть намокшей одежды. Спички отсырели. Деньги тоже. А главное - их оставалось мало, шесть рублей. Мысль о водке надвигалась как туча...
Идти через турбазу я не хотел. Там в эти часы слонялись методисты и экскурсоводы. Каждый из них мог затеять профессиональный разговор о директоре лицея - Егоре Антоновиче Энгельгардте.
Мне пришлось обогнуть турбазу и выбираться на дорогу лесом.
Идти через монастырский двор я тоже побоялся. Сама атмосфера монастыря невыносима для похмельного человека.
Так что и под гору я спустился лесной дорогой. Вернее, обрывистой тропкой.
Полегче мне стало лишь у крыльца ресторана "Витязь". На фоне местных алкашей я выглядел педантом.
Дверь была распахнута и подперта силикатным кирпичом. В прихожей узеркала красовалась нелепая деревянная фигура - творение отставного майора Гольдштейна. На медной табличке было указано:
Гольдштейн Абрам Саулович. И далее в кавычках:
"Россиянин".
Фигура россиянина напоминала одновременно Мефистофеля и Бабу Ягу. Деревянный шлем был выкрашен серебристой гуашью.
У буфетной стойки толпилось человек восемь. На прилавок беззвучно опускались мятые рубли. Мелочь звонко падала в блюдечко с отбитым краем.
Две-три компании расположились в зале у стены. Там возбужденно жестикулировали, кашляли и смеялись. Это были рабочие турбазы, санитары психбольницы и конюхи леспромхоза.
По отдельности выпивала местная интеллигенция - киномеханик, реставратор, затейник. Лицом к стене расположился незнакомый парень в зеленой бобочке и отечественных джинсах. Рыжеватые кудри его лежали на плечах.
Подошла моя очередь у стойки. Я ощущал знакомую похмельную дрожь. Под намокшей курткой билась измученная сирая душа...
Шесть рублей нужно было использовать оптимально. Растянуть их на длительный срок.
Я взял бутылку портвейна и две шоколадные конфеты. Все это можно было повторить трижды. Еще и на сигареты оставалось копеек двадцать.
Я сел к окну. Теперь уже можно было не спешить.
За окном двое цыган выгружали из машины ящики с хлебом. Устремился в гору почтальон на своем мопеде. Бездомные собаки катались в пыли.
Я приступил к делу. В положительном смысле отметил - руки не трясутся. Уже хорошо...
Портвейн распространялся доброй вестью, окрашивая мир тонами нежности и снисхождения.
Впереди у меня - развод, долги, литературный крах... Но есть вот эти загадочные цыгане с хлебом... Две темнолицые старухи возле поликлиники... Сыроватый остывающий денек... Вино, свободная минута, родина...
Сквозь общий гул неожиданно донеслось;
- Говорит Москва! Говорит Москва! Вы слушаете "Пионерскую зорьку"... У микрофона - волосатый человек Евстихеев... Его слова звучат достойной отповедью ястребам из Пентагона...
Я огляделся. Таинственные речи исходили от молодца в зеленой бобочке. Он по-прежнему сидел не оборачиваясь. Даже сзади было видно, какой он пьяный. Его увитый локонами затылок выражал какое-то агрессивное нетерпение. Он почти кричал:
- А я говорю - нет!.. Нет - говорю я зарвавшимся империалистическим хищникам! Нет - вторят мне труженики уральского целлюлозно-бумажного комбината... Нет в жизни счастья, дорогие радиослушатели! Это говорю вам я - единственный уцелевший панфиловец... И то же самое говорил Заратустра...
Окружающие начали прислушиваться. Впрочем, без особого интереса.
Парень возвысил голос:
- Чего уставились, жлобы?! Хотите лицезреть, как умирает гвардии рядовой Майкопского артиллерийского полка - виконт де Бражелон?! Извольте, я предоставлю вам этот шанс... Товарищ Раппопорт, введите арестованного!..
Окружающие реагировали спокойно. Хотя "жлобы" явно относилось к ним.
Кто-то из угла вяло произнес:
- Валера накушавши...
Валера живо откликнулся:
- Право на отдых гарантировано Конституцией... Как в лучших домах Парижа и Брюсселя... Так зачем же превращать науку в служанку богословия?!.. Будьте на уровне предначертаний Двадцатого съезда!.. Слушайте "Пионерскую зорьку"... Текст читает Гмыря...
- Кто? - переспросили из угла.
- Барон Клейнмихель, душечка!..
Еще при беглом взгляде на молодца я испытал заметное чувство тревоги. Стоило мне к нему присмотреться, и это чувство усилилось.
Длинноволосый, нелепый и тощий, он производил впечатление шизофреника-симулянта. Причем, одержимого единственной целью - как можно скорее добиться разоблачения.
Он мог сойти за душевнобольного, если бы не торжествующая улыбка и не выражение привычного каждодневного шутовства. Какая-то хитроватая сметливая наглость звучала в его безумных монологах. В этой тошнотворной смеси из газетных шапок, лозунгов, неведомых цитат...
Все это напоминало испорченный громкоговоритель. Молодец высказывался резко, отрывисто, с болезненным пафосом и каким-то драматическим напором...
Он был пьян, но и в этом чувствовалась какая-то хитрость...
Я не заметил, как он подошел. Только что сидел не оборачиваясь. И вдруг заглядывает мне через плечо:
- Будем знакомы - Валерий Марков!.. Злостный нарушитель общественного покоя...
- А, - говорю, - слышал.
- Пребывал в местах не столь отдаленных. Диагноз - хронический алкоголизм!..
Я гостеприимно наклонил бутылку. В руках у него чудом появился стакан.
- Премного благодарен, - сказал он. - Надеюсь, все это куплено ценой моральной деградации?
- Перестань, - сказал я, - лучше выпьем.
В ответ прозвучало:
- Благодарю и примыкаю, как Шепилов...
Мы допили вино.
- Бальзам на раны, - высказался Марков.
- Есть, - говорю, - рубля четыре. Дальнейшая перспектива в тумане...
--Деньги не проблема! - выкрикнул мой собутыльник.
Он вскочил и метнулся к покинутому столу. Возвратился с измятым черным пакетом для фотобумаги. Высыпал из него кучу денег. Подмигнул и говорит:
- Не счесть алмазов в каменных пещерах!..
И далее, с неожиданной застенчивостью в голосе:
- Карманы оттопыриваются - некрасиво...
Марков погладил свои обтянутые джинсами бедра. Ноги его были обуты в лакированные концертные туфельки.
Ну и тип, думаю.
Тут он начал делиться своими проблемами:
- Зарабатываю много... Выйду после запоя, и сразу - капусты навалом... Каждая фотка - рубль... За утро - три червонца... К вечеру - сотня... И никакого финансового контроля... Что остается делать?.. Пить... Возникает курская магнитная аномалия. День работаешь, неделю пьешь... Другим водяра - праздник. А для меня - суровые будни... То вытрезвитель, то милиция - сплошное диссидентство... Жена, конечно, недовольна. Давай, говорит, корову заведем... Или ребенка... С условием, что ты не будешь пить. Но я пока воздерживаюсь. В смысле - пью...
Марков запихивал деньги обратно в пакет. Две-три бумажки упали на пол. Нагнуться он поленился. Своим аристократизмом паренек напоминал Михал Иваныча.
Мы подошли к стойке, взяли бутылку "Агдама". Я хотел заплатить. Мой спутник возвысил голос:
- Руки прочь от социалистической Кубы!
И гордо бросил на прилавок три рубля... Поразительно устроен российский алкаш. Имея деньги - предпочитает отраву за рубль сорок. Сдачу не берет... Да я и сам такой... Мы вернулись к окну. Народу в ресторане заметно прибавилось. Кто-то даже заиграл на гармошке.
- Узнаю тебя, Русь! - воскликнул Марков и чуть потише добавил: - Ненавижу... Ненавижу это псковское жлобье!.. Пардон, сначала выпьем.
Мы выпили. Становилось шумно. Гармошка издавала пронзительные звуки.
Мой новый знакомый возбужденно кричал:
- Взгляни на это прогрессивное человечество! На эти тупые рожи! На эти тени забытых предков!.. Живу здесь, как луч света в темном царстве... Эх, поработила бы нас американская военщина! Может, зажили бы, как люди, типа чехов...
Он хлопнул ладонью по столу:
- Свободы желаю! Желаю абстракционизма с додекакофонией!.. Вот я тебе скажу...
Он наклонился и хрипло зашептал:
- Скажу как другу... У меня была идея - рвануть отсюдова, куда попало. Хоть в Южную Родезию. Лишь бы подальше от нашей деревни... Но как?! Граница на замке! С утра до ночи под охраной Карацупы... Моряком пойти в загранку - сельсовет не отпустит... На интуристке жениться? На какой-либо древнегреческой бляди? Где ее возьмешь?.. Один тут говорил - евреев выпускают. Я говорю супруге: "Верка, это же мыс доброй надежды..." А супруга у меня простая, из народа. Издевается. "Ты посмотри, - говорит, - на свою штрафную харю... Таких и в кино пускают неохотно. А он чего надумал - в Израиль!.." Но я с одним тут посоветовался. Рекомендует на еврейке временно жениться. Это уже проще. Интуристов мало, а еврейки все же попадаются. На турбазе есть одна. Зовут - Натэлла. Вроде бы еврейка, только поддает...
Марков закурил, ломая спички. Я начал пьянеть. "Агдам" бродил по моим кровеносным сосудам. Крики сливались в мерный нарастающий гул.
Собутыльник мой был не пьянее, чем раньше. А безумия в нем даже поубавилось.
Мы раза два ходили за вином. Однажды какие-то люди заняли наши места. Но Марков поднял крик, и те ушли.
Вслед им раздавалось:
- Руки прочь от Вьетнама и Камбоджи! Граница на замке! Карацупа не дремлет! Исключение - для лиц еврейской национальности...
Наш стол был засыпан конфетными обертками. Пепел мы стряхивали в грязное блюдце.
Марков продолжал:
- Раньше я думал в Турцию на байдарке податься. Даже атлас купил. Но ведь потопят, гады... Так что это - в прошлом. Как говорится, былое и думы... Теперь я больше на евреев рассчитываю... Как-то выпили мы с Натэллой у реки. Я говорю - давай с тобой жениться. Она говорит - ты дикий, страшный. В тебе, говорит, бушует чернозем... А в здешних краях, между прочим, о черноземе и не слыхали... Но я молчу. И даже поприжал ее немного. Она кричит - пусти! Тут видно... А я говорю - так жили наши предки славяне... Короче, не получилось... Может, надо было по-хорошему? Вы, мол, лицо еврейской национальности. Так посодействуйте русскому диссиденту насчет Израиля...
Марков опять достал свой черный пакет. Мне так и не удалось потратить четыре рубля...
Теперь мы говорили, перебивая друг друга. Я рассказывал о своих несчастьях. Как это ни позорно, рассуждал о литературе.
Марков обращался в пространство:
- Шапки долой, господа! Перед вами - гений!..
Вентиляторы гоняли по залу клубы табачного дыма. В пьяных голосах тонули звуки автомата "Меломан". Леспромхозовские деятели разожгли костер на фаянсовом блюде. Под столами бродили собаки...
Все расплывалось у меня перед глазами. Из того, что говорил Марков, долетали лишь отдельные слова:
- Вперед, на Запад!.. Танки идут ромбом!.. Дорогу осилит идущий!..
Затем ко мне приблизился нетрезвый тип с гармошкой. Меха ее интимно розовели. По шекам гармониста катились слезы. Он спросил:
- Зачем у меня шесть рублей с аванса вычли?! Зачем по билютню не дали отгулять?!..
- Выпей, Тарасыч, - подвинул ему бутылку Марков, - выпей и не расстраивайся. Шесть рублей - не деньги...
- Не деньги? - вдруг рассердился гармонист. - Люди пашут, а ему - не деньги! Да я вот этими трудовыми руками шесть лет отбухал ни за что... Девяносто вторая без применения технических средств...
Марков в ответ задушевно пропел:
- Не плачь, девчонка! Пройдут дожди...
Через секунду их уже растаскивали двое леспромхозовских конюхов. Гармошка с чудовищным ревом обрушилась на пол.
Я хотел встать и не мог.
Затем из-под меня вылетела дюралевая табуретка. Падая, я оборвал тяжелую, коричневого цвета штору.
Встать не удавалось. Хотя Маркова, кажется, били. " Я слышал его трагические вопли:
- Отпустите, псы! Финита ля комедия!..
Не то чтобы меня выбросили из ресторана. Я выполз сам, окутанный драпировочной тканью. Затем ударился лбом о косяк, и все померкло...
Очнулся я в незнакомом помещении. Было уже светло. Тикали ходики с подвязанным вместо гири зубилом.
Укрыт я был все той же коричневой шторой. Рядом на полу обнаружился Марков. Видно, уступил мне свою постель.
Болела голова. На лбу ощущалась глубокая ссадина.
От кисловатого запаха деревенского жилища слегка мутило.
Я застонал. Марков приподнялся.
- Ты жив? - спросил он.
- Да вроде бы. А ты?
- Состояние - иду на грозу!.. Ты сколько весишь?
- Не знаю. А что?
- Еле тебя дотащил...
Приоткрылась дверь, вошла женщина с глиняной миской.
- Вера, - крикнул Марков, - дай опохмелиться! Я же знаю - у тебя есть. Так зачем это хождение по мукам? Дай сразу! Минуя промежуточную эпоху развитого социализма...
- Попейте молока, - сказала Вера.
Я с достоинством поздоровался. Марков вздохнул:
- Угораздило же меня родиться в этой таежной глуши...
Вера оказалась бледной, измученной женщиной с тяжелыми руками. Сварливой, как все без исключения жены алкоголиков.
На лице ее запечатлелось выражение глубокой и окончательной скорби.
Я чувствовал себя неловко еще и потому, что занял хозяйскую кровать. К тому же отсутствовали брюки. А куртка была на месте...
- Извините, - говорю, - за беспокойство.
- Ничего, - сказала Вера, - мы привыкшие...
Это было типично деревенское жилье. На стенах пестрели репродукции из "Огонька". В углу притаился телевизор с мутной линзой. Стол был накрыт выцветшей голубоватой клеенкой. Над моим изголовьем висел портрет Юлиуса Фучика. Между стульями прогуливалась кошка. Двигалась она беззвучно, как в мультипликационном фильме...
- А где мои брюки? - спрашиваю.
- Вера тебя раздевала, - откликнулся Марков, - спроси у нее.
- Я брюки сняла, - объяснила Вера, - а жакет - постеснялась...
Осмыслить ее заявление у меня не хватило сил.
- Логично, - высказался Марков.
- Они в сенях, я принесу...
- Ты лучше принеси опохмелиться!..
Марков слегка возвысил голос. Апломб и самоунижение постоянно в нем чередовались. Он говорил:
- Надо же русскому диссиденту опохмелиться, как по-твоему?!.. Академик Сахаров тебя за это не похвалит...
И через минуту:
- Вера, дай одеколону! Дай хотя бы одеколону со знаком качества...
Вера принесла брюки. Я оделся. Натянул ботинки, вытряхнув сосновые иглы. С отвращением закурил...
Утренняя горечь заслоняла вчерашний позор.
Марков чувствовал себя прекрасно. Стонал он, как мне показалось, для виду.
Я спросил:
- А где пакет с деньгами?
- Тес... На чердаке, - ответил Марков и громко добавил, - пошли! Не стоит ждать милостей от природы. Взять их - наша задача!..
Я сказал:
- Вера, извините, что так получилось. Надеюсь, мы еще увидимся... в другой обстановке...
- Ты куда? - спросила Вера. --Опять?!.. Вы уж присмотрите за моим буратиной.
Я кривовато улыбнулся в том смысле, что педагог из меня - плохой...
В тот день мы обошли четыре шалмана. Возвратили с извинениями коричневую штору. Пили на лодочной станции, в будке киномеханика и за оградой монастыря.
Марков опорожнил шестую бутылку и сказал:
- Есть мнение - воздвигнуть тут скромный обелиск!
И поставил бутылку на холмик...
Несколько раз мы теряли пакет с деньгами. Обнимались со вчерашним гармонистом. Были замечены всеми ответственными работниками турбазы. Как утверждает Натэлла, выдавали себя за Пушкина и Баратынского...
Даже Михал Иваныч предпочел быть от нас в стороне. Хотя мы его приглашали. Но он сказал:
- Я Валеру знаю. С ним поддашь - опохмеляться будешь в милиции.
Митрофанов и Потоцкий, к счастью, уехали на экскурсию в Болдино...
Заснули мы на чужом сеновале в Петровском. Наутро повторился весь этот кошмар. От нас шарахались даже леспромхозовские конюхи.
К тому же Марков ходил с фиолетовым абажуром на голове. А у меня был оторван левый рукав.
Логинов подошел к нам возле магазина и спрашивает:
- Как же это вы без рукава?
- Мне, - отвечаю, - стало жарко, и я его выбросил.
Хранитель монастыря задумался и перекрестил нас. А Марков говорит:
- Это вы напрасно... У нас теперь вместо Бога - ленинский центральный комитет. Хотя наступит и для этих блядей своя кровавая ежовщина...
Логинов смущенно перекрестился и быстро ушел.
А мы все шатались по заповеднику.
Домой я попал в конце недели. И сутки потом лежал, не двигаясь. Михал Иваныч предлагал вина. Я молча отворачивался лицом к стене.
Затем появилась девица с турбазы - Люда.
- Вам, - говорит, - телеграмма. И еще вас разыскивает майор Беляев.
- Что за Беляев? Откуда?
- Наш батька говорит, что с МВД...
- Этого мне только не хватало!.. Скажите, что я болен. Что я уехал в Псков и заболел...
- Он знает.
- Что он знает?
- Что вы который день болеете. Сказал: пускай, как выспится, зайдет.
- Куда?
- В контору рядом с почтой. Вам любой покажет. А вот и телеграмма.
Девица стыдливо отвернулась. Затем вытащила из лифчика голубоватый клочок бумаги, сложенный до размеров почтовой марки.
Я развернул нагретую телеграмму и прочел:
"Улетаем среду ночью. Таня. Маша".
Всего пять слов и какие-то непонятные цифры...
- Какой сегодня день?
- С утра был вторник, - пошутила Люда.
- Когда вы получили телеграмму?
- Ее Марьяна привезла с Воронича.
- Когда?
- Я же говорю - в субботу.
Я хотел сказать: "Так где вы были раньше?" - но передумал. Они-то были на месте. А вот где был я?..
Уехать я мог не раньше вечера - автобусом. В Ленинград попасть - часам к шести...
- Он и про телеграмму знает, - сказала Люда.
- Кто?
- Товарищ Беляев.
Люда чуточку гордилась проницательностью и всеведением злосчастного майора.
- Товарищ Беляев сказал - пусть зайдет до отъезда. А то ему будет взъебка... Так прямо и выразился...
- Какая старомодная учтивость! - говорю...
Я начал лихорадочно соображать. Денег у меня - рубля четыре. Все те же мистические четыре рубля.
Состояние жуткое...
- Люда, - спрашиваю, - у вас есть деньги?
- Копеек сорок... Я на велосипеде приехала...
- То есть?
- Берите мой велосипед, а я дойду пешком. Оставьте его у кого-нибудь в поселке...
Последний раз я ездил на велосипеде, будучи школьником. Тогда это казалось развлечением. Но, видно, я постарел.
Дорогу пересекали сосновые корни. Велосипед, подпрыгивая, звякал. Маленькое жесткое седло травмировало зад. Колеса тонули в сыроватом песке. Измученные внутренности спазмами реагировали на каждый толчок.
Я зашел на турбазу, прислонив велосипед к стене.
Галина была одна. Взглянув на меня без испуга, спросила:
- Вы получили телеграмму?..
Думаю, пьянством здесь трудно было кого-нибудь удивить. Я сказал:
- Дайте мне тридцать рублей из сейфа. Через две недели верну... Только не задавайте вопросов.
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
/ Полные произведения / Довлатов С. / Заповедник
|
|
Регистрация
Дизайн сайта — aminis
