/ Полные произведения / Рыбаков А.Н. / Дети Арбата

Дети Арбата [24/39]

Скачать полное произведение

    Саша подивился фантазерству Бориса, но заметил только:
     - Может быть, она замужем.
     - Тогда-таки плохо.
     На тарелках рыба, сметана, голубичное варенье. Нил Лаврентьевич и его жена сплевывали кости на стол. Саша к этому уже привык.
     Хозяйка, полная смышленая женщина, жаловалась на сына: не хочет работать в колхозе, _вербовщики_ сманивают в Россию на стройку.
     - Самый отъявленный народ, - заметил Нил Лаврентьевич про вербовщиков, - крохоборы, шатаются-болтаются.
     Сын хозяйки, форменный цыганенок, с любопытством косился на Сашу и Бориса, молча слушал упреки матери. Хозяин, тоже похожий на цыгана, сидел на лавке, курил. Борис поглядывал на дверь, ждал Фриду. Хозяйка все жаловалась на сына:
     - Ководни серянки у него нашла, дырки в кармане, папиросы прячет, поджигает карман-ту. И чего ему тут не живется? На работу шибко не посылаем, все с мужиком. Ешшо пташка не чирикает, а уже в поле. Начальство требует, не прогневишь.
     Сын молчал, косясь на Сашу и Бориса. И хозяин молчал, сам в душе бродяга. А хозяйка все жаловалась: уедет парень, свяжется с плохой компанией и попадет в тюрьму.
     Вошла Фрида, поздоровалась, села на лавку, не мешая разговору. Она была в сапогах, стареньком пальто и платке, повязанном вокруг головы и шеи. Платка не развязала, так в нем и сидела, дожидаясь, когда ребята кончат ужинать.
     Борис поднялся, нетерпеливо посмотрел на Сашу, предлагая ему поторопиться.
     В переднем углу божница с иконами, в другом угловик, на нем зеркало, тюручок - катушка с нитками, рядом выкотерник - чистое расшитое полотенце, на подоконниках камни, образцы минералов, семена в коробочках, в горшочках рассада.
     - Анатолий Георгиевич у нас агроном, геолог, минералог, палеонтолог, не знаю, кто еще, - Мария Федоровна усмехнулась, - надеется, оценят.
     - Край пусть оценят, - ответил Анатолий Георгиевич, - такого богатства, как на Ангаре, нет нигде. Уголь, металлы, нефть, лес, пушнина, неисчерпаемые гидроресурсы.
     Он перебирал в тонких пальцах камешки, куски лавы, обломки породы, прожиленной серебряными нитями, счастливый вниманием своих случайных слушателей - следующие появятся у него, может быть, через год, а то и вовсе не появятся.
     - На Ангаре я был в ссылке еще до Февральской революции, - продолжал Анатолий Георгиевич, - и вот опять здесь. Но тогда мои статьи о крае печатались, теперь в думать об этом не смею. Все же надеюсь, записки мои еще пригодятся.
     - В связи с развитием второй металлургической базы на Востоке, - сказал Борис, косясь на Фриду, - изыскания природных богатств очень важны. Вслед за Кузбассом индустриализация будет продвигаться сюда. Вопрос времени.
     Он произнес это веско, как руководящий работник, поощряющий местных энтузиастов. Бедный Борис! Хочет выглядеть перед Фридой значительным человеком, а значительность его совсем в другом.
     Мария Федоровна насмешливо кивнула головой.
     - И вам надо: индустриализация, пятилетка... Вас свободы лишили - вот о чем подумайте. Вы рассуждаете, что будет с краем через пятьдесят лет, какая, мол, Сибирь станет... А вы думайте, во что через эти самые пятьдесят лет превратится человек, которого лишили права быть добрым и милосердным.
     - Все же очевидных фактов отрицать нельзя, - сказал Анатолий Георгиевич, - в России промышленная революция.
     Этот седенький, пушистый старичок совсем не вязался с Сашиным представлением об анархистах.
     - Что же вы здесь сидите?! - воскликнула Мария Федоровна. - Откажитесь! В академики выскочите!
     - Нет, - возразил Анатолий Георгиевич, - пусть знают: инакомыслие существует, без инакомыслия нет и мысля. А работать надо, человек не может не работать, - он показал на рассаду, - вот еще помидоры развожу, арбузы.
     - За эти помидоры вы первым и уплывете отсюда, - заметила Мария Федоровна, - суетесь со своими помидорами, а колхозникам надо решать зерновую проблему. В Россия ее не решили, вот и вздумали решать на Ангаре, где хлебом отродясь не занимались.
     Она вздохнула.
     - Раньше еще было сносно, работали ссыльные у крестьян или жили на то, что из дома пришлют, мало кто ими интересовался. А теперь колхозы, появилось начальство, приезжают уполномоченные, каждое незнакомое слово оборачивается в агитацию, что ни случись в колхозе, ищут виновного, а виновный вот он - ссыльный, контрреволюционер, это он влияет на местное население, так влияет, что и картошка не растет, и рыба не ловится, и коровы не телятся и не доятся. Фриду, например, принимают за баптистку. Один ей так и сказал: вы свою баптистскую агитацию бросьте! Так ведь он сказал?
     - Да, - улыбнулась Фрида.
     - Одного только добились, - усмехнулась Мария Федоровна, - мужик воевать не будет. За что ему воевать? Раньше боялся, вернется помещик, отберет землю. А сейчас землю все равно отобрали, за что ему воевать-то?
     - Это вопрос спорный, - сказал Саша, - для народа, для нации есть ценности, за которые он будет воевать.
     - А вы пойдете воевать? - спросила Мария Федоровна.
     - Конечно.
     - За что же вы будете воевать?
     - За Россию, за Советскую власть.
     - Так ведь вас Советская власть в Сибирь загнала.
     - К сожалению, это так, - согласился Саша, - и все же виновна не Советская власть, а те, кто недобросовестно ею пользуются.
     - Сколько вам лет? - спросил Анатолий Георгиевич.
     - Двадцать два.
     - Молодой, - улыбнулся Анатолий Георгиевич, - все еще впереди.
     - А что впереди? - мрачно спросила Мария Федоровна. - Какой у вас срок.
     - Три года. А у вас?
     - У меня срока нет, - холодно ответила она.
     - Как это?
     - А вот так. Начала в двадцать втором: ссылка, Соловки, политизолятор, снова ссылка, впереди опять Соловки или политизолятор. Теперь, говорят, нами, контриками, будут Север осваивать. И вам это предстоит. Попали на эту орбиту, с нее не сойти. Вот разве Фрида, если отпустят в Палестину.
     - Вы собираетесь в Палестину? - удивился Саша.
     - Собираюсь.
     - Что вы там будете делать?
     - Работать, - ответила девушка, слегка картавя, - землю копать.
     - Вы умеете ее копать?
     - Умею немного.
     Саша покраснел. В его вопросе прозвучала недоброжелательность. "Вы умеете ее копать?" А ведь она и здесь землю копает, этим живет.
     Пытаясь загладить свою бестактность, он мягко спросил:
     - Разве вам плохо в России?
     - Я не хочу, чтобы кто-нибудь мог меня назвать жидовкой.
     Она произнесла это спокойно, но с тем оттенком несгибаемого упорства, которое Саша видел у людей, одержимых своими идеями. Ничего у Бориса не выйдет, разве что перейдет в ее веру.
     И Мария Федоровна, и Анатолий Георгиевич - это обломки той короткой послереволюционной эпохи, когда инакомыслие принималось как неизбежное. Теперь оно считается противоестественным. Баулины, столперы, дьяковы убеждены в своем праве вершить суд над старыми, немощными людьми, смеющими думать не так, как думают они.
     - У меня к вам просьба, - сказала Мария Федоровна, - разыщите в Кежме Елизавету Петровну Самсонову, она такая же старушка, как и я, передайте ей вот это.
     Она протянула Саше конверт.
     Должен ли он его брать? Что в нем? Почему не посылает почтой?
     Колебание, мелькнувшее на его лице, не ускользнуло от Марии Федоровны. Она открыла конверт, там лежали деньги.
     - Тут двадцать пять рублей, передайте, скажите, что я еще жива.
     Саша снова покраснел.
     - Хорошо, я передам.
     Опять поднимались по реке, проходили шивера, выгребали с берега на берег. Было жарко, но жена Нила Лаврентьевича, как сидела на корме, закутанная в платок, так и сидела, и сам он не снимал брезентового дождевика.
     Они услышали отдаленный шум.
     - Мурский порог, - озабоченно объяснил Нил Лаврентьевич.
     Все чаще попадались подводные камни, течение убыстрялось, шум нарастал, переходя в непрерывное гудение, наконец стал неистовым. Река впереди была окутана громадным белым облаком, из воды торчали голые камни, над ними высоко пенились буруны, шум был подобен грохоту сотен артиллерийских орудий. С левого берега с бешеным ревом вырывалась из скалистого ущелья река Мура. У впадения ее в Ангару высился громадный утес с гранитными зубцами.
     Вытащили лодку на берег, разгрузили, перенесли вещи выше порога, потом вернулись, волоком перетащили туда и лодку.
     Борис уже не уставал, наоборот, жаловался, что медленно идут, торопился добраться до Кежмы, устроиться, начать хлопоты о переводе Фриды. В том, что они поженятся, но сомневался.
     - Нет у нее ни жениха, ни мужа. Где-то возле Чернигова мать. Каково ей одной? Будем жить в Кежме, работать ее не пущу, пусть занимается домом, появится ребенок, здесь тоже дети растут, кончим срок - уедем. Вы представляете ее в Москве, в театре, в вечернем платье? Чтобы раздобыть хорошую жену, стоит побывать на Ангаре. Ссылка - три года, жена на всю жизнь.
     - Она собирается в Палестину.
     - Чепуха! Пройдет. Она еще не ощутила себя женщиной. Будет семья, дом, дети - от ее Палестины ничего не останется.
     Саша вспомнил выражение упорства на красивом лице Фриды и подивился слепоте Бориса.
     - Она даже утверждает, что верит в бога, - продолжал Борис, - думаете, это серьезно? Покажите мне современного еврея, который бы серьезно верил в Иегову. Религия для еврея - лишь форма национального самосохранения, средство против ассимиляции. Но ассимиляция неизбежна. Мой дедушка был цадик, а я не знаю еврейского языка. Какой же я, спрашивается, еврей?
     - Боря, вы видели ее один вечер.
     - Чтобы узнать человека, достаточно пяти минут. Я увидел вас в комендатуре и сказал себе: с ним мы сойдемся. И не ошибся. Я уже видел и беленьких, и синеньких, и зелененьких. Если найду настоящую женщину, никакая другая мне не понадобится. А кто до женитьбы был пай-мальчиком, тот увязывается за первой юбкой, бросает жену, детей, разрушает семью.
     Что бы ни стояло за этими рассуждениями - одиночество, сочувствие девушке, как и он, попавшей в забытый край, - все равно это была любовь, неожиданная в таком деловом человеке, волоките и жуире. Он говорил о Фриде, и лицо его озарялось нежностью.
     Прошли село Чадобец, где было назначено место жительства покойному Карцеву, прошли еще деревни, ночевали у знакомых или у родных Нила Лаврентьевича.
     Саша и Борис сразу после ужина ложились спать, а Нил Лаврентьевич долго сидел с хозяевами. Приходили люди, сквозь сон Саша слышал хлопанье дверей, обрывки длинных мужицких разговоров.
     Вставали рано, разбуженные запахом жареной рыбы, грохотом печной заслонки, передвигаемых в печке горшков.
     - Как спали-то, никто не кусал? - спрашивала хозяйка.
     - Хорошо, спасибо.
     Утром за столом долго не засиживались, торопились в дорогу. На улице уже слышались голоса.
     - На работу, однако, ревут, - объясняла хозяйка.
     - Благодарим, - Нил Лаврентьевич вставал, отрыгивал, небрежно крестил рот.
     В лодке после таких ночевок Нил Лаврентьевич рассуждал:
     - Какие по нашим местам колхозы? Земля тошшая, таежная, мерзлая, не Россия, хлеб не вывозной, абы себя и детишек прокормить. Что мы государству могим сдать, никого не могим, окромя белки. Бывало, скот на Лену гоняли, теперь молочка не добудешь. Раньше наймовали ссыльных, политику, они лес корчевали, а теперь не корчуем. И кедру никто не бьет.
     Прошли Калининскую заимку, деревню, построенную в тридцатом году спецпереселенцами, высланными из России _кулаками_.
     - Привезли их в самой кончине января, - рассказывал Нил Лаврентьевич, - мужики, кто посмелее, пошли в ближнюю деревню, в Коду, восемь верст, считаем, приютите, мол, ребятишек. Да побоялись кодиские, у них одна фамилия Рукосуевы, у них своих кулаков тоже повыдергали, увезли самых заядлых, вот и побоялись. Мужики обратно в лес, землянки копать, поковыряй ее, землю-то, в мороз, и снег. Кто помер, кто жив остался. Весну лес корчевали, расчищали, елани пахали, сеяли, народ работящий, ломовой народ, умелый. Теперь живут, помидоры сажают. Раньше у нас помидоры сажал Натолий Егорыч, политикант сослатый, смеялись над ним, или скребли, народ у нас дикой, невежество, а теперь доказали кулаки энти. Вот и польза от них государству.
     Последнюю фразу он произнес важно и значительно, подчеркнул, что понимает интересы государства: и необходимость раскулачивания, и полезность разведения помидоров.
     Но, как ни хитрил он, было видно, что сочувствует спецпереселенцам, и у него есть дети, и сам он такой же человек, как и они. И потрясен тем, что происходит, не знает, что будет дальше, не постигнет ли и его участь крестьян с Украины и Кубани, _повыдерганных_ с родных мест и угнанных неизвестно куда и неизвестно за что. Саша вглядывался в новые избы, непохожие на местные. Обычные русские пятистенки с крылечками на улицу и завалинками у стены - кусок России, _выдернутой_ с родной земли, брошенной в таежный снег, но воссозданной и сохраненной здесь русскими людьми.
     Саша хотел увидеть этих людей, каковы они сейчас. Но люди были на работе, деревня лежала тихая, мирная, спокойная, и берег был такой же, как и в других деревнях на Ангаре, с лодками, перевознями и сетями.
     Живут, как все. Конечно, те, кто выжил. Промелькнула на косогоре ватага ребятишек. И ребятишки эти были те, кто выжил, а не замерз в снегу. А может, народились новые.
     И снова спокойная могучая река, синие скалы, бескрайняя тайга, солнце в голубом небе, все это щедро и обильно сотворенное для блага людей. Тихий плес, мелкие безымянные перекаты. На правом берегу деревня Кода, где все Рукосуевы и куда спецпереселенцы обращались за помощью и не получили ее. И она тоже тихая, спокойная, безлюдная. 18
     "Хорошо, я поеду" - это было легко сказать вчера, когда они сидели в ресторане, играла музыка, нарядные женщины танцевали с элегантными мужчинами, это была новая, независимая жизнь. И сам Костя, и его предложение поехать в Крым были частью этой жизни, поэтому вчера прямо из ресторана Варя могла бы уехать с ним куда угодно. Но сегодня, здесь, в их коммунальной квартире, в их тусклой комнате все выглядело совсем по-другому, нереальным, неосуществимым, казалось игрой, пустым ресторанным трепом. В Викиной компании так треплются о поездках за границу, в Костиной - о поездках в Крым или на Кавказ.
     Да и кто он такой, этот Костя? Ресторанный бильярдист, игрок. Какими примитивными средствами обольщал: положил деньги в ее сумочку, заказывал дорогие блюда, редкие вина, гусарил, выпендривался... Сколько он перевидал таких девочек? Скольких заманивал поездками в Крым? Она на такой огонек не полетит! Ее, как дурочку, не охмурит какой-то бильярдист! Как она будет выглядеть, если после Крыма он бросит ее или оставит в Крыму, хорошо, если даст деньги на обратный билет, а то и не даст, добирайся, как хочешь, телеграфируй Нине, выручай, мол, сестричка, а Нину хватит удар, от такого у кого угодно может случиться разрыв сердца: вчера познакомились в ресторане, сегодня отправились в Крым. И почему надо ехать именно сегодня? Что за спешка?
     С Софьей Александровной, как и обещала, она переговорит. Если та даст ему комнату, они познакомятся ближе, тогда у них, может быть, и сложатся какие-то отношения.
     Вчера после ресторана Костя привез ее и Зою домой на такси, прощаясь, сказал:
     - Завтра не уходи из дома, жди моего звонка. В первой половине дня я позвоню.
     Уже двенадцать часов, и самое правильное сейчас уйти, скажем, к Софье Александровне или к Зое на работу. А если он позвонит вечером, сказать: "Я все утро ждала вашего звонка, вы не позвонили". Впрочем, позвонит ли он? Сам, наверно, забыл, что наболтал. Как он может так вдруг поехать в Крым? Бросить дела! Как достанет билеты? Командировочным по броне и тем едва дают, а простые смертные простаивают на вокзале неделями. Можно спокойно сидеть дома. Бегать унизительно. Обещала ждать звонка - подождет. Даже интересно - позвонит или не позвонит. Как будет выкручиваться?
     В половине первого Костя позвонил и сказал, что билеты у него на руках, поезд отходит в четыре, в три он за ней заедет, на каком этаже она живет, какой номер квартиры.
     Варя растерялась, как только услышала его голос, его мягкие, но повелительные интонации. Как и вчера, он говорил медленно, четко, чуть растягивая слова. Она тут же вспомнила его лицо, его странный, шальной и в то же время недоверчивый взгляд, который подолгу он не отводил от нее, его широту, лихость и одновременно наивность: удивлялся, что она живет на Арбате, был разочарован тем, что загадала не на то, на что он надеялся. Вспомнила и свою обиду на его друзей: пьют, едят за его счет, а его оставляют одного. Как сказал: "Может быть, рядом с тобой и я стану человеком". И тут же нахмурился, застыдившись такого признания.
     Как же можно обмануть его, нарушить слово? Зря обещала, но _обещала_! У нее не повернется язык сказать "нет".
     - Не надо за мной заходить, - ответила Варя, - я буду вас ждать в Никольском переулке, возле второго дома от угла.
     - Хорошо, только не задерживайся, а то на поезд опоздаем.
     В Никольский переулок Варя решила пройти проходными дворами - в воротах можно наскочить на Нинку.
     Чемодан не понадобился. Все, что у нее есть, на ней. А еще одно платье, сарафан, трусики и комбинацию, пару чулок, зубную щетку, мыло, расческу запихнула в портфель.
     И хорошо, что не понадобился чемодан - проходной двор оказался закрытым. Варя вспомнила, что на днях на Арбате закрыли все проходы на соседние дворы. Арбат стал режимной улицей, по ней иногда проезжает на дачу Сталин. Пришлось идти до Никольского обычным путем. К счастью, никого не встретила. А если бы и встретила, то что такого - идет со старым школьным портфелем.
     Нине она оставила записку: "Уехала с друзьями в Крым, вернусь через две недели, не скучай, Варя".
     Свернув в Никольский переулок, Варя увидела такси, а возле такси Костю в том же костюме, в каком он был вчера в "Савое".
     Они ехали в международном вагоне. Варя первый раз в жизни видела такой вагон. К тетке в город Козлов, теперь он называется Мичуринск, они с Ниной ездили в общем плацкартном. И ее знакомые тоже ездили в общих плацкартных. Она слыхала, что есть вагоны, разделенные на закрытые купе, в каждом купе четыре пассажира. Но о купе на двух, с отдельным умывальником не слыхала. И вот она едет в таком вагоне, в таком купе, все в бархате, в бронзе, даже дверные ручки бронзовые. В коридоре мягкая дорожка, на окнах бархатные занавесочки, на столе лампа под красивым абажуром. Проводник в форме разносит чай в массивных подстаканниках, вежливый, предупредительный, с Костей особенно.
     Как понимала Варя, в этом вагоне ехали важные, может быть, знаменитые люди: в соседнем купе военный с четырьмя ромбами в петличках - высший военный чин, через купе - пожилая красивая дама с мужем, наверняка актриса. Варе даже показалось, что она видела ее в каком-то фильме. И в других купе тоже ехали, может быть народные комиссары или заместители народных комиссаров, во френчах, бриджах, сапогах - стандартной одежде ответственных работников. Но и проводник, и разносчик вин и закусок, и официант, приходивший записывать тех, кто пойдет обедать в вагон-ресторан, а затем официант и буфетчик в вагоне-ресторане относились к Косте с особой предупредительностью. В его облике, манере поведения было нечто такое, что сразу заставило этих людей выделить Костю изо всех пассажиров.
     Варю вначале коробила его грубоватая фамильярность, всему обслуживающему персоналу он говорил "ты", но они угадывали в Косте своего парня и никто на него не обижался, смеялись его шуткам, с видимым удовольствием выполняли его требования. Старания официантов Костя принимал с благосклонной улыбкой, как подобает человеку, который находится на гребне успеха и понимает, что успех притягивает к нему людей. Но вел себя весело и дружелюбно.
     У Кости нет ни чинов, ни должностей, ни званий, но он в них и не нуждается. Независимый, рисковый, обаятельный, он добивается того, чего другие добиться не могли бы. Кто в июне, в разгар курортного сезона может достать билеты в Крым в день отхода поезда, да еще в международном вагоне, забронированном только для высших лиц? А Костя смог, хотя Варя допускала, что заплатил он за билеты вдвое или втрое дороже стоимости. Он широко оставлял чаевые, не брал сдачи, делился с людьми своей удачей.
     С Варей он держался так, будто они знакомы сто лег и ничего удивительного в том, что они вдвоем едут в отдельном купе. Ни о чем ее не расспрашивал, будто все уже знал о ней, и о себе ничего не рассказывал, будто и она все знает о нем. Рассказывал о местах, через которые они проезжали, чувствовалось, что видит их не первый раз. Не приставал. Ни разу не пытался обнять ее, поцеловать, как-то все _начать_. Только, когда они стояли в коридоре и смотрели в окно, положил руку ей на плечо, этот жест и эта поза были просты и естественны - стоят в коридоре молодые супруги и молодой муж держит руку на плече своей молоденькой жены. И в вагоне все к ним как к молодоженам и относились, улыбались и, как казалось Варе, даже любовались ими, а ею особенно. Варя видела, что Косте это приятно, ему льстит, что все любуются _его_ женой.
     Только мучила мысль о том, что будет ночью. Костя, конечно, убежден, что, согласившись с ним ехать, она согласилась и на _это_. Мужчины вообще считают, что если пригласили девушку в театр, кино, на танцы, то уже имеют право на _это_, и обижаются, сердятся, когда им _этого_ не разрешают. А он везет ее в Крым, они будут жить в одном номере гостиницы, он будет поить и кормить ее... Нет, такая _сделка_ ее не устраивает, на такую _сделку_ она не пойдет. Она не навязывалась, не напрашивалась, она едет в Крым ради него, он просил ее, она согласилась поехать, но ни на что другое согласия не давала. Ему приятно прогуляться по Крыму с молоденькой хорошенькой девчонкой, пожалуйста, она доставит ему такое удовольствие.
     За окном стало темнеть. Костя заглянул ей в глаза, улыбнулся.
     - Все в порядке, - взглядом ответила Варя, хотя с приближением вечера начинала все больше робеть.
     Другое дело, если бы она влюбилась, потеряла голову от любви. Но голову она не потеряла и неизвестно, потеряет ли. Ей, как и всем, импонирует Костина широта и лихость, но она привыкла к большей сдержанности. Костя не-вос-пи-тан, он из какого-то чужого мира. А она, пусть, и во дворе выросла, все же воспитана. И друзья ее воспитаны. Левочка, Ика, Рина, Воля-большой, Воля-маленький - все это интеллигентные ребята, а вот Костя, несмотря на то, что он у них главный, не интеллигентен. И тянутся все к нему потому, что у него есть то, чего нет у них - деньги, а он окружает себя этими ребятами потому, что в них есть то, чего нет у него, - интеллигентность. Конечно, он человек из народа, из провинции, это характер, натура, только так его и можно воспринимать. Но это не совсем ее устраивает.
     Устраивает его независимость. Но лично она может быть независимой, только сама зарабатывая себе на жизнь. Даже став его женой. Но хочет ли она стать его женой - этого она тоже не знает. О женитьбе у них вообще разговора не было. Тогда, значит, она станет его любовницей? Но любовники любят друг друга. Значит, содержанкой? Нет, быть содержанкой она не намерена.
     Но, что бы ни говорила себе Варя, она понимала шаткость своих доводов. То, что должно произойти, произойдет. Ломаться - значит, ломать комедию. 19
     В деревне Дворец они расстались с лодочником и его молчаливой женой. Нил Лаврентьевич побежал на почту, вернулся с приемщиком, вытащил из лодки мешки, хлопотал, спорил, на Сашу и Бориса не обращал внимания. Привез попутных ссыльных, приказали, вот и привез.
     - Может быть, зайдем в комендатуру? - предложил Борис.
     - Зачем?
     - Отправят в Кежму.
     - Без них доберемся. Предписание у нас на руках.
     - Могут быть неприятности, - поморщился Борис, - почему не явились, не отметились. Не надо по пустяками их раздражать.
     Саша не хотел идти в комендатуру. Лишняя встреча - лишнее унижение. Борис одержим желанием поскорее начать хлопоты, он думает только о Фриде. Услышав о том, что Дворец станет районом, хочет завязать здесь какие-то связи, знакомства, чтобы облегчить потом переезд Фриды к нему или его переезд к Фриде. Фантазер.
     - Завтра решим, - сказал Саша.
     - Ладно, - согласился Борис, - посидите с вещами, я поищу квартиру.
     Солнце уходило за тучи, дул хиус - холодный ветер с реки, трепал гибкий тальник на берегу. Саша накинул на плечи пальто, принес чемодан. Тоска сжимала сердце. Почему он не пошел в комендатуру? Квачадзе бы пошел, потребовал, и Борис хочет идти, хочет как-то устроить свои дела, это его право. А вот он не пошел и не пойдет. За неделю пути без охраны, по вольной реке, он ощутил относительную свободу. Неужели она кончилась? Здесь, на краю земли, это особенно дико и неестественно. Нет, он не пойдет. Иллюзия, самообман, пусть!
     Вернулся Борис, весело объявил:
     - Сейчас я вас познакомлю с обломком империи. Повар его величества! Кормил князя Юсупова и Григория Распутина. Поразительный экземпляр.
     В избе, куда он привел Сашу, на скамейке сидел тучный красноносый старик в стеганой телогрейке защитного цвета и стеганых брюках, заправленных в сапоги с разрезанными голенищами. Одутловатое, гладко выбритое лицо, ровный, как мох, бобрик седых волос выдавали в нем городского человека.
     - Знакомьтесь, - возбужденно говорил Борис. - Антон Семенович! Шеф-повар двора его императорского величества.
     - Тогда уж лейб-повар, - заметил Саша, с интересом разглядывая старика.
     Тот тоже внимательно из-под полуприкрытых век посмотрел на Сашу.
     - Антона Семеновича отзывает Москва, - продолжал Борис, - будет кормить послов и посланников. Котлеты "дэ-воляй", соус "провансаль". Знал я поваров в Москве. Конечно, с вашим масштабом не сравнить, но сохранились. В "Гранд-отеле!" Иван Кузьмич, знаете?
     - Не помню что-то, - ответил Антон Семенович равнодушно: не может помнить каждого Ивана Кузьмича, а вот каждый Иван Кузьмич должен знать его, Антона Семеновича.
     - Вполне приличный повар, - продолжал Борис, - конечно, когда есть из чего. Метр Альберт Карлович.
     - Знаю, - коротко проговорил Антон Семенович.
     - Квалифицированный, представительный, - Борис еще больше оживился оттого, что у них нашелся общий знакомый.
     - На чем представляться-то, - брюзгливо заметил Антон Семенович, - первое, второе, третье...
     - О чем и говорю, - подхватил Борис, - было бы из чего. И для кого. Когда бефстроганов - предел мечтаний...
     - И бефстроганов надо уметь сделать, - Антон Семенович оглянулся на хозяйку, она озабоченно готовила ужин.
     - Когда вы уезжаете? - спросил Борис.
     - Как отпустят.
     - У вас же освобождение на руках, вы говорите.
     - При комендатуре работаю, тоже есть хотят, вот и тянут.
     Хозяйка почистила рыбу, бросила на сковородку.
     Кивнув на печь, Борис сказал:
     - Представляю, как бы это у вас получилось.
     Антон Семенович величественно промолчал.
     - Вернемся в Москву, вы уж нас покормите, - засмеялся Борис.
     Антон Семенович покосился на него, потом с настырной требовательностью пьяницы сказал:
     - Если доставать, то сейчас.
     Получив от Бориса деньги, тяжело поднялся и вышла.
     - Алкоголик, - сказал Саша.
     - Нет, - возразил Борис, - соскучился по людям.
     Антон Семенович вернулся с бутылкой спирта.
     - Самое что надо. В смысле сердца.
     Пил он, почти не закусывая, и сразу опьянел. Шея побагровела, лицо стало злым, человек, норовящий выпить за твой счет и тебя же обругать. Борис этого не замечал и продолжал перечислять знакомых ему московских поваров и метрдотелей.
     - За что вы здесь? - спросил Саша.
     Антон Семенович поднял на Сашу тяжелые глаза, собираясь послать к чертовой матери своих случайных собутыльников, московских дурачков, которых он искренне презирал прежде всего за то, что так легко дают себя одурачить.
     Но натолкнулся не на деликатный взгляд московского дурачка, на него смотрела московская улица, насмешливая, все понимающая, умеющая дать отпор кому угодно.
     Отводя тяжелый взгляд и трудно дыша, Антон Семенович неохотно сказал:
     - В столовой работал в районе. Написал в меню "щи ленивые". Тут прокурор: "Почему ленивые"? Насмешка, выходит, над ударниками. Показываю поваренную книгу, тысяча девятьсот тридцатого года книга: "Щи ленивые". Ясно? Нет, врешь! Книгу тоже контрик написал.
     Из всего, с чем сталкивался здесь Саша, это было самое бессмысленное.
     - Слава богу, все кончилось, - сочувственно проговорил Борис, - все с вас снято, возвращаетесь домой.
     - Домой?! - Антон Семенович с ненавистью посмотрел на Бориса. - Где он, дом-то? В вашем Бердичеве?
     Так! Вот и урок Борису: не увлекайся каждой сомнительной личностью.
     - А ну, чеши отсюда, мать твою через семь гробов в мертвый глаз! - сказал Саша.
     - Нет! - Борис встал, подошел к двери, накинул крючок.
     - Вы чего, ребята - беспокойно забормотал Антон Семенович. - Я ведь в шутку.
     - Последний раз шутил, стерва, - усмехнулся Саша.
     Борис навалился на Антона Семеновича, прижал голову к столу.
     - Ребята, пустите, - хрипел Антон Семенович, выкатывая дрянные белесые глаза.
     - Не до конца его, Боря, на мою долю оставьте, - сказал Саша.
     Эта одутловатая морда с белыми глазами была ему ненавистна. Падаль! Задумал над ними измываться. Гад. Рванина! Товарищ по ссылке! Коллега!
     Отвратительная сцена, но их погрузили на дно жизни и с этими подонками иначе нельзя.

/ Полные произведения / Рыбаков А.Н. / Дети Арбата