/ Полные произведения / Арцыбашев М.П. / Смерть Ланде

Смерть Ланде [3/7]

Скачать полное произведение

    Ланде говорил долго, торопясь, как будто боясь, что не успеет своими словами остановить, не успеет загромоздить пути тому темному, громадному, что неуклонно надвигается и медленно овладевает страдающей душой. Семенов сидел неподвижно, скорчившись и глядя в упор на огонь лампы. Тонкие потрескавшиеся губы его были плотно сжаты. Сбоку Ланде был виден блестящий круглый глаз его, отражавший желтый огонь лампы, и по временам ему казалось, что Семенов его не слышит, и Ланде хотелось закричать ему в ухо, позвать, потрясти за плечо, с великою скорбью и отчаянием. И с ужасом видел он, что это одинокое страдание остается глухо и замкнуто, как крышка железного гроба, холодного и немого, таящего в себе страшную тайну, ведомую ему одному.
     - Вася, ведь я знаю, ты верил! - с мукой говорил Ланде. - Помнишь, как мы были счастливы и светлы, когда говорили о Боге, о вечной жизни, о вечной радости!.. Что же ты молчишь, Вася?.. Скажи что-нибудь!
     - Слушай, Ланде... - вдруг отозвался Семенов, не поворачивая головы, точно скрывая от него какое-то тайное выражение своего лица, и заговорил не так, как говорил всегда - не несерьезно и иронически, как взрослый человек с ребенком, - а жалким, беспомощным и растерянным голосом, с детскими всхлипывающими звуками. - Я хотел тебе сказать, Ланде... не хочется умирать!
     Тоненькая острая тоска плакала и молила в том, что он говорил, и голос его мучительно входил в уши. Не хочется, Ланде... Пусть все так, может быть... и я... только раньше вас прихожу к общей цели... Пусть и Бог и все... а... не хочется умирать, Ланде!.. Жаль жизни, жаль тебя, себя, жаль солнца, травы... всего... Может, я больше никогда не увижу... Ланде!
     Ланде плакал; крупные слезы текли по его худому напряженному лицу, и руки бессильно шевелились.
     Семенов замолчал. Потом встал, ероша жидкую светлую бороду, подумал о чем-то и опять сел. Морщинистое лицо его сразу изменилось и стало сухим и желтым.
     - Дурак ты, Ланде! - зло усмехаясь, сказал он, - неужели ты думаешь, что все эти глупости о Боге могут иметь какое-нибудь значение, когда и в самом деле приходится умирать?.. Все это очень красиво и приятно, думать о бессмертии... необходимо думать, чтобы жить. А когда умираешь и не видишь ни впереди, ни позади никакого Бога... не обманешь, да и незачем... Не говори ты мне ничего больше!.. Это меня только раздражает!..
     Тоненьким и злым голосом крикнул он последнее слово, и нижняя челюсть у него неудержимо запрыгала.
     - Вот я страдаю... Можешь поверить, что не на шутку страдаю, - криво усмехаясь, сказал он. - Жизнь уже кончена, все радости, смысл... все... кончено!.. Осталось одно страдание... кажется, тут уж и нужно Бога... Тут страдание уже нелепое!.. А где же твой Бог?.. Что же он не приходит?.. Ведь, когда я буду в агонии и ноги у меня будут холодеть... Ты это понимаешь!.. А... б... я все еще не буду знать, правда ли это, есть ли Бог!.. Да на что же мне зна!..
     Голос Семенова в нелепо страшном тоне засвистел и завизжал, вонзился в землю и сорвался. Семенов побледнел, дико вытаращил глаза, весь затрясся, и вдруг мучительный, надорванный и мокрый кашель точно порвал в куски его исказившееся от страха, ненависти и боли лицо.
     Ланде подхватил его и поддержал трясущимися руками. Семенов выкатывал прямо ему в лицо огромные, как страдание, глаза и силился что-то сказать.
     - Т... так какая же цена твоему Богу, - отдышавшись и дико косясь на платок, в котором были мокрота и кровь, проговорил он, - для живого человека. Человек, значит, узнает Его, если Он и есть, только тогда, когда все человеческое в нем, все живое кончится... когда человека уже не будет, будет труп, а не человек... Ложись спать... Я лампу потушу...
     Ланде ничего больше не ответил: слова Семенова падали и безвредно, не возмущая, растворялись в чем-то огромном и глубоком, наполнявшем его душу; но слов не было в ответ, и бессилен он был передать чувство свое и веру свою другому, страдавшему от него в двух шагах человеку. И тяжкое чувство беспомощности надавило ему на сердце холодной, смертной тоской.
     Семенов остро посмотрел на него и с мучительным наслаждением усмехнулся.
     - Знаешь, о чем я думал сегодня, Ланде? - обычным своим тоном заговорил он, тонко кривя рот. Что все люди - мне братья, а потому действительно придут и дадут мне последнее братское целование... Но только я тебе скажу, продолжал он с напряженным чувством сдерживаемого возврата бешенства, - что меня если что и утешает, так это только то, что все сдохнут!..
     Он лег на кровать, завернулся с головой в одеяло и, маленький, щуплый, как убитый цыпленок, застыл.
     Ланде потушил лампу и лег ничком, не раздеваясь, лицом уткнувшись в подушку. В эту ночь он не спал; и она прошла для него почти незаметно, как будто он был вне времени. Без сна и покоя думал он о том, что сам не проник и не углубился в свою радостную веру, ибо бессилен передать ее, ибо и сам страдает, хотя и чужим страданием, сам хочет милости, отмены и исцеления, хотя и для другою. Жалость, как молния, прорезала сверху донизу его незыблемую веру в великую правоту и предвечный, необъятный смысл Бога. И тогда подумал он в первый раз, что жизнь слишком сложна, велика и странна для его слабого ума, что среди блеска и треска ее огней он теряет истинный свет и что только одиночество, сосредоточенное углубление в душу свою дали бы ему снова ясность и крепость в вере, пошатнувшейся в нем от жалости.
     Мысль эта, еще смутная и неопределенная, легла ему на душу.
     VIII
     Всякий раз, когда Марья Николаевна видела Ланде, что-то чистое и кроткое овладевало ею и согревало душу, как ясный и тихий свет утра. Случалось ли ей раздражаться, скучать, смутно и жадно желать чего-то, она успокаивалась тотчас же, как только встречала Ланде, с его детскими, доверчивыми, добрыми и ясными глазами.
     И это чувство доверчивого и ясного спокойствия с особенной силой овладело ею в один ясный и теплый вечер, почти через месяц после приезда Ланде, когда они вдвоем пошли гулять за город.
     Сейчас же за последними, крепко придавленными к земле домами окраины начинались волны сыпучего и белого песка. Солнце заходило где-то сзади, и их длинные тени, неестественно высоко поднимая длинные ноги, шагали впереди, точно указывая им дорогу, как бесконечные черные стрелы. Далеко на буграх, в пустом поле, отчетливо вырисовываясь на синем небе и ярко освещенный низким солнцем, сидел человек.
     - Это Молочаев, - сказала Марья Николаевна.
     Ясно было видно, как художник что-то делал над маленьким, комично стоявшим на тоненьких колких ножках, белым мольбертиком.
     - Нравится вам Молочаев? - спросила Марья Николаевна, и чувство которое было в ней, радостно ждало именно того спокойного и доброго ответа, какой, как ей казалось, мог давать всегда один Ланде.
     Ланде улыбнулся.
     - Мне все нравятся... - сказал он. - Все люди в сущности одинаковы, и кто любит человека вообще, тот любит всех и каждого...
     - Но ведь бывают же люди хуже и лучше?
     - Нет, не думаю... Это только так кажется тогда, когда мы начинаем оценивать человека не по хорошим чувствам, которые есть в каждом человеке, каков бы он ни был, а по отношению его к тем фактам, которые с нашей личной точки зрения представляются нам хорошими... Это ведь несправедливо... Надо быть очень уверенным в своей непогрешимости, чтобы так судить!.. Да... У всякого есть любовь, доброта, деликатность, честность, самоотвержение - все, чем богата душа человека. Только условия жизни людей неодинаковы, и оттого чувства эти направляются не в одну сторону... Но никому не доставляет удовольствия быть так просто, ради чувства, злым, завистливым, жестоким, жадным...
     - А мне иногда доставляет удовольствие быть жестокой... - задумчиво возразила Марья Николаевна.
     Ланде с ласковой нежностью посмотрел сбоку на ее тонкую, выпуклую фигуру и нежный, прозрачный профиль, всегда казавшийся грустным, каким бы ни было в действительности выражение ее лица.
     - Ведь это мучительное болезненное наслаждение... - сказал он. - А истинной, спокойной и светлой радости от жестокости не испытывает самый закоренелый злодей, если только он не душевнобольной, то есть уже не человек. Всякому человеку надо что-нибудь любить, жалеть, для чего-нибудь жертвовать собою; вечно он создает себе Бога, ибо Бог в душе его. И не его вина, если жизнь направляет его чувство не по настоящему пути... Это все от внешних условий, от того русла, в которое вольется случайно жизнь. Вот и Молочаев... ведь он страстно любит свое искусство, красоту; я знаю, что он пойдет на всякие подвиги и жертвы для него. Значит, есть в нем способность, и даже громадная способность, любить. Другой случай, иной толчок - и его громадная любовь направится в другую сторону и из этого же, на вид... с нашей точки зрения, узкого, пустого художника - выйдет подвижник, человеколюбец... все!
     - Вы верите в людей! - тихо сказала Марья Николаевна.
     - Верю! - твердо ответил Ланде.
     - Что вам дает такую веру? - тихо спросила Марья Николаевна, почему-то стыдясь своего вопроса.
     - Вера в Бога! - тем же тоном, как бы продолжая, ответил Ланде. - Я верю, чувствую, что дух Божий, брошенный Богом в хаос для создания себе подобного, проходит сквозь человека навстречу желанию божьему, проходит сквозь ужасную, титаническую творческую муку, проходит, чтобы облегчить великое одиночество Божие... Я не могу этого выразить, но я верю в человека, как в начало Будущего... Верю!
     Ланде замолчал в сильном волнении, нервно улыбаясь, светя глазами, влажными и блестящими, и ломая худые, слабые пальцы.
     Волнение его странно сообщилось девушке.
     - А смерть? - со смутной надеждой и тревогой спросила она, отвечая своим мыслям.
     - Боитесь ли вы смерти? - спросил вместо ответа Ланде.
     - Боюсь! - протяжно ответила Марья Николаевна; услышала свой голос и засмеялась.
     И смех ее чисто и звонко отдался в маленьком, молодом бору, к темно-зеленой полосе которого они медленно подходили.
     - Нет, не бойтесь! - радостно засмеялся и Ланде. - И нельзя бояться самой смерти... Ничто в мире не боится самой смерти, боится только человек и боится не ее, а неизвестности... Страх смерти - это усталость слабого ума, измучившегося в бессильных стараниях преждевременно проникнуть в тайну. А он бы и не вынес ее, несовершенный... Смерти нет... я верю!
     Они вошли в смолистый сумрак первых пушистых зеленых елочек. Под ними было темно и казалось, что уже вечер. Иглистые веточки тихо покачивались над зеленой травой у дороги. Какая-то птица неслышно порхнула вниз между корней.
     - Вы, значит, верите в загробную жизнь? - с детским непоследовательным любопытством спросила Марья Николаевна.
     - Я только чувствую, что не могу бесследно уничтожиться... - ответил Ланде, не удивляясь ее вопросу. - Но что это будет, я не знаю. Рассуждать и представлять себе человек может только то, что в пределах его настоящего бытия, его теперешнего разума и ощущения. Нельзя представить себе вечную жизнь, ибо это вне нашей телесной жизни: тело не вместит и притянет к себе, умалит до своих размеров... Можно только предчувствовать.
     - Я не понимаю... - робко отозвалась девушка. - Если она есть, то это странно...
     - Нет, не странно. Что же странного в том, что вы не в силах объяснить себе великого предчувствия, когда даже чувства, заключенные в самом теле нашем, мы не можем объяснить себе... Что такое любовь?.. А ведь это не странно вам?
     - Любовь? - чутко откликнулась девушка. - Да, любовь!.. - тихо повторила она.
     - Вечность и бесконечность самые великие свойства Духа Божия... - мечтательно говорил Ланде. - Еще так далек человек от восприятия этих последних тайн... А когда наст...
     - Кто это? - испуганно сказала Марья Николаевна и остановилась.
     Два человека вышли из-за кустов им навстречу. Их выпуклые, мягко-пестрые фигуры неслышно ступали по сырой земле в зеленом, влажном сумраке бора. Они подходили, не торопясь, даже тихо, и опустив руки, но было в них что-то особое, тревожное и страшное, как скрытая угроза.
     Ланде спокойно поднял голову и посмотрел на них.
     - Ткачев! - громко и удивленно сказал он.
     Не доходя нескольких шагов, люди остановились и исподлобья оглянулись назад и кругом. И это беспокойное оглядывание в ясном и тихом сумраке было неестественно и страшно.
     - Бежим! - с ужасом шепнула Марья Николаевна над ухом Ланде.
     Он не узнал ее голоса, приниженного и сухого, и с удивлением оглянулся на нее.
     Ткачев, черный и сухой, в рваном пиджаке поверх рубахи, остался на месте; а другой, неизвестный, ловкими босыми ногами легко подошел к ним, и Марье Николаевне на всю жизнь почему-то ярко и страшно врезались в глаза его босые, далеко расставленные пальцы, между которыми попадали иголки нежно-зеленой травы.
     - Не будет ли на косушку? - развязно и хрипло сказал человек, протягивая большую руку.
     Марья Николаевна судорожно ухватилась за локоть Ланде и прижалась к нему. Ткачев не шевелился.
     - Ну? - угрожающе повторил босой.
     Ланде с трудом достал свободной рукой кошелек.
     - На-те... - печально и серьезно глядя в глаза босому, сказал он.
     Ткачев издали язвительно улыбнулся.
     - Что, мало? - быстро спрятав куда-то кошелек, торопливо спросил босой. - Давай спинжак... Живо!.. Барышня, вы бы отошли... Нехорошо! - издеваясь, прибавил он.
     Марья Николаевна, широко раскрыв на него глаза и вся дрожа, вполоборота стояла на дороге. Ланде опять печально улыбнулся, снял пиджак и в одной старой рубахе со складочками на груди, плохо заглаженными, стал худее и слабее.
     - Портки хороши больно... - беспокойно оглядываясь и встряхивая пиджак перед самым носом Ланде, проговорил босой. - Снимай, что ли!..
     - А вам они нужны? - спокойно возразил Ланде, но сейчас же сел на траву. - Уйдите, Марья Николаевна... - сказал он. - Бог с ними...
     И вдруг Марья Николаевна почувствовала прилив нервного, сумасшедшего смеха. Точно кто-то шутя, но сильно сдавил ее за горло, так было дико и страшно, но в то же время смешно. Полураздетый Ланде с серьезным и мягким лицом сидел на траве, а босой тянул его за ногу. Ткачев пошевелился и издал какой-то странный, хриплый звук, на который никто не оглянулся; подернул плечом, точно ему стало холодно, и опять застыл, пристально глядя на Ланде.
     - Идите, Марья Николаевна!.. - повторил Ланде.
     - Э... барышня! Постой-ка! - спохватился босой. - Это что?.. - и он протянул руку к ее груди, на которой качалась длинная цепочка часов.
     Ужасное, омерзительно-грубое почудилось девушке в этом движении. Изогнувшись, как змея, она скользнула в сторону и вдруг, подобрав высоко и дико красиво платье, стремглав бросилась бежать по дороге, точно резкий ветер внезапно подхватил и понес большой белый разбитый цветок.
     - Куда! - коротко крикнул босой и, бросив пиджак прямо на голову Ланде, прыгнул мимо него ловко и легко, как хищный лесной зверь.
     И в тот же миг дикий, тонкий и острый, как игла, женский крик пронизал бор и высоко вонзился в потемневшее небо.
     Крик этот услыхал подходивший за поворотом Молочаев. И так же быстро инстинктивно, как всегда и во всем, соображая, он бросил ящик и мольберт и с места рванулся бежать. Босой увидел его прежде всех. С размаху остановившись и поскользнувшись в траве, он пригнулся к земле, с секунду смотрел на Молочаева круглыми, дикими зрачками и вдруг бросился прочь по кустам с треском и шумом. Марья Николаевна налетела на дерево и, больно ударившись всем телом, остановилась с разбившимися волосами и безумными глазами, не понимая, что с ней. Мимо, тяжело сопя, торопливыми скачками пробежал Молочаев и, минуя Ланде, который поднялся и, весь белый, тоненький и слабый, стоял на траве у края дороги, налетел на Ткачева. Ткачев видел его еще издали, и одно мгновение показалось, что он побежит; но он не побежал, а только съежился и черный, и упрямый стоял и ждал подбегавшего Молочаева. Он стучал зубами, и его темные глаза с опущенными веками горели мрачным и упорным огнем. Молочаев молча подбежал к нему и прежде, чем Ткачев пошевелился, размашисто вскинул кулаком и со страшной силой ударил его прямо в лицо. Ткачев тихо, испуганно охнул, взмахнул руками; шапка у него соскочила, прыгнув по спине, и он грузно и твердо сел. Другой удар пришелся сверху, по голове, и Ткачев, свернувшись набок, странно и неуклюже свалился на дорогу, ударившись головой о землю.
     - Молочаев, Молочаев! - пронзительно вскрикнул Ланде и, как был в одном белье, бросился к ним и ухватился за руку Молочаева. - Оставьте!
     Марья Николаевна, с ужасом прижавшись к сосне, издали смотрела на них.
     Молочаев, тяжело дыша, весь красный и возбужденный, опустил руки, а Ланде торопливо стал на колени и старался поднять Ткачева. Побитый не шевелился, и голова его на длинной и тонкой шее беспомощно ерзала по земле.
     - Вы его убили! - с ужасом пробормотал Ланде.
     - Ну... так ему и надо! - жестко ответил Молочаев.
     Но Ткачев вдруг быстро поднялся на руки и встал. По лицу его текла густая кровь, на виске прилипла земля, и вся левая сторона лица и нос были страшного, грязно-кровавого цвета.
     - Ожил!.. Будет знать в другой раз! - безжалостно и возбужденно сказал Молочаев. Руки у него вздрагивали и сжимались, точно ему хотелось еще бить и рвать.
     Ланде его не слушал; он достал из кармана лежавших на траве брюк носовой платок и совал его Ткачеву.
     - Вытрите... кровь... Ах, Боже мой, что это такое! - бессвязно, с бесконечным ужасом и болью бормотал он.
     Ткачев не двигался и платка не брал. Один глаз у него запух, а другой глядел одиноко и страшно. Кровь капала с подбородка и разбитой губы на засаленный отворот пиджака.
     - Да что с ним разговаривать еще!.. - в то же время говорил Молочаев. - Вот я его сведу куда следует, так... Эй, ты! иди-ка, ну! - и Молочаев грубо схватил Ткачева за шиворот и дернул так, что тот уродливо и бессильно шагнул два раза вперед и поскользнулся.
     - Да оставьте же! - пронзительно и гневно крикнул Ланде и всем своим слабым телом бросился на руку Молочаева.
     Молочаев с удивлением и злостью посмотрел на него.
     - А вы, какого черта дурака разыгрываете! - вспылил он, но вдруг неожиданно опустил руку, молча поглядел на раздетого Ланде, прыснул и раскатисто захохотал. Марья Николаевна, сама не замечавшая, как подошла к ним, с удивлением взглянула на Молочаева, потом на Ланде, опомнилась, покраснела до ушей и, быстро отвернувшись, пошла прочь по дороге.
     - Ах, вы, шут гороховый! - проговорил сквозь смех Молочаев.
     Вдруг черная, кровавая маска Ткачева исказилась, и он хрипло и злобно засмеялся, брызгая кровью. И этот смех избитого был уродлив и страшен. Ланде смотрел на них и улыбался спокойно и печально, как всегда.
     - Да одевайтесь, вы, черт вас побери! - крикнул Молочаев, махнул рукой и пошел вслед за девушкой.
     Ланде не обратил на него никакого внимания, точно Молочаева тут и не было.
     Ткачев перестал смеяться, одним глазом посмотрел на Ланде, потом вслед Молочаеву, повернулся и медленно пошел.
     - Ткачев! - крикнул Ланде.
     Ткачев остановился и встал вполоборота. Ланде подошел.
     - Ткачев, - умоляюще заговорил он, дотрагиваясь до его рукава, - вы нарочно это устроили: я по вашим глазам видел!.. Зачем это, Ткачев, зачем?
     Ткачев тяжело и хмуро взглянул на него, точно не слыша и думая о другом.
     - Видал ты настоящего человека? - хрипло спросил он. - Вон, смотри!.. - дернул он худой и длинной шеей в сторону Молочаева. - Это человек... сила!.. А ты... так, мразь одна! Так, ни к чему ты!
     - Может быть, - согласился Ланде, - но только все-таки за что же вы меня ненавидите? Неужели только за то, что я хуже его?
     Ткачев уныло помолчал, глядя в сторону.
     - А за то, что я сколько лет в тебя верил! Сам вот до чего дошел... - горько ткнул он себя в разбитую щеку, - и вижу теперь, что дурак был, сладкой брехне верил... А жизнь-то где? И прошла... Мне теперь бы, может, человеком быть, а я... Ты-то понимаешь теперь?.. Ты?.. А ему... а ему я это отплачу-у! - вдруг прибавил он и с бессильной злобой потряс черным кулаком. - Сам пропаду, а ему я это попомню!.. Подожди-и!
     Ткачев быстро повернулся и пошел прочь. Ланде показалось, что он хрипло и тихо залаял; но больше Ткачев не обернулся и скоро затерялся в зеленом сумраке бора. Ланде долго смотрел ему вслед, потом с глубоким и растерянным отчаянием заломил руки, вздохнул и, одевшись, медленно повернулся догонять Марью Николаевну и Молочаева.
     "Теперь он в ожесточении, а когда успокоится, я найду его..."- смутно мелькало в голове Ланде.
     - Вот здесь я ваш крик услыхал! - оживленно рассказывал художник, подымая с дороги ящик и мольберт. - Я ведь вас давно заметил и хотел догнать, да уронил шпахтель и долго искал... Ну, слава Богу, все-таки поспел вовремя!
     Марья Николаевна чуть-чуть оглянулась, почувствовав Ланде. Он улыбнулся ей доверчиво и ласково, но она быстро отвернулась, подавляя припадок все еще нервного смеха. В эту минуту Ланде казался ей только жалок и смешон.
     Молочаев тоже посмотрел на него и со злорадным презрением сказал:
     - Эх, вы!.. герой!..
     - Я не герой... - махнул рукой Ланде с редкой для него досадой.
     - Оно и видно! - злорадно скривился Молочаев.
     И всю дорогу до самого дома он грубо и жестоко острил над Ланде и с хвастливым удовольствием рассказывал о своей страшной физической силе. Ланде печально улыбался, а Марья Николаевна искоса поглядывала на Молочаева со странным чувством физического любопытства, и ее тонкие, прозрачные, как у породистой лошади, ноздри чуть-чуть раздувались. Ей было и интересно, и немного противно.
     IX
     Было уже темно и луна еще не всходила, когда Ланде подходил к дому. Думал он все о Ткачеве, и думы его были упорны и мучительны.
     "Когда он смеялся надо мной, он страдал больше, чем я сам; это я видел... Это ужас, но кто в нем виноват, он, я... или кто-то вне нас?.. Я не знаю... Надо бороться, но как бороться, когда я не понимаю даже, откуда это?.."
     Было тихо. Ланде шел, упорно глядя невидящими глазами в темную землю, медленно уходившую из-под его ног назад.
     - Па-а!.. - отчаянно, с болезненной мольбой закричал где-то поблизости ребенок, и вся тихая, пустынная и темная улица вдруг вспыхнула и ожила дикими, безобразными звуками.
     - Папа... не буду... папочка! - беспомощно кричал и как будто рвался ребенок.
     - Не будешь?.. Не будешь?.. Не будешь? - методично, все повышая и напирая на звук, скрипел отрывистый и какой-то сухой бас. И чудилось, что в коротких промежутках между обрывками слов делается что-то безобразное и страшное.
     Кто-то стоял под окном флигеля и чутко прислушивался. Тоненькая, бледная тень девочки, с бледным личиком и большими блестящими жутким чувством глазами, колебалась в сумраке странно и неясно.
     - Это вы, Соня? - смутно узнавая сестру Семенова и хватая ее за худенькую руку, спросил Ланде. - Что это такое?..
     Слышите, он его убьет! - отозвалась она странным полудетским, полуженским голосом и с движением жестокого и дикого любопытства вытянула шею к окну.
     Ланде, с трудом оторвавшийся от своих дум, вдруг понял, охнул, опрометью, стукнувшись коленом о невидимый в темноте тротуарный столбик, вбежал во двор, вскочил на крыльцо и толкнул дверь в комнату.
     Там горела лампа большая и светлая, отражаясь снопом золотых искр в куче образов, нагроможденных в углу до самого потолка. А посреди комнаты, лицом к двери, странно и как-то сладострастно согнувшись, стоял Фирсов в одном форменном жилете с мелкими блестящими пуговками и равномерно, продергивая, стегал длинным тонким ремешком по покрасневшему маленькому телу, которое было крепко зажато между его длинными костлявыми коленями в серых штанах.
     - Не будешь! Не будешь! - режущим голосом, стиснув зубы, повторял он и в каждом промежутке меж слов хлестко и с наслаждением стегал ремнем, прорезывавшим синими полосами нежно-розовое округленное мягкое тело.
     Что-то холодное и туманное ударило в голову Ланде, и, прежде чем он успел сообразить, что делать, почти в бешенстве бросился к Фирсову, схватил тонкую жилистую руку и изо всей силы толкнул его в грудь. Фирсов дрыгнул поскользнувшимися ногами, уронил ремень и ребенка и ухватился за стол... Что-то зазвенело и разбилось об пол.
     - Это еще что такое! Вам что надо? - заревел он, сжимая кулаки.
     Ланде прижал к себе навзрыд плачущего ребенка и смотрел ему навстречу огромными гневными глазами.
     - Фирсов, опомнитесь! - дрожащими губами, но со странной неотвратимой силой выговорил он.
     С минуту Фирсов безумно смотрел ему в глаза, точно не узнавая, а потом вдруг густо покраснел и мрачный, и дикий огонь, горевший в его круглых глазах, сразу потух. Он судорожно провел рукой по голове и пробормотал:
     - Ах, это вы, Иван Ферапонтович!.. Извините... я...
     - Опять, Фирсов, опять! - с напряженным укором сказал Ланде. - Как вам не стыдно, как вам не грех!
     Он отвернулся и легонько толкнул ребенка к Соне, молча стоявшей в дверях.
     Желтое длинное лицо Фирсова сделалось медным.
     - Позвольте, Иван Ферапонтович... - хрипло заговорил он. - Вы не знаете... я не без причины...
     - Какая может быть причина! - с тою же силой и гневным презрением крикнул Ланде. - Никакая причина не может оправдать этого ужаса!
     Фирсов вдруг ступил к нему и поднял костлявую дрожащую руку.
     - Нет, есть! - как-то оскалив желтые корешки съеденных зубов и опять выкатив глаза, крикнул он. - Знаете, что он, пащенок, сделал? знаете? - с нарастающим торжеством выкрикивал он.
     - Что?
     - А, "что"!.. Вот полюбуйтесь! - со злобным торжеством отступил в сторону Фирсов и, вытянув длинный палец, ткнул им в образа.
     Ланде недоуменно посмотрел и увидел сначала только ящик с красками, кисточку и стакан с грязной зеленой водой.
     - Что? - повторил он.
     - А вот! - с тем же торжеством повторил Фирсов и дернул Ланде за руку к образам.
     Тогда Ланде разобрал, что две напечатанные на бумаге сцены из Священного Писания грубо и нелепо раскрашены детскими красками и к женским лицам пририсованы усы и бороды.
     - А! - равнодушно сказал Ланде.
     Ребенок тихо всхлипнул.
     - Не плачь... Мы не дадим больше... - как-то машинально сказала Соня, не спуская глаз с Ланде.
     - Да ведь это же ребенок, Фирсов! - беря его за руку и стараясь успокоить, говорил Ланде.
     - Я знаю, что ребенок! - запальчиво и тяжело дыша, вздернул головой Фирсов, - Если бы это не ребенок был, я, может, убил бы его!..
     - Что вы говорите! - с удивлением сказал Ланде, махнув рукой.
     - Да... убил бы, убил! - стуча по столу костяшками пальцев, упрямо крикнул Фирсов.
     - Оставьте, Фирсов, - властно приказал Ланде, беря его за руку и оглядываясь на Соню. - Оставьте, - из-за такого пустяка!..
     Фирсов быстро выпрямился, как будто ждал именно этих слов.
     - Пустяка-а? - неестественно растягивая слова, повторил он.
     - Да, разве можно придавать этому серьезное значение? Неужели вы не понимаете, что вы бесконечное число раз больше грешите, чем бедный мальчуган? - убедительно и печально сказал Ланде.
     - А!.. по-вашему, это пустяк? Так... - начал Фирсов и вдруг, точно нарочно пришпоривая себя, тем же фальшиво-бешеным голосом закричал:
     - Пустяк? - и пронзительно завизжал и затопал ногами. - Вон, вон отсюда!.. Богохул, дьявол! Вон, чтоб духу твоего!..
     - Фирсов, - удивленно проговорил Ланде, - что с вами?
     - Вон! - нарочно не слушая, брызгая и топоча ногами и оттого в самом деле впадая в бешенство, кричал Фирсов.
     Во второй раз в жизни Ланде показалось, что это кричит не человек, а кто-то хитрый и злой внутри его. Ему стало страшно и противно, и чувство это было так непривычно и мучительно для него, что он поскорее отвернулся и отступил.
     - Я уйду... - поспешно сказал он. - Вы теперь какой-то странный... Лучше я завтра приду... Только я и Сережу возьму с собой, а то вы...
     Фирсов задохнулся, вытаращил глаза и замолчал.
     Ланде повернулся к Соне.
     - Возьмем его к себе, Соня! - сказал он.
     Соня вскинула на него глаза, молча кивнула головой, с усилием, сморщившись, подняла тяжелого заплаканного мальчика и отошла к двери.
     - Мы уходим, Фирсов, и Сережу берем... - повторил Ланде.
     - Скатертью дорога! - хрипло проговорил Фирсов, длинный и всклокоченный, точно прилипнув в углу около образов.
     - Мы берем его только потому, что вы раздражены очень, - примиряюще говорил Ланде.
     - Ладно, ладно! - злорадно кивал головой Фирсов. - А назад приведете... тогда увидим!
     Ланде с секунду стоял неподвижно, жутко и скорбно глядя прямо в глаза Фирсову. Но Фирсов отворачивался и бегал глазами по иконам, по полу, по сторонам.
     - Да что же это с вами? - горько воскликнул Ланде. - Никогда вы таким со мной не были.
     - Ладно, ладно! - бормотал Фирсов. - А вы и сообразили о себе... Не думайте!.. Есть и почище вас, хотя, конечно, не лезут вперед... как иные! Да-с, а... этому пащенку я покажу, как...
     - Да ведь это прежде всего сын ваш! - ударил себя кулаком в грудь Ланде.
     - Не вам меня обязанностям к сыну учить! - опять дико огрызнулся Фирсов. - Понимаете?.. Не вам и не меня!.. Господь видит, где истинное!.. Сын, - я знаю, что сын!.. Нет у меня сына прежде Бога моего! - вдруг повернувшись, опять крикнул он. - Вот...
     Он не мог договорить и только судорожно стал цепляться за иконы, что-то роняя на пол и нелепо бормоча:
     - Все здесь... все... вот!..
     Ланде посмотрел на Фирсова недоуменно, тяжело пожал плечами и пошел из комнаты.
     - Я лучше уйду теперь... вас мое присутствие раздражает, должно быть... - сокрушенно и мягко проговорил он.
     Соня стояла у крыльца с, ребенком на руках.
     - Пойдемте, больше с ним говорить нельзя... Он какой-то сумасшедший сегодня! - сказал Ланде.
     Он взял ребенка к себе на руки и понес, нежно прижав к щеке пухлую детскую щечку. Соня шла сзади и, машинально вытирая мокрую руку, смотрела в затылок Ланде каким-то неестественно восторженным взглядом.
     X
     На другой день Фирсов в сюртуке и высоких воротничках, сухой и прямой, как палка, вошел в комнату Семенова. Ланде, одетый, сидел у окна и, склонив голову набок, усердно, немного детским аккуратным почерком переписывал большую рукопись, которую достал ему для переписки Семенов. Больной студент еще лежал на кровати и курил.
     - А, Фирсов! - радостно вскрикнул Ланде, подымаясь ему навстречу и роняя кляксу на чисто переписанный лист. Семенов издали посмотрел на эту кляксу и ничего не сказал.
     Фирсов устремил на Ланде оловянный взгляд и не подал руки.
     - Я пришел за сыном! - сухо, неестественно официально сказал он.

/ Полные произведения / Арцыбашев М.П. / Смерть Ланде