/ Полные произведения / Эртель А.И. / Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

Гарденины, их дворня, приверженцы и враги [23/39]

Скачать полное произведение

    "Очень рада... очень... рада. Как ты постарела, Фелицата!" - устало улыбаясь, говорила Татьяна Ивановна, в то время как управитель и конюший целовали ее руку, а экономка, всхлипывая, но с сияющим лицом, прикладывалась к плечику. Вслед за матерью, отстраняя управителя и конюшего, выпрыгнула Элиз. "Здравствуйте, Мартин Лукьяныч!.. Здравствуйте, Капитон!.." - выговорила она, пряча руки, застенчиво улыбаясь и краснея. "Царевна ты моя ненаглядная!" - ринулась к ней Фелицата Никаноровна; Элиз обняла ее и, глубоко растроганная, крепко, в обе щеки поцеловала. Старуха так и залилась слезами. Из подъехавшей затем коляски вышел Раф с гувернером, и его окружила дворня; расточали льстивые слова, ловили я целовали руки... "О, русски мужик - чувствительни, деликатни мужик! - внушительно говорил Рафу немец Адольф Адольфыч, - русска дворанин имеет обязанность благодеять на свой подданный!" Тем временем Татьяна Ивановна благосклонным мановением головы раскланялась с дворней и в сопровождении управителя, конюшего, экономки, лакея Степана и еще трех-четырех почетнейших лиц вошла в дом; в передней она остановилась, снимая перчатки, милостиво посмотрела на предстоявших, поискала, что сказать... Вдруг грустная улыбка показалась на ее губах:
     - Бедный Агей... умер? Неужели нельзя было помочь? Надеюсь, ты, Лукьяныч, выписал медикаменты? - Личико Фелицаты Никаноровны исказилось, она хотела что-то сказать и не могла и, чтобы скрыть свое волнение, бросилась к Рафу, с которого по крайней мере полдюжины рук стаскивали шинельку: "Ангелочек ты мой!.. Красавец ты мой!.. Уж и вы, батюшка, в казенном заведении!.."
     На Рафе была пажеская курточка.
     - Все меры прилагали, ваше превосходительство, - с прискорбием отвечал Мартин Лукьяныч, - воля божья-с!
     - Да, да... - Татьяна Ивановна легонько вздохнула. - Ну что, Капитон, к тебе сын приехал? Очень рада. Вот отдохну, можешь привести, посмотрю.
     - Слушаю-с, ваше превосходительство. Он по глупости неудовольствие вам причинил... Простите-с. Молод-с.
     - Ничего, ничего, я не сержусь. Очень вероятно, что Климон неудачно исполнил мое поручение. Не беспокойся, Капитон. В Хреновое отправил эту лошадь?
     - Никак нет-с. Послезавтра думаем.
     - А!.. Ну, можете идти. Да, Лукьяныч! Обед по случаю нашего приезда, угощение, награды - все как прежде.
     - Слушаю-с. С докладом когда прикажете являться, сударыня?
     - Как всегда, я думаю... И ты, Капитон, являйся.
     Утром. Идите с богом.
     Дворня тем временем кишела у девичьего крыльца, куда подъехал тарантас с тремя петербургскими горничными:
     Амалией, Христиной и Феней. В кухне отчаянно барабанили ножи.
     Управитель и конюший медленно возвращались домой.
     Оба они были довольны встречей, но им предстояли всякие заботы, и потому оба были задумчивы.
     - М-да... Хреновое... - бормотал Капитон Аверьяныч, - если бы только Цыган этот...
     - Э! Охота вам опять о Цыгане! Поверьте, отличнейший наездник, - утешал Мартин Лукьяныч, сам думая совсем о другом.
     По дороге из степи показались два человека: один размахивал каким-то листом, другой шел, потупив голову.
     - А это ведь наследники наши, - сказал Мартин Лукьяныч. - Чем бы госпожу встретить, они, покорно прошу, где прохлаждаются!
     - М-да, - пробормотал Капитон Аверьяныч, угрюмо сдвигая брови, - новые птицы, новые песни... - и неожиданно добавил: - а все оттого, что пороли мало!
     Шли действительно "наследники". Они познакомились только вчера. Ефрем держал в руках "Сын отечества"
     с статьею Н. Pax - го и говорил:
     - Семейные разделы, поборы попа, - вы думаете, это очень важно? И вам представляется - будут всякие блага, если поп станет брать меньше? И в разделах, значит, усматриваете прискорбный факт? Вы сами-то с удовольствием бы очутились в шкуре детей этого Ведения, о котором рассказываете?
     - Но ведь раззор, Ефрем Капитоныч... - робко возражал Николай.
     - А кто виноват? Вы разве не думали об экономических условиях? Разве не лучше бороться с общими причинами разорения?.. Мы с вами, например, фактически отделены от наших родителей. Но представьте, что какой-нибудь досужий корреспондент скорбит об этом, рекомендует навек закрепостить нас вот тут, в этом благословенном болоте, - Ефрем махнул рукою по направлению к усадьбе, - потребует, чтобы мы повиновались "главе семьи", встречали бы без шапок какую-нибудь госпожу Гарденину... Что бы вы сказали досужему корреспонденту?
     - М-да... об этом придется поломать голову, - ответствовал Николай, стыдясь за свою статью и за свои "дикие" мнения, но вместе с тем не решаясь сразу согласиться с Ефремом.
     III
     Что чувствовал Капитон Аверьяныч к Ефиму Цыгану. - Как он проверял свои чувства. - Ефремова несостоятельность. - Сборы на бега. - Кузнец Ермил. - Степь и странности Ефима Цыгана. - "Зовет!" - Лошадиный город. - Новости. - Княжой наездник Сакердон Ионыч. - Хреновская Далила.
     Ефим Цыган был превосходный наездник; Кролик сделал под его руководством неимоверные успехи; а между тем Капитон Аверьяныч мало того что не любил Ефима, но чувствовал к нему какоето отвращение, смешанное с странною и необъяснимою боязнью. Главным образом это началось с зимы и все увеличивалось по мере того, как наступала весна, приближалось время вести Кролика в Хреновое. Да и все чувствовали страх перед Ефимом. Это по преимуществу было заметно, когда запрягали Кролика. Цыганские глаза Ефима загорались тогда каким-то диким огнем, синеватые губы твердо сжимались, все лицо получало отпечаток мрачной и сосредоточенной остервенелости. Он не волновался, не кричал, у него не тряслись руки, как у Онисима Варфоломеича, но вид его был настолько выразителен, такой запас неистовой страсти чувствовался за его наружным хладнокровием и размеренными движениями, что конюха ходили около него, как около начиненной бомбы.
     И, разумеется, все делалось быстро, отчетливо, в гробовом молчании. Один держал повода, двое затягивали дугу, четвертый продевал ремни сквозь седёлку, пятый раскладывал по сторонам оглобель вожжи и подавал их концы Ефиму, чтобы тот самолично пристегнул пряжки к удилам; Федотка, в качестве поддужного, как врытый сидел в седле, затаив дыхание, впиваясь широко открытыми глазами в Ефима, чтобы, чего боже сохрани, не пропустить знака, вовремя приблизиться к дуге. Капитон Аверьяныч восхищался таким порядком, говаривал, что "у них" запрягают по "нотам", но вместе со, всеми не осмеливался даже звуком голоса нарушить стройность этой отчетливой, лихорадочно-быстрой и молчаливой работы, потому что боялся Ефима.
     Разумеется, об этом и не подозревали в Гарденине.
     Да и самому себе Капитон Аверьяныч ни разу не сознавался, что чувствует страх перед "каким-то наездником", тем более что не мог объяснить себе, что именно в Ефиме возбуждает такой страх. Когда Ефим напивался, становился буен, дерзок, лез в драку, когда его несчастная жена с окровавленным лицом выбегала из избы, оглашая всю усадьбу воплями и причитаниями, Капитон Аверьяныч совершенно безбоязненно брал свой костыль и шел усмирять Ефима или приказывал связывать его и собственноручно замыкал в чулан. Но именно во время "трезвого поведения" Ефима, когда дело у него великолепно спорилось, когда конюха в рысистом отделении ходили "по струнке", лошади блестели как атлас, Кролик "бежал" удивительно, - в Ефиме появлялось что-то такое, чего Капитон Аверьяныч не мог объяснить себе. Мало-помалу мысли об этом положительно стали мучить Капитона Аверьяныча и даже повергать его в какую-то неопределенную тоску.
     Он заговаривал о Ефиме с тем, с другим, с третьим, разумеется, всячески стараясь не выказать своих опасений и своей безотчетной тревоги, потому что это было бы очень уж смешно и унизительно.
     Так, однажды, сидя дома за вечерним чаем, он ни с того ни с сего покинул недопитый стакан, торопливо оделся, взял костыль и, ни слова не говоря изумленной жене, направился к Мартину Лукьянычу. Там тоже пили чай.
     - Вот и я, - с некоторым замешательством объявил Капитон Аверьяныч, - нацеди и мне, Николай Мартиныч!
     Чтой-то у нас вода ноне плоха... не то самовар давно не лужен?
     Долго говорили о совершенно посторонних предметах, - даже о политике и о том, могут ли обретаться мощи ветхозаветных пророков, или это им не дано. Вдруг Капитон Аверьяныч, как-то потупляя глаза, спросил:
     - А что, Мартин Лукьяныч, насчет Ефима Цыгана...
     как думаете?
     - Что ж, кажется, отличнейший наездник: Кролик бежит на редкость.
     - Да, да... бежит в лучшем виде.
     Разговор опять начался о другом. Но через десять минут Капитон Аверьяныч спросил снова:
     - Ну, а вообще насчет Ефима... как он на ваш взгляд?
     - Что ж и вообще... Да вы, собственно, о чем?
     Капитон Аверьяныч решительно не мог объяснить, о чем он, в сущности, спрашивает.
     - Ну, насчет поведения... и тому подобное, - выговорил он, запинаясь.
     - Вот поведение... Груб он, кажется, и пьет.
     - Он, папаша, пить совершенно бросил, - вмешался Николай, - с самых сорока мучеников.
     - Видите, и пить бросил! Что ж, Капитон Аверьяныч, на мой взгляд, он и поведения достойного. Народ держит в струне, это я отлично заметил, лошади в порядке, не пьяница, не вор, не смутьян.
     - Да, да... - задумчиво подтверждал Капитон Аверьяныч и, помолчав, нерешительно добавил: - Вот пить...
     Отчего он пить бросил? Это хорошо, что об этом толковать, но отчего? Вдруг взял и сразу кинул!
     Мартин Лукьяныч засмеялся.
     - Не понимаю, Капитон Аверьяныч, решительно не понимаю! - воскликнул он. - По-моему, образумился человек, вот и все.
     Капитон Аверьяныч покраснел: он терпеть не мог, когда над ним смеялись; кроме того, почувствовал нелепость и несообразность своих слов.
     - Ефим - нехороший человек, - решительно заявил Николай.
     - Чем нехороший? - с живостью спросил Капитон Аверьяныч.
     - Как чем?! Вы посмотрите на его обращение с народом... Например, с Федотом. Ведь он решительно не признает в них человеческого достоинства. Ругается, дерется!..
     А с женой что делает?..
     - Ну, понес! - воскликнул Мартин Лукьяныч. - У конюха достоинство, брат, одно: ходи по струнке. Без этого ни в одном деле порядка не будет. А не ходит по струнке, поневоле морду побьешь анафеме. Что же касательно жены, так это, брат, люди поумней нас с тобой сказали:
     их не бить - добра не видать.
     - Подлинно пальцем в небо попал, - сказал Капитон Аверьяныч, с видом разочарования отворачиваясь от Николая.
     Опять заговорили о другом. Однако через час Капитон
     Аверьяныч возвратился к Ефиму:
     - Чтой-то есть в нем как будто...
     - Да что же вы замечаете?
     - Есть эдакое... дух эдакий... Какое-то такое, как будто бы... эдакое!
     - Грубит?
     - Ну, вот еще! Посмотрел бы я, как он мне согрубит, - и Капитон Аверьяныч выразительно постучал костылем. - А зазубрина какая-то в нем... язва какая-то.
     - Разве вот зол он?
     - Что мне за дело, зол он али нет? Лишь бы обязанность свою соблюдал.
     - Но тогда, позвольте-с, чего же еще требовать от человека? - с досадою воскликнул Мартин Лукьяныч и, сжавши в кулак все пять пальцев, сказал: - Наездник отличнейший! - и разогнул мизинец.
     - Нечего и говорить, - согласился Капитон Аверьяныч и с любопытством начал смотреть на пальцы Мартина Лукьяныча, точно ожидая, что вот тут и выяснится таинственная причина его беспокойства и страха.
     - Не вор, - отсчитывал Мартин Лукьяныч, - не смутьян; не пьет. Конюхов держит в ежовых рукавицах...
     Да позвольте-с, чего ж вы еще хотите от человека? - И, разогнувши все пять пальцев, он с торжеством показал Капитону Аверьянычу чистую ладонь. Тот посмотрел на ладонь, вздохнул и стал прощаться.
     - Нет, нет, это вы напрасно, Капитон Аверьяныч, - провожал его хозяин, - я так думаю, что нам решительно сам господь послал такого наездника.
     - Да, да... - безучастно согласился Капитон Аверьяныч и, ощупывая костылем дорогу, постукивая в стены, около которых приходилось идти, замурлыкал себе под нос тот напев, который обозначал тоскливое и недоумевающее настроение его духа.
     Когда волнение от приезда Ефрема улеглось в Капитоне Аверьяныче, - что, кстати сказать, случилось на другой же день, - он попытался привлечь и сына к разрешению мучительных своих недоумений. Медлить было некогда, ибо на днях предстояло посылать в Хреновое.
     - Поговори-ка с ним... Вглядись в него хорошенько, в идола, - сказал Капитон Аверьяныч, - может, тебе со стороны-то будет виднее.
     Чтобы сделать удовольствие отцу, Ефрем сходил в рысистое отделение, посмотрел на Цыгана при запряжке и, пожимая плечами, сказал отцу:
     - Я на твоем месте сейчас же бы прогнал его.
     - А что?
     - Да так... Возмутительно разбойнику давать власть.
     Холоп, который ценит лошадей выше человека.
     - Ты вот о чем! - с неудовольствием проговорил Капитон Аверьяныч. - Умны вы, погляжу...
     - А я уверен, что ты в душе согласен со мною, - настаивал Ефрем, - ведь наездник он хороший, говоришь?
     А между тем неприятен тебе. Почему же? Ясно, потому, что возмутительно обращается с народом. Ты не хочешь сознаться, но это так. Самое лучшее - уволить его.
     Капитон Аверьяныч насупился, скрипнул зубами, - то, что говорил Ефрем, было, по его мнению, ужасно глупо, - но стерпел, оправдывая Ефрема неопытностью, и спустя четверть часа сказал:
     - Да ты видал ли его на дрожках? Сходи-ка на дистанцию, посмотри, что он, окаянный, выделывает.
     Ефрему не хотелось отрываться от книги, которую он тем временем только что развернул; однако пришлось идти. Сели в беседке, дождались Ефима. Федотка скакал под дугою. Кролик совершал обычные чудеса в железных руках Ефима. Капитон Аверьяныч так и пламенел от восторга. "Каково, каково! - с несказанным видом возбуждения восклицал он, беспрестанно подталкивая скучающего и равнодушно смотрящего Ефрема. - Сбой-то... сбой-то каков!.. Тьфу ты, канальский человек!.. Так прогнать? Так уволить?.. Эх вы, верхолеты!.." В это время Федотка как-то не справился и отстал от дуги. Оливковое лицо Ефима исказилось невероятною злобой; яростным голосом он изругал Федотку. Капитон Аверьяныч в свою очередь закричал на Федотку и погрозил костылем. Ефрем покраснел, глаза его загорелись негодованием; ни слова не говоря, нахлобучил он шляпу, круто повернулся и быстрыми шагами ушел с дистанции. Когда Федотка опять летел около дуги, Капитон Аверьяныч оглянулся и увидал уходящего сына. "Эхма!" - произнес он и мрачно загудел "Коль славен...".
     Кролика снаряжали в Хреновое. Надлежало быть на месте недели за две до бегов. Кроме наездника, решено было отправить поддужного Федотку и кузнеца Ермила.
     Сам конюший предполагал поехать позднее.
     Накануне отправки Капитон Аверьяныч призвал Федотку, выслал из комнаты "мать", - Ефрема на ту пору не было, - и, прежде чем заговорить, долго сидел за столом, с угрюмым видом барабаня пальцами. Несколько оробевший Федотка переступал с ноги на ногу, мял в руках шапку.
     - Ну, вот, едешь... - с расстановкою выговорил Капитон Аверьяныч. - Был ты обыкновенный конюшишко, но теперь на тебя обращено внимание. Можешь ты это понимать?
     Федотка с напускною развязностью тряхнул волосами.
     - Мы завсегда можем понимать, Капитон Аверьяныч.
     - Ты не очень языком-то лопочи. Знаешь, не люблю этого. Я говорю: вот на тебя обращено внимание. Будешь ли скакать под дугою, нет ли, с каждого приза полагается тебе десять целковых. Это ежели первый приз. Что же касательно второго или, чего боже сохрани, третьего, будешь награждаться по усмотрению.
     - Мы завсегда, Капитон Аверьяныч... Как вы сами видите наше старание...
     - Я что сказал? Не лопочи! Что ты, братец, языкомто основу снуешь? И то я замечаю, ты что-то развязен на слова становишься. Остерегайся, малый, я этого не люблю.
     - Слушаюсь-с, Капитон Аверьяныч.
     - Так вот... Но старайся заслужить. Ночей недосыпай, хлеба недоедай, блюди за Кроликом, как за родным отцом. Подстилка чтоб завсегда была свежая; после езды вываживай досуха; чисти, чтоб обтереть белым платком и на платке чтоб пылинки не было. Слышишь?
     - Слушаю-с, Капитон Аверьяныч.
     - Воды и корму никак не моги давать без наездника.
     - Слушаю-с.
     - Гм... Но это все последнее дело. Первое же твое дело вот какое: никак не отлучайся от лошади. Наездник пойдет туда-сюда или там с гостями... но ты издыхай в конюшне. И тово... - Капитон Аверьяныч понизил голос, - следи за Ефимом.
     - Ужели я не понимаю, Капитон Аверьяныч? Как мы исстари гарденинские...
     - Вот то-то, что не понимаешь! Ты не возмечтай, что я тебя старшим становлю. Что наездник будет тебе приказывать и что относится до дела, ты пикнуть против него не смей. Понял?
     - - Точно так-с.
     - Но ежели... - Капитон Аверьяныч опять понизил голос, - ежели приметишь за ним что-нибудь эдакое... ну, что-нибудь в голову ему втемяшится... дурь какая-нибудь...
     ты никак не моги ему подражать. И доноси мне, - Будьте спокойны, Капитон Аверьяныч, - ответствовал польщенный Федотка.
     - Что случится с Кроликом - с тебя взыщу. Ты это намотай. Лошадь дорогая, лошади - цены нету. Вот я прикидывал и вижу - обойди все заводы, нет такой резвой лошади. Денно и нощно помни об этом. Приеду в Хреновое, увижу, какой ты будешь старатель. Ступай, позови Ермила. Да смотри, чтоб не болтать. Если наездник спросит, зачем, мол, призывал, скажи: тебя, мол, наказывал слушаться.
     Пришел кузнец Ермил. Впрочем, о нем непременно надо сказать несколько слов. Это был низенький, широкий, на вывернутых ногах человек с угрюмым и недовольным лицом, обросшим по самые глаза красными, жесткими, как щетина, волосами. Он обладал даром сквернословить с необыкновенною изысканностью, "переругивал" даже мельника Демидыча, тоже великого мастера по этой части.
     Первенство Ермила было утверждено года два тому назад, когда в застольной, при громком хохоте и одобрительных криках всей дворни, он имел состязание с Демидычем.
     Состязание происходило по всем правилам: разгоряченные слушатели бились об заклад; для счета и наблюдения были избраны почетнейшие лица из присутствующих: конюх Василий, старший ключник Дмитрий и кучер Никифор Агапыч. Нелицеприятные судьи с серьезнейшим видом взвешивали каждое сквернословие, обсуждали его со стороны едкости, силы, оригинальности, отвергали, если оно не соответствовало назначению; состязание происходило в форме ругани между Демидычем и Ермилом, имело личный, так сказать, полемический характер, требовало язви-- тельных и верных определений. В конце концов Ермил обрушил на Демидыча сто тридцать восемь безусловно сквернейших ругательств, между тем как Демидыч мог возразить ему только девяноста тремя, да и то не безусловно сквернейшими.
     Но, будучи таким победоносным в непристойных изражениях, кузнец Ермил совершенно не умел говорить обыкновенным человеческим языком. О самых простых вещах он принужден был изъясняться скверными словами. Но так как запаса их все-таки не хватало на выражение всех понятий, свойственных кузнецу Ермилу, то он ухитрялся придавать одному и тому же ругательному слову многообразнейшее значение: в одном случае оно означало негодование, в другом - презрение, в третьем - нежность, похвалу, льстивость и так далее без конца.
     - Ну, Ермил, посылаю тебя в Хреновое, - сказал Капитон Аверьяныч. - Смотри, брат, не ударь лицом в грязь.
     Кузнец молчал, приискивая в голове такой ответ, который не состоял бы из скверных слов.
     - Поедет еще Федотка-поддужный, малый молодой.
     Ты всячески наблюдай за ним.
     Кузнец опять поискал, что сказать, и опять предпочел оставаться безгласным. Его начинал прошибать пот.
     - Наездника слушайся. Но твои с ним дела небольшие: нужно подковать - подкуй, нужно копыто расчистить - расчисть. Конечно, и Федотке подсобляй. Одним словом, я на тебя надеюсь. Понял?
     Кузнец отчаянно зашевелил губами, но продолжал молчать.
     - Во всяком же разе это твое последнее дело. Первое же - ты тово... - Капитон Аверьяныч понизил голос, - послеживай за Ефимом... Ежели приметишь что-нибудь эдакое... необнакновенное... ну, что-нибудь в голову ему взбредет... шаль какая-нибудь... ты всячески мне докладывай. Федотка малый молодой, но на тебя я надеюсь.
     Ефимом я доволен, а ты все-таки послеживай в случае чего. Лошади цены нету... Понял, что ль?
     Кузнец понял только одно, что теперь уж необходимо отвечать. В отчаянии он бросил искать пристойные слова, посопел, тряхнул своими огненными волосищами и вдруг разразился самою неистовою и сквернейшею тирадой, приблизительный смысл которой был таков:
     - Расшиби меня гром, ежели оплошаю. Федотка такой-то и такой-то... молокосос! А Цыгану в рот пальца не клади, потому что и мать его, и бабка, и прабабка были такие-то и такие...
     Капитон Аверьяныч вскочил и замахал на него руками.
     - Шш... замолчи, рыжий дурак!.. Али забыл, с кем говоришь?.. Вот я тебя костылем!
     Ермил умолк с видом подавленного страдания.
     - Смотри же, старайся, - добавил Капитон Аверьяныч, - да зря никому не болтай. Ступай, срамник эдакий!
     Ермил хотел сказать "слушаю-с", но побоялся, как бы опять не выскочило чего-нибудь неподходящего, неуклюже поклонился, сердито крякнул и, не говоря ни слова, вышел. И до самого дома отводил себе душу отборнейшим сквернословием, ругая себя, Капитона Аверьяныча, Кролика, Хреновое, Федотку, Ефима Цыгана. За всем тем внутренно он был сильно польщен и доволен.
     Ефиму выдали на руки деньги и аттестат Кролика, сказали, чтобы ждал к бегам Капитона Аверьяныча, и, дабы хоть чуточку растрогать и умилить его, объявили, что за каждый первый приз ему будет выдаваться в награду сто рублей. Но Ефим хотя бы бровью шевельнул: на его дерзком лице не изобразилось даже тени благодарности.
     - Экий столб бесчувственный! - проворчал Капитон Аверьяныч и скрипнул зубами от сдержанного негодования.
     Ранним майским утром запрягли телегу с "креслами", вывели Кролика, облачили его совсем с головою в щегольскую полотняную попону с вышитыми гербами господ Гардениных, привязали к "креслам"; на пристяжку к коренному пристегнули поддужного мерина. Вся дворня собралась около телеги; помолились; Капитон Аверьяныч взволнованным голосом сказал последнее напутствие, нежно потрепал Кролика, обошел еще раз вокруг высоко нагруженной телеги и, наконец, выговорил: "Ну, с богом!"
     Когда выехали со двора, показалось солнце. Ослепительные лучи брызнули на толпу, на высоко нагруженную телегу, на Кролика, принявшего какие-то странные очертания в его белом футляре, - на всю эту серьезную и торжественную процессию. И Кролик, точно понимая, что он составляет центр процессии, что на нем покоится множество упований, надежд, расчетов, что с ним связаны заветнейшие мечты и перспективы этого благоговейно следующего за ним люда, высоко поднял голову навстречу восходящему солнцу, заржал звонким, как труба, протяжным и переливчатым ржанием. В каменных конюшнях за маленькими полукруглыми окнами тотчас же отозвались десятки голосов. Жалкая мужицкая клячонка, влачившая соху на ближнем пригорке, и та не выдержала: не обращая внимания на удары кнута, она остановилась, откинула жиденький хвост, втянула в себя костлявые, изъязвленные бока, приподняла шершавую морду и слабеньким дребезжащим голоском откликнулась на могучий и радостный призыв жеребца в гербах.
     В полуверсте от усадьбы толпа остановилась, а Кролика повели дальше. Народ мало-помалу разбрелся по своим делам. Один Капитон Аверьяныч долго не сходил с места, долго с сосредоточенною и заботливою задумчивостью смотрел вдаль, где едва мелькало белое пятнышко, иногда вспыхивал на солнце лакированный козырек Федотки, сидевшего на возу, и краснелась его рубашка.
     Так как ехали тихо, то в дороге предстояло провести три дня. Путь лежал почти все время степью. Ехали больше ночью и ранним утром; среди дня останавливались кормить. Погода стояла великолепная. По ночам весь горизонт облегали огни, в теплом душистом воздухе непрерывно звенели заунывные песни, потому что это было время покоса. Утром заливались жаворонки, поднимался туман с ближней степной речонки, пронзительно посвистывали сурки, широко развертывалось зеленеющее и цветущее пространство, сверкающее росою, пустынное, с "кустами", синеющими в отдалении, с островерхими стогами, с одинокими курганами, с разбросанными там и сям гуртами, около которых точно застывшие виднелись чабаны с "ярлыгами" в руках. Отчетливо выделялись косари в рубахах, вздутых ветром, блистали и звенели косы. Коршун плавал в небе, высматривая добычу... Вдали мчался верховой, пригнувшись к луке... На ровном, как ладонь, месте выглядывал купеческий хутор с обширными кошарами, загонами и варками, с прудом, сияющим как полированное серебро.
     Но особенно-то хорошо все-таки было ночью. Какой-то необъятный простор чувствовался тогда. Курганы, кусты, хутора, лощины, извивы прихотливой степной речонки - все исчезало, одна только безвестная даль синела со всех сторон, уходила, казалось, туда, где светились яркие звезды. Пахло сеном, пахло камышами с реки, где-то однообразно стонала выпь, у самой дороги перекликались перепела, и протяжная песнь тянулась, тянулась, наполняя пространство бесконечным унынием...
     Обыкновенно Федотка лежал вниз брюхом на телеге и, преодолевая дремоту, что-нибудь мурлыкал; кузнец и наездник мерным шагом шли позади, в гробовом молчании посасывая трубки. В ночи видно было, точно два огненных глаза неотступно следовали за телегой. Иногда то одна, то другая трубка вспыхивала с легким треском, разгоралась искрами и неуверенно освещала то высокую сутуловатую фигуру с потупленным лицом, с руками точно у обезьяны, то приземистую, коренастую, на вывернутых ногах, без шапки... Утром не было видно огненных точек, но так же неотступно следовали за телегой две струйки голубоватого дыма и две молчаливые фигуры, шагающие нога в ногу.
     О кузнеце давно было известно, что он тогда лишь переставал молчать, когда ругался, и Федотка вовсе не удивлялся, не слыша по целым дням его голоса. Но Ефим несколько удивлял Федотку: чем далее они подвигались в степь, тем угрюмее и сосредоточеннее становился Ефим, тем чуднее казались Федотке его цыганские глаза. С первого же дня пути он точно забыл о Кролике, как-то сразу прервалась его непомерная и ревнивая внимательность к лошади. Федотка чистил Кролика, поил, засыпал ему овса; кузнец аккуратно осматривал его ноги, ощупывал подковы, смазывал копыта мазью. Ефим же только говорил: "запрягай", "отпрягай" - и больше не говорил ни слова с своими спутниками, если не считать кратких и неохотных ответов на их деловые вопросы. Он шел позади телеги, невольно стараясь попадать в ногу с кузнецом, но едва замечая его, шел и курил и молча прислушивался к звукам степи, молча всматривался вдаль. Трубка погасала, он на ходу вынимал кисет, набивал другую, высекал огонь и опять шел, попадая в ногу с кузнецом и всматриваясь вдаль. Что-то точно манило его к этой дали, и особенно ночью, когда степной простор казался таким безграничным, таким таинственным... Что-то странv ное наплывало в его цыганскую душу с отзвуками унылой песни, с отблеском далеких костров, с мерцающим светом синего звездного неба... Им овладевала тоска, какое-то смутное желание волновало и тревожило его. Под мерный стук колес и лошадиный топот, когда слабый ветерок веял ему в лицо свежестью и запахом степных трав, странные и неопределенные мечты приходили ему в голову, точно неясные тени тех мечтаний, которые были свойственны его полудиким предкам. Временами ему мерещилась какаято небывалая воля, какой-то неслыханный простор, неописуемый разгул... и в его крови загоралось точно от вина, грудь начинала мучительно сжиматься. Когда такое случается с человеком, в народе говорят: его зовет! - и стерегут, чтобы человек не наделал какой-нибудь беды.
     Беда едва не случилась верстах в двадцати от Хренового. Ехали селом. Наездник с кузнецом по обыкновению шли сзади. Вдруг Федотка был испуган неистовым голосом Ефима: "Стой!" Он остановил лошадей и увидел, что около кабак. Одна и та же мысль пришла в голову и ему и кузнецу: "Запьет!" Они тревожно переглянулись. Тем временем Ефим подумал, полез в карман... и с внезапною злобой бросился к Кролику, начал крепко, новым узлом привязывать его, закричал на Федотку: "Черт!.. Чего смотришь? Не видишь, еще бы немного - развязалось...
     Тоже поддужный называется, сволочь эдакая!.. Пошел!"
     Кузнец, обрадованный, что благополучно отъехали от кабака, в свою очередь сквернейшим образом изругал ни в чем не повинного Федотку. Впрочем, и сам Федотка был доволен.
     На третий день к закату солнца показалось Хреновое.
     Лишь только забелелись огромные постройки завода, заблестели на солнце зеленые и красные крыши, у Федотки стали вырываться восторженные восклицания, а кузнец начал изрыгать непристойные слова в знак удовольствия.
     Оба они ни разу не были в Хреновом, Федотка же кроме того до сих пор не отъезжал дальше тридцати верст от Гарденина. Когда подъехали ближе он то и дело спрашивал Ефима:
     Это что ж такое будет дяденька?.. А это что за хоромы?.. А это какая штуковина торчит?
     Ефим тоже изменился, завидевши Хреновое, сделался словоохотлив и весел. Здесь всякий камешек был ему известен и пробуждал в нем приятные воспоминания. Так, проезжая мимо бегов, он по-волчиному оскалил зубы, засмеялся и сказал:
     - Видите вон дальний поворот... вон, вон татарка-то краснеется? Ну, об этом месте будет меня помнить Семка Кареевский. Мы, этта, едем на большой приз, и вдруг вижу, этта, забирает, забирает Семка вперед. На полголовы забрал. Постой, думаю, конопатая сопля, я тебе угожу...
     А я на Внезапном еду - строгости необыкновенной лошадь! Ну, этта, загибаем поворот, изловчился я... да эдак кэ-э-эк поддам! Внезапный одним махом на голову. А я изловчился, да заднею осью, да за Семкино колесо... трах!..
     Он, сволочь, как покатится вверх тормашками. Уцепился, подлец, за вожжи, да волоком, волоком.., вся морда в крови... колесо в дребезги! Не забывай, говорю, друг задушевный, с кем тягаешься!
     Федотка так и визжал от восторга. Кузнец с остервенением приговаривал: "Эдак его!.. Так его!.. Эдак его!.."
     - Что ж, дяденька, ничего вам за эсто не было? - подобострастно спросил Федотка, отдохнув от смеха.
     - Понятно, ничего. Какой-то сопляк из беседки в трубу заприметил: ты, говорит, мерзавец, будто зацепил?
     И Семка, этта, стоит, скосоротился, рожа в крови, поддевка располосована, в грязи весь... "Зацепил, говорит; его, говорит, такой умысел был: живота меня лишить". - "Воля ваша, говорю, ежели у него дрожки рассыпались, я в эфтом не причинен, надобно прочнее делать. Но только я никак не зацеплял". Ну, этта, поговорили промеж себя, выдали первый приз.

/ Полные произведения / Эртель А.И. / Гарденины, их дворня, приверженцы и враги