/ Полные произведения / Лермонтов М.Ю. / Герой нашего времени

Герой нашего времени [7/10]

Скачать полное произведение

    Он ушел.
     Вечером многочисленное общество отправилось пешком к провалу.
     По мнению здешних ученых, этот провал не что иное, как угасший кратер; он находится на отлогости Машука, в версте от города. К нему ведет узкая тропинка между кустарников и скал; взбираясь на гору, я подал руку княжне, и она ее не покидала в продолжение целой прогулки.
     Разговор наш начался злословием: я стал перебирать присутствующих и отсутствующих наших знакомых, сначала выказывал смешные, а после дурные их стороны. Желчь моя взволновалась. Я начал шутя - и кончил искренней злостью. Сперва это ее забавляло, а потом испугало.
     - Вы опасный человек! - сказала она мне, - я бы лучше желала попасться в лесу под нож убийцы, чем вам на язычок... Я вас прошу не шутя: когда вам вздумается обо мне говорить дурно, возьмите лучше нож и зарежьте меня, - я думаю, это вам не будет очень трудно.
     - Разве я похож на убийцу?..
     - Вы хуже...
     Я задумался на минуту и потом сказал, приняв глубоко тронутый вид:
     - Да, такова была моя участь с самого детства. Все читали на моем лице признаки дурных чувств, которых не было; но их предполагали - и они родились. Я был скромен - меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм, - другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, - меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, - меня никто не понял: и я выучился ненавидеть. Моя бесцветная молодость протекала в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил правду - мне не верили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины общества, я стал искусен в науке жизни и видел, как другие без искусства счастливы, пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался. И тогда в груди моей родилось отчаяние - не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой. Я сделался нравственным калекой: одна половина души моей не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я ее отрезал и бросил, - тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей ее половины; но вы теперь во мне разбудили воспоминание о ней, и я вам прочел ее эпитафию. Многим все вообще эпитафии кажутся смешными, но мне нет, особенно когда вспомню о том, что под ними покоится. Впрочем, я не прошу вас разделять мое мнение: если моя выходка вам кажется смешна - пожалуйста, смейтесь: предупреждаю вас, что это меня не огорчит нимало.
     В эту минуту я встретил ее глаза: в них бегали слезы; рука ее, опираясь на мою, дрожала; щеки пылали; ей было жаль меня! Сострадание - чувство, которому покоряются так легко все женщины, впустило свои когти в ее неопытное сердце. Во все время прогулки она была рассеянна, ни с кем не кокетничала, - а это великий признак!
     Мы пришли к привалу; дамы оставили своих кавалеров, но она не покидала руки моей. Остроты здешних денди ее не смешили; крутизна обрыва, у которого она стояла, ее не пугала, тогда как другие барышни пищали и закрывали глаза.
     На возвратном пути я не возобновлял нашего печального разговора; но на пустые мои вопросы и шутки она отвечала коротко и рассеянно.
     - Любили ли вы? - спросил я ее наконец.
     Она посмотрела на меня пристально, покачала головой - и опять впала в задумчивость: явно было, что ей хотелось что-то сказать, но она не знала, с чего начать; ее грудь волновалась... Как быть! кисейный рукав слабая защита, и электрическая искра пробежала из моей руки в ее руку; все почти страсти начинаются так, и мы часто себя очень обманываем, думая, что нас женщина любит за наши физические или нравственные достоинства; конечно, они приготовляют ее сердце к принятию священного огня, а все-таки первое прикосновение решает дело.
     - Не правда ли, я была очень любезна сегодня? - сказала мне княжна с принужденной улыбкой, когда мы возвратились с гулянья.
     Мы расстались.
     Она недовольна собой: она себя обвиняет в холодности... о, это первое, главное торжество! Завтра она захочет вознаградить меня. Я все это уж знаю наизусть - вот что скучно!
     4-го июня.
     Нынче я видел Веру. Она замучила меня своею ревностью. Княжна вздумала, кажется, ей поверять свои сердечные тайны: надо признаться, удачный выбор!
     - Я отгадываю, к чему все это клонится, - говорила мне Вера, - лучше скажи мне просто теперь, что ты ее любишь.
     - Но если я ее не люблю?
     - То зачем же ее преследовать, тревожить, волновать ее воображение?.. О, я тебя хорошо знаю! Послушай, если ты хочешь, чтоб я тебе верила, то приезжай через неделю в Кисловодск; послезавтра мы переезжаем туда. Княгиня остается здесь дольше. Найми квартиру рядом; мы будем жить в большом доме близ источника, в мезонине; внизу княгиня Лиговская, а рядом есть дом того же хозяина, который еще не занят... Приедешь? . .
     Я обещал - и тот же день послал занять эту квартиру.
     Грушницкий пришел ко мне в шесть часов вечера и объявил, что завтра будет готов его мундир, как раз к балу.
     - Наконец я буду с нею танцевать целый вечер... Вот наговорюсь! - прибавил он.
     - Когда же бал?
     - Да завтра! Разве не знаешь? Большой праздник, и здешнее начальство взялось его устроить...
     - Пойдем на бульвар...
     - Ни за что, в этой гадкой шинели...
     - Как, ты ее разлюбил?..
     Я ушел один и, встретив княжну Мери, позвал ее на мазурку. Она казалась удивлена и обрадована.
     - Я думала, что вы танцуете только по необходимости, как прошлый раз, - сказала она, очень мило улыбаясь...
     Она, кажется, вовсе не замечает отсутствия Грушницкого.
     - Вы будете завтра приятно удивлены, - сказал я ей.
     - Чем?
     - Это секрет... на бале вы сами догадаетесь.
     Я окончил вечер у княгини; гостей не было, кроме Веры и одного презабавного старичка. Я был в духе, импровизировал разные необыкновенные истории; княжна сидела против меня и слушала мой вздор с таким глубоким, напряженным, даже нежным вниманием, что мне стало совестно. Куда девалась ее живость, ее кокетство, ее капризы, ее дерзкая мина, презрительная улыбка, рассеянный взгляд?..
     Вера все это заметила: на ее болезненном лице изображалась глубокая грусть; она сидела в тени у окна, погружаясь в широкие кресла... Мне стало жаль ее...
     Тогда я рассказал всю драматическую историю нашего знакомства с нею, нашей любви, - разумеется, прикрыв все это вымышленными именами.
     Я так живо изобразил мою нежность, мои беспокойства, восторги; я в таком выгодном свете выставил ее поступки, характер, что она поневоле должна была простить мне мое кокетство с княжной.
     Она встала, подсела к нам, оживилась... и мы только в два часа ночи вспомнили, что доктора велят ложиться спать в одиннадцать.
     5-го июня.
     За полчаса до бала явился ко мне Грушницкий полном сиянии армейского пехотного мундира. К третьей пуговице пристегнута была бронзовая цепочка, на которой висел двойной лорнет; эполеты неимоверной величины были загнуты кверху в виде крылышек амура; сапоги его скрипели; в левой руке держал он коричневые лайковые перчатки и фуражку, а правою взбивал ежеминутно в мелкие кудри завитой хохол. Самодовольствие и вместе некоторая неуверенность изображались на его лице; его праздничная наружность, его гордая походка заставили бы меня расхохотаться, если б это было согласно с моими намерениями.
     Он бросил фуражку с перчатками на стол и начал обтягивать фалды и поправляться перед зеркалом; черный огромный платок, навернутый на высочайший подгалстушник, которого щетина поддерживала его подбородок, высовывался на полвершка из-за воротника; ему показалось мало: он вытащил его кверху до ушей; от этой трудной работы, ибо воротник мундира был очень узок и беспокоен, лицо его налилось кровью.
     - Ты, говорят, эти дни ужасно волочился за моей княжной? - сказал он довольно небрежно и не глядя на меня.
     - Где нам, дуракам, чай пить! - отвечал я ему, повторяя любимую поговорку одного из самых ловких повес прошлого времени, воспетого некогда Пушкиным.
     - Скажи-ка, хорошо на мне сидит мундир?.. Ох, проклятый жид!.. как под мышками? режет!.. Нет ли у тебя духов?
     - Помилуй, чего тебе еще? от тебя и так уж несет розовой помадой...
     - Ничего. Дай-ка сюда...
     Он налил себе полсклянки за галстук, в носовой платок, на рукава.
     - Ты будешь танцевать? - спросил он.
     - Не думаю.
     - Я боюсь, что мне с княжной придется начинать мазурку, - я не знаю почти ни одной фигуры...
     - А ты звал ее на мазурку?
     - Нет еще...
     - Смотри, чтоб тебя не предупредили...
     - В самом деле? - сказал он, ударив себя по лбу. - Прощай... пойду дожидаться ее у подъезда. - Он схватил фуражку и побежал.
     Через полчаса и я отправился. На улице было темно и пусто; вокруг собрания или трактира, как угодно, теснился народ; окна его светились; звуки полковой музыки доносил ко мне вечерний ветер. Я шел медленно; мне было грустно... Неужели, думал я, мое единственное назначение на земле - разрушать чужие надежды? С тех пор как я живу и действую, судьба как-то всегда приводила меня к развязке чужих драм, как будто без меня никто не мог бы ни умереть, ни прийти в отчаяние! Я был необходимое лицо пятого акта; невольно я разыгрывал жалкую роль палача или предателя. Какую цель имела на это судьба?.. Уж не назначен ли я ею в сочинители мещанских трагедий и семейных романов - или в сотрудники поставщику повестей, например, для "Библиотеки для чтения"?.. Почему знать?.. Мало ли людей, начиная жизнь, думают кончить ее, как Александр Великий или лорд Байрон, а между тем целый век остаются титулярными советниками?..
     Войдя в залу, я спрятался в толпе мужчин и начал делать свои наблюдения. Грушницкий стоял возле княжны и что-то говорил с большим жаром; она его рассеянно слушала, смотрела по сторонам, приложив веер к губкам; на лице ее изображалось нетерпение, глаза ее искали кругом кого-то; я тихонько подошел сзади, чтоб подслушать их разговор.
     - Вы меня мучите, княжна! - говорил Грушницкий, - вы ужасно переменились с тех пор, как я вас не видал...
     - Вы также переменились, - отвечала она, бросив на него быстрый взгляд, в котором он не умел разобрать тайной насмешки.
     - Я? я переменился?.. О, никогда! Вы знаете, что это невозможно! Кто видел вас однажды, тот навеки унесет с собою ваш божественный образ.
     - Перестаньте...
     - Отчего же вы теперь не хотите слушать того, чему еще недавно, и так часто, внимали благосклонно?..
     - Потому что я не люблю повторений, - отвечала она, смеясь...
     - О, я горько ошибся!.. Я думал, безумный, что по крайней мере эти эполеты дадут мне право надеяться... Нет, лучше бы мне век остаться в этой презренной солдатской шинели, которой, может быть, я обязан вашим вниманием...
     - В самом деле, вам шинель гораздо более к лицу...
     В это время я подошел и поклонился княжне; она немножко покраснела и быстро проговорила:
     - Не правда ли, мсье Печорин, что серая шинель гораздо больше идет к мсье Грушницкому?..
     - Я с вами не согласен, - отвечал я, - в мундире он еще моложавее.
     Грушницкий не вынес этого удара; как все мальчики, он имеет претензию быть стариком; он думает, что на его лице глубокие следы страстей заменяют отпечаток лет. Он на меня бросил бешеный взгляд, топнул ногою и отошел прочь.
     - А признайтесь, - сказал я княжне, - что хотя он всегда был очень смешон, но еще недавно он вам казался интересен... в серой шинели?..
     Она потупила глаза и не отвечала.
     Грушницкий целый вечер преследовал княжну, танцевал или с нею, или вис-Е-вис; он пожирал ее глазами, вздыхал и надоедал ей мольбами и упреками. После третьей кадрили она его уж ненавидела.
     - Я этого не ожидал от тебя, - сказал он, подойдя ко мне и взяв меня за руку.
     - Чего?
     - Ты с нею танцуешь мазурку? - спросил он торжественным голосом. - Она мне призналась...
     - Ну, так что ж? А разве это секрет?
     - Разумеется... Я должен был этого ожидать от девчонки... от кокетки... Уж я отомщу!
     - Пеняй на свою шинель или на свои эполеты, а зачем же обвинять ее? Чем она виновата, что ты ей больше не нравишься?..
     - Зачем же подавать надежды?
     - Зачем же ты надеялся? Желать и добиваться чего-нибудь - понимаю, а кто ж надеется?
     - Ты выиграл пари - только не совсем, - сказал он, злобно улыбаясь.
     Мазурка началась. Грушницкий выбирал одну только княжну, другие кавалеры поминутно ее выбирали; это явно был заговор против меня; тем лучше: ей хочется говорить со мной, ей мешают, - ей захочется вдвое более.
     Я раза два пожал ее руку; во второй раз она ее выдернула, не говоря ни слова.
     - Я дурно буду спать эту ночь, - сказала она мне, когда мазурка кончилась.
     - Этому виноват Грушницкий.
     - О нет! - И лицо ее стало так задумчиво, так грустно, что я дал себе слово в этот вечер непременно поцеловать ее руку.
     Стали разъезжаться. Сажая княжну в карету, я быстро прижал ее маленькую ручку к губам своим. Было темно, и никто не мог этого видеть.
     Я возвратился в залу очень доволен собой.
     За большим столом ужинала молодежь, и между ними Грушницкий. Когда я вошел, все замолчали: видно, говорили обо мне. Многие с прошедшего бала на меня дуются, особенно драгунский капитан, а теперь, кажется, решительно составляется против меня враждебная шайка под командой Грушницкого. У него такой гордый и храбрый вид... Очень рад; я люблю врагов, хотя не по-христиански. Они меня забавляют, волнуют мне кровь. Быть всегда настороже, ловить каждый взгляд, значение каждого слова, угадывать намерения, разрушать заговоры, притворяться обманутым, и вдруг одним толчком опрокинуть все огромное и многотрудное здание их хитростей и замыслов, - вот что я называю жизнью.
     В продолжение ужина Грушницкий шептался и перемигивался с драгунским капитаном.
     6-го июня.
     Нынче поутру Вера уехала с мужем в Кисловодск. Я встретил их карету, когда шел к княгине Лиговской. Она мне кивнула головой: во взгляде ее был упрек.
     Кто ж виноват? зачем она не хочет дать мне случай видеться с нею наедине? Любовь, как огонь, - без пищи гаснет. Авось ревность сделает то, чего не могли мои просьбы.
     Я сидел у княгини битый час. Мери не вышла, - больна. Вечером на бульваре ее не было. Вновь составившаяся шайка, вооруженная лорнетами, приняла в самом деле грозный вид. Я рад, что княжна больна: они сделали бы ей какую-нибудь дерзость. У Грушницкого растрепанная прическа и отчаянный вид; он, кажется, в самом деле огорчен, особенно самолюбие его оскорблено; но ведь есть же люди, в которых даже отчаяние забавно!..
     Возвратясь домой, я заметил, что мне чего-то недостает. Я не видал ее! Она больна! Уж не влюбился ли я в самом деле?.. Какой вздор!
     7-го июня.
     В одиннадцать часов утра - час, в который княгиня Лиговская обыкновенно потеет в Ермоловской ванне, - я шел мимо ее дома. Княжна сидела задумчиво у окна; увидев меня, вскочила.
     Я вошел в переднюю; людей никого не было, и я без доклада, пользуясь свободой здешних нравов, пробрался в гостиную.
     Тусклая бледность покрывала милое лицо княжны. Она стояла у фортепьяно, опершись одной рукой на спинку кресел: эта рука чуть-чуть дрожала; я тихо подошел к ней и сказал:
     - Вы на меня сердитесь?..
     Она подняла на меня томный, глубокий взор и покачала головой; ее губы хотели проговорить что-то - и не могли; глаза наполнились слезами; она опустилась в кресла и закрыла лицо руками.
     - Что с вами? - сказал я, взяв ее руку.
     - Вы меня не уважаете!.. О! Оставьте меня ! . .
     Я сделал несколько шагов... Она выпрямилась в креслах, глаза ее засверкали...
     Я остановился, взявшись за ручку двери и сказал:
     - Простите меня, княжна! Я поступил как безумец... этого в другой раз не случится: я приму свои меры... Зачем вам знать то, что происходило до сих пор в душе моей! Вы этого никогда не узнаете, и тем лучше для вас. Прощайте.
     Уходя, мне кажется, я слышал, что она плакала.
     Я до вечера бродил пешком по окрестностям Машука, утомился ужасно и, пришедши домой, бросился на постель в совершенном изнеможении.
     Ко мне зашел Вернер.
     - Правда ли, - спросил он, - что вы женитесь на княжне Лиговской?
     - А что?
     - Весь город говорит; все мои больные заняты этой важной новостью, а уж эти больные такой народ: все знают!
     "Это шутки Грушницкого!" - подумал я.
     - Чтоб вам доказать, доктор, ложность этих слухов, объявляю вам по секрету, что завтра я переезжаю в Кисловодск...
     - И княгиня также?..
     - Нет, она остается еще на неделю здесь...
     - Так вы не женитесь?..
     - Доктор, доктор! посмотрите на меня: неужели я похож на жениха или на что-нибудь подобное?
     - Я этого не говорю... но вы знаете, есть случаи... - прибавил он, хитро улыбаясь, - в которых благородный человек обязан жениться, и есть маменьки, которые по крайней мере не предупреждают этих случаев... Итак, я вам советую, как приятель, быть осторожнее! Здесь, на водах, преопасный воздух: сколько я видел прекрасных молодых людей, достойных лучшей участи и уезжавших отсюда прямо под венец... Даже, поверите ли, меня хотели женить! Именно. одна уездная маменька, у которой дочь была очень бледна. Я имел несчастие сказать ей, что цвет лица возвратится после свадьбы; тогда она со слезами благодарности предложила мне руку своей дочери и все свое состояние - пятьдесят душ, кажется. Но я отвечал, что я к этому не способен...
     Вернер ушел в полной уверенности, что он меня предостерег.
     Из слов его я заметил, что про меня и княжну уж распущены в городе разные дурные слухи: это Грушницкому даром не пройдет!
     10-го июня.
     Вот уж три дня, как я в Кисловодске. Каждый день вижу Веру у колодца и на гулянье. Утром, просыпаясь, сажусь у окна и навожу лорнет на ее балкон; она давно уж одета и ждет условного знака; мы встречаемся, будто нечаянно, в саду, который от наших домов спускается к колодцу. Живительный горный воздух возвратил ей цвет лица и силы. Недаром Нарзан называется богатырским ключом. Здешние жители утверждают, что воздух Кисловодска располагает к любви, что здесь бывают развязки всех романов, которые когда-либо начинались у подошвы Машука. И в самом деле, здесь все дышит уединением; здесь все таинственно - и густые сени липовых аллей, склоняющихся над потоком, который с шумом и пеною, падая с плиты на плиту, прорезывает себе путь между зеленеющими горами, и ущелья, полные мглою и молчанием, которых ветви разбегаются отсюда во все стороны, и свежесть ароматического воздуха, отягощенного испарениями высоких южных трав и белой акации, и постоянный, сладостно-усыпительный шум студеных ручьев, которые, встретясь в конце долины, бегут дружно взапуски и наконец кидаются в Подкумок. С этой стороны ущелье шире и превращается в зеленую лощину; по ней вьется пыльная дорога. Всякий раз, как я на нее взгляну, мне все кажется, что едет карета, а из окна кареты выглядывает розовое личико. Уж много карет проехало по этой дороге, - а той все нет. Слободка, которая за крепостью, населилась; в ресторации, построенной на холме, в нескольких шагах от моей квартиры, начинают мелькать вечером огни сквозь двойной ряд тополей; шум и звон стаканов раздается до поздней ночи.
     Нигде так много не пьют кахетинского вина и минеральной воды, как здесь.
     Но смешивать два эти ремесла
     Есть тьма охотников - я не из их числа.
     Грушницкий с своей шайкой бушует каждый день в трактире и со мной почти не кланяется.
     Он только вчера приехал, а успел уже поссориться с тремя стариками, которые хотели прежде его сесть в ванну: решительно - несчастия развивают в нем воинственный дух.
     11-го июня.
     Наконец они приехали. Я сидел у окна, когда услышал стук их кареты: у меня сердце вздрогнуло... Что же это такое? Неужто я влюблен? Я так глупо создан, что этого можно от меня ожидать.
     Я у них обедал. Княгиня на меня смотрит очень нежно и не отходит от дочери... плохо! Зато Вера ревнует меня к княжне: добился же я этого благополучия! Чего женщина не сделает, чтоб огорчить соперницу! Я помню, одна меня полюбила за то, что я любил другую. Нет ничего парадоксальнее женского ума; женщин трудно убедить в чем-нибудь, надо их довести до того, чтоб они убедили себя сами; порядок доказательств, которыми они уничтожают свои предупреждения, очень оригинален; чтоб выучиться их диалектике, надо опрокинуть в уме своем все школьные правила логики. Например, способ обыкновенный:
     Этот человек любит меня, но я замужем: следовательно, не должна его любить.
     Способ женский:
     Я не должна его любить, ибо я замужем; но он меня любит, - следовательно...
     Тут несколько точек, ибо рассудок уже ничего не говорит, а говорят большею частью: язык, глаза и вслед за ними сердце, если оно имеется.
     Что, если когда-нибудь эти записки попадут на глаза женщине? "Клевета!" - закричит она с негодованием.
     С тех пор, как поэты пишут и женщины их читают (за что им глубочайшая благодарность), их столько раз называли ангелами, что они в самом деле, в простоте душевной, поверили этому комплименту, забывая, что те же поэты за деньги величали Нерона полубогом...
     Не кстати было бы мне говорить о них с такою злостью, - мне, который, кроме их, на свете ничего не любил, - мне, который всегда готов был им жертвовать спокойствием, честолюбием, жизнию... Но ведь я не в припадке досады и оскорбленного самолюбия стараюсь сдернуть с них то волшебное покрывало, сквозь которое лишь привычный взор проникает. Нет, все, что я говорю о них, есть только следствие
     Ума холодных наблюдений
     И сердца горестных замет.
     Женщины должны бы желать, чтоб все мужчины их так же хорошо знали, как я, потому что я люблю их во сто раз больше с тех пор, как их не боюсь и постиг их мелкие слабости.
     Кстати: Вернер намедни сравнил женщин с заколдованным лесом, о котором рассказывает Тасс в своем "Освобожденном Ерусалиме". "Только приступи, - говорил он, - на тебя полетят со всех сторон такие страхи, что боже упаси: долг, гордость, приличие... Надо только не смотреть, а идти прямо, - мало-помалу чудовища исчезают, и открывается пред тобой тихая и светлая поляна, среди которой цветет зеленый мирт. Зато беда, если на первых шагах сердце дрогнет и обернешься назад!"
     12-го июня
     Сегодняшний вечер был обилен происшествиями. Верстах в трех от Кисловодска, в ущелье, где протекает Подкумок, есть скала, называемая Кольцом; это - ворота, образованные природой; они подымаются на высоком холме, и заходящее солнце сквозь них бросает на мир свой последний пламенный взгляд. Многочисленная кавалькада отправилась туда посмотреть на закат солнца сквозь каменное окошко. Никто из нас, по правде сказать, не думал о солнце. Я ехал возле княжны; возвращаясь домой, надо было переезжать Подкумок вброд. Горные речки, самые мелкие, опасны, особенно тем, что дно их - совершенный калейдоскоп: каждый день от напора волн оно изменяется; где был вчера камень, там нынче яма. Я взял под уздцы лошадь княжны и свел ее в воду, которая не была выше колен; мы тихонько стали подвигаться наискось против течения. Известно, что, переезжая быстрые речки, не должно смотреть на воду, ибо тотчас голова закружится. Я забыл об этом предварить княжну Мери.
     Мы были уж на середине, в самой быстрине, когда она вдруг на седле покачнулась. "Мне дурно!" - проговорила она слабым голосом... Я быстро наклонился к ней, обвил рукою ее гибкую талию. "Смотрите наверх! - шепнул я ей, - это ничего, только не бойтесь; я с вами".
     Ей стало лучше; она хотела освободиться от моей руки, но я еще крепче обвил ее нежный мягкий стан; моя щека почти касалась ее щеки; от нее веяло пламенем.
     - Что вы со мною делаете? Боже мой!..
     Я не обращал внимания на ее трепет и смущение, и губы мои коснулись ее нежной щечки; она вздрогнула, но ничего не сказала; мы ехали сзади; никто не видал. Когда мы выбрались на берег, то все пустились рысью. Княжна удержала свою лошадь; я остался возле нее; видно было, что ее беспокоило мое молчание, но я поклялся не говорить ни слова - из любопытства. Мне хотелось видеть, как она выпутается из этого затруднительного положения.
     - Или вы меня презираете, или очень любите! - сказала она наконец голосом, в котором были слезы. - Может быть, вы хотите посмеяться надо мной, возмутить мою душу и потом оставить.-. Это было бы так подло, так низко, что одно предположение... о нет! не правда ли, - прибавила она голосом нежной доверенности, - не правда ли, во мне нет ничего такого, что бы исключало уважение? Ваш дерзкий поступок... я должна, я должна вам его простить, потому что позволила... Отвечайте, говорите же, я хочу слышать ваш голос!.. - В последних словах было такое женское нетерпение, что я невольно улыбнулся; к счастию, начинало смеркаться. Я ничего не отвечал.
     - Вы молчите? - продолжала она, - вы, может быть, хотите, чтоб я первая вам сказала, что я вас люблю?..
     Я молчал...
     - Хотите ли этого? - продолжала она, быстро обратясь ко мне... В решительности ее взора и голоса было что-то страшное...
     - Зачем? - отвечал я, пожав плечами.
     Она ударила хлыстом свою лошадь и пустилась во весь дух по узкой, опасной дороге; это произошло так скоро, что я едва мог ее догнать, и то, когда она уж она присоединилась к остальному обществу. До самого дома она говорила и смеялась поминутно. В ее движениях было что-то лихорадочное; На меня не взглянула ни разу. Все заметили эту необыкновенную веселость. И княгиня внутренно радовалось, глядя на свою дочку; а у дочки просто нервический припадок: она проведет ночь без сна и будет плакать. Эта мысль мне доставляет необъятное наслаждение: есть минуты, когда я понимаю Вампира... А еще слыву добрым малым и добиваюсь этого названия!
     Слезши с лошадей, дамы вошли к княгине; я был взволнован и поскакал в горы развеять мысли, толпившиеся в голове моей. Росистый вечер дышал упоительной прохладой. Луна подымалась из-за темных вершин. Каждый шаг моей некованой лошади глухо раздавался в молчании ущелий; у водопада я напоил коня, жадно вдохнул в себя раза два свежий воздух южной ночи и пустился в обратный путь. Я ехал через слободку. Огни начинали угасать в окнах; часовые на валу крепости и казаки на окрестных пикетах протяжно перекликались...
     В одном из домов слободки, построенном на краю обрыва, заметил я чрезвычайное освещение; по временам раздавался нестройный говор и крики, изобличавшие военную пирушку. Я слез и подкрался к окну; неплотно притворенный ставень позволил мне видеть пирующих и расслышать их слова. Говорили обо мне.
     Драгунский капитан, разгоряченный вином, ударил по столу кулаком, требуя внимания.
     - Господа! - сказал он, - это ни на что не похоже. Печорина надо проучить! Эти петербургские слетки всегда зазнаются, пока их не ударишь по носу! Он думает, что он только один и жил в свете, оттого что носит всегда чистые перчатки и вычищенные сапоги.
     - И что за надменная улыбка! А я уверен между тем, что он трус, - да, трус!
     - Я думаю тоже, - сказал Грушницкий. - Он любит отшучиваться. Я раз ему таких вещей наговорил, что другой бы меня изрубил на месте, а Печорин все обратил в смешную сторону. Я, разумеется, его не вызвал, потому что это было его дело; да не хотел и связываться...
     - Грушницкий на него зол за то, что он отбил у него княжну, - сказал кто-то.
     - Вот еще что вздумали! Я, правда, немножко волочился за княжной, да и тотчас отстал, потому что не хочу жениться, а компрометировать девушку не в моих правилах.
     - Да я вас уверяю, что он первейший трус, то есть Печорин, а не Грушницкий, - о, Грушницкий молодец, и притом он мой истинный друг! - сказал опять драгунский капитан. - Господа! никто здесь его не защищает? Никто? тем лучше! Хотите испытать его храбрость? Это нас позабавит...
     - Хотим; только как?
     - А вот слушайте: Грушницкий на него особенно сердит - ему первая роль! Он придерется к какой-нибудь глупости и вызовет Печорина на дуэль... Погодите; вот в этом-то и штука... Вызовет на дуэль: хорошо! Все это - вызов, приготовления, условия - будет как можно торжественнее и ужаснее, - я за это берусь; я буду твоим секундантом, мой бедный друг! Хорошо! Только вот где закорючка: в пистолеты мы не положим пуль. Уж я вам отвечаю, что Печорин струсит - на шести шагах их поставлю, черт возьми! Согласны ли, господа?
     - Славно придумано! согласны! почему же нет? - раздалось со всех сторон.
     - А ты, Грушницкий?
     Я с трепетом ждал ответ Грушницкого; холодная злость овладела мною при мысли, что если б не случай, то я мог бы сделаться посмешищем этих дураков. Если б Грушницкий не согласился, я бросился б ему на шею. Но после некоторого молчания он встал с своего места, протянул руку капитану и сказал очень важно: "Хорошо, я согласен".
     Трудно описать восторг всей честной компании.
     Я вернулся домой, волнуемый двумя различными чувствами. Первое было грусть. "За что они все меня ненавидят? - думал я. - За что? Обидел ли я кого-нибудь? Нет. Неужели я принадлежу к числу тех людей, которых один вид уже порождает недоброжелательство?" И я чувствовал, что ядовитая злость мало-помалу наполняла мою душу. "Берегись, господин Грушницкий! - говорил я, прохаживаясь взад и вперед по комнате. - Со мной этак не шутят. Вы дорого можете заплатить за одобрение ваших глупых товарищей. Я вам не игрушка!.."

/ Полные произведения / Лермонтов М.Ю. / Герой нашего времени