/ Полные произведения / Белый А. / Петербург

Петербург [20/34]

Скачать полное произведение

    Александр Иванович при этом незаслуженном обвинении нервно дернулся к Аблеухову:
     -- "Остановитесь: какая полиция?"
     -- "Да, полиция..."
     -- "О какой вы полиции?.. Что за мерзость?.. Что за намеки?.. Кто из нас невменяем?"
     Но Николай Аполлонович, чья плаксивая злость перешла снова в ярость, прохрипел ему в ухо:
     -- "Я бы вас", -- раздался его хрип (оскаленный рот улыбался, казалось: кусая, кидался на ухо)...
     -- "Я бы вас... вот сейчас -- вот на этом вот месте: я бы... я... среди белого дня в назидание этой вот публике, Александр Иванович, мой милейший..." (он путался)...
     Там вон, там... --
     Из того резного окошка того глянцевитого домика в летний вечер июльский на закат жевала губами все какая-то старушоночка (-- "Я бы вас...", -- донеслось откуда-то издали до Александра Ивановича); с августа затворилось окошко и пропала старушка; в сентябре вынесли глазетовый гроб; за гробом шла кучка: господин в потертом пальто и в фуражке с кокардою; с ним -- семеро белобрысых мальчат.
     Был гроб заколочен.
     (-- "Да-с, Александр Иванович, да-с", -- донеслось откуда-то до Александра Ивановича).
     После в дом зашныряли картузы и обшваркали лестницу; говорили, будто бы за стенами там фабрикуют снаряды; Александр Иванович знал, что тот самый снаряд принесен был сперва к нему на чердак -- из этого домика.
     И тут вздрогнул невольно.
     Как странно: возвращенный грубо к действительности (странный он был человек: думал о домике в то самое время, когда Николай Аполлонович кидал ему свои фразы...) -- ну, так вот: из невнятного бреда сенаторского сынка о полиции, решительном и бесповоротном отказе, Александр Иванович понял
     _ "Слушайте", -- сказал он, -- "немногое, что мне понятно, в вашей речи понятно, это -- вот только что: весь вопрос в узелке..."
     -- "О ней, разумеется: вы мне собственноручно передали ее на хранение".
     -- "Странно..."
     Странно: разговор происходил у того самого домика, где бомба возникла: бомба-то, ставши умственной, описала правильный круг, так что речь о бомбе возникла в месте возникновения бомбы.
     -- "Тише же, Николай Аполлонович: непонятно мне, признаться, волнение ваше... Вы вот меня оскорбляете: чтб же вы видите предосудительного в поступке моем?"
     -- "Как что? "
     -- "Да, что подлого в том, что партия", -- слова эти произнес шепоточком он, -- "вас просила до времени поберечь узелок? Вы же сами были соглас-ны? И -- все тут... Так что если вам неприятно у себя узелочек, то ничего мне не стоит за узелком забежать..."
     -- "Ах, оставьте, пожалуйста, эту мину невинности: если бы дело касалось одного узелка..."
     -- "Тсс! Потише: нас могут услышать..."
     -- "Одного узелка, -- то... я бы вас понял... Не в этом дело: не притворяйтесь несведущим..."
     -- "В чем же дело?"
     -- "В насилии".
     -- "Насилия не было..."
     -- "В организованном сыске..."
     -- "Насилия, повторяю же, не было: вы согласились охотно; что ж касается сыска, то я..."
     -- "Да, тогда -- летом..."
     -- "Что летом?"
     -- "В принципе я соглашался, или, верней, предлагал, и... пожалуй... я дал обещание, предполагая, что принуждения никакого не может тут быть, как
    и нет принуждения в партии; а если тут у вас принуждение, то -- вы просто-напросто шаечка подозрительных интриганов... Ну, что ж?.. Обещание дал, но разве я думал, что обещание не может быть взято обратно..."
     -- "Постойте..."
     -- "Не перебивайте меня: разве я знал, что самое предложение они истолкуют так: так повернут... И мне -- это предложат..."
     -- "Нет, постойте: я все-таки вас перебью... Это вы о каком обещании? Выражайтесь точнее..."
     Александру Ивановичу тут смутно припомнилось что-то (как, однако, он все позабыл!).
     -- "Да, вы о том обещании?.."
     Вспомнилось, как однажды в трактирчике сообщила особа ему (мысль об этой особе заставила его пережить неприятное что-то) -- особа, то есть Николай Отепаныч Липпанченко, -- ну, так вот: сообщила, что будто бы Николай Аполлонович -- фу!.. Не хочется вспоминать!.. И он быстро прибавил:
     -- "Так ведь я не о том, так ведь дело не в том".
     -- "Как не в том? Вся суть -- в обещании: в обещании, истолкованном бесповоротно и подло".
     -- "Тише, тише, Николай Аполлонович, что тут по-вашему подлого? И где -- подлость?"
     -- "Как где подлость?"
     -- "Дау да, да: где? Партия вас просила до времени поберечь узелок... Вот и все..."
     -- "Это по-вашему все?"
     -- "Все..."
     -- "Бели б дело касалось узелка, то я бы вас понял: но извините..." И махнул он рукой.
     -- "Нечего нам объясняться: разве не видите, что весь разговор наш топчется вокруг да около одного и того же: сказка про белого бычка, да и только..."
     -- "И я замечаю... И все-таки: вы тут заладили -- затвердили о каком-то насилии, я вот припомнил: и до меня дошли слухи -- тогда, летом..."
     -- "О насильственном поступке, который вы нам предложили: так вот это намерение исходило, как каяёется, не от нас, а от вас!"
     Александр Иванович вспомнил (особа все тогда ему рассказала в трактирчике, подливая ликеру): Николай Аполлонович Аблеухов чрез какое-то подствавное лицо предложил им тогда собственноручно с отцом; помнится, что особа тогда говорила с отвратным спокойствием, прибавляя, однако, что партии остается одно: предложение отклонить; необычность намеренья, неестественность в выборе жертвы и оттенок цинизма, граничащий с гнусностью, -- все это отозвалось на чувствительном сердце Александра Ивановича приступом жесточайшего омерзения (Александр Иванович был тогда пьян; и так вся беседа с Липпанченко представлялась впоследствии лишь игрой захмелевшего мозга, а не трезвой действительностью): это все он и вспомнил теперь:
     -- "И признаться..."
     -- "Требовать от меня", -- перебил Аблеухов, -- "что я... чтобы я... собственноручно..."
     -- "Вот-вот..."
     -- "Это гадко!"
     -- "Да -- гадко: и, так сказать, Николай Аполлонович, я тогда не поверил... Поверь я, вы упали тогда бы... во мнении партии..."
     -- "Так и вы считаете гадостью?"
     -- "Извините: считаю..."
     -- "Вот видите! Сами же вы называете это гадостью; и вы сами же, стало быть, приложили к гадости руку?"
     Что-то такое взволновало вдруг Дудкина: дернулась нежнейшая шея:
     -- "Постойте..."
     И, ухватившись дрожащей рукою за пуговицы итальянской накидки, так и впился он глазами в какую-то постороннюю точку:
     -- "Не заговаривайтесь: мы вот тут упрекаем друг друга, между тем мы оба согласны...", -- с удивлением перевел он глаза на глаза Аблеухова, -- "в наименовании поступка... Ведь подлость?"
     Николай Аполлонович вздрогнул:
     -- "Ну, конечно же подлость!.."
     Они помолчали...
     -- "Видите, оба согласны мы..."
     Николай Аполлонович, достав из кармана платок, остановился, обтирая лицо.
     -- "Это меня удивляет..."
     -- "И меня..."
     С недоумением они поглядели друг другу в глаза. Александр Иванович (он теперь позабыл, что его трясет лихорадка) опять протянул свою руку и дотронулся пальцем до края итальянской накидки:
     -- "Чтоб распутать весь этот узел, ответьте же мне вот на что: обещая собственноручно (и так далее)... -- Обещание это не от вас исходило?.."
     -- "Нет! Нет же!"
     -- "И к такому убийству, стало быть, непричастны вы мыслью, я так спрашиваю потому, что мысль иногда невзначай выражается непроизвольными жестами, интонацией, взглядами, -- даже: дрожанием губ..."
     -- "Нет же, нет... то есть...", -- спохватился Ни-колай Аполлонович, тут же он спохватился, что вслух спохватился о каком-то своем подозрительном мысленном ходе; и спохватившейся вслух, покраснел; и -- стал объясняться:
     -- "То есть я отца не любил... И, кажется, я не раз выражался... Но чтобы я?.. Никогда!"
     -- "Хорошо, я вам верю".
     Николай Аполлонович тут, как на зло, покраснел до корня ушей; и, покраснев, захотел еще объясняться, но Александр Иванович решительно покачал головой, не желая касаться какого-то деликатного оттеночка непередаваемой мысли, обоим им одновременно блеснувшей.
     -- "Да не надо... Я -- верю... Я не то, -- о другом я: вот вы что мне скажите... Мне скажите теперь откровенно: я, что ли, -- причастен?"
     Николай Аполлонович с удивлением посмотрел на наивного собеседника: посмотрел, покраснел, и с чрезмерной горячностью, с форсированной убежденностью, ему нужной теперь, чтоб прикрыть какую-то мысль, -- он выкрикнул:
     -- "Я считаю, что -- да... Вы ему помогали..."
     -- "Кому это?"
     -- "Неизвестному..."
     -- "Неизвестный же требовал..."
     -- "!"
     -- "Совершения гадости".
     -- "Где?"
     -- "В своей скверной записке..."
     -- "Такого не знаю..."
     -- "Неизвестный", -- растерянно настаивал Николай Аполлонович, -- "ваш товарищ по партии... Что вы так удивились? Что вас так удивило?"
     -- "Уверяю вас: Неизвестного в партии у нас нет..."
     Пришла очередь удивляться и Николаю Аполлоновичу:
     -- "Как? Нет в партии Неизвестного?.."
     -- "Да потише же... Нет..."
     -- "Я три месяца получаю записочки..."
     -- "От кого?"
     -- "От него..."
     Оба они замолчали.
     Оба они тяжело задышали и оба вцепились глазами в вопросительно вскинутые глаза; и по мере того, как один растерянно поникал, ужасаясь, пугаясь, тень слабой надежды блеснула в глазах у другого.
     -- "Николай Аполлонович", -- бесконечное возмущение, победивши испуг, разливалось на бледных скулах Александра Ивановича двумя багровыми пятнами, -- "Николай Аполлонович!"
     -- "Ну?" -- схватил его за руку тот.
     Но Александр Иванович все не мог отдышаться, наконец, он поднял глаза, и -- ну, вот: что-то печальное, что бывает во снах, -- невыразимое что-то, без слов понятное всем, тут пахнуло внезапно от его чела, от его костенеющих пальцев.
     -- "Ну же, ну -- не томите!"
     Но Александр Иванович Дудкин, приложивши палец к губам, продолжал качать головой и молчать: невыразимое что-то, но понятное в снах, от него проструилось незримо -- от чела его, от костенеющих пальцев.
     Наконец с трудом он сказал:
     -- "Заверяю вас -- честное слово: я во всей этой темной истории ни при чем..."
     Николай Аполлонович сперва не поверил.
     -- "Что сказали вы? Повторите же, не молчите: поймите же и мое положение..."
     -- "Я -- ни при чем..."
     -- "Ну, так что ж это значит?"
     -- "Не знаю...", -- и прибавил порывисто: -- "нет, нет, нет: это -- ложь, это -- бред, абракадабра, насмешка..."
     -- "Разве я знаю?.."
     Николай Аполлонович посмотрел невидящими глазами на Александра Ивановича; а потом и в глубь улицы: как улица изменилась!
     -- "Да разве я знаю?.. Мне не легче от этого... Я не спал эту ночь".
     Верх пролетки стремительно уносился в глубь улицы: как улица изменилась, -- как и ее изменили эти суровые дни!
     Ветер от взморья рванулся: посыпались последние листья; больше листьев не будет до месяца мая; скольких в мае не будет? Эти павшие листья воистину -- последние листья. Александр Иванович все знал наизусть: будут, будут кровавые, полные ужаса дни; и потом -- все провалится; о, кружитесь, о, вейтесь, последние, ни с чем не сравнимые дни!
     О, кружитесь, о, вейтесь по воздуху вы, -- последние листья! Опять праздная мысль...
    
     РУКА ПОМОЩИ
    
     -- "Так он был на балу?"
     -- "Да, он был..."
     -- "Разговаривал с вашим батюшкой..."
     -- "Вот именно: упоминал и о вас..."
     -- "После встретился в переулке?.."
     -- "И увел в ресторанчик".
     -- "И назвался?.."
     -- "Морковиным..."
     -- "Абракадабра!"
     Когда Александр Иванович Дудкин, оторвавшийся от созерцания вьющихся листьев, наконец вернулся к действительности, то он понял, что Николай Аполлонович, забегая вперед, даже с несвойственной ему живостью растараторился донельзя; жестикулировал он; наклонял низко профиль с неприятным оскалом разорвавшегося рта, напоминая трагическую, античную маску, не сочетавшуюся с быстрой вертлявостью ящера в одно согласное целое: словом, выглядел он попрыгунчиком с застывшим лицом.
     Александр Иванович изредка лишь вставлял замечания:
     -- "И при этом он говорил про охранку?"
     -- "И охранкой пугал..."
     -- "Утверждая, что такое запугивание в плане партии и это партия одобряет?.."
     -- "Ну да, одобряет..." -- с некоторым раздражением твердил Николай Аполлонович и, краснея, пытался осведомиться:
     -- "Сами же вы, помнится, тогда говорили, что партийные предрассудки..."
     -- "Чтб такое я говорил?" -- строго вспыхнул и Дудкин.
     -- "Помнится, говорили вы, что партийные предрассудки низов не разделяются верхом, которому служите..."
     -- "Вздор!" -- и Дудкин тут корпусом дернулся: и в волнении все усиливал шаг.
     Николай Аполлонович в свою очередь хватал его за руки с тенью слабой надежды, отвечая на вопросы, как школьник, и неестественно улыбаясь. Наконец, улучив вновь минуту, продолжал он свои излияния о событиях этой ночи: о бале, о маске, о бегстве по залу, о сидении на приступочке черного домика, о подворотне, записочке; наконец, -- о поганом трактирчике.
     Это был подлинный бред.
     Абракадабра все перепутала; все они давно уже посходили с ума, если только то, губящее безвозвратно, не существует в действительности.
     С улицы покатились навстречу им черные гущи людские: многотысячные рои котелков вставали как волны. С улицы покатились навстречу им: лаковые цилиндры; поднимались из волн как пароходные трубы; с улицы запенилось в лица им: страусовое перо; блинообразная фуражка заулыбалась околышем; и были околыши: синие, желтые, красные.
     Отовсюду выскакивал преназойливый нос.
     Носы протекали во множестве: нос орлиный и нос петушиный; утиный нос, курий; и так далее, далее...; нос был свернутый набок; и нос был вовсе не свернутый: зеленоватый, зеленый, бледный, белый и красный.
     Все это с улицы покатилось навстречу им: бессмысленно, торопливо, обильно.
     Николай Аполлонович, просительно едва поспевавший за Дудкиным, все как будто боялся оформить пред ним основной свой вопрос, вытекающий из открытия, что автор ужасной записки не мог быть носителем партийного директива; в этом состояла теперь его главная мысль: мысль огромнейшей важности -- по практическим следствиям; эта мысль застряла теперь у него в голове (переменились их роли: теперь Александр Иванович, не Николай Аполлонович, ожесточенно расталкивал их обставшие котелки).
     -- "Итак, стало быть, полагаете вы, -- итак, стало быть: во всем этом вкралась ошибка?"
     Сделавши этот робкий подход к своей мысли, Николай Аполлонович почувствовал, как по телу его рассыпались горстями мурашки: а ну, если он представляется, -- думалось -- и -- одолевала боязнь.
     "Это вы о записке-то?" -- вскинул глазами
     Александр Иванович; и оторвался от угрюмого созерцания текшего изобилия: котелков, голов и усов.
     -- "Ну, разумеется: мало сказать, что ошибка... Не ошибка, а гнусное шарлатанство тут вмешалось во все; бессмыслие выдержано в совершенстве -- с сознательной целью: произвольно ворваться в отношение тесно связанных друг с другом людей, перепутать их; и в партийном хаосе утопить выступление партии".
     -- "Так помогите мне..."
     -- "Недопустимое издевательство", -- перебил его Дудкин, -- "вмешалось -- из сплетен и мороков".
     -- "Умоляю же вас, посоветуйте мне..."
     -- "И во все вмешалась измена: тут несет чем-то грозным, зловещим..."
     -- "Я не знаю... Запутался я... Я... не спал эту ночь..."
     -- "И все это -- морок".
     Теперь Александр Иванович Дудкин протянул Аб-лвухову в порыве участия руку; и здесь, кстати, заметил: Николай Аполлонович значительно ниже его (Николай Аполлонович не отличался росточком). -- "Соберите же все хладнокровие..." -- "Господи! Вам легко говорить: хладнокровие -- я не спал эту ночь... я не знаю, что теперь делать..."
     -- "Сидите и ждите..."
     -- "Вы придете ко мне?"
     -- "Говорю -- сидите и ждите: я берусь вам помочь".
     Он сказал так уверенно, убежденно, почти вдохновенно, что Аблеухов угомонился мгновенно; а, по правде сказать, в порыве сочувствия Аблеухову Александр Иванович переоценивал свою помощь... В самом деле: чем мог он помочь? Он был одинокий, отрезанный от общения; конспирация позакрывала ему доступ в самое партийное тело; в Комитете же Александр Иванович не состоял никогда, хоть он и хвастался Аблеухову штаб-квартирою; если мог он помочь, то единственно мог помочь он Липпанченкой; мог сказать он Липпанченке, воздействовать чрез Липпанченку. Надо было прежде всего Липпанченку захватить. Предварительно же надо было скорей успокоить этого до глубины души потрясенного человека. И он -- успокоил:
     -- "Я уверен, что узлы гадкой козни распутать сумею я: я сегодня же, тотчас, наведу надлежащие справки, и..."
     И -- запнулся: надлежащие справки мог дать лишь Липпанченко; более же -- никто... Что если нет его в Петербурге?
     -- "И..?"
     -- "И дам завтра ответ".
     -- "Благодарю вас, спасибо, спасибо", -- и Николай Аполлонович бросился пожимать ему руки; Александр Иванович тут смутился невольно (все зависело от того, где теперь находилась особа и какими справками располагала она).
     -- "Ах, оставьте же: ваше дело касается всех нас лично..."
     Но Николай Аполлонович, пребывавший до этой минуты в совершеннейшем ужасе, только и мог отозватъся на всякое слово поддержки либо вполне апатично, либо -- восторженно.
     И Николай Аполлонович отозвался восторженно.
     Между тем Александр Иванович уже вновь влетел в свою мысль; поразил его один маленький фактик: Николай Аполлонович я божился, и клялся, что ужасное поручение исходило от неизвестного анонима; и аноним Аблеухову писывал уж не раз; и было тут ясно: неизвестный тот аноним и был, собственно, провокатором. Далее...
     Из аблеуховской путаной речи все же можно было вывести следствие; свои особые сношения с партией были тут налицо, и из этих особых сношений нечистота выростала; силился Александр Иванович себе выяснять и еще кое-что; и силился тщетно: мысль его продождилась в текшее на них изобилие -- усов, бород, подбородков.
    
     НЕВСКИЙ ПРОСПЕКТ
    
     Бороды, усы, подбородки: то изобилие составляло верхние оконечности человеческих туловищ. Протекали плечи, плечи и плечи; черную, как смола гущу образовали все плечи; в высшей степени вязкую и медленно текущую гущу образовали все и плечо Александра Ивановича моментально приклеилось к гуще; так сказать, оно влипло; и ,Александр Иванович Дудкин последовал за своенравным плечом, сообразуясь с законом о нераздель-ной цельности тела; так был выкинут он на Невский
     Проспект; там икринкой вдавился он в чернотой текущую гущу.
     Что такое икринка? Она и есть и мир, и объект потребления; как объект потребления икринка не представляет собой удовлетворяющей цельности; таковая цельность -- икра: совокупность икринок; потребитель не знает икринок; но он знает икру, то есть гущу икринок, намазанных на поданном бутерброде. Так вот тело влетающих на панель индивидуумов превращается на Невском Проспекте в орган общего тела, в икринку икры: тротуары Невского -- бутербродное поле. То же стало и с телом сюда влетевшего Дудкина; то же стало и с его упорною мыслью: в чуждую, уму непостижную мысль она влипла мгновенно -- в мысль огромного, многоногого существа, пробегающего по Невскому.
     Они сошли с тротуара; тут бежали многие ноги; и безмолвно они загляделись на многие ноги пробегающей темной гущи людской: эта гуща, кстати сказать, не текла, а ползла: переползала и шаркала -- переползала и шаркала на протекающих ножках; из многотысячных члеников была склеена гуща; каждый членик был -- туловищем: туловища бежали на ножках.
     Не было на Невском Проспекте людей; но ползучая, голосящая многоножка была там; в одно сырое пространство ссыпало многоразличие голосов -- многоразличие слов; членораздельные фразы разбивались там друг о друга; и бессмысленно, и ужасно там разлетались слова, как осколки пустых и в одном месте разбитых бутылок: все они, перепутавшись, вновь сплетались в бесконечность летящую фразу без конца и начала; эта фраза казалась бессмысленной и сплетенной из небылиц: непрерывность бессмыслия составляемой фразы черной копотью повисала над Невским; над пространством стоял черный дым небылиц.
     И от тех небылиц, порой надуваясь, Нева и ревела, и билась в массивных гранитах.
     Ползучая многоножка ужасна. Здесь, по Невскому, она пробегает столетия. А повыше, над Невским, -- там бегут времена: вёсны, осени, зимы. Переменчива там череда; и здесь -- череда неизменна веснами, летами, зимами; вёснами, летами, зимами череда эта та же. И периодам времени, как известно, положен предел; и -- период следует за периодом; за весной идет лето; следует осень за летом и переходит в зиму; и все тает весною. Нет такого предела у людской многоножки; и ничто ее не сменяет; ее звенья меняются, а она -- та же вся; где-то там, за вокзалом, завернулась ее голова; хвост просунут в Морскую; а по Невскому шаркают членистоногие звенья -- без головы, без хвоста, без сознанья, без мысли; многоножка ползает, как ползла; будет ползать, как ползала.
     Совсем сколопендра!5
     И испуганный металлический конь встал давно там с угла Аничкова Моста; и металлический конюх повис на нем: конюх ли оседлает коня, или конюха конь разобьет? Эта тяжба длится годами, и -- мимо них, мимо!
     А мимо них, мимо: одиночки, пары, четверки и пары за парами -- сморкают, кашляют, шаркают, клевеща и смеясь, и ссыпают в сырое пространство многоразличными голосами многоразличие слов, оторвавшихся от их родившего смысла: котелки, перья, фуражки; фуражки, кокарды, перья; треуголка, цилиндр, фуражка; зонтик, платочек, перо.
    
     ДИОНИС6
    
     Да ведь с ним говорили!
     Александр Иванович Дудкин снова вытащил свою мысль из бегущего изобилия; протекавшие ахинеи ее загрязнили порядочно; после купания в мысленном коллективе ахинеей стала сама она; он с трудом ее обратил на слова, стрекотавшие в ухо: это были слова Николая Аполлоновича; Николай Аполлонович уж давно бился в ухо словами; но прохожее слово, в уши влетая осколком, разбивало смысл фразы; вот поэтому Александру Ивановичу было трудно понять, что такое ему затвердили в барабанную перепонку; в барабанную перепонку праздно, долго, томительно барабанные палки выбивали мелкую дробь: то Николай Аполлонович, выдираясь из гущи, растараторился безостановочно, быстро.
     -- "Понимаете ли", -- твердил Николай Аполлонович, -- "понимаете ли вы, Александр Иваныч, меня..."
     -- "О, да: понимаю".
     И Александр Иванович старался вытащить ухом к нему обращенные фразы: это было не так-то легко, потому что прохожее слово разбивалось об уши его, точно каменный град:
     -- "Да, я вас понимаю..."
     -- "Там, в жестяннице", -- твердил Николай Аполлонович, -- "копошилась наверное жизнь: как-то странно там тикали часики..."
     Александр Иваныч подумал тут:
     -- "Что такое жестянница, какая такая жестян-ница? И какое мне дело до каких-то жестянниц?" Но внимательней вслушавшись в то, что твердил сенаторский сын, сообразил он, что речь шла о бомбе.
     -- "Наверное копошилась там жизнь, как я привел ее в действие: была, так себе, мертвой... Ключик я повернул; даже, да: стала всхлипывать, уверяю вас, точно пьяное тело, спросонья, когда его растолкают..."
     -- "Так вы ее завели?"
     -- "Да, затикала..."
     -- "Стрелка?"
     -- "На двадцать четыре часа".
     -- "Зачем это вы?"
     -- "Я ее, жестяночку, поставил на стол и смотрел на нее, все смотрел; пальцы сами собой протянулись к ней; и -- так себе: повернули сами собой как-то ключик..."
     -- "Что вы сделали?? Скорей ее в реку!?!" -- в неподдельном испуге всплеснул Александр Иванович руками; дернулась его шея.
     -- "Понимаете ли, скривила мне рожу?.."
     -- "Жестянница?"
     -- "Вообще говоря, очень-очень обильные ощущения овладели мной, беспрерывно сменяясь, как стоял я над ней: очень-очень обильные... Просто черт знает что... Ничего подобного я, признаться, и не в жизни... Отвращение меня одолело -- да так, что меня отвращение распирало... Дрянь всякая лезла и, повторяю, -- страшное отвращение к невероятное, непонятное: к самой форме жестянницы, к мысли, что, может быть, прежде плавали в ней сардинки (видеть их не могу); отвращение к ней подымалось, как к огромному, твердому насекомому, застрекотавшему в уши непонятную насекомью свою болтовню; понимаете ли, -- мне осмелилась что-то такое тиликать?.. А?.."
     -- "Гм!.."
     -- "Отвращение, как к громадному насекомому, которого скорлупа отливает тошнотворною жестью; не то что-то было тут насекомье, не то что-то -- от нелуженой посуды... Верите ли, -- так меня распирало, тошнило!.. Ну, будто бы я ее... проглотил..."
     -- "Проглотили? Фу, гадость..."
     -- "Просто черт знает что -- проглотил; понимаете ли что это значит? То есть стал ходячею на двух ногах бомбою с отвратительным тиканьем в животе".
     -- "Тише же, Николай Аполлонович, -- тише: здесь нас могут услышать]"
     -- "Не поймут они ничего: тут понять невозможно... Надо вот так: подержать в столе, постоять и прислушаться к тиканью... Словом, надо все пережить самому, в ощущениях..."
     -- "А знаете", -- заинтересовался теперь и Александр Иванович словами, -- "я понимаю вас: тиканье... Звук воспринимаешь по-разному; если только прислушаться к звуку, будет в нем -- то же все, да не то... Я раз напугал неврастеника; в раз
    говоре стал по столу пристукивать пальцем, со смыслом, знаете ли, -- в такт разговору; так вот он вдруг на меня посмотрел, побледнел, замолчал, да как спросит: "Что вы это?" А я ему: "Ничего", а сам продолжаю постукивать по столу... Верите ли -- с ним припадок: обиделся -- до того, что на улице не отвечал на поклоны... Понимаю я это..."
     -- "Нет-нет-нет: тут понять невозможно... Что-то тут -- приподымалось, припоминалось -- какие-то незнакомые и все же знакомые бреды..."
     -- "Припоминалось детство -- неправда ли?"
     -- "Будто слетела какая-то повязка со всех ощущений... Шевелилось над головой -- знаете? Волосы дыбом: это я понимаю, что значит; только это не то -- не волосы, потому что стоишь с раскрывшимся теменем. Волосы дыбом -- выражение это я понял сегодняшней ночью; и это -- не волосы; все тело было, как волосы, -- дыбом: ощетинилось волосинками; и
    ноги, и руки, и грудь -- все, будто из невидной шерсти, которую щекочут соломинкой; иди вот тоже: будто садишься в нарзанную холодную ванну и углекислота пузырьками по коже -- щекочет, пульсирует, бегает -- все быстрее, быстрее, так что если замрешь, то биения, пульсы, щекотка превращаются в какое-то мощное чувство, будто тебя терзают на части, растаскивают члены тела в противоположные стороны: спереди вырывается сердце, сзади, из спины, вырывают, как из плетня хворостину, собственный позвоночник твой; за. волосы тащат вверх; за ноги -- в недра... Двинешься -- и все замирает, как будто..."
     -- "Словом, были вы, Николай Алоллонович, как Дионис терзаемый... Но -- в сторону шутки: вы теперь говорите совсем другим языком; не узнаю я вас.... Не по Канту теперь говорите... Этого языка я от вас еще не слыхал..."
     -- "Да я уж сказал вам: какая-то слетела повязка -- со всех ощущений... Не по Канту -- вы верно сказали... Какое там!.. Там -- все другое..."
     -- "Там, Николай Аполлонович, логика, проведенная в кровь, то есть ощущение мозга в крови или -- мертвый застой; а вот налетело на вас настоящее потрясение жизни и кровь бросилась к мозгу; оттого и в словах ваших слышно биение подлинной крови..."
     -- "Стою я, знаете ли, над ней, и -- скажите пожалуйста: мне кажется, -- да, о чем это я?"
     -- "Вам "кажется", сказали вы", -- подтвердил Александр Иванович...
     -- "Мне кажется -- весь-то пухну, весь-то я давно пораспух: может быть, сотни лет, как я пухну; да и расхаживаю себе, не замечая того, -- распухшим уродом... Это, правда, ужасно".
     -- "Это все -- ощущения..."
     -- "А скажите, я... не..."
     Александр Иванович сострадательно усмехнулся:
     -- "Наоборот, вы осунулись: щеки -- втянуты, под глазами -- круги".
     -- "Я стоял там над ней... Да не "я" там стоял -- не я же, не я же, а... какой-то, так сказать, великан с преогромною идиотскою головою и с несросшимся теменем; и при этом -- пульсирует тело; всюду-всюду на коже -- иголочки: стреляет, покалывает; и я явственно слышу укол -- в расстоянии по крайней мере на четверть аршина от
    тела, вне тела!.. А?.. Подумайте только!.. Потом -- другой, третий: много-много уколов в ощущении совершенно телесном -- вне тела... А уколы-то, биения, пульсы -- поймите вы! -- очертили собственный контур мой -- за пределами тела, вне кожи: кожа -- внутри ощущений. Что это? Или я был вывернут наизнанку, кожей -- внутрь, или выскочил мозг?"
     -- "Просто были вы вне себя..."
     -- "Хорошо это вам говорить "вне себя"; "вне себя" -- так все говорят; выражение это -- аллегория просто, не опирающаяся на телесные ощущения, а, в лучшем случае, лишь на эмоцию. Я же чувствовал себя вне себя совершенно телесно, физиологически, что ли, и вовсе не эмоционально... Разумеется, кроме того, я был еще вне себя в вашем смысле: то есть был потрясен. Главное же не это, а то, что ощущения органов чувств разлились вкруг меня, вдруг расширились, распространились в пространство: разлетался я, как бомб..."
     -- "Тсс!"
     -- "На части!.."
     -- "Могут услышать..."
     -- "Кто же это там стоял, ощущал -- я, не я? Это было со мною, во мне, вне меня... Видите, какой набор слов?.."
     -- "Помните, давеча, как я у вас был, с узелком, то я у вас спрашивал, почему это я -- я. Вы тогда меня не поняли вовсе..."
     -- "А теперь я все понял: но ведь это -- ужас, ведь ужас..."
     -- "Не ужас, а подлинное переживание Диониса: ае словесное, не книжное, разумеется... Умирающего Диониса..."
     -- "Просто, черт знает что!"
     -- "Успокойтесь же, Николай Аполлонович, вы страшно устали; и устать вам немудрено: столькое пережить за одну только ночь... И не такого свалило бы". -- Александр Иванович положил свою руку ему на плечо; плечо перед ним выдавалось на уровне
    груди; и плечо то дрожало; Александр Иванович теперь испытывал прямо-таки потребность отделаться от нервно трещавшего перед ним Николая Апол-лоновича, чтобы отдать себе в происшедшем ясный и спокойный отчет.
     -- "Да я спокоен, совершенно спокоен; теперь, знаете ли, я не прочь даже выпить; бодрость эдакая, подъем... Ведь, вы наверное можете мне сказать, что порученье -- обман?"
     Этого наверное не мог сказать Александр Иванович; тем не менее Александр Иванович с необычною пылкостью отрезал всего лишь:

/ Полные произведения / Белый А. / Петербург