Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
 / Краткие содержания / Толстой Л.Н. / Анна Каренина / Вариант 3
Анна Каренина [4/5]
Он согласился делать портрет Анны, и портрет "с пятого сеанса поразил всех, в особенности Вронского, не только сходством, но и особенною красотою. Странно было, как мог Михайлов найти ту ее особенную красоту. "Надо было знать и любить ее, как я любил, чтобы найти это самое милое ее душевное выражение", - думал Вронский, хотя по этому портрету только узнал это самое милое ее душевное выражение...
- Я столько времени бьюсь и ничего не сделал, - говорил он про свой портрет, - а он посмотрел и написал. Вот что значит техника".
Но увлечение живописью продолжалось у Вронского недолго. А без этого увлечения жизнь стала скучна, итальянский город надоел, они решили ехать в Россию в деревню.
Левин был счастлив, но иначе, чем он ожидал. Вместо идеала возвышенного счастья - хлопотливая бытовая озабоченность Кити, даже ссоры иногда.
И вот пришло вдруг сообщение о том, что брат Николай при смерти. Кити заявила, что поедет вместе с мужем, Левин возражал. Она все же с ним поехала.
Пришлось остановиться в грязной губернской гостинице, в одном из номеров которой умирал Николай. С братом была опять Марья Николаевна, это она все сообщила Левину.
А вот характерный и печальный эпизод. Узнав о приезде Левина, Марья Николаевна прибежала, но не смела войти, ждала в коридоре у номера. Она почти не изменилась, то же платье, в котором Левин ее видел в Москве, то же "добродушно-тупое, несколько пополневшее, рябое лицо".
Услышав, что он приехал с женой, она страшно смутилась. "Я уйду, я на кухню пойду", - выговорила она. А когда Кити выглянула, Марья Николаевна "вся сжалась и покраснела до слез и, ухватив обеими руками концы платка, свертывала их красными пальцами, не зная, что говорить и что делать".
Страшное, дикое неравенство! Марья Николаевна в прошлом, кажется, была в публичном доме. Нищая, униженная, примитивная... На дне жизни.
И окинем беглым взглядом счастливое прошлое княжны Щербацкой.
Старый дворянский московский дом. Образованное и честное семейство. Три дочери-барышни говорили через день по-французски и по-английски, играли на фортепьяно; к ним на дом ездили учителя французской литературы, музыки, рисования, танцев.
А как обставлялась их прогулка. В определенные часы все три барышни с компаньонкой-француженкой "подъезжали в коляске к Тверскому бульвару в своих атласных шубках - Долли в длинной, Натали в полудлинной, а Кити совершенно в короткой, так что статные ножки ее в туго натянутых красных чулках были на всем виду". Пока они ходили по Тверскому бульвару, сопровождал их "лакей с золотою кокардой на шляпе". Ну и вся остальная их жизнь шла в том же духе. Балы, гости, великосветская среда, поездки за границу "на воды", знатные, хорошо воспитанные кавалеры.
А что в прошлом у Марьи Николаевны? Какие воспоминания, унижения? Неудивительно, что она так робеет: не смеет даже находиться в присутствии Кити. "Я уйду, я на кухню пойду"...
В маленьком, грязном, заплеванном номере лежал умирающий Николай. "Блестящие глаза строго и укоризненно взглянули на брата... Левин тотчас же почувствовал... раскаяние за свое счастье".
Пропитанный удушливым запахом нечистот воздух, беспомощность полутрупа, его "потные редкие волосы на висках" и "обтянутый, точно прозрачный лоб"...
Узнав, что придет Кити, умирающий смутился.
"Маша! Убери здесь, - с трудом сказал больной. - Да как уберешь, сама уйди".
Но Кити, увидев все, что приводило ее мужа в ужас, сумела распорядиться, никого не обижая, и все вокруг больного преобразилось. Она и сама что-то мыла, убирала, раскладывала, и Марья Николаевна работала, и горничная Кити. Пыль исчезла, под кроватью лежал ковер, в комнате повеяло ароматом уксуса с духами, на столе было аккуратно сложено белье. "Сам больной, вымытый и причесанный, лежал на чистых простынях, на высоко поднятых подушках, в чистой рубашке с белым воротником около неестественно тонкой шеи и с новым выражением надежды, не спуская глаз смотрел на Кити".
Врач ей сказал, что больной проживет не более трех дней, и она уговорила Николая собороваться. На следующий день его причастили, соборовали и он при этом "горячо молился". Ему стало вдруг лучше, "он даже сам поднялся, когда ему принесли суп, и попросил еще котлету". Но улучшение было недолгим.
Подробно описано умирание, достаточно мучительное. Больной страдал от пролежней, сердился на всех, терпел постоянную боль. Уже все желали ему смерти, как избавления от страданий. Левин написал брату Сергею, и, хотя тот не смог приехать, он сумел помирить их с Николаем.
И вдруг заболела Кити. Головная боль, рвота, все утро она не могла встать с постели. Доктор сказал, что это от усталости. Кити все же после обеда встала и пошла к больному. Потом она послала за священником.
И не успело свершиться таинство смерти, как свершилось еще одно событие: "доктор подтвердил свои предположения насчет Кити. Нездоровье ее была беременность".
Алексей Александрович никак не мог примириться с тем, что в награду за свое прощение, за любовь к больной жене и чужому ребенку он "очутился один, опозоренный, осмеянный, никому не нужный и всеми презираемый... Он чувствовал, что люди уничтожат его, как собаки задушат истерзанную, визжащую от боли собаку. Он знал, что единственное спасение от людей - скрыть от них свои раны... Отчаяние его усиливалось сознанием, что он был совершенно одинок со своим горем".
Вырос он без родителей, отца не помнил, мать умерла, когда ему было десять лет. Дядя, "важный чиновник", воспитал его и брата.
Окончив гимназию и университет, Алексей Александрович с помощью дяди "стал на видную служебную дорогу и с той поры исключительно отдался служебному честолюбию".
Будучи губернатором, он женился: богатая губернская барыня сумела его женить на своей племяннице, и он, человек уже немолодой, "отдал невесте и жене все то чувство, на которое был способен".
Графиня Лидия Ивановна явилась без доклада в его кабинет.
- Я разбит, я убит, я не человек более! - сказал Алексей Александрович". Помимо прочего, на него свалилось много домашних забот. "Прислуга, гувернантки, счеты..."
Лидия Ивановна обещала все это взять на себя и вместе с ним заняться Сережей. Для начала она "пошла на половину Сережи и там, обливая слезами щеки испуганного мальчика, сказала ему, что отец его святой и что мать его умерла".
Что же это за человек, Лидия Ивановна?
В юности она была восторженной девицей, ее выдали замуж за богатого и знатного графа, добродушного весельчака и любителя женщин. Он бросил ее на второй месяц, относился насмешливо и враждебно. Они не были в разводе, но "жили врозь". Лидия Ивановна, особа вполне праведная и по-прежнему восторженная, "никогда с тех пор не переставала быть влюбленной в кого-нибудь"; "во всех почти людей, чем-нибудь особенно выдающихся, ... и в Каренина".
Узнав, что в Петербург приехали Анна с Вронским, она пришла в сильное волнение. Вскоре она получила письмо от Анны, просившей разрешения увидеться с Сережей.
Она не ответила на письмо. В дальнейшем, сумев ловко добиться согласия Алексея Александровича, графиня Лидия Ивановна написала следующее письмо:
"Милостивая государыня,
Воспоминание о вас для вашего сына может повести к вопросам с его стороны, на которые нельзя отвечать, не вложив в душу ребенка духа осуждения к тому, что должно быть для него святыней, и потому прошу понять отказ вашего мужа в духе христианской любви. Прошу Всевышнего о милосердии к вам.
Графиня Лидия".
"Письмо это достигло той затаенной цели, которую графиня Лидия Ивановна скрывала от самой себя. Оно до глубины души оскорбило Анну".
О христианской любви можно, оказывается, рассуждать, испытывая затаенную злобу. За разговорами о святыне и Всевышнем могут (подчас невольно) скрываться недобрые цели. Алексей Александрович попал под опасное влияние.
Сережа не верил в смерть, а тем более в смерть своей мамы. Во время гулянья иногда встречалась какая-нибудь полная, грациозная женщина с темными волосами, и "в душе его поднималось чувство нежности, такое, что он задыхался и слезы выступали на глаза". Вот она подойдет, поднимет вуаль, улыбнется, обнимет его... Он случайно узнал от няни, что мама не умерла, "и тогда отец с Лидией Ивановной объяснили ему, что она умерла для него, потому что она нехорошая (чему он уже никак не мог верить, потому что любил ее)". Ложась спать, он "помолился своими словами", чтобы завтра, к его дню рождения, к нему пришла мама.
И вот она пришла рано утром, когда все еще спали.
"Сережа! - прошептала она, неслышно подходя к нему... - Сережа! Мальчик мой милый", - проговорила она, задыхаясь и обнимая руками его пухлое тело.
- Мама!.. - все еще с закрытыми глазами он привалился к ней... - Я знал... Нынче мое рожденье... Я знал, что ты придешь. Я встану сейчас.
И, говоря это, он засыпал...
- О чем же ты плачешь, мама? - сказал он, совершенно проснувшись. - Мама, о чем ты плачешь?..
- Я? не буду плакать... Я плачу от радости. Я так давно не видела тебя. Я не буду, не буду, - сказала она, глотая слезы... - Как ты одеваешься без меня?..
- Мама, душечка, голубушка! - закричал он, бросаясь опять к ней и обнимая ее. Как будто он теперь только, увидав ее улыбку, ясно понял, что случилось. - Это не надо, - говорил он, снимая с нее шляпу. И, как будто вновь увидав ее без шляпы, он опять бросился целовать ее.
- Но что же ты думал обо мне? Ты не думал, что я умерла?
- Никогда не верил.
- Не верил, друг мой?
- Я знал, я знал! - повторял он... и, схватив ее руку, которая ласкала его волосы, стал прижимать ее ладонью к своему рту и целовать ее.
В детскую вошла няня, которая уже не жила в доме, а пришла поздравить Сережу. Увидев Анну, она заплакала, стала целовать ее руку. Потом она "шопотом что-то сказала матери, и на лице матери выразились испуг и что-то похожее на стыд...
Она подошла к нему.
- Милый мой! - сказала она.
Она не могла сказать прощай, но выражение ее лица сказало это, и он понял. - Милый, милый Кутик! - проговорила она имя, которым звала его маленьким, - ты не забудешь меня? Ты... - но больше она не могла говорить... Он молча прижался к ней и шопотом сказал:
- Еще не уходи. Он не скоро придет...
- Сережа, друг мой, - сказала она, - люби его, он лучше и добрее меня, и я пред ним виновата. Когда ты вырастешь, ты рассудишь.
- Лучше тебя нет!.. - с отчаянием закричал он сквозь слезы и, схватив ее за плечи, изо всех сил стал прижимать ее к себе дрожащими от напряжения руками.
- Душечка, маленький мой! - проговорила Анна и заплакала так же слабо, по-детски, как плакал он.
Потом "няня испуганным шопотом сказала: - Идет, - и подала шляпу Анне.
Сережа опустился в постель и зарыдал, закрыв лицо руками. Анна отняла эти руки, еще раз поцеловала его мокрое лицо и быстрыми шагами вышла в дверь. Алексей Александрович шел ей навстречу. Увидав ее, он остановился и наклонил голову". При одном взгляде на него отвращение, злоба, зависть за сына охватили Анну. "Она быстрым движением опустила вуаль и, прибавив шагу, почти выбежала из комнаты.
Она не успела и вынуть и так и привезла домой те игрушки, которые она с такой любовью и грустью выбирала вчера в лавке".
Теперь многие ее избегали. Даже Бетси. А когда Анна со своей родственницей, старой княжной Облонской, поехала в театр, где в этот вечер был "весь Петербург", многие были шокированы. В соседней ложе сидели знакомые Анны Картасовы, муж и жена. Когда муж стал говорить с Анной, Картасова "сделала ему сцену" и ушла.
Недаром Вронский просил Анну не ездить в театр, но она с веселым упрямством его не послушала.
"Чувство мое не может измениться, вы знаете, но я прошу не ездить, умоляю вас", - сказал он... с нежною мольбою в голосе, но с холодностью во взгляде..."
В разгар спектакля Вронский тоже приехал и, стоя в партере, "переводил бинокль с бенуара на бельэтаж и оглядывал ложи... Вдруг он увидал голову Анны, гордую, поразительно красивую и улыбающуюся в рамке кружев... Но он совсем иначе теперь ощущал эту красоту. В чувстве его к ней теперь не было ничего таинственного, и потому красота ее, хотя и сильнее, чем прежде, привлекала его, вместе с тем теперь оскорбляла его". Теперь история с Картасовыми стала вмиг достоянием находившейся в театре светской публики. И Вронскому досадно было, что "она ставила себя и его в такое фальшивое положение", хотя он при этом жалел ее за страдания.
Они уехали до окончания спектакля, уехали врозь, а дома состоялся неприятный разговор.
- Ты, ты виноват во всем! - вскрикнула она со слезами отчаяния и злости в голосе, вставая.
- Я просил, я умолял тебя не ездить, я знал, что тебе будет неприятно...
- Неприятно! - вскрикнула она. - Ужасно! Сколько бы я ни жила, я не забуду этого. Она сказала, что позорно сидеть рядом со мной.
- Слова глупой женщины, - сказал он, - но для чего рисковать, вызывать...
- Я ненавижу твое спокойствие. Ты не должен был доводить меня до этого. Если бы ты любил меня...
- Анна! К чему тут вопрос о моей любви...
- Да, если бы ты любил меня, как я, если бы ты мучался, как я...
"Ему жалко было ее и все-таки досадно"...
________________________________________
Часть шестая
Очень подробно - лето в имении Левина. Люди, природа, вся обстановка в доме - так зримо, живо, убедительно.
Здесь гостит и все семейство Дарьи Александровны, и заграничная приятельница Кити, Варенька, и Сергей Иванович Кознышев, брат Левина. Почти все комнаты заняты.
Варят варенье, обсуждают текущие дела, мужчины ездят на охоту, иногда спорят о высоких материях.
Вот, например, Стива Облонский рассказывает о прелести охоты у Мальтуса, известного железнодорожного богача, о невероятной роскоши всей его жизни. Разговор происходит в избе мужика, где охотники остановились на ночь в сенном сарае, и "кучера приготовили господам постели".
- Не понимаю тебя, - сказал Левин, - поднимаясь на своем сене, - как тебе не противны эти люди... неужели тебе не противна именно эта роскошь?
Он стал доказывать, что "приобретение громадных состояний без труда" и вообще "всякое приобретение, не соответственное положенному труду" - бесчестно. А Стива заявил, что в таком случае бесчестно и то, что Левин получает за свой труд в хозяйстве пять тысяч лишних, а мужик, как бы ни трудился, не больше пятидесяти рублей.
И Левин признался, что ощущает несправедливость своих преимуществ, но не может, не умеет ее устранить.
Даже Васенька Весловский, молодой "прожигатель жизни", приятель Стивы, принял участие в разговоре:
- Оно в самом деле. За что мы едим, пьем, охотимся, ничего не делаем, а он вечно, вечно в труде? - сказал Васенька, очевидно в первый раз ясно подумав об этом и потому вполне искренно.
А Дарья Александровна отправилась навестить Анну.
Она выехала рано утром. "Дома ей, за заботами о детях, никогда не бывало времени думать. Зато уже теперь, на этом четырехчасовом переезде, все прежде задержанные мысли вдруг столпились в ее голове, и она передумала всю свою жизнь, как никогда прежде, и с самых разных сторон".
Вот небольшие отрывки из ее размышлений.
"Да и вообще, - думала Дарья Александровна, оглянувшись на всю свою жизнь за эти пятнадцать лет замужества, - беременность, тошнота, тупость ума, равнодушие ко всему и, главное, безобразие. Кити, молоденькая, хорошенькая Кити, и та как подурнела, а я беременная делаюсь безобразна, я знаю. Роды, страдания, безобразные страдания, эта последняя минута... потом кормление, эти бессонные ночи... Потом болезни детей, этот страх вечный, потом воспитание... И сверх всего - смерть этих же детей".
Вдруг возникло "жестокое воспоминание о смерти последнего, грудного мальчика... всеобщее равнодушие... и своя разрывающая сердце одинокая боль перед бледным лобиком с вьющимися височками, перед раскрытым и удивленным ротиком, видневшимся из гроба в ту минуту, как его закрывали розовою крышечкой с галунным крестом...
И теперь, если бы не лето у Левиных, я не знаю, как бы мы прожили. Разумеется, Костя и Кити так деликатны, что почти незаметно; но это не может продолжаться. Пойдут у них дети, им нельзя будет помогать нам; они и теперь стеснены".
Она вспомнила про Анну. "В чем же она виновата? Она хочет жить". И вспоминая о романе Анны, она воображала собственный роман с неким несуществующим мужчиной, влюбленным в нее.
В таких мечтах она подъехала к Воздвиженскому, имению Вронского. Здесь Долли встретила непривычную для себя роскошь. Было даже совестно перед "франтихой-горничной" за свою "по ошибке уложенную ей заплатанную кофточку". У горничной "и прическа и платье" были "моднее, чем у Долли".
Вронский теперь был увлечен "улучшением и украшением своей усадьбы, заканчивал строительство великолепного здания больницы, оказался прекрасным хозяином".
Анна и Вронский были так рады ее приезду. И оба, каждый в отдельности, рассказали ей о главной проблеме их жизни. Вронский говорил:
- Мы соединены самыми святыми для нас узами любви. - У нас есть ребенок, у нас могут быть еще дети. Но закон и все условия нашего положения... Моя дочь по закону - не моя дочь, а Каренина...
И, наконец, он подошел к цели разговора. "Муж ее согласен был на развод - тогда Ваш муж совсем устроил это. И теперь, я знаю, он не отказал бы. Стоило бы только Анне написать ему... Я понимаю, что ей мучительно". Он просил помочь ему уговорить Анну написать мужу и требовать развода.
"Обед, столовая, посуда, прислуга, вино и кушанье не только соответствовали общему тону новой роскоши дома, но, казалось, были еще роскошнее и новее всего". Чувствовалось, что все это делается и поддерживается заботами самого хозяина... Анна была хозяйкой только по ведению разговора". В остальном она, в сущности, вела себя, как гостья.
"Долли уже хотела ложиться, когда Анна в ночном костюме вошла к ней". Узнав затем о разговоре с Вронским, Анна объяснила, что теперь Каренин не дает развода. Он теперь под влиянием графини Лидии Ивановны. И к тому же ей все равно не отдадут Сережу. Она одинаково любит и Вронского и Сережу, обоих гораздо больше, чем себя. "Я не могу их соединить, а это мне одно нужно. А если этого нет, то все равно... И как-нибудь кончится, и потому я не могу, не люблю говорить про это".
И она призналась, что очень несчастна и, отвернувшись, заплакала.
"Вронский и Анна, все в тех же условиях, так же не принимая никаких мер для развода, прожили все лето и часть осени в деревне". Вронский оказался крепким хозяином, так вел дела, что приумножил свое состояние.
В октябре предстояли дворянские выборы в их Кашинской губернии. В той же губернии были имения Облонского, Кознышева и отчасти Левина.
Левин теперь жил в Москве (перед родами Кити), но поехал на выборы.
Смысл предстоявшей борьбы объяснил ему Сергей Иванович Кознышев.
Губернский предводитель, в руках которого много важных дел (опека, деньги, образование, земство), - человек старого дворянского склада и не понимает задач нового времени. На его место надо поставить современного, дельного человека.
Собрание открыл губернатор и призвал выбирать должностных лиц по заслугам и для блага отечества. Потом все отправились в собор.
Были долгие прения по поводу расходования губернских сумм. На пятый день состоялись выборы уездных предводителей, на шестой - губернские выборы.
(Подробно отображены процедура выборов, публика, деятели местные и столичные, их тайные и явные стремления, мысли...)
"Вновь избранный губернский предводитель и многие из торжествующей партии новых обедали в этот день у Вронского". Его старый знакомый, "учредивший процветающий банк", уступил ему прекрасное помещение в городе. Вронский теперь строго исполнял все обязанности "дворянина и землевладельца, которые он себе избрал", и уже приобрел определенное влияние. Единственным, что мешало, были постоянные переживания Анны по поводу любой, хотя бы самой недолгой разлуки. "Он имеет право уехать, когда и куда он хочет. Не только уехать, но оставить меня. Он имеет все права, я не имею никаких".
Сообщая о своем отъезде на выборы и боясь возражений, он посмотрел на нее "холодным, строгим взглядом". Она решила, что с его стороны "начинается охлаждение". Наконец он вернулся (позже, чем обещал). Она, "забыв все, радостно побежала ему навстречу... Он сидел на стуле, и лакей стаскивал с него теплый сапог.
- Ничего, ей лучше...
- Ну, я очень рад, - сказал он, холодно оглядывая ее, ее прическу, ее платье, которое он знал, что она надела для него. Все это нравилось ему, но уже столько раз нравилось! И то строго-каменное выражение, которого она так боялась, остановилось на его лице".
Предстояла его поездка в Москву по делам. Она страдала: "ты приедешь на день и уедешь...
- Анна, это жестоко. Я всю жизнь готов отдать...
Но она не слушала его.
- Если ты поедешь в Москву, то и я поеду. Я не останусь здесь. Или мы должны разойтись, или жить вместе".
Наконец она написала мужу, прося его о разводе, и в конце ноября "вместе с Вронским переехала в Москву".
Часть седьмая
Левины жили уже третий месяц в Москве. Предстояли роды.
Как-то раз Левин вместе с Облонским побывал в гостях у Анны. Он давно уже примирился с Вронским, былой враждебности не осталось.
В полутемной комнате горела на стене лампа и освещала большой во весь рост портрет, сделанный в Италии Михайловым. "Это была не картина, а живая прелестная женщина с черными вьющимися волосами, обнаженными плечами и руками и задумчивою полуулыбкой на покрытых нежным пушком губах, победительно и нежно смотревшая на него смущавшими его глазами...
- Я очень рада, - услыхал он вдруг подле себя голос, очевидно обращенный к нему". Он увидел "ту самую женщину... на той самой высоте красоты, на которой она была уловлена художником на портрете".
Говорила она "не только естественно, умно, но умно и небрежно, не приписывая никакой цены своим мыслям, а придавая большую цену мыслям собеседника". Потом Левин заметил, что "кроме ума, грации, красоты, в ней была правдивость". Она не скрывала "всей тяжести своего положения".
Дома Кити расспрашивала, как он провел день, и между прочим он рассказал о поездке со Стивой к Анне Аркадьевне. Кити потом рыдала: она "видела по его глазам", что Анна его обворожила. Пришлось долго ее успокаивать. Он обещал всячески избегать каких бы то ни было встреч с Анной. Они до поздней ночи выясняли отношения и наконец вполне примирились.
Едва Левин ушел, Анна тут же перестала о нем думать, хотя он ей очень понравился. Бессознательно, невольно она всех молодых мужчин стремилась очаровать. Но единственный, кого она любила, весь вечер был у приятеля. Он хочет, чтобы любовь не мешала его свободе. "Он бы должен понять всю тяжесть этой жизни моей здесь, в Москве. Разве я живу? Я не живу, а ожидаю развязки, которая все оттягивается и оттягивается".
Наконец Вронский вернулся домой. И опять Анна не выдержала и стала его укорять.
- Разумеется, ты хотел остаться и остался... Разве кто-нибудь оспаривает твои права?.. Для тебя это дело упрямства, именно упрямства. Для тебя вопрос, останешься ли ты победителем со мной, а для меня... Когда я чувствую, как теперь, что ты враждебно, именно враждебно относишься ко мне, если бы ты знал, что это для меня значит! Если бы ты знал, как я близка к несчастию в эти минуты, как я боюсь, боюсь себя! - И она отвернулась, скрывая рыдания.
- Да о чем ты? - сказал он, ужаснувшись пред выражением ее отчаянья... взяв ее руку и целуя ее. - За что? Разве я ищу развлечения вне дома? Разве я не избегаю общества женщин?
- Еще бы! - сказала она.
- Ну, скажи, что я должен делать, чтобы ты была покойна? Я все готов сделать для того, чтобы ты была счастлива, - говорил он, тронутый ее отчаянием...
- Ничего, ничего! - сказала она. - Я сама не знаю: одинокая ли жизнь, нервы... Ну, не будем говорить.
Она чувствовала, что несмотря на ее победу, в нем опять росло упрямство.
Может быть, виновато еще и безделье обоих? У ребенка кормилица, гувернантки. В доме полно слуг. Молодые, здоровые, красивые люди месяцами ждут решения мужа о разводе, от которого зависит их достойное положение в свете. Опозоренная, выбитая из привычной для нее колеи, она злилась, нервничала.
Был ведь момент, когда размягченный собственным великодушием и предсмертной просьбой Анны о прощении, Каренин (под ловким воздействием Стивы) готов был на все. "Подставить другую щеку", "отдать последнюю рубашку", взять на себя вину при разводе, отдать сына... Широкая, смелая душа Анны не позволила ей этими жертвами воспользоваться. А теперь, попав под влияние ловкой, хотя и восторженной Лидии Ивановны, Каренин, видимо, от всех прежних обещаний откажется.
Рано утром начались роды. Слыша ее стоны, он, неверующий человек, повторял: "Господи, прости, помоги!"
(Невероятно подробно, но благородно-сдержанно описаны сами роды.)
"Он не знал, поздно ли, рано ли. Свечи уже все догорали... Вдруг раздался крик ни на что не похожий. Крик был так страшен... Он вскочил, на цыпочках вбежал в спальню... на свое место, стал у изголовья...
- Не уходи, не уходи! Я не боюсь, я не боюсь! - быстро говорила она. - Мама, возьмите сережки. Они мне мешают. Ты не боишься? Скоро, скоро...
Она говорила быстро, быстро и хотела улыбнуться. Но вдруг лицо ее исказилось, она оттолкнула его от себя.
- Нет, это ужасно! Я умру, умру! Поди, поди! - закричала она, и опять послышался тот же ни на что не похожий крик.
Левин схватился за голову и выбежал из комнаты.
- Ничего, ничего, все хорошо! - проговорила ему вслед Долли.
Но, что б они ни говорили, он знал, что теперь все погибло. Прислонившись головой к притолоке, он стоял в соседней комнате и слышал что-то никогда не слыханное им: визг, рев, и он знал, что это кричало то, что было прежде Кити. Уже ребенка он давно не желал. Он теперь ненавидел этого ребенка. Он даже не желал теперь ее жизни, он желал только прекращения этих ужасных страданий.
- Доктор! Что же это? Что ж это? Боже мой! - сказал он, хватая за руку вошедшего доктора.
- Кончается, - сказал доктор. И лицо доктора было так серьезно, когда он говорил это, что Левин понял кончается в смысле - умирает.
Не помня себя он вбежал в спальню".
Он увидел нахмуренное, строгое лицо акушерки Лизаветы Петровны. А вместо лица Кити - нечто страшное. "Он припал головой к дереву кровати, чувствуя, что сердце его разрывается. Ужасный крик не умолкал, он сделался еще ужаснее и, как бы дойдя до последнего предела ужаса, вдруг затих...
Он поднял голову. Бессильно опустив руки на одеяло, необычайно прекрасная и тихая, она безмолвно смотрела на него и хотела и не могла улыбнуться.
И вдруг из того таинственного и ужасного, нездешнего мира, в котором он жил эти двадцать два часа, Левин мгновенно почувствовал себя перенесенным в прежний, обычный мир, но сияющий теперь таким новым светом счастья, что он не перенес его. Натянутые струны все сорвались. Рыдания и слезы радости... с такою силой поднялись в нем... что долго мешали ему говорить.
Упав на колени пред постелью, он держал пред губами руку жены и целовал ее, и рука эта слабым движением пальцев отвечала на его поцелуи. А между тем там, в ногах постели, в ловких руках Лизаветы Петровны, как огонек над светильником, колебалась жизнь человеческого существа, которого никогда прежде не было...
- Жив! Жив! Да еще мальчик! Не беспокойтесь!.. - услыхал Левин голос Лизаветы Петровны.
- Мама, правда? - сказал голос Кити.
Только всхлипыванья княгини отвечали ей".
А потом, увидав крошечное жалкое существо, Левин почувствовал страх. Появилась новая "область уязвимости", "страх за то, чтобы не пострадало это беспомощное существо".
"Дела Степана Аркадьича находились в дурном положении... Денег совсем не было". Полученные за лес деньги он почти растратил, а жалованья не хватало. "И он стал прислушиваться, приглядываться и к концу зимы высмотрел место очень хорошее и повел на него атаку, сначала из Москвы, через теток, дядей, приятелей, а потом, когда дело созрело, весной сам поехал в Петербург". Это было одно из "теплых взяточных мест"; в "комиссии соединенного агентства кредитно-взаимного баланса южно-железных дорог и банковых учреждений".
Одновременно "Степан Аркадьич обещал сестре Анне добиться от Каренина решительного ответа о разводе". Для поездки в Петербург пришлось выпросить у Долли пятьдесят рублей.
В Петербурге Стива, посетив Алексея Александровича, был вынужден выслушать его длинный трактат о причинах дурного состояния русских финансов; мимоходом попросил сказать "словечко" насчет новой должности одному знакомому, от которого что-то зависело, и наконец перешли к вопросу о разводе.
Но Алексей Александрович теперь не хотел этим заниматься.
- Жизнь Анны Аркадьевны не может интересовать меня, - перебил Алексей Александрович, поднимая брови. И напрасно Степан Аркадьевич объяснял, как мучительно ее положение.
- Так ты отказываешь в том, что обещал?
- Я никогда не отказывал в исполнении возможного, но я желаю иметь время обдумать, насколько обещанное возможно.
В конце концов он обещал дать "решительный ответ" послезавтра.
Еще недавно он, казалось, постиг суть христианской веры. Не превратилась ли теперь эта суть в показную религиозность без любви, прощения, доброты?
Навестив затем Бетси Тверскую и послушав разговоры ее гостей, Стива узнал, в частности, что Каренин и графиня Лидия Ивановна находятся под влиянием некоего француза Ландо, знаменитого "ясновидящего". Этот Ландо всех лечит и дает советы по любым вопросам. Одна графиня его даже усыновила, "он теперь не Ландо больше, а граф Беззубов".
Стиву пригласили к Лидии Ивановне, где он застал Каренина и незнакомого человека с длинными волосами, г-на Ландо, с которым его тут же познакомили. Ландо, оказывается, собирался уехать в Париж, потому что "вчера слышал голос".
Потом Лидия Ивановна с пафосом рассуждала о "несчастье, которое стало высшим счастьем Алексея Александровича", и о религии - "деле святой истины". Алексей Александрович авторитетно критиковал ложное подчас толкование фразы из послания апостола Иакова. Наконец, Лидия Ивановна, взяв английскую книгу "Спасенный и счастливый", стала ее вслух читать по-английски.
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
/ Краткие содержания / Толстой Л.Н. / Анна Каренина / Вариант 3
|
Смотрите также по
произведению "Анна Каренина":
|
Регистрация
Дизайн сайта — aminis
