Войти... Регистрация
Поиск Расширенный поиск



Есть что добавить?

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Краткие содержания / Толстой Л.Н. / Анна Каренина / Вариант 3

Анна Каренина [3/5]

  Скачать краткое содержание

    У Вронского было всю неделю ощущение, словно он "приставлен к опасному сумасшедшему". Невольно Вронский видел в нем и свои недостатки. Принц был джентльмен: ровен и неискателен с высшими... свободен и прост в обращении с равными и... презрительно добродушен с низшими". Но для него Вронский был "низшим" и "это презрительно-добродушное отношение" возмущало.
     Поэтому Вронский был рад, когда наконец избавился от принца. "Глупая говядина! Неужели я такой?" - думал он".
    
     Дома Вронский получил записку от Анны: "Я больна и несчастлива. Я не могу выезжать, но и не могу дома не видать Вас. Приезжайте вечером. В семь часов Алексей Александрович едет на совет и пробудет до десяти".
     Днем он заснул. Сказалась бессонная ночь, проведенная с принцем на медвежьей охоте. Приснился мужичок, "маленький, грязный, с взъерошенной бородкой", произносивший какие-то странные французские слова. И Вронского отчего-то охватил ужас.
     Подъехав к дому Карениных он "вышел из саней и подошел к двери... В самых дверях Вронский почти столкнулся с Алексеем Александровичем. Рожок газа прямо освещал бескровное, осунувшееся лицо под черною шляпой и белый галстук, блестевший из-за бобра пальто. Неподвижные, тусклые глаза Каренина устремились на лицо Вронского. Вронский поклонился, и Алексей Александрович, пожевав ртом, поднял руку к шляпе и прошел. Вронский видел, как он, не оглядываясь, сел в карету, принял в окно плед и бинокль и скрылся. Вронский вошел в переднюю. Брови его были нахмурены, и глаза блестели злым и гордым блеском".
    
     Они сидели у стола под лампой. Она слышала от приятельницы про "Афинский вечер", устроенный для принца и спросила, была ли там некая Тереза, "которую ты знал прежде"... Ее ревность усилилась в последнее время. И она была теперь уже не та, что прежде - "изменилась к худшему" (Беременность ее не украсила). В лице, когда она "говорила об актрисе", было озлобление. И физически она изменилась, "вся расширела". Теперь казалось, что лучшее счастье позади. "Он смотрел на нее, как смотрит человек на сорванный им и завядший цветок, в котором он с трудом узнает красоту, за которую он сорвал и погубил его".
     Потом Анна рассказала про сон, который ей приснился. Маленький мужичок с взъерошенной бородой, говоривший какие-то французские слова. "И Корней мне говорит: "Родами, родами умрете, родами матушка...""
     Она прежде мечтала о том, чтобы "свободно и смело любить", а теперь... "Я умру, и очень рада, что умру и избавлю себя и вас".
    
     Вернувшись домой, Алексей Александрович не спал всю ночь. Его гнев "дошел к утру до крайних пределов". Он вошел в комнату Анны и "направился к ее письменному столу". Он теперь действовал решительно, твердо.
     - Что вам нужно?! - вскрикнула она.
     - Письма вашего любовника, - сказал он... и, грубо оттолкнув ее руку, быстро схватил портфель, где у нее хранились самые нужные бумаги...
     - Я сказал вам, что не позволю вам принимать вашего любовника у себя.
     - Мне нужно было видеть его, чтоб...
     Она остановилась, не находя никакой выдумки.
     - Я не вхожу в подробности о том, для чего женщине нужно видеть любовника...
     - Неужели вы не чувствуете, как вам легко оскорблять меня?
     - Оскорблять можно честного человека и честную женщину, но сказать вору, что он вор, есть только установление факта.
     - Этой новой черты - жестокости я не знала еще в вас...
     - Вы называете жестокостью то, что муж предоставляет жене свободу, давая ей честный кров имени только под условием соблюдения приличий. Это жестокость?
     - Это хуже жестокости, это подлость... - со взрывом злобы вскрикнула Анна...
     - Подлость? Если вы хотите употребить это слово, то подлость это то, чтобы бросить мужа, сына для любовника и есть хлеб мужа!
     - Алексей Александрович! Я не говорю, что это невеликодушно, но это непорядочно - бить лежачего.
     Разговор здесь приводится в сокращенном виде. Он не только тяжелый, но и длинный.
     В конце концов Алексей Александрович сказал, что завтра уезжает в Москву и сообщит о своем решении через адвоката, которому поручит дело развода; а сын Сережа перейдет к его сестре.
     Как Анна просила не забирать у нее сына!..
     - Алексей Александрович, оставьте Сережу! - прошептала она еще раз... - Оставьте Сережу до моих... Я скоро рожу, оставьте его!
     "Алексей Александрович вспыхнул и, вырвав у нее руку, вышел молча из комнаты".
    
     Знаменитый петербургский адвокат, маленький, коренастый, плешивый, "был наряден, как жених. Лицо было умное, мужицкое, а наряд франтовской и дурного вкуса...
     - Я имею несчастие, - начал Алексей Александрович, - быть обманутым мужем и желаю законно разорвать сношения с женою, то есть развестись, но притом так, чтобы сын не оставался с матерью".
     Адвокат обстоятельно перечислил, в каких случаях возможен развод. Алексей Александрович предпочел "уличение невольное, подтвержденное письмами". Но письма, по мнению адвоката, могли подтвердить факт лишь отчасти, улики должны быть добыты "прямым путем, то есть свидетелями". Впрочем он сам выберет меры. "Кто хочет результата, тот допускает и средства".
     Алексей Александрович обещал сообщить свое решение письменно через неделю.
     В ходе беседы адвокат время от времени ловил пролетавшую моль; почтительно проводив знатного клиента, он стал думать о том, что пора "перебить мебель бархатом".
    
     Отправляясь по делам службы в дальние губернии, Алексей Александрович остановился на три дня в Москве. Он случайно встретил на улице Стиву Облонского, брата жены.
     Стива, как всегда, веселый и сияющий, подбежал через снег к его карете и тут же потащил к своей карете, остановившейся на углу. Там была Долли с двумя детьми.
     "Пойдем же к жене, она так хочет тебя видеть".
     Алексей Александрович без энтузиазма вылез на снег и подошел к Дарье Александровне. Она спросила об Анне, и он что-то в ответ промычал. Но Степан Аркадьич не дал ему уйти.
     "А вот что мы сделаем завтра. Долли, зови его обедать! Позовем Кознышева и Песцова, чтоб его угостить московскою интеллигенцией".
     Распрощавшись с Алексеем Александровичем и со своим семейством, Степан Аркадьич "молодецки пошел по тротуару".
     - Стива! Стива! - закричала Долли, покраснев.
     Он обернулся.
     - Мне ведь нужно пальто Грише купить и Тане. Дай же мне денег!
     - Ничего, ты скажи, что я отдам, - и он скрылся, весело кивнув головой проезжающему знакомому.
     На следующий день он вручит молоденькой танцовщице Маше дорогой подарок, кораллы, в темноте за кулисами поцелует ее хорошенькое личико и договорится о встрече. Это по его протекции Маша Чибисова поступила в балет Большого театра. После спектакля он повезет ее ужинать.
    
     У Стивы было много дел.
     Сначала он навестил Левина и пригласил его к себе на обед. Потом побывал у своего нового начальника, оказавшегося весьма обходительным; они вместе позавтракали. Наконец дошла очередь до Алексея Александровича.
     Узнав, что Каренин разводится с Анной, Степан Аркадьич "охнул и сел в кресло". Потом он попросил: "Прежде чем ты начнешь дело, повидайся с моею женой, поговори с ней. Она любит Анну, как сестру, любит тебя, и она удивительная женщина".
     Наконец он уговорил Каренина приехать к обеду. В пять часов, и в сюртуке.
    
     "Уже был шестой час, и уже некоторые гости приехали, когда приехал и сам хозяин". В гостиной без него дело не клеилось, всем было скучно.
     Степан Аркадьич "в одну минуту всех перезнакомил", всем подбросил темы. "Голоса оживленно зазвучали".
    
     Наконец явился и Константин Левин. Узнав, что тут Кити, он "вдруг почувствовал такую радость и вместе такой страх, что ему захватило дыхание... Она была испуганная, робкая, пристыженная и оттого еще более прелестная. Она увидала его в то же мгновение, как он вошел в комнату. Она ждала его... Она покраснела, побледнела, опять покраснела и замерла... Он подошел к ней, поклонился и молча протянул руку". Короткий светский разговор...
    
     "Мужчины вышли в столовую и подошли к столу с закуской, уставленному шестью сортами водок и столькими же сортами сыров... икрами, селедками, консервами разных сортов и тарелками с ломтиками французского хлеба". Много было всяких разговоров между гостями, но Левин "чувствовал себя на высоте, от которой кружилась голова, и там где-то внизу, далеко, были все эти добрые, славные Каренины, Облонские и весь мир".
     Степан Аркадьич, как будто случайно, посадил Кити и Левина рядом.
     Обед удался. "Суп Мари-Луиз", "пирожки крошечные, тающие во рту" и т. д. И разговор, "то общий, то частный, не умолкал". Даже Каренин оживился и много рассуждал о признаках истинного образования и прочих умных вещах.
    
     Все принимали участие в общем разговоре, кроме Кити и Левина. Теперь их все это перестало интересовать.
     Между тем, Долли увела Каренина в пустую комнату и с волнением стала защищать Анну.
     - Вы христианин. Подумайте о ней! Что с ней будет, если вы бросите ее?
     Она рассказала ему свою историю.
     - Я простила, и вы должны простить!
     Но в душе Алексея Александровича снова поднялась злоба.
     - Любите ненавидящих вас... - прошептала Долли.
     - Любите ненавидящих вас, а любить тех, кого ненавидишь, нельзя... - И овладев собой, Алексей Александрович спокойно простился и уехал.
    
     Тем временем Левин и Кити присели возле карточного стола.
     - Я давно хотел спросить у Вас одну вещь...
     - Пожалуйста, спросите.
     Взяв лежавший на столе мелок, Левин "написал начальные буквы: к, в, м, о: э, н, м, б, з, н, и, т? Буквы эти значили: "когда вы мне ответили: этого не может быть, значило ли это, что никогда, или тогда?""
     Она стала молча расшифровывать замысловатую фразу.
     - Я поняла, - сказала она, покраснев.
     - Какое это слово? - сказал он, указывая на "н", которым означалось слово никогда.
     - Это слово значит никогда, - сказала она, - но это неправда!
     Он быстро стер написанное, подал ей мел и встал. Она написала: т, я, н, м, и, о...
     Он вдруг просиял: он понял. Это значило: "Тогда я не могла иначе ответить".
     Он взглянул на нее вопросительно, робко.
     - Только тогда?
     - Да, - отвечала ее улыбка.
     В конце концов, что бы они там ни писали, они поняли друг друга. "В разговоре их все было сказано; было сказано, что она любит его и что скажет отцу и матери, что завтра он приедет утром".
    
     Как дождаться завтрашнего дня? Чтобы как-то убить время, Левин поехал с братом Сергеем Ивановичем на какое-то заседание. Там читали протокол, произносили какие-то речи, спорили. И все - и секретарь, читавший протокол, и остальные деятели - все "были такие добрые, славные люди". Он был так счастлив, что ему казалось: они все любят его.
    
     Может быть, евангельская заповедь "Возлюби ближнего своего, как себя самого" станет реальностью когда-нибудь, когда люди будут вполне счастливы?
    
     Поздно ночью он вернулся в гостиницу. Лакей зажег для него свечи. Левин прежде его не замечал, а теперь вдруг понял, какой это хороший человек.
     Потом, оставшись один, Левин открыл обе форточки и, дыша свежим морозным воздухом, всю ночь сидел на столе против окна, глядя на узорчатый крест вдали и на звезды.
     Чуть свет он пошел к дому Щербацких, но там было заперто, все спали.
     Он ходил по улицам, глядел на часы, вернулся опять в гостиницу. Наконец стрелка часов подошла к двенадцати. Левин сел на извозчика и поехал к Щербацким. И вот уже "быстрые-быстрые легкие шаги зазвучали по паркету...
     Он видел только ее ясные, правдивые глаза, испуганные той же радостью любви, которая наполняла и его сердце".
     Он обнял ее, поцеловал. Они пошли в гостиную. Княгиня заплакала. Князь, стараясь держаться спокойно, сказал, обнимая Левина: "Я давно, всегда этого желал".
     Княгиня говорила затем о делах житейских: о том, что надо "благословить и объявить", о свадьбе, о приданом.
     И бессвязный, взволнованный разговор влюбленных после ухода стариков...
     - Я верю, что это было предназначено, - сказал наконец Левин.
     - А я? - сказала она. - Даже тогда... Я любила всегда вас одного, но я была увлечена. Я должна сказать... вы можете забыть это?
     А он решил все рассказать о себе: и о том, "что он неверующий", и о прежних своих прегрешениях. "Объяснение, обещанное им", оказалось тяжелым для обоих. Он дал ей свой дневник, прочитав который, она горько плакала.
     - Вы не простите меня, - прошептал он.
     - Нет, я простила, но это ужасно!
    
     Нечто подобное было и у Льва Николаевича, который своей юной невесте дал читать дневники, правдиво отражавшие его отнюдь не безгрешную жизнь.
    
     Но оставим пока влюбленных. Несмотря
     на отдельные горести, они очень счастливы.
     А как Анна с Вронским? И что предпримет Каренин, разгневанный и униженный?
    
     Вернувшись от Облонского в свою гостиницу, Алексей Александрович получил две телеграммы. Первая была "о назначении его противника, Стремова, на то самое место, которого желал Каренин". По его мнению, Стремов был "болтун, фразер", мало способный к своей деятельности.
     Вторая телеграмма, тоже весьма неприятная, была от жены: "Умираю, прошу, умоляю приехать. Умру с прощением спокойнее".
     Что это? Обман, хитрость? "Он презрительно улыбнулся и бросил телеграмму".
     А вдруг это правда? Вдруг "в минуту страданий и близости смерти она искренно раскаивается"...
     Он решил поехать в Петербург. Если эта болезнь - обман, он молча уедет. Если Анна "при смерти и желает его видеть... он простит ее", а если "приедет слишком поздно", то "отдаст последний долг".
     Больше он об этом не думал и рано утром прибыл в Петербург. Пустынный Невский, запертые лавки, ночные извозчики, дворники, метущие тротуары... Он вошел в дом, мысленно повторив принятое накануне решение: "Если обман, то презрение спокойное, и уехать. Если правда, то соблюсти приличия". Всю дорогу Алексей Александрович отгонял от себя мысли о том, что смерть Анны устранила бы все проблемы.
     - Что барыня? - спросил он у швейцара.
     - Вчера разрешились благополучно.
     Алексей Александрович остановился и побледнел. Он ясно понял теперь, с какой силой он желал ее смерти.
     - А здоровье?
     Корней в утреннем фартуке сбежал с лестницы.
     - Очень плохи, - отвечал он...
     - Возьми вещи, - сказал Алексей Александрович, и, испытывая некоторое облегчение от известия, что есть все-таки надежда смерти, он вошел в переднюю.
     На вешалке было военное пальто. Алексей Александрович заметил это и спросил:
     - Кто здесь?
     - Доктор, акушерка и граф Вронский.
    
     Вронский сидел в его кабинете и, закрыв лицо руками, плакал. Он смутился, увидав Каренина, но заставил себя подняться и сказал:
     - Она умирает. Доктора сказали, что нет надежды...
     "Алексей Александрович вошел в спальню и подошел к кровати".
     Она казалась здоровой и веселой, "щеки рдели румянцем, глаза блестели... Она говорила скоро, звучно...
     - Да что ж он не едет? Он добр, он сам не знает, как он добр... Да дайте мне ее, девочку дайте!.. Вы оттого говорите, что не простит, что вы не знаете его... Его глаза, надо знать, у Сережи точно такие, и я их видеть не могу от этого. Давали ли Сереже обедать? Ведь я знаю, все забудут. Он бы не забыл...
     Вдруг она сжалась, затихла и с испугом, как будто ожидая удара, как будто защищаясь, подняла руки к лицу. Она увидала мужа.
     - Нет, нет, - заговорила она, - я не боюсь его, я боюсь смерти... Я тороплюсь оттого, что мне некогда мне осталось жить немного, сейчас начнется жар, и я ничего уж не пойму...
     Сморщенное лицо Алексея Александровича приняло страдальческое выражение; он взял ее руку и хотел что-то сказать, но никак не мог выговорить; нижняя губа его дрожала...
     - Подожди, ты не знаешь... Постойте, постойте... - она остановилась, как бы собираясь с мыслями. - Да, - начинала она. - Да, да, да. Вот что я хотела сказать. Не удивляйся на меня. Я все та же... Но во мне есть другая, я ее боюсь - она полюбила того, и я хотела возненавидеть тебя и не могла забыть про ту, которая была прежде. Та не я. Теперь я настоящая, я вся. Я теперь умираю, я знаю, что умру, спроси у него. Я и теперь чувствую, вот они, пуды на руках, на ногах, на пальцах. Пальцы вот какие - огромные! Но это скоро кончится... Одно мне нужно: ты прости меня, прости совсем! Я ужасна, но мне няня говорила: святая мученица - как ее звали? - она хуже была. И я поеду в Рим, там пустыни, и тогда я никому не буду мешать, только Сережу возьму и девочку... Нет, ты не можешь простить! Я знаю, этого нельзя простить! Нет, нет, уйди, ты слишком хорош! - Она держала одною горячею рукой его руку, другою отталкивала его.
     Душевное расстройство Алексея Александровича все усиливалось и дошло теперь до такой степени, что он уже перестал бороться с ним; он вдруг почувствовал, что то, что он считал душевным расстройством, было, напротив, блаженное состояние души, давшее ему вдруг новое, никогда не испытанное им счастье. Он не думал, что тот христианский закон, которому он всю жизнь свою хотел следовать, предписывал ему прощать и любить своих врагов; но радостное чувство любви и прощения к врагам наполняло его душу. Он стоял на коленях и, положив голову на сгиб ее руки, которая жгла его огнем через кофту, рыдал, как ребенок. Она обняла его плешивеющую голову...
     - Вот он, я знала! Теперь прощайте все, прощайте!..
     Доктор отнял ее руки, осторожно положил ее на подушку и накрыл с плечами...
     - Помни одно, что мне нужно было одно прощение... Отчего ж он не придет? - заговорила она, обращаясь в дверь к Вронскому.
     - Подойди, подойди! Подай ему руку.
     Вронский подошел... и, увидев ее, опять закрыл лицо руками.
     - Алексей Александрович, открой ему лицо. Я хочу его видеть.
     Алексей Александрович взял руки Вронского и отвел их от лица, ужасного по выражению страдания и стыда, которые были на нем.
     - Подай ему руку. Прости его.
     Алексей Александрович подал ему руку, не удерживая слез, которые лились из его глаз".
    
     Потом "был жар, бред и беспамятство. Врачи говорили, что это "родильная горячка", которая почти всегда кончается смертью". "К полночи больная лежала без чувств и почти без пульса. Ждали конца каждую минуту". Но на третий день появилась надежда.
     Тогда Алексей Александрович вышел в кабинет, где сидел Вронский, и, заперев дверь, сел против него.
     - Я должен вам объяснить... вы знаете, что я решился на развод и даже начал это дело. Не скрою от вас, что, начиная дело, я был в нерешительности, я мучался; признаюсь вам, что желание мстить вам и ей преследовало меня. Когда я получил телеграмму, я поехал сюда с теми же чувствами, скажу больше: я желал ее смерти... Но я увидел ее и простил. Я хочу подставить другую щеку, я хочу отдать рубаху, когда у меня берут кафтан, и молю бога только о том, чтобы он не отнял у меня счастье прощения! - Слезы стояли в его глазах, и светлый, спокойный взгляд их поразил Вронского. - Вот мое положение: вы можете затоптать меня в грязь, сделать посмешищем света, я не покину ее и никогда слова упрека не скажу вам... Если она пожелает вас видеть, я дам вам знать, но теперь, я полагаю, вам лучше удалиться.
     "Он встал, и рыданье прервало его речь. Вронский встал и в нагнутом, невыпрямленном состоянии исподлобья глядел на него. Он был подавлен. Он не понимал чувства Алексея Александровича, но чувствовал, что это было что-то высшее и даже недоступное ему в его мировоззрении".
    
     Вернувшись домой, Вронский "чувствовал себя невыразимо несчастным" и оттого, что любил Анну больше, чем прежде, и от пережитого унижения.
     "Заснуть! Забыть!" Но заснуть он не мог.
     Взяв револьвер, он несколько минут думал, вспоминая потерянное счастье и опять свое унижение.
     "Он не слыхал звука выстрела, но сильный удар в грудь сбил его с ног..
     Элегантный слуга с бакенбардами... так испугался, увидев лежавшего на полу господина, что оставил его истекать кровью и убежал за помощью". Через час приехала Варя, жена брата, вызвала докторов и осталась ухаживать за раненым.
    
     Алексей Александрович чувствовал "то самое, что было источником его страданий, стало источником его духовной радости; то, что казалось неразрешимым, когда он осуждал, упрекал и ненавидел, стало просто и ясно, когда он прощал и любил".
     Он очень привязался к новорожденной девочке, заботился о ней.
     Но от него чего-то ждали, на него смотрели "с вопросительным удивлением"... В особенности он чувствовал непрочность и неестественность своих отношений с женою".
    
     В это время в Петербург приехал Стива Облонский. Его сделали камергером, "надо было благодарить".
     Узнав от Бетси о положении в семье Карениных, он явился к сестре и застал ее в слезах. Он хотел ее успокоить, приободрить, уговаривал не поддаваться мрачности.
     - Я слыхала, что женщины любят людей даже за их пороки, - вдруг начала Анна, - но я ненавижу его за его добродетели. Я не могу жить с ним. Ты пойми, его вид физически действует на меня, я выхожу из себя... Я - как натянутая струна, которая должна лопнуть. Но еще не кончено... и кончится страшно.
     Стива со свойственным ему оптимизмом убеждал, что "нет положения, из которого не было бы выхода".
     Ей казалось, что единственный выход - смерть, но "он не дал ей договорить...
     - Позволь мне сказать откровенно свое мнение... Я начну сначала: ты вышла замуж за человека, который на двадцать лет старше тебя. Ты вышла замуж без любви или не зная любви. Это была ошибка, положим.
     - Ужасная ошибка! - сказала Анна.
     - Но я повторяю: это совершившийся факт. Потом ты имела, скажем, несчастие полюбить... И муж твой признал и простил это... Теперь вопрос в том: можешь ли ты продолжать жить с своим мужем? Желаешь ли ты этого? Желает ли он этого?
     - Я ничего, ничего не знаю.
     - Но ты сама сказала, что ты не можешь переносить его...
     - Я ничего, ничего не желаю... только чтобы кончилось все".
     Наконец Стива высказал "главную мысль": "развод развязывает все".
     Но это казалось ей "невозможным счастьем".
     И Степан Аркадьич отправился в кабинет Каренина.
     Оказалось, Алексей Александрович думал о том же и, поскольку его присутствие Анну раздражало, уже написал письмо. Он дал его прочесть Степану Аркадьичу.
     "Я вижу, что мое присутствие тяготит вас... Я не виню вас... Скажите мне вы сами, что даст вам истинное счастие и спокойствие вашей души"...
     Прочитав, Степан Аркадьич даже прослезился. Слово "развод" было наконец произнесено обоими. Но что означал в те времена развод! Муж должен либо "принять на себя обвинение в фиктивном прелюбодеянии", либо "допустить, чтобы жена, прощенная и любимая им, была уличена и опозорена".
     "И ударившему в правую щеку подставь левую, и снимающему кафтан отдай рубашку", - подумал Алексей Александрович.
     И он вскрикнул "визгливым голосом", что берет на себя позор и даже отдает сына.
     Степан Аркадьич был тронут. И вместе с тем рад, что так "успешно совершил это дело".
    
     Несколько дней Вронский "находился между жизнью и смертью", потом стал выздоравливать. "Он почувствовал, что совершенно освободился от одной части своего горя. Он этим поступком как будто смыл с себя стыд и унижение". Но оставалось "доходящее до отчаяния сожаление о том, что он навсегда потерял ее".
     Он получил весьма перспективное назначение в Ташкент и мечтал хоть раз увидеть ее перед отъездом. Бетси ездила по этому поводу к Анне и привезла "отрицательный ответ". А на другой день Бетси утром явилась к нему с сообщением, "что Алексей Александрович дает развод" и Вронский может с ней увидеться.
     Забыв обо всем, Вронский ринулся к Анне, вошел в ее комнату, обнял ее, осыпал поцелуями ее лицо, руки и шею.
     "Все пройдет, все пройдет, - говорил он, - мы будем так счастливы!"
    
     Великодушным согласием Алексея Александровича "принять на себя вину в прелюбодеянии Анна воспользоваться не захотела, жертву его не приняла". (Она этим обрекла себя в дальнейшем на мучительное положение в обществе.)
     Вскоре Вронский отказался от "лестного назначения в Ташкент", весьма важного для карьеры, и вышел в отставку.
     "Чрез месяц Алексей Александрович остался один с сыном на своей квартире, а Анна с Вронским уехала за границу, не получив развода и решительно отказавшись от него". Маленькую дочку она забрала с собой.
     Часть пятая
     Левин находился в "состоянии сумасшествия"...
     Перед самой свадьбой он примчался к Кити и стал лихорадочно умолять ее отказать ему, если она не уверена в своей любви. Она была в недоумении и досаде. Потом они помирились.
     У невесты была высокая прическа с длинным белым вуалем и белыми цветами, высокий сборчатый воротник, платье, выписанное из Парижа, и на милом лице - "выражение невинной правдивости".
     Зажженные свечи, благословение старичка-священника, торжественные звуки молитв... Стало радостно и страшно. И на всех лицах торжественно-умиленное выражение.
     "В церкви была вся Москва, родные и знакомые. И во время обряда обручения, в блестящем освещении церкви, в кругу разряженных женщин, девушек и мужчин в белых галстуках, фраках и мундирах, не переставал прилично-тихий говор, который преимущественно затевали мужчины, между тем как женщины были поглощены наблюдением всех подробностей столь всегда затрогивающего их священнодействия".
     - Что же так заплакана? Или поневоле идет?
     - Чего же поневоле за такого молодца? Князь, что ли?..
     - Я лакея спрашивала. Говорит, сейчас везет к себе в вотчину. Богат страсть, говорят. Затем и выдали.
     - Нет, парочка хороша...
     - Экая милочка невеста-то, как овечка убранная! А как ни говорите, жалко нашу сестру.
     "Так говорилось в толпе зрительниц, успевших проскочить в двери церкви".
     Обряды, молитвы, обручальные кольца, венцы... В лице Кити зажглось радостное сияние. И Левину стало, как и ей, "светло и весело".
     "После ужина в ту же ночь молодые уехали в деревню".
    
     Перенесемся теперь в небольшой итальянский город, где пока остановились Анна и Вронский. Они сняли старый "палаццо с высокими лепными плафонами и фресками на стенах, с мозаичными полами, с тяжелыми желтыми штофными гардинами на высоких окнах, вазами на консолях и каминах, с резными дверями, с мрачными залами, увешанными картинами"...
     Они уже "три месяца путешествовали вместе по Европе... объездили Венецию, Рим, Неаполь". Анна была прелестна теперь, полна жизни и радостна.
     Чтобы чем-нибудь себя занять, Вронский посвятил себя живописи. У него была способность понимать искусство. Но подлинный художник вдохновляется непосредственно жизнью, а не жизнью, уже воплощенной в искусстве. Вронский был подражателем, создавал быстро и легко подобие того, чему хотел подражать. Ему нравился французский стиль, "грациозный и эффектный, и в таком роде он начал писать портрет Анны в итальянском костюме".
     Однажды Вронский случайно встретил Голенищева, товарища по Пажескому корпусу, который вполне деликатно, с полным пониманием отнесся к пребыванию здесь Вронского с Карениной.
     Через Голенищева Вронский познакомился с "некоторыми интересными лицами", писал под руководством итальянского профессора живописи этюды с натуры и так увлекся итальянским средневековьем, что "даже шляпу и плед через плечо" стал носить по моде средневековья.
    
     Однажды Вронский, Анна и Голенищев поехали в студию известного художника Михайлова.
     Художник Михайлов перед их приходом все утро работал над картиной, потом ссорился с женой из-за денег.
     "Оставь меня в покое, ради Бога!" - вскрикнул он со слезами в голосе, - и уйдя к себе с жаром углубился в работу. Он работал с наибольшим успехом и вдохновением, "когда жизнь его шла плохо, и в особенности, когда он ссорился с женой. "Ах! провалиться бы куда-нибудь!" - думал он, продолжая работать. Он делал рисунок для фигуры человека, находящегося в припадке гнева. Где-то валялся прежний рисунок, не нравившийся ему. Он нашел его, но бумага была "запачкана и закапана стеарином". Присмотревшись, он вдруг увидел: "пятно стеарина давало что-то новое в фигуре". Он стал рисовать эту фигуру по-новому и неожиданно вспомнил выпяченный подбородок некоего купца. Это самое лицо и этот подбородок он добавил своему человеку, находящемуся в припадке гнева, и "засмеялся от радости. Фигура вдруг из мертвой, выдуманной стала живая" и теперь ее нельзя уже было изменить". Наоборот она предъявляла свои требования, пришлось менять кое-какие остальные детали.
    
     Лица, характеры, подбородки, поступки... Подчас из многих прототипов, из мелких деталей рождается новый живой человек. Когда-то в "Литературной газете" А. Кривицкий писал: "Прототип - это человек, что становится, сам о том не ведая, семечком, из которого вырос персонаж... Любовница, брошенная соседом Льва Толстого по Ясной поляне, неким Бибиковым, и кончившая жизнь под колесами товарного поезда, не знала, естественно, что ее имя - Анна - и сама ее смерть будут отданы художником молодой супруге петербургского сановника Каренина...
     Не знала и дочь Пушкина - Мария Александровна, по мужу Гартунг, что арабские завитки ее волос на затылке... и весь ее облик послужат великому писателю моделью для описания наружности Анны Карениной - не характера, не жизни, а лишь внешнего вида".
    
     Когда пришли посетители, Михайлов забыл о рисунке, так радовавшем его только что. Теперь его радовало и волновало посещение студии важными русскими.
     На мольберте стояла его картина. Ему в глубине души казалось, что в этой картине передано то, чего "никто никогда не передавал". Он знал это еще когда начал писать ее. Но суждения любых людей так его волновали! И "судьям своим он приписывал всегда глубину понимания больше той, какую он сам имел".
     Внешность его разочаровала знатных посетителей. Одет не по моде, походка вертлявая, в лице, самом обыкновенном, сочетались "выражение робости и желание соблюсти свое достоинство".
     Михайлов знал, что Голенищев "здешний русский", которого он где-то встречал, и чье лицо казалось ему "фальшиво-значительным, бедным по выражению". Вронский и Каренина были, видимо, "знатные и богатые русские, ничего не понимающие в искусстве". Но, "несмотря на то, что все знатные и богатые русские должны были быть скоты и дураки в его понятии, Вронский и, в особенности, Анна нравились ему".
     Голенищев картину похвалил, и Михайлов тут же полюбил его, пришел в восторг. Вронский и Анна тоже что-то приятное сказали. Но когда Вронский похвалил "технику", мастерство, Михайлов насупился. Ведь под этим словом разумели обычно "механическую способность писать и рисовать, совершенно независимую от содержания".


1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ]

/ Краткие содержания / Толстой Л.Н. / Анна Каренина / Вариант 3


Смотрите также по произведению "Анна Каренина":


2003-2024 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты

 Яндекс цитирования
Дизайн сайта — aminis