Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
 / Краткие содержания / Толстой Л.Н. / Анна Каренина / Вариант 3
Анна Каренина [5/5]
Вряд ли они сознательно лукавили. Они искренне хотели исполнять предписания Высшей Силы, Бога. Но к этому примешивалась их категоричность, самодовольство и, неясное им самим желание наказать противников. (Не тех, которые против Бога, а собственных, тех, кто им неприятен, мешает им.) А ко всему этому еще примешивалась не вполне нормальная (на почве какого-нибудь комплекса) восторженность Лидии Ивановны, покинутой через месяц после свадьбы, одинокой всю жизнь. (Приятельница Бетси княгиня Мягкая вообще утверждала, что у Лидии Ивановны "голова не на месте".)
Степан Аркадьич теперь думал об одном: как "выбраться отсюда". Самые разнообразные мысли путались у него в голове... Он очнулся в ту минуту, как голос графини Лидии Ивановны сказал: "Он спит". Но оказалось, слова эти относились вовсе не к нему, а к французу Ландо, который тоже заснул "или притворялся, что спит".
- Друг мой, - сказала Лидия Ивановна Каренину по-французски, - дайте ему руку. Видите?
Алексей Александрович подошел и "положил свою руку в руку француза...
- Пусть тот, кто пришел последним, тот, кто спрашивает, пусть он выйдет! Пусть выйдет!..
- Это относится ко мне, не так ли?
И получив утвердительный ответ, Степан Аркадьич... как из зараженного дома, выбежал на улицу...
На другой день он получил от Алексея Александровича положительный отказ в разводе Анны и понял, что решение это было основано на том, что вчера сказал француз в своем настоящем или притворном сне".
Были сумерки. Анна ждала возвращения Вронского с "холостого обеда" и думала о вчерашней ссоре. Началось вроде бы с пустяков... Он выразил неуважительное отношение к женскому образованию. Спорили недолго. Но чувствуя себя в обществе "изгоем", она все воспринимала болезненно.
"Я сама виновата. Я раздражительна, я бессмысленно ревнива. Я примирюсь с ним, и уедем в деревню, там я буду спокойнее", - говорила она себе...
В десять часов Вронский приехал.
- Что ж, весело было? - спросила она, с виноватым и кротким выражением на лице, выходя к нему навстречу.
- Как обыкновенно, - отвечал он...
Потом они говорили об отъезде в деревню. - Зачем ждать здесь развода?.. Я не могу больше ждать... Я решила, что это не будет больше иметь влияния на мою жизнь. И ты согласен?
- О да!..
- Что же вы там делали, кто был?
Немного поговорив, он спросил: - Так когда же ты думаешь ехать?..
- Когда ехать? Да чем раньше, тем лучше. Завтра не успеем. Послезавтра.
Оказалось, послезавтра, в воскресенье, ему надо быть у матери. Она тут же с подозрением на него взглянула. В подмосковной деревне жила вместе с графиней Вронской княжна Сорокина, которую прочили ему в жены.
- Ты можешь поехать завтра? - сказала она.
- Да нет же! По делу, по которому я еду, доверенности и деньги, не получатся завтра, - отвечал он.
- Если так, то мы не уедем совсем.
- Да отчего же?
- Я не поеду позднее. В понедельник или никогда!..
На мгновенье она очнулась и ужаснулась, - что опять разгневалась, опять раздражена. "Но и зная, что она губит себя", она "не могла покориться ему".
Последовал глупый, бессмысленный спор. Наконец и он не выдержал.
- Я должен спросить, чего вы от меня хотите?
- Чего я могу хотеть? Я могу хотеть только одного, чтобы вы не покинули меня, как вы думаете, - сказала она, поняв все то, чего он не досказал. - Но этого я не хочу, это второстепенно. Я хочу любви, а ее нет. Стало быть, все кончено!
Она ушла в свою комнату, молча, и там думала о том, что "он любит другую", что если нет любви, то "все кончено".
Куда же теперь поехать? К тетке, у которой она воспитывалась? К Долли? Окончательная это ссора или еще возможно примирение? Она вспомнила "время своей болезни после родов" и тогдашние свои слова: "Зачем я не умерла?"
"Да, умереть!" - думала она теперь. "Умереть - и он будет раскаиваться, будет жалеть, будет любить, будет страдать за меня".
Она услышала его приближающиеся шаги. "Он подошел к ней и, взяв ее за руку, тихо сказал:
- Анна, поедем послезавтра, если хочешь. Я на все согласен".
- Брось меня, брось! - выговаривала она между рыданьями. - Я уеду завтра... Я больше сделаю... Я не хочу мучать тебя, не хочу! Я освобожу тебя. Ты не любишь, ты любишь другую!..
- Анна, за что так мучать себя и меня? - говорил он, целуя ее руки. В лице его теперь выражалась нежность... И мгновенно отчаянная ревность Анны перешла в отчаянную, страстную нежность; она обнимала его, покрывала поцелуями его голову, шею, руки.
На следующий день пришла телеграмма от Стивы: он еще ничего не добился, надежды мало, "но я сделаю все возможное и невозможное".
Потом они снова поссорились. И он сказал, что она раздражена главным образом "от неопределенности положения". Она отвечала, что находится совершенно в его власти. "Какая же тут неопределенность положения? Напротив".
Потом она упомянула, что мать хочет его женить и неуважительно высказалась о матери. Вронский, естественно был этим недоволен. И опять спор.
- Ты не любишь мать. Это все фразы, фразы и фразы! - с ненавистью глядя на него, сказала она.
Утром ей опять приснился старичок-мужичок с взлохмаченною бородой, который приговаривал, нагнувшись над железом, бессмысленные французские слова. Потом, как в тумане ей вспомнился вчерашний вечер. Она видела в окно, как подъехал экипаж. Вронский, выйдя на крыльцо, подошел к нему и "молодая девушка в лиловой шляпке передала ему пакет". Он сказал ей что-то, улыбаясь, и карета отъехала.
Это Сорокина с дочерью заезжала и привезла ему от матери деньги и бумаги, - объяснил Вронский, когда Анна вошла в его кабинет. "Она повернулась и медленно пошла из комнаты.
- Да, кстати, - сказал он... - завтра мы едем решительно? Не правда ли?
- Вы, но не я, - сказала она, оборачиваясь к нему.
- Анна, эдак невозможно жить...
- Вы, но не я, - повторила она.
- Это становится невыносимо!
- Вы... вы раскаетесь в этом, - сказала она и вышла".
Он хотел бежать за нею, но опять сел и, крепко сжав зубы, нахмурился... "Я пробовал все, - подумал он, - остается одно - не обращать внимания, и он стал собираться ехать в город и опять к матери, от которой надо было получить подпись на доверенности".
Подойдя к окну, Анна видела, как он сел в коляску и уехал.
"Уехал! Кончено!" Узнав, что он "поехал в конюшни", она тут же послала ему записку: "Я виновата. Вернись домой, надо объясниться... мне страшно".
Вернулся посланный и доложил: - Графа не застали. Они уехали на Нижегородскую дорогу...
- Поезжай с этою же запиской в деревню к графине Вронской, знаешь? И тотчас же привези ответ, - сказала она посланному.
Она еще и телеграмму послала: "Мне необходимо переговорить, сейчас приезжайте".
Потом она поехала к Долли и по дороге думала о том, что зря признала себя виноватой: "Зачем? Разве я не могу жить без него?"
Долли и Кити в это время обсуждали вопрос о кормлении. Приезд Анны им помешал. "Долли одна вышла встретить гостью", Кити не собиралась выходить, но Долли ее упросила...
Немного поговорив с ними, Анна уехала. К прежним мучениям присоединилось теперь чувство оскорбления и отверженности, которое она ясно почувствовала при встрече с Кити.
Вернувшись домой, она прочла ответ Вронского: "Я не могу приехать раньше десяти часов".
"А, если так... Я сама поеду к нему. Прежде чем навсегда уехать, я скажу ему все".
И вот она едет в коляске на вокзал. Сновавшие мимо люди вызывали у нее неприязнь и жалость.
Подъехали к станции. В ожидании поезда, она с отвращением глядела на входивших и выходивших... Потом раздался звонок, слуга Петр проводил ее до вагона.
В вагоне "окно осветилось ярким вечерним солнцем, и ветерок заиграл занавеской...
- Да, на чем я остановилась? На том, что я не могу придумать положения, в котором жизнь не была бы мученьем, что все мы созданы затем, чтобы мучаться, и что мы все знаем это и все придумываем средства, как бы обмануть себя".
Так ей в тот момент казалось, и только неясно было, что делать, когда видишь правду.
- На то дан человеку разум, чтоб избавиться от того, что его беспокоит, - сказала по-французски дама, очевидно довольная своей фразой и гримасничая языком.
Эти слова как будто ответили на мысль Анны.
Подъехав к станции, она вышла в толпе остальных пассажиров и на станции узнала, что здесь только что был кто-то от графа Вронского. "Встречали княгиню Сорокину с дочерью". В это время подошел кучер Михайла "и подал записку. Она распечатала, и сердце ее сжалось еще прежде, чем она прочла. "Очень жалею, что записка не застала меня. Я буду в десять часов", - небрежным почерком писал Вронский.
"Так! Я этого ждала!" - сказала она себе с злою усмешкой".
"Подходил товарный поезд, платформа затряслась, "вдруг вспомнив о раздавленном человеке в день ее первой встречи с Вронским, она поняла, что ей надо делать".
Что это? Обида, ревность, унижение? Но ведь останутся ее девочка и Сережа! Ведь она молода, мила, неглупа... И вовсе не обязательно вертеться "в свете". И Вронский никуда не денется. Приедет ведь в десять часов. Стоит ли его так мучить?
Она была права, споря с ним как-то раз по поводу женского образования. Если бы настоящее профессиональное образование и деятельность... И уважение в обществе, не зависящее от развода, замужества, сплетен, кавалеров... (И другое общественное устройство, при котором каждый человек ценность - на деле, а не на словах.)
"Туда! - говорила она себе, глядя в тень вагона, на смешанный с углем песок, которым был засыпаны шпалы, - туда... и я накажу его и избавлюсь от всех и от себя".
Она хотела броситься под первый вагон, но стала снимать с руки красный мешочек и опоздала. Подходил второй вагон. "И ровно в ту минуту, как середина между колесами поравнялась с нею, она откинула красный мешочек и, вжав в плечи голову, упала под вагон на руки и легким движением, как бы готовясь тотчас же встать, опустилась на колена. И в то же мгновение она ужаснулась тому, что делала. "Где я? Что я делаю? Зачем?" Она хотела подняться, откинуться; но что-то огромное, неумолимое толкнуло ее в голову и потащило за спину. "Господи, прости мне все!" - проговорила она, чувствуя невозможность борьбы..." И свеча, при которой она читала исполненную тревог, обманов, горя и зла книгу, вспыхнула более ярким, чем когда-нибудь, светом, осветила ей все "то, что прежде было во мраке, затрещала, стала меркнуть и навсегда потухла".
Часть восьмая
"Прошло почти два месяца. Была уже половина жаркого лета". В прошлом году Сергей Иванович Кознышев издал книгу под названием "Опыт обзора основ и форм государственности в Европе и в России".
Увы, общество отнеслось к его творению равнодушно. Потом появилась статья, но из нее следовало, что книга - "набор высокопарных слов, да еще некстати употребленных". Автора статьи, молодого человека, Сергей Иванович когда-то встречал и поправил "в выказывавшем его невежество слове". Теперь, видимо, тот ему отомстил.
"Сергей Иванович был умен, образован, здоров, деятелен и не знал, куда употребить всю свою деятельность. Разговоры в гостиных, съездах, собраниях, комитетах, везде, где можно было говорить, занимали часть его времени, но... оставалось еще много досуга и умственных сил". К счастью, появилось новое занятие: славянский вопрос и сербская война. И Сергей Иванович "посвятил всего себя" этому делу.
Теперь он ехал отдохнуть вместе с приятелем. На железнодорожной станции дамы с букетами и хлынувшая за ними толпа провожали добровольцев, отправлявшихся на войну.
- Вы знаете, граф Вронский, известный, едет с этим поездом, - сказала Сергею Ивановичу одна из дам.
- Я слышал, что он едет, но не знал когда. С этим поездом?
- Я видела его. Он здесь; одна мать провожает его. Все-таки это - лучшее, что он мог сделать.
- О да, разумеется.
- Он не только едет сам, но эскадрон ведет на свой счет.
- Да, я слышал.
Затем появился и сам Вронский в длинном пальто и черной шляпе. Он шел под руку с матерью. "Постаревшее и выражавшее страдание лицо его казалось окаменелым".
Когда поезд остановился в губернском городе, Кознышев, гуляя по платформе, увидел в окне вагона мать Вронского.
- Вот еду, провожаю его до Курска, - сказала она.
Самого Вронского рядом с ней не было.
- Ах, что я пережила! Да заходите...
Сергей Иванович вошел и сел с ней рядом на диване...
- Шесть недель он не говорил ни с кем и ел только тогда, когда я умоляла его. И ни одной минуты нельзя было его оставить одного. Мы отобрали все, чем он мог убить себя... Да, она кончила, как и должна была кончить такая женщина. Даже смерть она выбрала подлую, низкую.
- Не нам судить, графиня, - со вздохом сказал Сергей Иванович, - но я понимаю, как для Вас это было тяжело.
- Ах, не говорите! Я жила у себя в именье, и он был у меня. Приносят записку. Он написал ответ и отослал. Мы ничего не знали, что она тут же была на станции. Вечером мне моя Мери говорит, что на станции дама бросилась под поезд. Меня как что-то ударило! Я поняла, что это была она. Первое, что я сказала: не говорить ему. Но они уж сказали ему. Кучер его там был и все видел. Когда я прибежала в его комнату, он был уже не свой - страшно было смотреть на него. Он ни слова не сказал и поскакал туда. Уж я не знаю, что там было, но его привезли как мертвого. Я бы не узнала его. Полная прострация, говорил доктор. Потом началось почти бешенство.
- Ах, что говорить! - сказала графиня, махнув рукой. - Ужасное время! Нет, как ни говорите, дурная женщина. Ну, что это за страсти какие-то отчаянные...
- А что ее муж?..
- Он взял ее дочь. Алеша в первое время на все был согласен. Но теперь его ужасно мучает, что он отдал чужому человеку свою дочь. Но взять назад слово он не может. Каренин приезжал на похороны. Но мы старались, чтоб он не встретился с Алешей. Для него, для мужа, это все-таки легче. Она развязала его. Но бедный сын мой отдался весь ей. Бросил все - карьеру, меня, и тут-то она еще не пожалела его, а нарочно убила его совсем.
На платформе Сергей Иванович встретил Вронского. Они стали ходить вместе.
- Избавление своих братьев от ига есть цель, достойная и смерти и жизни, - говорил, в частности, Кознышев.
- Да, как орудие, я могу годиться на что-нибудь. Но, как человек, я - развалина.
У Вронского разболелись зубы; это мешало ему говорить. И вдруг он забыл на мгновенье о мучительной боли зуба, "ему вдруг вспомнилась она, т. е. то, что оставалось еще от нее, когда он, как сумасшедший, вбежал в казарму железнодорожной станции". Окровавленное тело на столе, "еще полное недавней жизни; закинутая назад уцелевшая голова с своими тяжелыми косами и вьющимися волосами на висках, и на прелестном лице с полуоткрытым румяным ртом застывшее странное, жалкое в губах и ужасное в остановившихся незакрытых глазах выражение, как бы словами выговаривавшее то страшное слово - о том, что он раскается, - которое она во время ссоры сказала ему.
И он старался вспомнить ее такою, какою она была тогда, когда он в первый раз встретил ее тоже на станции, таинственною, прелестной, любящею, ищущею и дающею счастье, а не жестоко-мстительною, какою она вспоминалась ему в последнюю минуту... Он перестал чувствовать боль зуба, и рыдания искривили его лицо".
Но он вскоре овладел собой и спокойно заговорил с Кознышевым о делах Сербии. Потом "они разошлись по своим вагонам".
И в заключение - снова тихая деревенская жизнь Левина. Хозяйство, семья, домашние хлопоты Кити, Долли со своими проблемами...
В последнее время Левин все чаще думал вот о чем: "Если я не признаю тех ответов, которые дает христианство на вопросы моей жизни, то какие я признаю ответы?" Оказалось, что "во всем арсенале" его убеждений ответа не было. В университете и впоследствии ему казалось, что "религия уж отжила свое время". Но люди, разделявшие его воззрения, в том числе - авторы многих умных книг лишь отрицали те вопросы, без ответа на которые нельзя жить. А во время родов Кити "он, неверующий, стал молиться и в ту минуту, как молился, верил".
Однажды, проработав полдня в поле с мужиками, Левин от них услыхал, что дворник Митюха "крестьянина не пожалеет", своей выгоды не упустит, а дядя Фоканыч не станет "драть шкуру с человека". Мужики говорили: - Да так, значит - люди разные; один человек только для нужды своей живет, хоть бы Митюха, только брюхо набивает, а Фоканыч - правдивый старик. Он для души живет. Бога помнит.
- Как бога помнит? Как для души живет? - почти вскрикнул Левин.
- Известно как, по правде, по-божью...
Итак, для брюха жить дурно, надо жить для правды, для Бога...
- Да, да, прощай! - проговорил Левин, задыхаясь от волнения... и быстро пошел прочь к дому.
"Новое радостное чувство охватило Левина". Слова мужика "произвели в его душе действие электрической искры". Сойдя с дороги, он лег на траву, облокотившись на руку.
"Да, надо опомниться и обдумать... Что я открыл?..
Я ничего не открыл... Я только узнал то, что я знаю". Он теперь понимал, что жил всегда, благодаря определенным верованиям; если бы их не было, он бы "грабил, лгал, убивал". Знание определенных основ, того, "что хорошо и что дурно" было ему дано, как и всем.
"Неужели это вера? - подумал он... - Боже мой, благодарю Тебя!"
Жизнь продолжалась, обычная жизнь. То он на кого-то рассердился, то "выказал холодность", то "легкомысленно поговорил"... Но то "новое и важное", что возникло в нем, не уходило. Окружающая реальность лишь "на время застилала то душевное спокойствие, которое он нашел".
А верования буддистов, магометан, тоже исповедующих и делающих добро? Каково отношение к Богу "всех разнообразных верований всего человечества"? Он при этом подумал, что понимание добра открыто ему христианством, а вопроса о других верованиях и об их отношении к Богу он не имеет "права и возможности решить".
И еще он думал о том, что будет, видимо, по-прежнему иногда сердиться, спорить, некстати высказывать свои мысли, чего-то важного не понимать, но жизнь больше для него не бессмысленна, потому что он теперь способен вложить в нее "смысл добра", молиться и верить.
Может быть, такое миропонимание помогло бы и Анне спокойней воспринимать человеческое несовершенство; все положительные стороны своей жизни - с благодарностью, а горести - с терпением и надеждой? Тогда не было бы страшной трагедии. В душе появился бы светлый ориентир.
Добавил: Stella4ka
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
/ Краткие содержания / Толстой Л.Н. / Анна Каренина / Вариант 3
|
Смотрите также по
произведению "Анна Каренина":
|
Регистрация
Дизайн сайта — aminis
