Анна Каренина
Часть первая
"Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему.
Все смешалось в доме Облонских. Жена узнала, что муж был в связи с бывшею в их доме француженкою-гувернанткой, и объявила мужу, что не может жить с ним в одном доме".
Степан Аркадьич, - Стива, как его звали в свете, - "тридцатичетырехлетний, красивый, влюбчивый человек не был влюблен в жену, мать пяти живых и двух умерших детей, бывшую только годом моложе его. Он раскаивался только в том, что не умел лучше скрыть от жены... Может быть, он сумел бы лучше скрыть свои грехи от жены, если б ожидал, что это известие так на нее подействует".
Теперь поглядим на его жену.
"Дарья Александровна в кофточке и с пришпиленными на затылке косами уже редких, когда-то густых и прекрасных волос, с осунувшимся, худым лицом и большими, выдававшимися от худобы лица, испуганными глазами, стояла среди разбросанных по комнате вещей"...
Она хотела "отобрать детские и свои вещи", но все никак не решалась: "чувствовала, что это невозможно; это было невозможно потому, что она не могла отвыкнуть считать его своим мужем и любить его". К тому же, "если здесь, в своем доме, она едва успевала ухаживать за своими пятью детьми", то уехать с ними было еще трудней.
""Долли!" - сказал он тихим, робким голосом", входя в комнату. "Она быстрым взглядом оглядела с головы до ног его сияющую свежестью и здоровьем фигуру. "Да, он счастлив и доволен! - подумала она, - а я?.."
Степан Аркадьич добрый человек и, "когда он увидал ее измученное, страдальческое лицо", "что-то подступило к горлу, и глаза его заблестели слезами".
Еще много было разговоров и переживаний в связи с грехопадением Степана Аркадьича (далеко не единственным, просто в этот раз какая-то записка нечаянно попала в руки жены).
"Ничего, сударь, образуется", - сказал ему камердинер Матвей, и Степана Аркадьича это как-то успокоило. "А может быть и образуется! Хорошо словечко образуется", - подумал он. А жена его "погрузилась в заботы дня и потопила в них на время свое горе".
"Половина Москвы и Петербурга была родня и приятели Степана Аркадьича. Он родился в среде тех людей, которые были и стали сильными мира сего. Одна треть государственных людей, стариков, были приятелями его отца и знали его в рубашечке; другая треть были с ним на "ты", а третья треть были хорошие знакомые; следовательно, раздаватели земных благ в виде мест, аренд, концессий и тому подобного, все были ему приятели и не могли обойти своего; и Облонскому не нужно было особенно стараться, чтобы получить выгодное место; нужно было только не отказываться, не завидовать, не ссориться, не обижаться, чего он, по свойственной ему доброте, никогда и не делал. Ему бы смешно показалось, если б ему сказали, что он не получит места с тем жалованьем, которое ему нужно, тем более, что он и не требовал чего-нибудь чрезвычайного; он хотел только того, что получали его сверстники, а исполнять такого рода должности мог он не хуже всякого другого.
Степана Аркадьича не только любили все знавшие его за его добрый, веселый нрав и несомненную честность, но в нем, в его красивой, светлой наружности, блестящих глазах, черных бровях, волосах, белизне и румянце лица было что-то, физически действовавшее дружелюбно и весело на людей, встречавшихся с ним..."
Он был начальником "одного из присутственных мест в Москве". Его уважали, даже любили сослуживцы, подчиненные и начальники за снисходительность (основанную на сознании своих недостатков), за одинаковое отношение ко всем людям, независимо от их состояния и звания, и, главное - за равнодушие к делу, "вследствие чего он никогда не увлекался и не делал ошибок".
Великолепно изображен Стива Облонский. Живой человек своего времени и среды. В этом изображении (с той минуты, как он в самом начале книги проснулся и "повернул свое полное, выхоленное тело на пружинах дивана") нет ничего лишнего. И есть все, все необходимое, характерное, существенное. Он у Толстого живет, дышит, грешит, огорчается, радуется - именно так, как ему свойственно.
А вот явился к нему в служебный кабинет "друг первой молодости", Константин Левин, широкоплечий, с курчавой бородой. Он приехал в Москву из деревни, где у него "3 тысячи десятин". Короткий разговор - и цель приезда понятна. "Что Щербацкие делают? Все по-старому?" - интересуется приезжий.
"Степан Аркадьич, знавший уже давно, что Левин был влюблен в его свояченицу Кити, чуть заметно улыбнулся, и глаза его весело заблестели. Он сообщил, что Кити в Зоологическом саду катается на коньках, сожалея, что не может позвать друга к себе: жена не совсем здорова".
"- Ты поедешь туда, а я заеду, и вместе куда-нибудь обедать.
- Прекрасно. Ну, до свиданья.
Левин приехал в Москву, чтобы сделать предложение свояченице Облонских. Далее несколько пояснений.
"Дома Левиных и Щербацких были старые дворянские московские дома2 и всегда были между собою в близких и дружеских отношениях". В доме Щербацких Левин ценил "ту самую среду старого дворянского, образованного и честного семейства, которой он был лишен смертью отца и матери... В этих барышнях он "предполагал самые возвышенные чувства и всевозможные совершенства". Будучи студентом, "он чуть было не влюбился в старшую, Долли, но ее вскоре выдали замуж за Облонского. Потом он начал было влюбляться во вторую", но и она вышла замуж. "Кити еще была ребенок, когда Левин вышел из университета". Пробыв год в деревне, он приехал в Москву в начале зимы и понял наконец, "в кого из трех ему действительно суждено было влюбиться". Но ему все казалось, что Кити - неземное совершенство, а он "такое земное низменное существо", что он ее недостоин. И он внезапно уехал в деревню. Ему было 32 года, у него не было определенной деятельности, положения в свете. Просто "помещик, занимающийся разведением коров"... Не могла "таинственная, прелестная Кити" любить "такого некрасивого" и "ничем не выдающегося человека".
Пробыв 2 месяца в деревне, он опять ринулся в Москву с восторженной надеждой жениться на Кити. Страшно было подумать, что с ним будет, если надежда не сбудется.
В Москве "Левин остановился у своего старшего брата по матери Кознышева". В кабинете у брата он застал известного профессора философии и "сел в ожидании, когда уедет профессор, но скоро заинтересовался предметом разговора". Впрочем, ученые господа, каждый раз подойдя "к самому главному", отходили в сторону. Все свелось к длинным рассуждениям, цитатам, ссылкам на авторитеты. Наконец, профессор уехал.
"А ты знаешь, брат Николай опять тут", - между прочим сообщил Кознышев. "Брат Николай был родной и старший брат Константина Левина... погибший человек, промотавший бо2льшую долю своего состояния, вращавшийся в самом странном и дурном обществе и поссорившийся с братьями".
Получив адрес брата, Левин решил поехать к нему, но сначала осуществить "то дело, для которого он приехал в Москву". Он отправился на службу к Облонскому и, "узнав о Щербацких", поехал затем на извозчике к Зоологическому саду.
"Он узнал, что она тут, по радости и страху, охватившим его сердце. Она стояла, разговаривая с дамой, на противоположном конце катка... Все освещалось ею. Она была улыбка, озарявшая все вокруг".
И вот они уже катаются вместе.
- С вами я бы скорее выучилась, я почему-то уверена в вас, - сказала она ему.
- И я уверен в себе, когда вы опираетесь на меня, - сказал он, но тотчас же испугался того, что сказал, и покраснел.
Но лицо ее вдруг утратило свою ласковость при этих его словах. Что-то, видимо, ее встревожило.
- Вы надолго приехали? - спросила его Кити.
- Я не знаю, - отвечал он...
- Как не знаете?
- Не знаю. Это от Вас зависит, - сказал он и тотчас же ужаснулся своим словам.
А она, словно не слыша его слов, заторопилась уходить.
Потом, сняв коньки, он "догнал у выхода сада мать с дочерью.
- Очень рада вас видеть, - сказала княгиня. - Четверги, как всегда, мы принимаем.
- Стало быть, нынче?
- Очень рады будем видеть вас, - сухо сказала княгиня.
Сухость эта огорчила Кити, и она не могла удержаться от желания загладить холодность матери. Она повернула голову и с улыбкой проговорила:
- До свидания".
В это время в сад вошел Степан Аркадьич, как всегда "веселым победителем". Подойдя к княгине Щербацкой, своей теще, он "с грустным, виноватым лицом отвечал на ее вопросы о здоровье Долли", а потом "выпрямил грудь и взял под руку Левина".
- Ну что ж, едем?..
- Едем, едем, - отвечал счастливый Левин, не перестававший слышать звук голоса, сказавший: "До свидания", и видеть улыбку, с которою это было сказано.
- В "Англию" или в "Эрмитаж"?
- Мне все равно.
- Ну, в "Англию", - сказал Степан Аркадьич... У тебя есть извозчик? Ну и прекрасно, а то я отпустил карету...
Степан Аркадьич дорогой сочинял меню.
- Ты ведь любишь тюрбо? - сказал он Левину, подъезжая.
- Что? - переспросил Левин. - Тюрбо? Да, я ужасно люблю тюрбо.
Опускаем некоторые подробности: шикарный обед в ресторане гостиницы и то, как Облонский с "сиянием на лице и во всей фигуре" прошел туда, отдавая приказания "липнувшим" к нему официантам; и медленный выбор замысловатых блюд, начиная с "фленсбургских устриц"; и, со знанием дела, выбор вин. Потом официант еще для себя повторяет заказ по карте: "Суп прентаньер, тюрбо сос Бомарше, пулард а лестрагон, маседуан де фрюи..."
Левина тяготила несколько вся эта "беготня и суета", в "обстановке бронз, зеркал..."
"Ты не можешь представить себе, как для меня, деревенского жителя, все это дико..." - признался он Облонскому.
У них совсем разные взгляды на жизнь. По мнению Степана Аркадьича, цель образования в том, чтобы "из всего сделать наслаждение". Но Левин думает иначе: "Ну, если это цель, то я желал бы быть диким.
- Ты и так дик", - говорит Степан Аркадьич.
Но они все же добры и любят друг друга.
Потом заговорили о главном, о женитьбе Левина.
Степан Аркадьич со всей искренностью сказал: "Я ничего так не желал бы, как этого, ничего. Это лучшее, что могло бы быть".
Левин, при своей застенчивости "никогда ни с кем не говорил об этом".
- И ни с кем я не могу говорить об этом, как с тобою, - сообщил он Облонскому.
- Ведь вот мы с тобой по всему чужие: другие вкусы, взгляды, все; но я знаю, что ты меня любишь и понимаешь, и от этого я тебя ужасно люблю...
- Одно еще я тебе должен сказать. Ты знаешь Вронского? - спросил Степан Аркадьич Левина...
- Зачем мне знать Вронского?
- А затем тебе знать Вронского, что это один из твоих конкурентов.
- Что такое Вронский? - сказал Левин, и лицо его из того детски восторженного выражения, которым только что любовался Облонский, вдруг перешло в злое и неприятное.
- Вронский - это один из сыновей графа Кирилла Ивановича Вронского и один из самых лучших образцов золоченой молодежи петербургской.
Познакомимся с "одним из самых лучших образцов". Что думает о нем Степан Аркадьич?
"Страшно богат, красив, большие связи, флигель-адъютант и вместе с тем - очень милый, добрый малый. Но более, чем просто добрый малый. Как я его узнал здесь, он и образован и очень умен; это человек, который далеко пойдет".
А как отнесся к этому Левин? Ведь конкурент действительно опасный!
"Левин хмурился и молчал".
"Княжне Кити Щербацкой было восемнадцать лет... Мало того, что юноши, танцующие на московских балах, почти все были влюблены в Кити, уже в первую зиму представились две серьезные партии: Левин и, тотчас же после его отъезда, граф Вронский".
Отцу Кити больше нравился Левин. Княгиню Щербацкую, мать Кити, отпугивали "и его странные и резкие суждения, и его неловкость в свете", его "дикая какая-то жизнь в деревне, с занятиями скотиной и мужиками". И вот Вронский стал явно ухаживать за Кити на балах и ездить в их дом. "Очень богат, умен, знатен, на пути блестящей военно-придворной карьеры и обворожительный человек. Нельзя было ничего лучшего желать".
Нравы постепенно менялись. Княгиня "видела, что сверстницы Кити составляли какие-то общества, отправлялись на какие-то курсы, свободно обращались с мужчинами, ездили одни по улицам, многие не приседали и, главное, были все твердо уверены, что выбрать себе мужа есть их дело, а не родителей". Вроде бы устарел "русский обычай сватовства", но "как надо выходить и выдавать замуж, никто не знал".
Вечером, едва Кити вошла в гостиную, лакей доложил: "Константин Дмитрич Левин..." Теперь она верно знала, что он "затем и приехал раньше, чтобы застать ее одну и сделать предложение".
Думая о предстоящем разговоре, она мысленно терзалась. Она должна была оскорбить человека, которого в душе любит. "За что? За то, что он, милый, любит ее, влюблен в нее... Что ж я скажу ему? Скажу, что люблю другого? Нет, это невозможно. Я уйду, уйду".
И вот, после нескольких малозначительных фраз...
- Я сказал Вам, что не знаю, надолго ли я приехал... Что это от Вас зависит... Я хотел сказать... Я за этим приехал... что... быть моею женой! - проговорил он, не зная сам, что говорил; но почувствовав, что самое страшное сказано, остановился и посмотрел на нее.
"Она тяжело дышала, не глядя на него. Она испытывала восторг. Душа ее была переполнена счастьем. Она никак не ожидала, что высказанная любовь его произведет на нее такое сильное впечатление. Но это продолжалось только одно мгновение. Она вспомнила Вронского. Она подняла на Левина свои светлые правдивые глаза и, увидав его отчаянное лицо, поспешно ответила:
- Этого не может быть... простите меня...
Как за минуту тому назад она была близка ему, как важна для его жизни! И как теперь она стала чужда и далека ему!
- Это не могло быть иначе, - сказал он, не глядя на нее.
Он поклонился и хотел уйти".
В гостиную вышла княгиня, затеяла светский разговор. Он стал ожидать "приезда гостей, чтоб уехать незаметно". А когда среди прочих вошел военный и Кити на него взглянула, по одному взгляду ее "невольно просиявших глаз" Левин почувствовал, что она этого человека любила. Есть люди, способные видеть в счастливом сопернике "одно дурное", другие ищут в нем "те качества, которыми он победил их, и ищут в нем со щемящею болью в сердце одного хорошего". К таким людям принадлежал и Левин. Хорошего и привлекательного было в его сопернике достаточно.
"Вронский был невысокий, плотно сложенный брюнет, с добродушно-красивым, чрезвычайно спокойным и твердым лицом". В нем "все было просто и вместе изящно".
Мать Вронского, дама светская, "блестящая", имела "много романов". Отца своего он почти не помнил и был воспитан в Пажеском корпусе. Ухаживанье за прелестной Кити доставляло ему удовольствие. Но жениться он, по правде говоря, не собирался: "не любил семейной жизни", ценил свободу, живя в своем "холостом мире". С Кити он чувствовал себя "лучше, чище" и радовался, что все так "мило, просто и, главное, доверчиво!"
На следующее утро он "выехал на станцию Петербургской железной дороги встречать мать" и увидел там Облонского, встречавшего сестру.
- Графиня Вронская в этом отделении, - сказал молодцеватый кондуктор, подходя к Вронскому.
"Вронский пошел за кондуктором в вагон и при входе в отделение остановился, чтобы дать дорогу выходившей даме. С привычным тактом светского человека, по одному взгляду на внешность этой дамы, Вронский определил ее принадлежность к высшему свету..."
В вагоне "мать, сухая старушка, поцеловала сына, спросила о здоровье". Опять вошла дама, которая "встретилась ему при входе".
- Что ж, нашли брата? - сказала Вронская...
Вронский вспомнил теперь, что это была Каренина.
- Ваш брат здесь, - сказал он, вставая, и, выйдя на платформу, позвал Облонского.
Когда все они выходили из вагона, вдруг мимо стали бежать люди. Что-то, видимо, произошло необыкновенное. "Что?.. Что?.. Где?.. Бросился!.." - слышались голоса. Вронский со Степаном Аркадьичем пошли узнать подробности несчастья. Оказалось, сторож попал под поезд. Они видели обезображенный труп.
Когда Каренина с братом сели в карету, он увидел, что "губы ее дрожат и она с трудом удерживает слезы.
- Что с тобой, Анна? - спросил он, когда они отъехали...
- Дурное предзнаменование, - сказала она".
И вот Анна и Долли сидят за столом в гостиной. Долли "ожидала притворно-сочувственных фраз", ведь Анне все известно. Анна поступила иначе.
- Долли, милая! - сказала она, - я не хочу ни говорить тебе за него, ни утешать; это нельзя. Но, душенька, мне просто жалко, жалко тебя всею душой!
"Из-за густых ресниц ее блестящих глаз вдруг показались слезы".
Разговор был долгий, искренний.
- Ты пойми меня. Быть уверенной вполне в своем счастии, и вдруг... - продолжала Долли, удерживания рыдания, - и получить письмо... письмо его к своей любовнице, к моей гувернантке... Она ведь молода, ведь она красива... Ты понимаешь ли Анна, что у меня моя молодость и красота взяты кем? Им и его детьми. Я отслужила ему, и на этой службе ушло все мое...
Анна сумела ее успокоить. Ненавязчиво, от души.
- Да, я простила бы, - ответила она на доверчивый вопрос Долли. - Я не была бы тою же, да, но простила бы, и так простила бы, как будто этого не было, совсем не было.
- Ну, разумеется, - быстро прервала Долли... - иначе бы это не было прощение. Если простить, то совсем, совсем... Милая моя, как я рада, что ты приехала, как я рада. Мне легче, гораздо легче стало.
Теперь мы посетим бал, куда приехала Кити в сопровождении матери. "Кити была в одном из своих счастливых дней... Не успела она войти в залу... как уж ее пригласили на вальс, и пригласил лучший кавалер... знаменитый дирижер балов..."
Цвет общества собрался в левом углу залы. Там она заметила Стиву, Анну в черном бархатном платье. И он был тут".
Вот как выглядела Анна: "в черном, низко срезанном бархатном платье, открывавшем ее точеные, как старой слоновой кости, полные плечи и грудь и округлые руки с тонкою крошечною кистью. Все платье было обшито венецианским гипюром. На голове у нее, в черных волосах, своих без примеси, была маленькая гирлянда анютиных глазок и такая же на черной ленте пояса между белыми кружевами. Прическа ее была незаметна. Заметны были только, украшая ее, эти своевольные короткие колечки курчавых волос, всегда выбивавшиеся на затылке и висках. На точеной крепкой шее была нитка жемчуга".
Но туалет Анны - "только рамка, и была видна только она, простая, естественная, изящная и вместе веселая и оживленная".
Несколько туров вальса, кадриль - все это Кити танцевала с Вронским. Она с замиранием сердца ждала, что "в мазурке все должно решиться". Но, танцуя затем последнюю кадриль "с одним из скромных юношей", она вдруг случайно оказалась напротив Анны и Вронского. Что произошло с Анной? Этот "дрожащий, вспыхивающий блеск в глазах", и улыбка счастья, и отчетливая "грация, верность и легкость движений".
"Кто?" - спрашивала себя Кити. - "Все или один?.. Нет, это не любование толпы опьянило ее, а восхищение одного. И этот один? Неужели это он?"
Кити посмотрела на Вронского "и ужаснулась... Куда делась его всегда спокойная, твердая манера и беспечно спокойное выражение лица? Нет... во взгляде его было одно выражение покорности и страха... Весь бал, весь свет, все закрылось туманом в душе Кити. Только пройденная ею строгая школа воспитания поддерживала ее и заставляла... танцевать, отвечать на вопросы, говорить, даже улыбаться".
Мазурку он танцевал с Анной. Кити видела: "они чувствовали себя наедине в этой полной зале... Анна улыбалась, и улыбка передавалась ему. Она задумывалась, и он становился серьезен".
Анна не осталась ужинать. "Надо отдохнуть перед дорогой", - сказала она хозяину, который упрашивал ее не уходить. "А Вы решительно едете завтра?" - спросил Вронский. Он все время стоял рядом с ней.
А как поживает Левин после крушения всех надежд? Он вспомнил брата Николая. "Не прав ли он, что все на свете дурно и гадко?"
Брат окончил университет и вначале строго исполнял все религиозные обряды, избегая любых удовольствий, а потом "пустился в разгул". Кого-то он потом избил, с братом Сергеем судился из-за наследства... Левин поехал к нему в гостиницу.
В номере брата сидели какой-то молодой человек в поддевке и молодая рябоватая женщина. Речь шла о каком-то предприятии.
"Ну, черт их дери, привилегированные классы, - прокашливаясь, проговорил голос брата. - Маша! Добудь ты нам поужинать и дай вина..."
Сначала брат Николай держался вызывающе, потом немного успокоился, стал нескладно рассказывать про своих друзей. Молодой человек в поддевке был студентом Киевского университета, его выгнали за то, что он "завел общество вспоможения бедным студентам и воскресные школы". Он поступил в народную школу учителем, оттуда его "также выгнали" и "судили за что-то". Теперь они приступают к новому делу: "Дело это есть производственная артель".
А женщина, Марья Николаевна, "подруга жизни" Николая.
"Ты знаешь, что капитал давит работника, - работники у нас, мужики, несут всю тягость труда и поставлены так, что сколько бы они ни трудились, они не могут выйти из своего скотского положения. Все барыши заработной платы, на которые они могли бы улучшить свое положение, доставить себе досуг и вследствие этого образование, все излишки платы - отнимаются у них капиталистами. И так сложилось общество, что чем больше они будут работать, тем больше будут наживаться купцы, землевладельцы, а они будут скоты рабочие всегда. И этот порядок нужно изменить, - кончил он и вопросительно посмотрел на брата... - И мы вот устраиваем артель слесарную, где все производство и барыш, и, главное, орудие производства, все будет общее".
Артель они решили создать в каком-то селе Казанской губернии.
Когда принесли ужин, Николай пил рюмку за рюмкой, его уложили "спать совершенно пьяного".
"Утром Константин Левин выехал из Москвы и к вечеру приехал домой". Здесь он чувствовал себя самим собой, исчезала путаница понятий.
"Разговор брата о коммунизме... заставил его задуматься. Он считал переделку экономических условий вздором, но он всегда чувствовал несправедливость своего избытка в сравнении с бедностью народа и теперь решил про себя, что, для того чтобы чувствовать себя вполне правым, он, хотя прежде много работал и не роскошно жил, теперь будет еще больше работать и еще меньше будет позволять себе роскоши".
Неплохо бы воспитывать в этом духе современное поколение. Трудолюбие и скромность пока не особенно в почете, и в погоне за материальными благами люди мучают себя и друг друга.
"После бала, рано утром, Анна Аркадьевна послала мужу телеграмму о своем выезде из Москвы в тот же день...
- Ты приехала сюда и сделала доброе дело, - сказала Долли", подразумевая свое примирение с мужем. Но Анну терзала вина перед Кити.
- Я испортила... я была причиной того, что бал этот был для нее мученьем, а не радостью. Но право, право я не виновата, или виновата немножко, - сказала она, тонким голосом протянув слово "немножко".
В душе она "чувствовала волнение при мысли о Вронском и уезжала скорее, чем хотела, только для того, чтобы больше не встречаться с ним".
И вот она со своей горничной уже в вагоне. Провожавший ее Стива ушел. Сначала она читала английский роман, потом задремала.
Когда подъехали к станции, она, надев пелерину и платок, вышла подышать. "Метель и ветер рванулись ей навстречу". Она, с радостью дышала морозным воздухом. "Страшная буря рвалась и свистела", но на платформе за вагоном было тихо. Мимо бегали какие-то занесенные снегом люди, слышались голоса.
Она уже собиралась войти в вагон, "как еще человек в военном пальто подле нее самой заслонил ей колеблющийся свет фонаря. Она оглянулась и в ту же минуту узнала лицо Вронского".
Он спросил, "приложив руку к козырьку", "не может ли он служить ей?" Она долго, молча смотрела на него. Опять то же "выражение почтительного восхищения, которое так подействовало на нее вчера"... На ее лице сияли "неудержимая радость и восхищение", когда она спросила, зачем он едет.
- Зачем я еду? - повторил он, глядя ей прямо в глаза. - Вы знаете, я еду для того, чтобы быть там, где вы, - сказал он, - я не могу иначе.
Она старалась его урезонить, просила забыть все, что он сказал.
- Ни одного слова вашего, ни одного движения вашего я не забуду никогда и не могу...
- Довольно, довольно! - вскрикнула она и ушла в вагон.
В Петербурге муж встречал ее и, глядя на его "холодную и представительную фигуру, она вдруг подумала: "отчего у него стали такие уши?" Какое-то неприятное чувство ее охватило, похожее на "состояние притворства"; она это испытывала и раньше в отношении к мужу, но теперь лишь "ясно и больно" осознала.
Вронский не спал всю ночь. Он сидел с видом "непоколебимого спокойствия", как всегда, но чувствовал теперь, что единственный смысл его жизни "видеть и слышать ее".
Увидев на станции в Петербурге ее встречу с Карениным, он почувствовал "с проницательностью влюбленного", что она "не любит и не может любить его". Он к ним подошел, обменялся короткими фразами, Анна его представила Алексею Александровичу.
"Надеюсь иметь честь быть у вас", - сказал Вронский.
"Очень рад", - сказал Каренин холодно, - "по понедельникам мы принимаем".
Дома навстречу Анне бросился ее 8-летний сын Сережа, "прелестный ребенок с полными стройными ножками в туго натянутых чулках". Потом пришла в гости друг их семьи, графиня Лидия Ивановна, и затем еще другая приятельница, рассказавшая все городские новости (Алексей Александрович был в министерстве). Затем надо было "прочесть и ответить на всевозможные записки и письма"... Перед обедом Анна вышла в гостиную, "чтобы занимать" нескольких гостей. "В привычных условиях жизни она вполне успокоилась".
Алексей Александрович явился к обеду "в белом галстуке и во фраке с двумя звездами, так как сейчас после обеда ему надо было ехать. Каждая минута жизни Алексея Александровича была занята и распределена. И для того, чтоб успевать сделать то, что ему предстояло каждый день, он держался строжайшей аккуратности. "Без поспешности и без отдыха" - было его девизом".
Уезжая в Москву, Вронский оставил свою большую квартиру приятелю, молодому поручику Петрицкому. Вернувшись, он застал дома Петрицкого с его приятельницей, баронессой, и некоего ротмистра, которые пили кофе и болтали о светских пустяках.
Слушая их, "Вронский испытывал приятное чувство возвращения к привычной и беззаботной петербургской жизни".
Часть вторая
Навестим теперь Кити, юную, прелестную, добрую, потерпевшую унизительное крушение. Ведь в ее среде главная цель молодой девицы - выйти замуж. По возможности удачно, т. е. за "страшно богатого", "исключительно знатного".
"В конце зимы в доме Щербацких происходил консилиум, долженствовавший решить, в каком положении находится здоровье Кити и что нужно предпринять для восстановления ее ослабевающих сил. Она была больна, и с приближением весны здоровье ее становилось хуже..."
"Мне не о чем сокрушаться", - говорила она сестре Долли, желавшей ее утешить. - "Я настолько горда, что никогда не позволю себе любить человека, который меня не любит".
Все ей стало теперь неприятно.
"Папа сейчас мне начал говорить... мне кажется, он думает только, что мне нужно выйти замуж. Мама везет меня на бал: мне кажется, что она только затем везет меня, чтобы поскорее выдать замуж и избавиться от меня... Женихов так называемых я видеть не могу..."
В конце концов по совету врачей Щербацкие уехали за границу.
Познакомимся с окружавшими Анну людьми. "Петербургский высший круг, собственно, один; все знают друг друга, даже ездят друг к другу. Но в этом большом круге есть свои подразделения". У Анны были "тесные связи в трех различных кругах. Один круг был служебный, официальный круг ее мужа, состоявший из его сослуживцев и подчиненных". Другой - "кружок старых, некрасивых, добродетельных и набожных женщин и умных, ученых, честолюбивых мужчин". Центром его была графиня Лидия Ивановна. Анне стало теперь казаться, что "все они притворяются".
"Третий круг... был собственно свет, - свет балов, обедов, блестящих туалетов, свет, державшийся одною рукой за двор, чтобы не спуститься до полусвета, который члены этого круга думали, что презирали, но с которым вкусы у него были не только сходные, но одни и те же". Здесь была у Анны приятельница, жена ее двоюродного брата Бетси Тверская, которая любила Анну и смеялась над кругом графини Лидии Ивановны.
Теперь Анна часто встречала Вронского у Бетси, которая была его двоюродной сестрой. "Вронский был везде, где только мог встретить Анну, и говорил ей, когда мог, о своей любви. Она ему не подавала никакого повода", но при встречах с ним ее охватывала радость.
Побываем в доме княгини Бетси. Она только что приехала из театра ("не дождалась последнего акта"), напудрилась, поправила прическу и приказала подать чай в большой гостиной. Вот уже к ее огромному дому подъезжают в каретах гости.
Войдем и мы в большую гостиную "с пушистыми коврами и ярко освещенным столом, блестевшим под огнями свеч белизною скатерти, серебром самовара и прозрачным фарфором чайного прибора. Хозяйка села за самовар и сняла перчатки. Передвигая стулья и кресла с помощью незаметных лакеев, общество разместилось, разделившись на две части, - у самовара с хозяйкой и на противоположном конце гостиной - около красивой жены посланника..."
О чем они все говорят? Даже отдельно выхваченные фразы дают об этом представление.
- Она необыкновенно хороша как актриса...
- Расскажите нам что-нибудь забавное, но не злое...
- Говорят, что это очень трудно, что только злое смешно...
Все умное так надоело... Давно уже сказано...
Чтобы разговор как-то продолжался, пришлось прибегнуть к верному, никогда не изменяющему средству, - злословию.
И возле самовара, где сидела хозяйка, разговор так же, "поколебавшись несколько времени между тремя неизбежными темами: последнею общественною новостью, театром и осуждением ближнего, тоже установился, попав на последнюю тему...
- Вы слышали, и Мальтищева, - не дочь, а мать, - шьет себе костюм крикливо-розовый.
- Не может быть! Нет, это прелестно!
- Я удивляюсь, как с ее умом, - она ведь не глупа, - не видеть, как она смешна.
Каждый имел что сказать в осуждение и осмеяние несчастной Мальтищевой, и разговор весело затрещал как разгоревшийся костер".
Затем стали осуждать Карениных, жену и мужа.
- Анна очень переменилась с своей московской поездки. В ней есть что-то странное, - говорила ее приятельница.
- Перемена главная то, что она привезла с собою тень Алексея Вронского, - сказала жена посланника.
В разговоре участвовала и княгиня Мягкая - дама "толстая, красная", "известная своей простотой" и озорной "грубостью обращения".
- Каренина прекрасная женщина. Мужа ее я не люблю, а ее очень люблю.
- Отчего же Вы не любите мужа? Он такой замечательный человек, - сказала жена посланника. - Муж говорит, что таких государственных людей мало в Европе.
- И мне то же говорит муж, но я не верю, - сказала княгиня Мягкая. - Если бы мужья наши не говорили, - мы бы видели то, что есть, а Алексей Александрович, по-моему, просто глуп. Я шопотом говорю это...
Вронский был не только знаком со всеми, но видел каждый день всех, кого он тут встретил...
Пришла Анна. Княгиня Бетси взглянула при этом на Вронского. "Он радостно, пристально и вместе с тем робко смотрел на входившую..."
Вот, наконец, они сидят рядом на диване и беседуют. Она сообщает ему о болезни Кити, просит, чтобы он поехал в Москву и просил у Кити прощения.
- Вы не хотите этого, - сказал он...
- Если вы любите меня, как вы говорите, - прошептала она, - то сделайте, чтоб я была спокойна.
Лицо его просияло.
- Разве вы не знаете, что вы для меня вся жизнь; но спокойствия я не знаю и не могу вам дать. Всего себя, любовь... да. Я не могу думать о вас и о себе отдельно. Вы и я для меня одно...
"Она все силы ума своего напрягла на то, чтобы сказать то, что должно; но вместо того она остановила на нем свой взгляд, полный любви, и ничего не ответила".
Он с восторгом подумал: "Она любит меня. Она признается в этом".
Пока шел этот важный разговор, явился муж Анны, оглянув жену и Вронского, подошел к хозяйке, стал пить чай и рассуждать на какую-то политическую тему.
- Это становится неприлично, - шепнула одна дама, указывая глазами на Каренину, Вронского и ее мужа.
Через полчаса муж уехал, Анна с ним не поехала, осталась ужинать.
Алексей Александрович не увидел ничего неприличного в поведении жены и Вронского, "но он заметил, что другим в гостиной это показалось чем-то особенным и неприличным, и потому это показалось неприличным и ему". Он решил поговорить с женой. Дома он мысленно составил свою речь.
"Я должен сказать и высказать следующее: во-первых, объяснение значения общественного мнения и приличия; во-вторых, религиозное объяснение значения брака; в-третьих..."
Но когда жена пришла, объясниться не удалось.
- Решительно ничего не понимаю, - сказала Анна, пожимая плечами. "Ему все равно, - подумала она. - Но в обществе заметили, и это тревожит его".
- Мне нечего говорить. Да и... - вдруг быстро сказала она, с трудом удерживая улыбку, - право, пора спать.
И с этого вечера для обоих началась какая-то новая жизнь. Он хотел "вызвать ее на объяснение", а она противопоставляла ему непроницаемую стену какого-то "веселого недоумения".
Наконец свершилось! "То, что почти целый год для Вронского составляло исключительно одно желанье его жизни... то, что для Анны было невозможною, ужасною и тем более обворожительною мечтою счастия", - сбылось. "Бледный, с дрожащею нижнею челюстью, он стоял над нею и умолял успокоиться, сам не зная, в чем и чем... Наконец, как бы сделав усилие над собой, она поднялась и оттолкнула его. Лицо ее было все так же красиво, но тем более было оно жалко.
- Все кончено, - сказала она. - У меня ничего нет, кроме тебя. Помни это.
- Я не могу не помнить того, что есть моя жизнь..."
А как поживает еще один влюбленный, Левин? Отвергнутый, он долго не мог успокоиться, душа болела.
В феврале пришло письмо от Марьи Николаевны. Здоровье брата Николая ухудшилось, но он не хочет лечиться. Левин съездил в Москву к брату, уговорил его посоветоваться с врачом и "ехать на воды за границу". Удалось дать ему взаймы денег на поездку, не раздражая его.
Очень многие страницы посвящены хозяйственной деятельности Левина, его отношениям с крестьянами.
Однажды к нему явился из Москвы Степан Аркадьич, как всегда "сияющий весельем и здоровьем". Он приехал в связи с продажей леса богатому купцу. Далеко не сразу они заговорили о Кити.
- Стива! - вдруг неожиданно сказал Левин, - что же ты мне не скажешь, вышла твоя свояченица замуж или когда выходит?..
- И не думала и не думает выходить замуж, а она очень больна, и доктора послали ее за границу. Даже боятся за ее жизнь.
Было что-то для Левина оскорбительное в том, что Кити "больна от любви к человеку, который пренебрег ею". Раздосадовала его и "глупая продажа леса", почти "задаром". Он потом говорил Стиве: "Мне досадно и обидно видеть это со всех сторон совершающееся обеднение дворянства, к которому я принадлежу, и, несмотря на слияние сословий очень рад, что принадлежу... Теперь мужики около нас скупают земли; мне не обидно. Барин ничего не делает, мужик работает и вытесняет праздного человека. Так должно быть. И я очень рад мужику".
Но Левину было обидно, что хищникам, ловким дельцам, подчас отдают за бесценок имущество.
- Тут ты безо всякой причины подарил этому плуту тридцать тысяч.
- Так что же? Считать каждое дерево?
- Непременно считать. У детей Рябинина будут средства к жизни и образованию, а у твоих, пожалуй, не будет!
- Ну, уж извини меня, но есть что-то мизерное в этом считанье. У нас свои занятия, у них свои, и им надо барыши. Ну, впрочем, дело сделано и конец.
Ощущается что-то печально знакомое, отдаленный призрак утраченного чеховского "Вишневого сада" мелькает вдали.
Предстояли офицерские скачки, в которых Вронский собирался принять участие.
"Всех офицеров скакало семнадцать человек. Скачки должны были происходить на большом четырехверстном... кругу перед беседкой. На этом кругу были устроены девять препятствий..."
Подробное, очень длинное описание скачек. Поведение, переживания, впечатления участников и зрителей. "Все глаза, все бинокли были обращены на пеструю кучку всадников..."
После всех перипетий Вронский впереди.
"О, прелесть моя!" - подумал он о своей лошади Фру-Фру. Оставалось последнее препятствие - канавка с водой. Лошадь "перелетела ее, как птица"; но Вронский, "сам не понимая как", сделал неверное движение, "опустившись на седло". Лошадь "упала на один бок, тяжело хрипя, и, делая, чтобы подняться, тщетные усилия", а потом "затрепыхалась на земле у его ног, как подстреленная птица. Неловкое движение, сделанное Вронским, сломало ей спину".
Он впервые в жизни чувствовал себя таким несчастным. Проигранная скачка, и собственная непростительная вина, и "эта несчастная, милая, погубленная лошадь!.. К своему несчастию, он чувствовал, что был цел и невредим". Но все это надолго осталось "самым тяжелым и мучительным воспоминанием в его жизни".
Анна сидела рядом с Бетси в беседке, где собралось все высшее общество. "Она мучалась страхом за Вронского", но еще более мучительным был для нее голос мужа, рассуждавшего о скачках со знакомым генерал-адъютантом.
Когда Вронский упал, Анна была в ужасе, а услыхав, что "ездок не убился", разрыдалась.
Увозя ее в карете на дачу, Алексей Александрович сказал по-французски, что она неприлично себя вела.
- Что Вы нашли неприличным?..
- То отчаяние, которое Вы не умели скрыть при падении одного из ездоков.
Она "думала о том, правда ли то, что Вронский не убился. О нем ли говорили, что он цел, а лошадь сломала спину?" Но она лишь улыбнулась притворно-насмешливо.
Алексей Александрович боялся ее признаний, и теперь был бы рад, чтобы она, как прежде, заявила, что "его подозрения смешны".
- Может быть, я ошибаюсь, - сказал он. - В таком случае я прошу извинить меня.
- Нет, Вы не ошиблись, - сказала она медленно, отчаянно взглянув на его холодное лицо. - Вы не ошиблись. Я была и не могу не быть в отчаянии. Я слушаю вас и думаю о нем. Я люблю его, я его любовница, я не могу переносить, я боюсь, я ненавижу Вас... Делайте со мной, что хотите.
Она рыдала, а лицо ее мужа "приняло торжественную неподвижность мертвого".
- Так! Но я требую соблюдения внешних условий приличия до тех пор, - голос его задрожал, - пока я приму меры, обеспечивающие мою честь, и сообщу их Вам.
Он высадил ее, пожал ей руку (на виду у прислуги) и уехал в Петербург.
Любила она когда-нибудь Каренина?
Отчего она вышла за него замуж? Где-то там, в глубине этих давних отношений лежат корни будущих, почти неизбежных страданий.
Теперь мы опять возвращаемся к Щербацким, пребывающим за границей "на водах". Они тут со многими познакомились.
"Кити всегда в людях предполагала все самое прекрасное"... Здесь ее особенно заинтересовала русская девушка по имени Варенька, "приехавшая на воды с больною русскою дамой, мадам Шталь, как ее все звали". Мадам Шталь была очень больна, передвигалась только в коляске, а Варенька за ней ухаживала, не будучи ни ее родственницей, ни наемной помощницей. При этом, Варенька "сходилась со всеми тяжелобольными, которых было много на водах и... ухаживала за ними". Она была сравнительно молода и недурна внешне. Но чтобы нравиться мужчинам, ей не хватало того, что было в Кити, - "сдержанного огня жизни и сознания своей привлекательности".
Кити чувствовала, что в образе жизни Вареньки есть нечто очень важное - "вне отвратительных... светских отношений девушки к мужчинам, представлявшихся ей теперь позорною выставкой товара, ожидающего покупателей".
Между Кити и Варенькой возникла взаимная симпатия, хотя они были незнакомы.
Вскоре на водах появились "еще два лица, обратившие на себя общее недружелюбное внимание". Это были Николай Левин, брат Константина, высокий, сутуловатый, странный, и рябоватая миловидная его подруга Марья Николаевна, "очень дурно и безвкусно одетая".
Однажды в дождливый день, когда отдыхающая публика толпилась в галерее, Николай Левин стал ругать немецкого доктора "за то, что тот его не так лечит", поднял крик, "замахнулся палкой". Собралась толпа. Но неожиданно вмешалась Варенька, взяла буяна под руку и увела. В дальнейшем она ненавязчиво помогала Николаю Левину и его подруге, как и всем остальным; "подходила, разговаривала, служила переводчицей для женщины, не умевшей говорить ни на одном иностранном языке".
Про мадам Шталь "одни говорили, что она замучала своего мужа, а другие говорили, что он замучал ее своим безнравственным поведением". Первый ее ребенок умер, и родные "подменили ей ребенка, взяв родившуюся в ту же ночь и в том же доме в Петербурге дочь придворного повара. Это была Варенька. Мадам Шталь узнала впоследствии, что Варенька была не ее дочь, но продолжала ее воспитывать, тем более, что очень скоро после этого родных у Вареньки никого не осталось".
Мадам Шталь уже свыше 10 лет жила за границей, не вставая с постели. Говорили, что она живет "для добра ближнего" и дружит с "высшими лицами всех церквей и исповеданий". У Вареньки были хорошие манеры и воспитание, она "отлично говорила по-французски и по-английски". Она была талантлива, хорошо пела и относилась равнодушно к похвалам.
Потом выяснилось, что у нее была любовь, но молодой человек женился на другой в угоду своей матери.
- Да, но если б он не по воле матери, а просто сам... - говорила Кити.
Оказалось, Варенька и в таком случае не жалела бы о нем.
Кити так не могла.
- Я буду 100 лет жить, не забуду.
- Так что же? Я не понимаю. Дело в том, любите ли Вы его теперь или нет, - сказала Варенька...
- Я ненавижу его; я не могу простить себе...
- Нет девушки, которая бы не испытала этого. И все это так неважно...
- А что же важно? - спросила Кити...
- Ах, многое важно...
Их разговор прервали, но Кити с "любопытством и мольбой спрашивала ее взглядом: "Что же, что же это самое важное, что, что дает такое спокойствие?"
Когда Кити познакомилась с госпожою Шталь, ей открылся новый мир, "жизнь духовная", связанная с религией. Но в религии главным были не обряды, не заучивание текстов, а прекрасные мысли и чувства.
Да, "суть веры важней внешней формы", - учит Евангелие. Но люди несовершенны. Кити невольно подметила в мадам Шталь суетные черты: презрительное отношение к некоторым людям, желание произвести определенное впечатление на окружающих.
И вот Варенька, одинокая, "ничего не желавшая", "ни о чем не жалевшая", стала для Кити образцом. Теперь Кити поняла, казалось, "самое важное" и решила "всюду, где бы ни жила, отыскивать несчастных и помогать им сколько можно".
Потом приехал отец Кити, князь Щербацкий, и немного развенчал ее кумиров. Варенька ему понравилась; что касается мадам Шталь, которую он знал, то о ней якобы ходили слухи, что она не встает, "потому что коротконожка. Она очень дурно сложена".
Но ведь мадам Шталь делает много добра! "У кого хочешь спроси!" - напомнила Кити. "Может быть, - сказал он... - Но лучше, когда делают так, что, у кого ни спроси, никто не знает".
А действительно! В Библии ведь сказано: "Твори милостыню втайне".
И еще одна иллюзия как-то незаметно развеялась под влиянием князя. "А твоей Вареньке таки достается, - прибавил он. - Ох, эти больные барыни".
С приездом отца для Кити изменился весь тот мир, в котором она жила. Она не отреклась от всего того, что узнала, но поняла, что вовсе не достигла той высоты, "на которую хотела подняться".
Она открыто призналась Вареньке: - Все притворство!
- Да с какою же целью?
- Чтобы казаться лучше пред людьми, пред собой, пред Богом, всех обмануть.
Но она по-прежнему любила Вареньку и "упрашивала ее приехать к ним в Россию.
- Я приеду, когда Вы выйдете замуж, - сказала Варенька.
- Я никогда не выйду".
Потом она уступила: "Ну, так я только для этого выйду замуж. Смотрите же, помните обещание".
Кити вернулась "домой в Россию излеченная". Не такая беззаботная и веселая, как прежде, но "она была спокойна".
Часть третья
Теперь навестим Левина в его имении. К нему приехал погостить его ученый брат Сергей Иванович Кознышев. Они много рассуждали... Потом Левин вместо умных разговоров стал косить с мужиками луг. Вернувшись вечером домой, он даже не мог вспомнить, о чем они с братом спорили.
"Разумеется, и я прав, и он прав, и все прекрасно". От него "так и веяло свежестью и бодростью".
Много прекрасных страниц посвящено сельскому труду Левина и крестьян, их сближению, росту их взаимопонимания.
А Степан Аркадьич поехал в Петербург - "напомнить о себе в министерстве". При этом он, "взяв почти все деньги из дому, весело и приятно проводил время и на скачках, и на дачах. Долли с детьми "переехала в деревню, чтоб уменьшить сколько возможно расходы". К ней собиралась приехать из-за границы Кити, чтобы "провести лето в Ергушове, полном детских воспоминаний для них обеих".
Опускаем длинные подробности о пребывании Долли и ее детей в деревне.
Однажды там появился Левин, чье имение было неподалеку. Стива Облонский уведомил его о пребывании семейства в Ергушове. Между прочим, речь зашла о Кити.
- Послушайте, Константин Дмитриевич, - сказала Дарья Александровна... - за что вы сердитесь на Кити?..
- Дарья Александровна, - сказал он, краснея, до корней волос, - я удивляюсь даже, как вы с вашею добротой... Как вам просто не жалко меня, когда вы знаете...
- Что я знаю?
- Знаете, что я делал предложение и что мне отказано...
- Я видела только, что было что-то, что ее ужасно мучало... Да, я теперь все понимаю, сказала она задумчиво. - Так вы не приедете к нам, когда Кити будет?
- Нет, я не приеду.
И опять дела сельскохозяйственные... Как-то, лежа на копне на лугу, Левин "не замечаемый народом", наблюдал, слушал веселый говор и хохот крестьян за ужином, их песни. "Перед утренней зарей все затихло". Ему хотелось как-то "выразить для самого себя все то, что он передумал и перечувствовал в эту короткую ночь". Во-первых, "отречение от своей старой жизни, от своих бесполезных знаний, от своего ни к чему не нужного образования". Во-вторых, простота, чистота новой жизни, "которою он желал жить теперь". В-третьих, как перейти "от старой жизни к новой"? "Оставить Покровское?.. Жениться на крестьянке?"
Он пошел по дороге в сторону деревни. Навстречу ехала карета, у окна ее, "видимо только проснувшись, сидела молодая девушка... Светлая и задумчивая, вся исполненная изящной и сложной внутренней, чуждой Левину жизни, она смотрела через него на зарю восхода... Это была Кити... И все то, что волновало Левина в эту бессонную ночь... все вдруг исчезло". Исчезли мечты о простой, трудовой жизни. Мгновенно вернулась любовь.
Алексей Александрович Каренин, "оставшись один в карете", размышлял о том, какой возможен выход из создавшегося положения. Дуэль? Алексей Александрович "был физически робкий человек" и "никогда в жизни не употреблял никакого оружия". Развод? Чтобы уличить жену, закон требовал "грубых доказательств". Это "уронило бы его в общественном мнении более, чем ее". Скандальный процесс был бы "находкой для врагов". К тому же, Анна могла, разорвав отношения с мужем, соединиться с любовником. Нет, она не должна торжествовать! Ему хотелось, чтобы она "получила возмездие за свое преступление".
"Выход был только один - удержать ее при себе, скрыв от света случившееся и употребив все зависящие меры для прекращения связи и главное - в чем самому себе он не признавался - для наказания ее". Затем он подумал, что только такое решение сообразно с религией: он дает преступной жене "возможность исправления" и даже тратит "часть своих сил на исправление и спасение ее". Такая "религиозная санкция его решения" его очень устраивала. Но мысли при этом были недобрые: "Она должна быть несчастлива, но я не виноват, и потому не могу быть несчастлив".
Приехав домой, он сел за письменный стол в своем кабинете и написал ей письмо по-французски.
"...Решение мое следующее: каковы бы ни были Ваши поступки, я не считаю себя вправе разрывать тех уз, которыми мы связаны властью свыше... Я вполне уверен... что Вы... будете содействовать мне в том, чтобы вырвать с корнем причину нашего раздора и забыть прошедшее. В противном случае Вы сами можете предположить то, что ожидает Вас и Вашего сына"...
Он также предписывал ей как можно скорее переехать с дачи в Петербург.
"P.S. При этом письме деньги, которые могут понадобиться для Ваших расходов".
Получив письмо Алексея Александровича, Анна почувствовала, что на нее обрушилось несчастье. "Разумеется, он всегда прав, он христианин, он великодушен! Да, низкий, гадкий человек!.. Они говорят: религиозный, нравственный, честный, умный человек; но они не видят, что я видела. Они не знают, как он восемь лет душил мою жизнь, душил все, что было во мне живого..."
Она плакала и в то же время чувствовала себя не в силах променять свое положение в свете "на позорное положение женщины, бросившей мужа и сына и соединившейся с любовником".
Вернувшись в Петербург, она встретилась с Вронским, чтобы принять окончательное решение.
Теперь снова о Вронском. "В последнее время мать... перестала присылать ему деньги... Она готова была помогать ему для успеха в свете и на службе, а не для жизни, которая скандализировала все хорошее общество". А почти весь доход с огромного отцовского состояния Вронский еще раньше уступил старшему брату, когда тот, "имея кучу долгов", женился на княжне, "дочери декабриста, безо всякого состояния". Может быть, "великодушное слово это было сказано легкомысленно", однако он не мог отречься от своего слова.
В повседневной жизни у него был свод правил, которыми он руководствовался.
"Правила эти несомненно определяли, - что нужно заплатить шулеру, а портному не нужно, - что лгать не надо мужчинам, а женщинам можно, - что обманывать нельзя никого, но мужа можно, - что нельзя прощать оскорблений, но можно оскорблять и т. д. Все эти правила могли быть неразумны, нехороши, но они были несомненны, и, исполняя их, Вронский чувствовал, что он спокоен и может высоко носить голову".
Но как быть с Анной? "Если я сказал оставить мужа, то это значит соединиться со мной. Готов ли я на это? Как я увезу ее теперь, когда у меня нет денег? Положим, это я мог бы устроить... Но как я увезу ее, когда я на службе? Если я сказал это, то надо быть готовым на это, то есть иметь деньги и выйти в отставку".
Увы, тут была затронута одна тайная мечта. Честолюбие! Он был ротмистром в полку, но мог бы через какое-то время быстро сделать карьеру!
Потом был "кутеж у полкового командира... Пили очень много".
"Вот и сад... Где же она тут?.. Зачем она здесь назначила свидание?.. В аллее никого не было; но, оглянувшись направо он увидал ее. Лицо ее было закрыто вуалем..."
Пропустим первые минуты встречи в аллее пустынного сада. Сейчас должно быть принято главное решение.
"Я не сказала тебе вчера, - начала она, быстро и тяжело дыша, - что, возвращаясь домой с Алексеем Александровичем, я объявила ему все... сказала, что я не могу быть его женой, что... и все сказала".
Подумав, что теперь неизбежна дуэль, он "выпрямился, и лицо его приняло гордое и строгое выражение". Он готов был мужественно встретить вызов. Но она это все истолковала иначе. Ведь она ждала, что он скажет без малейших колебаний: "Брось все и беги со мной!"
Потом он действительно сказал, что хотел бы свою жизнь посвятить ее счастью. Но при этом "во взгляде его не было твердости". Ведь он знал, что "лучше не связывать себя".
Он обещал "устроить и обдумать" совместную жизнь.
- А сын? - вскрикнула она...
- Разве невозможен развод? - сказал он слабо... - Разве нельзя взять сына и все-таки оставить его?
- Да; но это все от него зависит. Теперь я должна ехать к нему, - сказала она сухо. Ее предчувствие, что все останется по-старому, не обмануло ее.
"Анна приехала в Петербург рано утром...
- Я очень рад, что вы приехали..." - сказал муж...
- Алексей Александрович, - сказала она... - я преступная женщина, я дурная женщина, но... я не могу ничего переменить.
В его взгляде была ненависть, когда он долго и назидательно разглагольствовал своим "резким, тонким голосом".
- Алексей Александрович! Что вам от меня нужно?
- Мне нужно, чтоб я не встречал здесь этого человека и чтобы вы вели себя так, чтобы ни свет, ни прислуга не могли обвинить вас... чтобы вы не видали его. И за это вы будете пользоваться всеми правами честной жены, не исполняя ее обязанностей. Вот все, что я имею сказать вам. Теперь мне время ехать. Я не обедаю дома.
"Он встал и направился к двери. Анна встала тоже. Он, молча поклонившись, пропустил ее".
Все так с виду учтиво, а на деле обиды, взаимная неприязнь. И страдание, страдание...
После ночи, проведенной на копне, Левин утратил прежний интерес к своему делу. Теперь он ясно видел (помогла и работа над книгой о сельском хозяйстве), что все время, в сущности, шла "упорная борьба между им и работниками". Он хотел, чтобы каждый работник сделал больше и лучше, а им хотелось работать "с отдыхом, и, главное - беззаботно". У него и у них противоположные интересы. Левин видел это на каждом шагу.
К этому добавились огорчения в личной жизни. Была между ним и Кити преграда непреодолимая. "Я не могу просить ее быть моею женой потому только, что она не может быть женою того, кого она хотела".
А тут еще Долли прислала записку, прося у него дамское седло для Кити. "Мне сказали, что у Вас есть седло, - писала она ему. - Надеюсь, что вы привезете его сами...
Как умная, деликатная женщина могла так унижать сестру!.. Он послал седло без ответа..."
Поручив "опостылевшее" хозяйство приказчику, он уехал вскоре "в дальний уезд в гости к приятелю своему Свияжскому, подальше и от соседства Щербацких и, главное, от хозяйства".
Свияжский был предводителем в своем уезде. Человек либеральный, он считал большинство дворян "крепостниками", а Россию "погибшею страной". Но в нем Левин чувствовал "такую ясность, определенность и веселость жизни", что казалось, Свияжский знает нечто, неведомое остальным.
Они весь день провели на охоте. Вечером за чаем беседовали с двумя помещиками, приехавшими по каким-то делам. Один из них говорил:
- Расчет один, что дома живу, непокупное, ненанятое. - Да еще все надеешься, что образумится народ. А то, верите ли, - это пьянство, распутство! Все переделились, ни лошаденки, ни коровенки. С голоду дохнет, а возьмите его в работники наймите - он вам норовит напортить...
Другой помещик рассказывал как ведет хитроумные расчеты с мужиками.
Шла речь и о том, что при уничтожении крепостного права у помещиков "отняли власть", что хозяйство "должно опуститься к самому дикому, первобытному уровню".
Разговор был долгий.
- Отчего вы думаете, - говорил Левин... - что нельзя найти такого отношения к рабочей силе, при котором работа была бы производительна?
В ответ он услышал, что без палки не обойтись.
Перед сном Левин долго еще беседовал со Свияжским в его кабинете. Свияжский столько читал, столько знал и с удовольствием рассказывал о прочитанном. Но Левин в конце концов почувствовал, что его собеседнику нужен сам процесс рассуждения, а не то, к чему рассуждение приведет.
Отчего не удается ведение рационального хозяйства? Свияжский утверждал:
- Народ стоит на такой низкой степени и материального и нравственного развития, что, очевидно, он должен противодействовать всему, что ему чуждо. Он полагал, что главное - "образовать народ", а для этого "нужны три вещи: школы, школы и школы..."
- Да чем же помогут школы?
- Дадут ему другие потребности...
- Тем хуже, - доказывал Левин, - потому, что он не в силах будет их удовлетворить.
В эту ночь он долго не спал и наконец решил, что надо заинтересовать рабочих в успехе работы и вводить те усовершенствования, которые они признают.
Но чтобы оценить усовершенствование, работнику не помешало бы образование и развитие. В словах Свияжского была правда, хотя, конечно, далеко не вся правда. Еще не помешало бы в тех же школах нравственное воспитание. Тогда и "палка" меньше понадобится.
Полночи Левин обдумывал подробности. Надо рано утром уехать домой, чтобы "успеть предложить мужикам новый проект, прежде чем посеяно озимое.
Он решил перевернуть все прежнее хозяйство".
В чем же состоял план "перестройки"? Работники должны были стать пайщиками. Но он столкнулся с "главным затруднением: люди были так заняты текущей работой дня, что им некогда было обдумывать выгоды и невыгоды предприятия". Другая трудность - недоверие крестьян. Им казалось, что он никогда не скажет, в чем его "настоящая цель". Сами они свою "настоящую цель" тоже всегда скрывали.
Сначала Левин хотел сдать все хозяйство "мужикам, работникам и приказчику на новых товарищеских условиях", но это не удалось. Пришлось "подразделить хозяйство". Одна артель взяла скотный двор, другая - дальнее поле, третья - все огороды. Это было началом нового устройства. Остальное хозяйство еще было организовано по-старому. Но все-таки верилось, что "он докажет им в будущем выгоды такого устройства" и дело пойдет.
"Надо только упорно идти к своей цели, и я добьюсь своего, - думал Левин, - а работать и трудиться есть из-за чего. Это дело не мое личное, а тут вопрос об общем благе. Все хозяйство, главное - положение всего народа, совершенно должно измениться. Вместо бедности - общее богатство, довольство; вместо вражды - согласие и связь интересов. Одним словом, революция бескровная, но величайшая революция, сначала в маленьком кругу нашего уезда, потом губернии, России, всего мира. Потому что мысль справедливая не может не быть плодотворна. Да, это цель, из-за которой стоит работать".
Однажды, совсем неожиданно, приехал его брат Николай. "Левин любил своего брата, но быть с ним вместе всегда было мученье". А сейчас ясно было, что брат долго на свете не протянет. "Это был скелет, покрытый кожей". Он приехал получить причитавшиеся ему две тысячи, а потом собирался в Москву. С Марьей Николаевной он расстался, был одинок.
Встреча с братом потрясла, заставила по-новому на все взглянуть.
Ночью брат тяжело кашлял, его душила мокрота. "Левин долго не спал, слушая его" и впервые вдруг осознал "неизбежный конец всего". От болезни, от старости, от несчастного случая... Все уходят. Вдруг бессмысленными показались ему все усилия.
Николая в его состоянии все раздражало, он высмеивал планы брата, умышленно смешивая их с коммунизмом.
- Ты только взял чужую мысль, но изуродовал ее... отрезал от нее все, что составляет ее силу, и хочешь уверить, что это что-то новое...
- Зачем ты смешиваешь? Я никогда не был коммунистом.
- А я был и нахожу, что это преждевременно, но разумно и имеет будущность...
- Я ищу средства работать производительно и для себя и для рабочего. Я хочу устроить...
- Ничего ты не хочешь устроить; просто... тебе хочется оригинальничать, показать, что ты не просто эксплуатируешь мужиков, а с идеею.
- Ну, ты так думаешь, - и оставь! - отвечал Левин, чувствуя, что мускул левой щеки его неудержимо прыгает...
- И оставлю! И давно пора, и убирайся ты к черту! И очень жалею, что приехал!
Потом Левин всячески старался его успокоить, но лишь накануне отъезда Николая они помирились. Николай сказал дрогнувшим голосом: "Все-таки не поминай меня лихом, Костя!" Левин понял, что под этим подразумевалось. "Ты видишь и знаешь, что я плох, и, может быть, мы больше не увидимся", - хотел, видимо, сказать умирающий. Они поцеловались на прощанье, и Константин заплакал.
"На третий день после отъезда брата и Левин уехал за границу". Он во всем теперь видел "только смерть или приближение к ней". Но у него все-таки было теперь дело, которому он хотел отдать остаток своей жизни.
Часть четвертая
"В середине зимы Вронский провел очень скучную неделю. Он был приставлен к приехавшему в Петербург иностранному принцу и должен был показать ему достопримечательности Петербурга". У принца было отменное здоровье, он много путешествовал и всюду старался приобщиться к национальным удовольствиям; в Испании "давал серенады и сблизился с испанкой", "в Турции был в гареме", "в Индии ездил на слоне", а в России... "Были и рысаки, и блины, и медвежьи охоты, и тройки, и цыгане, и кутежи с русским битьем посуды. И принц... бил подносы с посудой, сажал на колени цыганку и, казалось, спрашивал: что же еще, или только в этом и состоит весь русский дух?"
У Вронского было всю неделю ощущение, словно он "приставлен к опасному сумасшедшему". Невольно Вронский видел в нем и свои недостатки. Принц был джентльмен: ровен и неискателен с высшими... свободен и прост в обращении с равными и... презрительно добродушен с низшими". Но для него Вронский был "низшим" и "это презрительно-добродушное отношение" возмущало.
Поэтому Вронский был рад, когда наконец избавился от принца. "Глупая говядина! Неужели я такой?" - думал он".
Дома Вронский получил записку от Анны: "Я больна и несчастлива. Я не могу выезжать, но и не могу дома не видать Вас. Приезжайте вечером. В семь часов Алексей Александрович едет на совет и пробудет до десяти".
Днем он заснул. Сказалась бессонная ночь, проведенная с принцем на медвежьей охоте. Приснился мужичок, "маленький, грязный, с взъерошенной бородкой", произносивший какие-то странные французские слова. И Вронского отчего-то охватил ужас.
Подъехав к дому Карениных он "вышел из саней и подошел к двери... В самых дверях Вронский почти столкнулся с Алексеем Александровичем. Рожок газа прямо освещал бескровное, осунувшееся лицо под черною шляпой и белый галстук, блестевший из-за бобра пальто. Неподвижные, тусклые глаза Каренина устремились на лицо Вронского. Вронский поклонился, и Алексей Александрович, пожевав ртом, поднял руку к шляпе и прошел. Вронский видел, как он, не оглядываясь, сел в карету, принял в окно плед и бинокль и скрылся. Вронский вошел в переднюю. Брови его были нахмурены, и глаза блестели злым и гордым блеском".
Они сидели у стола под лампой. Она слышала от приятельницы про "Афинский вечер", устроенный для принца и спросила, была ли там некая Тереза, "которую ты знал прежде"... Ее ревность усилилась в последнее время. И она была теперь уже не та, что прежде - "изменилась к худшему" (Беременность ее не украсила). В лице, когда она "говорила об актрисе", было озлобление. И физически она изменилась, "вся расширела". Теперь казалось, что лучшее счастье позади. "Он смотрел на нее, как смотрит человек на сорванный им и завядший цветок, в котором он с трудом узнает красоту, за которую он сорвал и погубил его".
Потом Анна рассказала про сон, который ей приснился. Маленький мужичок с взъерошенной бородой, говоривший какие-то французские слова. "И Корней мне говорит: "Родами, родами умрете, родами матушка...""
Она прежде мечтала о том, чтобы "свободно и смело любить", а теперь... "Я умру, и очень рада, что умру и избавлю себя и вас".
Вернувшись домой, Алексей Александрович не спал всю ночь. Его гнев "дошел к утру до крайних пределов". Он вошел в комнату Анны и "направился к ее письменному столу". Он теперь действовал решительно, твердо.
- Что вам нужно?! - вскрикнула она.
- Письма вашего любовника, - сказал он... и, грубо оттолкнув ее руку, быстро схватил портфель, где у нее хранились самые нужные бумаги...
- Я сказал вам, что не позволю вам принимать вашего любовника у себя.
- Мне нужно было видеть его, чтоб...
Она остановилась, не находя никакой выдумки.
- Я не вхожу в подробности о том, для чего женщине нужно видеть любовника...
- Неужели вы не чувствуете, как вам легко оскорблять меня?
- Оскорблять можно честного человека и честную женщину, но сказать вору, что он вор, есть только установление факта.
- Этой новой черты - жестокости я не знала еще в вас...
- Вы называете жестокостью то, что муж предоставляет жене свободу, давая ей честный кров имени только под условием соблюдения приличий. Это жестокость?
- Это хуже жестокости, это подлость... - со взрывом злобы вскрикнула Анна...
- Подлость? Если вы хотите употребить это слово, то подлость это то, чтобы бросить мужа, сына для любовника и есть хлеб мужа!
- Алексей Александрович! Я не говорю, что это невеликодушно, но это непорядочно - бить лежачего.
Разговор здесь приводится в сокращенном виде. Он не только тяжелый, но и длинный.
В конце концов Алексей Александрович сказал, что завтра уезжает в Москву и сообщит о своем решении через адвоката, которому поручит дело развода; а сын Сережа перейдет к его сестре.
Как Анна просила не забирать у нее сына!..
- Алексей Александрович, оставьте Сережу! - прошептала она еще раз... - Оставьте Сережу до моих... Я скоро рожу, оставьте его!
"Алексей Александрович вспыхнул и, вырвав у нее руку, вышел молча из комнаты".
Знаменитый петербургский адвокат, маленький, коренастый, плешивый, "был наряден, как жених. Лицо было умное, мужицкое, а наряд франтовской и дурного вкуса...
- Я имею несчастие, - начал Алексей Александрович, - быть обманутым мужем и желаю законно разорвать сношения с женою, то есть развестись, но притом так, чтобы сын не оставался с матерью".
Адвокат обстоятельно перечислил, в каких случаях возможен развод. Алексей Александрович предпочел "уличение невольное, подтвержденное письмами". Но письма, по мнению адвоката, могли подтвердить факт лишь отчасти, улики должны быть добыты "прямым путем, то есть свидетелями". Впрочем он сам выберет меры. "Кто хочет результата, тот допускает и средства".
Алексей Александрович обещал сообщить свое решение письменно через неделю.
В ходе беседы адвокат время от времени ловил пролетавшую моль; почтительно проводив знатного клиента, он стал думать о том, что пора "перебить мебель бархатом".
Отправляясь по делам службы в дальние губернии, Алексей Александрович остановился на три дня в Москве. Он случайно встретил на улице Стиву Облонского, брата жены.
Стива, как всегда, веселый и сияющий, подбежал через снег к его карете и тут же потащил к своей карете, остановившейся на углу. Там была Долли с двумя детьми.
"Пойдем же к жене, она так хочет тебя видеть".
Алексей Александрович без энтузиазма вылез на снег и подошел к Дарье Александровне. Она спросила об Анне, и он что-то в ответ промычал. Но Степан Аркадьич не дал ему уйти.
"А вот что мы сделаем завтра. Долли, зови его обедать! Позовем Кознышева и Песцова, чтоб его угостить московскою интеллигенцией".
Распрощавшись с Алексеем Александровичем и со своим семейством, Степан Аркадьич "молодецки пошел по тротуару".
- Стива! Стива! - закричала Долли, покраснев.
Он обернулся.
- Мне ведь нужно пальто Грише купить и Тане. Дай же мне денег!
- Ничего, ты скажи, что я отдам, - и он скрылся, весело кивнув головой проезжающему знакомому.
На следующий день он вручит молоденькой танцовщице Маше дорогой подарок, кораллы, в темноте за кулисами поцелует ее хорошенькое личико и договорится о встрече. Это по его протекции Маша Чибисова поступила в балет Большого театра. После спектакля он повезет ее ужинать.
У Стивы было много дел.
Сначала он навестил Левина и пригласил его к себе на обед. Потом побывал у своего нового начальника, оказавшегося весьма обходительным; они вместе позавтракали. Наконец дошла очередь до Алексея Александровича.
Узнав, что Каренин разводится с Анной, Степан Аркадьич "охнул и сел в кресло". Потом он попросил: "Прежде чем ты начнешь дело, повидайся с моею женой, поговори с ней. Она любит Анну, как сестру, любит тебя, и она удивительная женщина".
Наконец он уговорил Каренина приехать к обеду. В пять часов, и в сюртуке.
"Уже был шестой час, и уже некоторые гости приехали, когда приехал и сам хозяин". В гостиной без него дело не клеилось, всем было скучно.
Степан Аркадьич "в одну минуту всех перезнакомил", всем подбросил темы. "Голоса оживленно зазвучали".
Наконец явился и Константин Левин. Узнав, что тут Кити, он "вдруг почувствовал такую радость и вместе такой страх, что ему захватило дыхание... Она была испуганная, робкая, пристыженная и оттого еще более прелестная. Она увидала его в то же мгновение, как он вошел в комнату. Она ждала его... Она покраснела, побледнела, опять покраснела и замерла... Он подошел к ней, поклонился и молча протянул руку". Короткий светский разговор...
"Мужчины вышли в столовую и подошли к столу с закуской, уставленному шестью сортами водок и столькими же сортами сыров... икрами, селедками, консервами разных сортов и тарелками с ломтиками французского хлеба". Много было всяких разговоров между гостями, но Левин "чувствовал себя на высоте, от которой кружилась голова, и там где-то внизу, далеко, были все эти добрые, славные Каренины, Облонские и весь мир".
Степан Аркадьич, как будто случайно, посадил Кити и Левина рядом.
Обед удался. "Суп Мари-Луиз", "пирожки крошечные, тающие во рту" и т. д. И разговор, "то общий, то частный, не умолкал". Даже Каренин оживился и много рассуждал о признаках истинного образования и прочих умных вещах.
Все принимали участие в общем разговоре, кроме Кити и Левина. Теперь их все это перестало интересовать.
Между тем, Долли увела Каренина в пустую комнату и с волнением стала защищать Анну.
- Вы христианин. Подумайте о ней! Что с ней будет, если вы бросите ее?
Она рассказала ему свою историю.
- Я простила, и вы должны простить!
Но в душе Алексея Александровича снова поднялась злоба.
- Любите ненавидящих вас... - прошептала Долли.
- Любите ненавидящих вас, а любить тех, кого ненавидишь, нельзя... - И овладев собой, Алексей Александрович спокойно простился и уехал.
Тем временем Левин и Кити присели возле карточного стола.
- Я давно хотел спросить у Вас одну вещь...
- Пожалуйста, спросите.
Взяв лежавший на столе мелок, Левин "написал начальные буквы: к, в, м, о: э, н, м, б, з, н, и, т? Буквы эти значили: "когда вы мне ответили: этого не может быть, значило ли это, что никогда, или тогда?""
Она стала молча расшифровывать замысловатую фразу.
- Я поняла, - сказала она, покраснев.
- Какое это слово? - сказал он, указывая на "н", которым означалось слово никогда.
- Это слово значит никогда, - сказала она, - но это неправда!
Он быстро стер написанное, подал ей мел и встал. Она написала: т, я, н, м, и, о...
Он вдруг просиял: он понял. Это значило: "Тогда я не могла иначе ответить".
Он взглянул на нее вопросительно, робко.
- Только тогда?
- Да, - отвечала ее улыбка.
В конце концов, что бы они там ни писали, они поняли друг друга. "В разговоре их все было сказано; было сказано, что она любит его и что скажет отцу и матери, что завтра он приедет утром".
Как дождаться завтрашнего дня? Чтобы как-то убить время, Левин поехал с братом Сергеем Ивановичем на какое-то заседание. Там читали протокол, произносили какие-то речи, спорили. И все - и секретарь, читавший протокол, и остальные деятели - все "были такие добрые, славные люди". Он был так счастлив, что ему казалось: они все любят его.
Может быть, евангельская заповедь "Возлюби ближнего своего, как себя самого" станет реальностью когда-нибудь, когда люди будут вполне счастливы?
Поздно ночью он вернулся в гостиницу. Лакей зажег для него свечи. Левин прежде его не замечал, а теперь вдруг понял, какой это хороший человек.
Потом, оставшись один, Левин открыл обе форточки и, дыша свежим морозным воздухом, всю ночь сидел на столе против окна, глядя на узорчатый крест вдали и на звезды.
Чуть свет он пошел к дому Щербацких, но там было заперто, все спали.
Он ходил по улицам, глядел на часы, вернулся опять в гостиницу. Наконец стрелка часов подошла к двенадцати. Левин сел на извозчика и поехал к Щербацким. И вот уже "быстрые-быстрые легкие шаги зазвучали по паркету...
Он видел только ее ясные, правдивые глаза, испуганные той же радостью любви, которая наполняла и его сердце".
Он обнял ее, поцеловал. Они пошли в гостиную. Княгиня заплакала. Князь, стараясь держаться спокойно, сказал, обнимая Левина: "Я давно, всегда этого желал".
Княгиня говорила затем о делах житейских: о том, что надо "благословить и объявить", о свадьбе, о приданом.
И бессвязный, взволнованный разговор влюбленных после ухода стариков...
- Я верю, что это было предназначено, - сказал наконец Левин.
- А я? - сказала она. - Даже тогда... Я любила всегда вас одного, но я была увлечена. Я должна сказать... вы можете забыть это?
А он решил все рассказать о себе: и о том, "что он неверующий", и о прежних своих прегрешениях. "Объяснение, обещанное им", оказалось тяжелым для обоих. Он дал ей свой дневник, прочитав который, она горько плакала.
- Вы не простите меня, - прошептал он.
- Нет, я простила, но это ужасно!
Нечто подобное было и у Льва Николаевича, который своей юной невесте дал читать дневники, правдиво отражавшие его отнюдь не безгрешную жизнь.
Но оставим пока влюбленных. Несмотря
на отдельные горести, они очень счастливы.
А как Анна с Вронским? И что предпримет Каренин, разгневанный и униженный?
Вернувшись от Облонского в свою гостиницу, Алексей Александрович получил две телеграммы. Первая была "о назначении его противника, Стремова, на то самое место, которого желал Каренин". По его мнению, Стремов был "болтун, фразер", мало способный к своей деятельности.
Вторая телеграмма, тоже весьма неприятная, была от жены: "Умираю, прошу, умоляю приехать. Умру с прощением спокойнее".
Что это? Обман, хитрость? "Он презрительно улыбнулся и бросил телеграмму".
А вдруг это правда? Вдруг "в минуту страданий и близости смерти она искренно раскаивается"...
Он решил поехать в Петербург. Если эта болезнь - обман, он молча уедет. Если Анна "при смерти и желает его видеть... он простит ее", а если "приедет слишком поздно", то "отдаст последний долг".
Больше он об этом не думал и рано утром прибыл в Петербург. Пустынный Невский, запертые лавки, ночные извозчики, дворники, метущие тротуары... Он вошел в дом, мысленно повторив принятое накануне решение: "Если обман, то презрение спокойное, и уехать. Если правда, то соблюсти приличия". Всю дорогу Алексей Александрович отгонял от себя мысли о том, что смерть Анны устранила бы все проблемы.
- Что барыня? - спросил он у швейцара.
- Вчера разрешились благополучно.
Алексей Александрович остановился и побледнел. Он ясно понял теперь, с какой силой он желал ее смерти.
- А здоровье?
Корней в утреннем фартуке сбежал с лестницы.
- Очень плохи, - отвечал он...
- Возьми вещи, - сказал Алексей Александрович, и, испытывая некоторое облегчение от известия, что есть все-таки надежда смерти, он вошел в переднюю.
На вешалке было военное пальто. Алексей Александрович заметил это и спросил:
- Кто здесь?
- Доктор, акушерка и граф Вронский.
Вронский сидел в его кабинете и, закрыв лицо руками, плакал. Он смутился, увидав Каренина, но заставил себя подняться и сказал:
- Она умирает. Доктора сказали, что нет надежды...
"Алексей Александрович вошел в спальню и подошел к кровати".
Она казалась здоровой и веселой, "щеки рдели румянцем, глаза блестели... Она говорила скоро, звучно...
- Да что ж он не едет? Он добр, он сам не знает, как он добр... Да дайте мне ее, девочку дайте!.. Вы оттого говорите, что не простит, что вы не знаете его... Его глаза, надо знать, у Сережи точно такие, и я их видеть не могу от этого. Давали ли Сереже обедать? Ведь я знаю, все забудут. Он бы не забыл...
Вдруг она сжалась, затихла и с испугом, как будто ожидая удара, как будто защищаясь, подняла руки к лицу. Она увидала мужа.
- Нет, нет, - заговорила она, - я не боюсь его, я боюсь смерти... Я тороплюсь оттого, что мне некогда мне осталось жить немного, сейчас начнется жар, и я ничего уж не пойму...
Сморщенное лицо Алексея Александровича приняло страдальческое выражение; он взял ее руку и хотел что-то сказать, но никак не мог выговорить; нижняя губа его дрожала...
- Подожди, ты не знаешь... Постойте, постойте... - она остановилась, как бы собираясь с мыслями. - Да, - начинала она. - Да, да, да. Вот что я хотела сказать. Не удивляйся на меня. Я все та же... Но во мне есть другая, я ее боюсь - она полюбила того, и я хотела возненавидеть тебя и не могла забыть про ту, которая была прежде. Та не я. Теперь я настоящая, я вся. Я теперь умираю, я знаю, что умру, спроси у него. Я и теперь чувствую, вот они, пуды на руках, на ногах, на пальцах. Пальцы вот какие - огромные! Но это скоро кончится... Одно мне нужно: ты прости меня, прости совсем! Я ужасна, но мне няня говорила: святая мученица - как ее звали? - она хуже была. И я поеду в Рим, там пустыни, и тогда я никому не буду мешать, только Сережу возьму и девочку... Нет, ты не можешь простить! Я знаю, этого нельзя простить! Нет, нет, уйди, ты слишком хорош! - Она держала одною горячею рукой его руку, другою отталкивала его.
Душевное расстройство Алексея Александровича все усиливалось и дошло теперь до такой степени, что он уже перестал бороться с ним; он вдруг почувствовал, что то, что он считал душевным расстройством, было, напротив, блаженное состояние души, давшее ему вдруг новое, никогда не испытанное им счастье. Он не думал, что тот христианский закон, которому он всю жизнь свою хотел следовать, предписывал ему прощать и любить своих врагов; но радостное чувство любви и прощения к врагам наполняло его душу. Он стоял на коленях и, положив голову на сгиб ее руки, которая жгла его огнем через кофту, рыдал, как ребенок. Она обняла его плешивеющую голову...
- Вот он, я знала! Теперь прощайте все, прощайте!..
Доктор отнял ее руки, осторожно положил ее на подушку и накрыл с плечами...
- Помни одно, что мне нужно было одно прощение... Отчего ж он не придет? - заговорила она, обращаясь в дверь к Вронскому.
- Подойди, подойди! Подай ему руку.
Вронский подошел... и, увидев ее, опять закрыл лицо руками.
- Алексей Александрович, открой ему лицо. Я хочу его видеть.
Алексей Александрович взял руки Вронского и отвел их от лица, ужасного по выражению страдания и стыда, которые были на нем.
- Подай ему руку. Прости его.
Алексей Александрович подал ему руку, не удерживая слез, которые лились из его глаз".
Потом "был жар, бред и беспамятство. Врачи говорили, что это "родильная горячка", которая почти всегда кончается смертью". "К полночи больная лежала без чувств и почти без пульса. Ждали конца каждую минуту". Но на третий день появилась надежда.
Тогда Алексей Александрович вышел в кабинет, где сидел Вронский, и, заперев дверь, сел против него.
- Я должен вам объяснить... вы знаете, что я решился на развод и даже начал это дело. Не скрою от вас, что, начиная дело, я был в нерешительности, я мучался; признаюсь вам, что желание мстить вам и ей преследовало меня. Когда я получил телеграмму, я поехал сюда с теми же чувствами, скажу больше: я желал ее смерти... Но я увидел ее и простил. Я хочу подставить другую щеку, я хочу отдать рубаху, когда у меня берут кафтан, и молю бога только о том, чтобы он не отнял у меня счастье прощения! - Слезы стояли в его глазах, и светлый, спокойный взгляд их поразил Вронского. - Вот мое положение: вы можете затоптать меня в грязь, сделать посмешищем света, я не покину ее и никогда слова упрека не скажу вам... Если она пожелает вас видеть, я дам вам знать, но теперь, я полагаю, вам лучше удалиться.
"Он встал, и рыданье прервало его речь. Вронский встал и в нагнутом, невыпрямленном состоянии исподлобья глядел на него. Он был подавлен. Он не понимал чувства Алексея Александровича, но чувствовал, что это было что-то высшее и даже недоступное ему в его мировоззрении".
Вернувшись домой, Вронский "чувствовал себя невыразимо несчастным" и оттого, что любил Анну больше, чем прежде, и от пережитого унижения.
"Заснуть! Забыть!" Но заснуть он не мог.
Взяв револьвер, он несколько минут думал, вспоминая потерянное счастье и опять свое унижение.
"Он не слыхал звука выстрела, но сильный удар в грудь сбил его с ног..
Элегантный слуга с бакенбардами... так испугался, увидев лежавшего на полу господина, что оставил его истекать кровью и убежал за помощью". Через час приехала Варя, жена брата, вызвала докторов и осталась ухаживать за раненым.
Алексей Александрович чувствовал "то самое, что было источником его страданий, стало источником его духовной радости; то, что казалось неразрешимым, когда он осуждал, упрекал и ненавидел, стало просто и ясно, когда он прощал и любил".
Он очень привязался к новорожденной девочке, заботился о ней.
Но от него чего-то ждали, на него смотрели "с вопросительным удивлением"... В особенности он чувствовал непрочность и неестественность своих отношений с женою".
В это время в Петербург приехал Стива Облонский. Его сделали камергером, "надо было благодарить".
Узнав от Бетси о положении в семье Карениных, он явился к сестре и застал ее в слезах. Он хотел ее успокоить, приободрить, уговаривал не поддаваться мрачности.
- Я слыхала, что женщины любят людей даже за их пороки, - вдруг начала Анна, - но я ненавижу его за его добродетели. Я не могу жить с ним. Ты пойми, его вид физически действует на меня, я выхожу из себя... Я - как натянутая струна, которая должна лопнуть. Но еще не кончено... и кончится страшно.
Стива со свойственным ему оптимизмом убеждал, что "нет положения, из которого не было бы выхода".
Ей казалось, что единственный выход - смерть, но "он не дал ей договорить...
- Позволь мне сказать откровенно свое мнение... Я начну сначала: ты вышла замуж за человека, который на двадцать лет старше тебя. Ты вышла замуж без любви или не зная любви. Это была ошибка, положим.
- Ужасная ошибка! - сказала Анна.
- Но я повторяю: это совершившийся факт. Потом ты имела, скажем, несчастие полюбить... И муж твой признал и простил это... Теперь вопрос в том: можешь ли ты продолжать жить с своим мужем? Желаешь ли ты этого? Желает ли он этого?
- Я ничего, ничего не знаю.
- Но ты сама сказала, что ты не можешь переносить его...
- Я ничего, ничего не желаю... только чтобы кончилось все".
Наконец Стива высказал "главную мысль": "развод развязывает все".
Но это казалось ей "невозможным счастьем".
И Степан Аркадьич отправился в кабинет Каренина.
Оказалось, Алексей Александрович думал о том же и, поскольку его присутствие Анну раздражало, уже написал письмо. Он дал его прочесть Степану Аркадьичу.
"Я вижу, что мое присутствие тяготит вас... Я не виню вас... Скажите мне вы сами, что даст вам истинное счастие и спокойствие вашей души"...
Прочитав, Степан Аркадьич даже прослезился. Слово "развод" было наконец произнесено обоими. Но что означал в те времена развод! Муж должен либо "принять на себя обвинение в фиктивном прелюбодеянии", либо "допустить, чтобы жена, прощенная и любимая им, была уличена и опозорена".
"И ударившему в правую щеку подставь левую, и снимающему кафтан отдай рубашку", - подумал Алексей Александрович.
И он вскрикнул "визгливым голосом", что берет на себя позор и даже отдает сына.
Степан Аркадьич был тронут. И вместе с тем рад, что так "успешно совершил это дело".
Несколько дней Вронский "находился между жизнью и смертью", потом стал выздоравливать. "Он почувствовал, что совершенно освободился от одной части своего горя. Он этим поступком как будто смыл с себя стыд и унижение". Но оставалось "доходящее до отчаяния сожаление о том, что он навсегда потерял ее".
Он получил весьма перспективное назначение в Ташкент и мечтал хоть раз увидеть ее перед отъездом. Бетси ездила по этому поводу к Анне и привезла "отрицательный ответ". А на другой день Бетси утром явилась к нему с сообщением, "что Алексей Александрович дает развод" и Вронский может с ней увидеться.
Забыв обо всем, Вронский ринулся к Анне, вошел в ее комнату, обнял ее, осыпал поцелуями ее лицо, руки и шею.
"Все пройдет, все пройдет, - говорил он, - мы будем так счастливы!"
Великодушным согласием Алексея Александровича "принять на себя вину в прелюбодеянии Анна воспользоваться не захотела, жертву его не приняла". (Она этим обрекла себя в дальнейшем на мучительное положение в обществе.)
Вскоре Вронский отказался от "лестного назначения в Ташкент", весьма важного для карьеры, и вышел в отставку.
"Чрез месяц Алексей Александрович остался один с сыном на своей квартире, а Анна с Вронским уехала за границу, не получив развода и решительно отказавшись от него". Маленькую дочку она забрала с собой.
Часть пятая
Левин находился в "состоянии сумасшествия"...
Перед самой свадьбой он примчался к Кити и стал лихорадочно умолять ее отказать ему, если она не уверена в своей любви. Она была в недоумении и досаде. Потом они помирились.
У невесты была высокая прическа с длинным белым вуалем и белыми цветами, высокий сборчатый воротник, платье, выписанное из Парижа, и на милом лице - "выражение невинной правдивости".
Зажженные свечи, благословение старичка-священника, торжественные звуки молитв... Стало радостно и страшно. И на всех лицах торжественно-умиленное выражение.
"В церкви была вся Москва, родные и знакомые. И во время обряда обручения, в блестящем освещении церкви, в кругу разряженных женщин, девушек и мужчин в белых галстуках, фраках и мундирах, не переставал прилично-тихий говор, который преимущественно затевали мужчины, между тем как женщины были поглощены наблюдением всех подробностей столь всегда затрогивающего их священнодействия".
- Что же так заплакана? Или поневоле идет?
- Чего же поневоле за такого молодца? Князь, что ли?..
- Я лакея спрашивала. Говорит, сейчас везет к себе в вотчину. Богат страсть, говорят. Затем и выдали.
- Нет, парочка хороша...
- Экая милочка невеста-то, как овечка убранная! А как ни говорите, жалко нашу сестру.
"Так говорилось в толпе зрительниц, успевших проскочить в двери церкви".
Обряды, молитвы, обручальные кольца, венцы... В лице Кити зажглось радостное сияние. И Левину стало, как и ей, "светло и весело".
"После ужина в ту же ночь молодые уехали в деревню".
Перенесемся теперь в небольшой итальянский город, где пока остановились Анна и Вронский. Они сняли старый "палаццо с высокими лепными плафонами и фресками на стенах, с мозаичными полами, с тяжелыми желтыми штофными гардинами на высоких окнах, вазами на консолях и каминах, с резными дверями, с мрачными залами, увешанными картинами"...
Они уже "три месяца путешествовали вместе по Европе... объездили Венецию, Рим, Неаполь". Анна была прелестна теперь, полна жизни и радостна.
Чтобы чем-нибудь себя занять, Вронский посвятил себя живописи. У него была способность понимать искусство. Но подлинный художник вдохновляется непосредственно жизнью, а не жизнью, уже воплощенной в искусстве. Вронский был подражателем, создавал быстро и легко подобие того, чему хотел подражать. Ему нравился французский стиль, "грациозный и эффектный, и в таком роде он начал писать портрет Анны в итальянском костюме".
Однажды Вронский случайно встретил Голенищева, товарища по Пажескому корпусу, который вполне деликатно, с полным пониманием отнесся к пребыванию здесь Вронского с Карениной.
Через Голенищева Вронский познакомился с "некоторыми интересными лицами", писал под руководством итальянского профессора живописи этюды с натуры и так увлекся итальянским средневековьем, что "даже шляпу и плед через плечо" стал носить по моде средневековья.
Однажды Вронский, Анна и Голенищев поехали в студию известного художника Михайлова.
Художник Михайлов перед их приходом все утро работал над картиной, потом ссорился с женой из-за денег.
"Оставь меня в покое, ради Бога!" - вскрикнул он со слезами в голосе, - и уйдя к себе с жаром углубился в работу. Он работал с наибольшим успехом и вдохновением, "когда жизнь его шла плохо, и в особенности, когда он ссорился с женой. "Ах! провалиться бы куда-нибудь!" - думал он, продолжая работать. Он делал рисунок для фигуры человека, находящегося в припадке гнева. Где-то валялся прежний рисунок, не нравившийся ему. Он нашел его, но бумага была "запачкана и закапана стеарином". Присмотревшись, он вдруг увидел: "пятно стеарина давало что-то новое в фигуре". Он стал рисовать эту фигуру по-новому и неожиданно вспомнил выпяченный подбородок некоего купца. Это самое лицо и этот подбородок он добавил своему человеку, находящемуся в припадке гнева, и "засмеялся от радости. Фигура вдруг из мертвой, выдуманной стала живая" и теперь ее нельзя уже было изменить". Наоборот она предъявляла свои требования, пришлось менять кое-какие остальные детали.
Лица, характеры, подбородки, поступки... Подчас из многих прототипов, из мелких деталей рождается новый живой человек. Когда-то в "Литературной газете" А. Кривицкий писал: "Прототип - это человек, что становится, сам о том не ведая, семечком, из которого вырос персонаж... Любовница, брошенная соседом Льва Толстого по Ясной поляне, неким Бибиковым, и кончившая жизнь под колесами товарного поезда, не знала, естественно, что ее имя - Анна - и сама ее смерть будут отданы художником молодой супруге петербургского сановника Каренина...
Не знала и дочь Пушкина - Мария Александровна, по мужу Гартунг, что арабские завитки ее волос на затылке... и весь ее облик послужат великому писателю моделью для описания наружности Анны Карениной - не характера, не жизни, а лишь внешнего вида".
Когда пришли посетители, Михайлов забыл о рисунке, так радовавшем его только что. Теперь его радовало и волновало посещение студии важными русскими.
На мольберте стояла его картина. Ему в глубине души казалось, что в этой картине передано то, чего "никто никогда не передавал". Он знал это еще когда начал писать ее. Но суждения любых людей так его волновали! И "судьям своим он приписывал всегда глубину понимания больше той, какую он сам имел".
Внешность его разочаровала знатных посетителей. Одет не по моде, походка вертлявая, в лице, самом обыкновенном, сочетались "выражение робости и желание соблюсти свое достоинство".
Михайлов знал, что Голенищев "здешний русский", которого он где-то встречал, и чье лицо казалось ему "фальшиво-значительным, бедным по выражению". Вронский и Каренина были, видимо, "знатные и богатые русские, ничего не понимающие в искусстве". Но, "несмотря на то, что все знатные и богатые русские должны были быть скоты и дураки в его понятии, Вронский и, в особенности, Анна нравились ему".
Голенищев картину похвалил, и Михайлов тут же полюбил его, пришел в восторг. Вронский и Анна тоже что-то приятное сказали. Но когда Вронский похвалил "технику", мастерство, Михайлов насупился. Ведь под этим словом разумели обычно "механическую способность писать и рисовать, совершенно независимую от содержания".
Он согласился делать портрет Анны, и портрет "с пятого сеанса поразил всех, в особенности Вронского, не только сходством, но и особенною красотою. Странно было, как мог Михайлов найти ту ее особенную красоту. "Надо было знать и любить ее, как я любил, чтобы найти это самое милое ее душевное выражение", - думал Вронский, хотя по этому портрету только узнал это самое милое ее душевное выражение...
- Я столько времени бьюсь и ничего не сделал, - говорил он про свой портрет, - а он посмотрел и написал. Вот что значит техника".
Но увлечение живописью продолжалось у Вронского недолго. А без этого увлечения жизнь стала скучна, итальянский город надоел, они решили ехать в Россию в деревню.
Левин был счастлив, но иначе, чем он ожидал. Вместо идеала возвышенного счастья - хлопотливая бытовая озабоченность Кити, даже ссоры иногда.
И вот пришло вдруг сообщение о том, что брат Николай при смерти. Кити заявила, что поедет вместе с мужем, Левин возражал. Она все же с ним поехала.
Пришлось остановиться в грязной губернской гостинице, в одном из номеров которой умирал Николай. С братом была опять Марья Николаевна, это она все сообщила Левину.
А вот характерный и печальный эпизод. Узнав о приезде Левина, Марья Николаевна прибежала, но не смела войти, ждала в коридоре у номера. Она почти не изменилась, то же платье, в котором Левин ее видел в Москве, то же "добродушно-тупое, несколько пополневшее, рябое лицо".
Услышав, что он приехал с женой, она страшно смутилась. "Я уйду, я на кухню пойду", - выговорила она. А когда Кити выглянула, Марья Николаевна "вся сжалась и покраснела до слез и, ухватив обеими руками концы платка, свертывала их красными пальцами, не зная, что говорить и что делать".
Страшное, дикое неравенство! Марья Николаевна в прошлом, кажется, была в публичном доме. Нищая, униженная, примитивная... На дне жизни.
И окинем беглым взглядом счастливое прошлое княжны Щербацкой.
Старый дворянский московский дом. Образованное и честное семейство. Три дочери-барышни говорили через день по-французски и по-английски, играли на фортепьяно; к ним на дом ездили учителя французской литературы, музыки, рисования, танцев.
А как обставлялась их прогулка. В определенные часы все три барышни с компаньонкой-француженкой "подъезжали в коляске к Тверскому бульвару в своих атласных шубках - Долли в длинной, Натали в полудлинной, а Кити совершенно в короткой, так что статные ножки ее в туго натянутых красных чулках были на всем виду". Пока они ходили по Тверскому бульвару, сопровождал их "лакей с золотою кокардой на шляпе". Ну и вся остальная их жизнь шла в том же духе. Балы, гости, великосветская среда, поездки за границу "на воды", знатные, хорошо воспитанные кавалеры.
А что в прошлом у Марьи Николаевны? Какие воспоминания, унижения? Неудивительно, что она так робеет: не смеет даже находиться в присутствии Кити. "Я уйду, я на кухню пойду"...
В маленьком, грязном, заплеванном номере лежал умирающий Николай. "Блестящие глаза строго и укоризненно взглянули на брата... Левин тотчас же почувствовал... раскаяние за свое счастье".
Пропитанный удушливым запахом нечистот воздух, беспомощность полутрупа, его "потные редкие волосы на висках" и "обтянутый, точно прозрачный лоб"...
Узнав, что придет Кити, умирающий смутился.
"Маша! Убери здесь, - с трудом сказал больной. - Да как уберешь, сама уйди".
Но Кити, увидев все, что приводило ее мужа в ужас, сумела распорядиться, никого не обижая, и все вокруг больного преобразилось. Она и сама что-то мыла, убирала, раскладывала, и Марья Николаевна работала, и горничная Кити. Пыль исчезла, под кроватью лежал ковер, в комнате повеяло ароматом уксуса с духами, на столе было аккуратно сложено белье. "Сам больной, вымытый и причесанный, лежал на чистых простынях, на высоко поднятых подушках, в чистой рубашке с белым воротником около неестественно тонкой шеи и с новым выражением надежды, не спуская глаз смотрел на Кити".
Врач ей сказал, что больной проживет не более трех дней, и она уговорила Николая собороваться. На следующий день его причастили, соборовали и он при этом "горячо молился". Ему стало вдруг лучше, "он даже сам поднялся, когда ему принесли суп, и попросил еще котлету". Но улучшение было недолгим.
Подробно описано умирание, достаточно мучительное. Больной страдал от пролежней, сердился на всех, терпел постоянную боль. Уже все желали ему смерти, как избавления от страданий. Левин написал брату Сергею, и, хотя тот не смог приехать, он сумел помирить их с Николаем.
И вдруг заболела Кити. Головная боль, рвота, все утро она не могла встать с постели. Доктор сказал, что это от усталости. Кити все же после обеда встала и пошла к больному. Потом она послала за священником.
И не успело свершиться таинство смерти, как свершилось еще одно событие: "доктор подтвердил свои предположения насчет Кити. Нездоровье ее была беременность".
Алексей Александрович никак не мог примириться с тем, что в награду за свое прощение, за любовь к больной жене и чужому ребенку он "очутился один, опозоренный, осмеянный, никому не нужный и всеми презираемый... Он чувствовал, что люди уничтожат его, как собаки задушат истерзанную, визжащую от боли собаку. Он знал, что единственное спасение от людей - скрыть от них свои раны... Отчаяние его усиливалось сознанием, что он был совершенно одинок со своим горем".
Вырос он без родителей, отца не помнил, мать умерла, когда ему было десять лет. Дядя, "важный чиновник", воспитал его и брата.
Окончив гимназию и университет, Алексей Александрович с помощью дяди "стал на видную служебную дорогу и с той поры исключительно отдался служебному честолюбию".
Будучи губернатором, он женился: богатая губернская барыня сумела его женить на своей племяннице, и он, человек уже немолодой, "отдал невесте и жене все то чувство, на которое был способен".
Графиня Лидия Ивановна явилась без доклада в его кабинет.
- Я разбит, я убит, я не человек более! - сказал Алексей Александрович". Помимо прочего, на него свалилось много домашних забот. "Прислуга, гувернантки, счеты..."
Лидия Ивановна обещала все это взять на себя и вместе с ним заняться Сережей. Для начала она "пошла на половину Сережи и там, обливая слезами щеки испуганного мальчика, сказала ему, что отец его святой и что мать его умерла".
Что же это за человек, Лидия Ивановна?
В юности она была восторженной девицей, ее выдали замуж за богатого и знатного графа, добродушного весельчака и любителя женщин. Он бросил ее на второй месяц, относился насмешливо и враждебно. Они не были в разводе, но "жили врозь". Лидия Ивановна, особа вполне праведная и по-прежнему восторженная, "никогда с тех пор не переставала быть влюбленной в кого-нибудь"; "во всех почти людей, чем-нибудь особенно выдающихся, ... и в Каренина".
Узнав, что в Петербург приехали Анна с Вронским, она пришла в сильное волнение. Вскоре она получила письмо от Анны, просившей разрешения увидеться с Сережей.
Она не ответила на письмо. В дальнейшем, сумев ловко добиться согласия Алексея Александровича, графиня Лидия Ивановна написала следующее письмо:
"Милостивая государыня,
Воспоминание о вас для вашего сына может повести к вопросам с его стороны, на которые нельзя отвечать, не вложив в душу ребенка духа осуждения к тому, что должно быть для него святыней, и потому прошу понять отказ вашего мужа в духе христианской любви. Прошу Всевышнего о милосердии к вам.
Графиня Лидия".
"Письмо это достигло той затаенной цели, которую графиня Лидия Ивановна скрывала от самой себя. Оно до глубины души оскорбило Анну".
О христианской любви можно, оказывается, рассуждать, испытывая затаенную злобу. За разговорами о святыне и Всевышнем могут (подчас невольно) скрываться недобрые цели. Алексей Александрович попал под опасное влияние.
Сережа не верил в смерть, а тем более в смерть своей мамы. Во время гулянья иногда встречалась какая-нибудь полная, грациозная женщина с темными волосами, и "в душе его поднималось чувство нежности, такое, что он задыхался и слезы выступали на глаза". Вот она подойдет, поднимет вуаль, улыбнется, обнимет его... Он случайно узнал от няни, что мама не умерла, "и тогда отец с Лидией Ивановной объяснили ему, что она умерла для него, потому что она нехорошая (чему он уже никак не мог верить, потому что любил ее)". Ложась спать, он "помолился своими словами", чтобы завтра, к его дню рождения, к нему пришла мама.
И вот она пришла рано утром, когда все еще спали.
"Сережа! - прошептала она, неслышно подходя к нему... - Сережа! Мальчик мой милый", - проговорила она, задыхаясь и обнимая руками его пухлое тело.
- Мама!.. - все еще с закрытыми глазами он привалился к ней... - Я знал... Нынче мое рожденье... Я знал, что ты придешь. Я встану сейчас.
И, говоря это, он засыпал...
- О чем же ты плачешь, мама? - сказал он, совершенно проснувшись. - Мама, о чем ты плачешь?..
- Я? не буду плакать... Я плачу от радости. Я так давно не видела тебя. Я не буду, не буду, - сказала она, глотая слезы... - Как ты одеваешься без меня?..
- Мама, душечка, голубушка! - закричал он, бросаясь опять к ней и обнимая ее. Как будто он теперь только, увидав ее улыбку, ясно понял, что случилось. - Это не надо, - говорил он, снимая с нее шляпу. И, как будто вновь увидав ее без шляпы, он опять бросился целовать ее.
- Но что же ты думал обо мне? Ты не думал, что я умерла?
- Никогда не верил.
- Не верил, друг мой?
- Я знал, я знал! - повторял он... и, схватив ее руку, которая ласкала его волосы, стал прижимать ее ладонью к своему рту и целовать ее.
В детскую вошла няня, которая уже не жила в доме, а пришла поздравить Сережу. Увидев Анну, она заплакала, стала целовать ее руку. Потом она "шопотом что-то сказала матери, и на лице матери выразились испуг и что-то похожее на стыд...
Она подошла к нему.
- Милый мой! - сказала она.
Она не могла сказать прощай, но выражение ее лица сказало это, и он понял. - Милый, милый Кутик! - проговорила она имя, которым звала его маленьким, - ты не забудешь меня? Ты... - но больше она не могла говорить... Он молча прижался к ней и шопотом сказал:
- Еще не уходи. Он не скоро придет...
- Сережа, друг мой, - сказала она, - люби его, он лучше и добрее меня, и я пред ним виновата. Когда ты вырастешь, ты рассудишь.
- Лучше тебя нет!.. - с отчаянием закричал он сквозь слезы и, схватив ее за плечи, изо всех сил стал прижимать ее к себе дрожащими от напряжения руками.
- Душечка, маленький мой! - проговорила Анна и заплакала так же слабо, по-детски, как плакал он.
Потом "няня испуганным шопотом сказала: - Идет, - и подала шляпу Анне.
Сережа опустился в постель и зарыдал, закрыв лицо руками. Анна отняла эти руки, еще раз поцеловала его мокрое лицо и быстрыми шагами вышла в дверь. Алексей Александрович шел ей навстречу. Увидав ее, он остановился и наклонил голову". При одном взгляде на него отвращение, злоба, зависть за сына охватили Анну. "Она быстрым движением опустила вуаль и, прибавив шагу, почти выбежала из комнаты.
Она не успела и вынуть и так и привезла домой те игрушки, которые она с такой любовью и грустью выбирала вчера в лавке".
Теперь многие ее избегали. Даже Бетси. А когда Анна со своей родственницей, старой княжной Облонской, поехала в театр, где в этот вечер был "весь Петербург", многие были шокированы. В соседней ложе сидели знакомые Анны Картасовы, муж и жена. Когда муж стал говорить с Анной, Картасова "сделала ему сцену" и ушла.
Недаром Вронский просил Анну не ездить в театр, но она с веселым упрямством его не послушала.
"Чувство мое не может измениться, вы знаете, но я прошу не ездить, умоляю вас", - сказал он... с нежною мольбою в голосе, но с холодностью во взгляде..."
В разгар спектакля Вронский тоже приехал и, стоя в партере, "переводил бинокль с бенуара на бельэтаж и оглядывал ложи... Вдруг он увидал голову Анны, гордую, поразительно красивую и улыбающуюся в рамке кружев... Но он совсем иначе теперь ощущал эту красоту. В чувстве его к ней теперь не было ничего таинственного, и потому красота ее, хотя и сильнее, чем прежде, привлекала его, вместе с тем теперь оскорбляла его". Теперь история с Картасовыми стала вмиг достоянием находившейся в театре светской публики. И Вронскому досадно было, что "она ставила себя и его в такое фальшивое положение", хотя он при этом жалел ее за страдания.
Они уехали до окончания спектакля, уехали врозь, а дома состоялся неприятный разговор.
- Ты, ты виноват во всем! - вскрикнула она со слезами отчаяния и злости в голосе, вставая.
- Я просил, я умолял тебя не ездить, я знал, что тебе будет неприятно...
- Неприятно! - вскрикнула она. - Ужасно! Сколько бы я ни жила, я не забуду этого. Она сказала, что позорно сидеть рядом со мной.
- Слова глупой женщины, - сказал он, - но для чего рисковать, вызывать...
- Я ненавижу твое спокойствие. Ты не должен был доводить меня до этого. Если бы ты любил меня...
- Анна! К чему тут вопрос о моей любви...
- Да, если бы ты любил меня, как я, если бы ты мучался, как я...
"Ему жалко было ее и все-таки досадно"...
________________________________________
Часть шестая
Очень подробно - лето в имении Левина. Люди, природа, вся обстановка в доме - так зримо, живо, убедительно.
Здесь гостит и все семейство Дарьи Александровны, и заграничная приятельница Кити, Варенька, и Сергей Иванович Кознышев, брат Левина. Почти все комнаты заняты.
Варят варенье, обсуждают текущие дела, мужчины ездят на охоту, иногда спорят о высоких материях.
Вот, например, Стива Облонский рассказывает о прелести охоты у Мальтуса, известного железнодорожного богача, о невероятной роскоши всей его жизни. Разговор происходит в избе мужика, где охотники остановились на ночь в сенном сарае, и "кучера приготовили господам постели".
- Не понимаю тебя, - сказал Левин, - поднимаясь на своем сене, - как тебе не противны эти люди... неужели тебе не противна именно эта роскошь?
Он стал доказывать, что "приобретение громадных состояний без труда" и вообще "всякое приобретение, не соответственное положенному труду" - бесчестно. А Стива заявил, что в таком случае бесчестно и то, что Левин получает за свой труд в хозяйстве пять тысяч лишних, а мужик, как бы ни трудился, не больше пятидесяти рублей.
И Левин признался, что ощущает несправедливость своих преимуществ, но не может, не умеет ее устранить.
Даже Васенька Весловский, молодой "прожигатель жизни", приятель Стивы, принял участие в разговоре:
- Оно в самом деле. За что мы едим, пьем, охотимся, ничего не делаем, а он вечно, вечно в труде? - сказал Васенька, очевидно в первый раз ясно подумав об этом и потому вполне искренно.
А Дарья Александровна отправилась навестить Анну.
Она выехала рано утром. "Дома ей, за заботами о детях, никогда не бывало времени думать. Зато уже теперь, на этом четырехчасовом переезде, все прежде задержанные мысли вдруг столпились в ее голове, и она передумала всю свою жизнь, как никогда прежде, и с самых разных сторон".
Вот небольшие отрывки из ее размышлений.
"Да и вообще, - думала Дарья Александровна, оглянувшись на всю свою жизнь за эти пятнадцать лет замужества, - беременность, тошнота, тупость ума, равнодушие ко всему и, главное, безобразие. Кити, молоденькая, хорошенькая Кити, и та как подурнела, а я беременная делаюсь безобразна, я знаю. Роды, страдания, безобразные страдания, эта последняя минута... потом кормление, эти бессонные ночи... Потом болезни детей, этот страх вечный, потом воспитание... И сверх всего - смерть этих же детей".
Вдруг возникло "жестокое воспоминание о смерти последнего, грудного мальчика... всеобщее равнодушие... и своя разрывающая сердце одинокая боль перед бледным лобиком с вьющимися височками, перед раскрытым и удивленным ротиком, видневшимся из гроба в ту минуту, как его закрывали розовою крышечкой с галунным крестом...
И теперь, если бы не лето у Левиных, я не знаю, как бы мы прожили. Разумеется, Костя и Кити так деликатны, что почти незаметно; но это не может продолжаться. Пойдут у них дети, им нельзя будет помогать нам; они и теперь стеснены".
Она вспомнила про Анну. "В чем же она виновата? Она хочет жить". И вспоминая о романе Анны, она воображала собственный роман с неким несуществующим мужчиной, влюбленным в нее.
В таких мечтах она подъехала к Воздвиженскому, имению Вронского. Здесь Долли встретила непривычную для себя роскошь. Было даже совестно перед "франтихой-горничной" за свою "по ошибке уложенную ей заплатанную кофточку". У горничной "и прическа и платье" были "моднее, чем у Долли".
Вронский теперь был увлечен "улучшением и украшением своей усадьбы, заканчивал строительство великолепного здания больницы, оказался прекрасным хозяином".
Анна и Вронский были так рады ее приезду. И оба, каждый в отдельности, рассказали ей о главной проблеме их жизни. Вронский говорил:
- Мы соединены самыми святыми для нас узами любви. - У нас есть ребенок, у нас могут быть еще дети. Но закон и все условия нашего положения... Моя дочь по закону - не моя дочь, а Каренина...
И, наконец, он подошел к цели разговора. "Муж ее согласен был на развод - тогда Ваш муж совсем устроил это. И теперь, я знаю, он не отказал бы. Стоило бы только Анне написать ему... Я понимаю, что ей мучительно". Он просил помочь ему уговорить Анну написать мужу и требовать развода.
"Обед, столовая, посуда, прислуга, вино и кушанье не только соответствовали общему тону новой роскоши дома, но, казалось, были еще роскошнее и новее всего". Чувствовалось, что все это делается и поддерживается заботами самого хозяина... Анна была хозяйкой только по ведению разговора". В остальном она, в сущности, вела себя, как гостья.
"Долли уже хотела ложиться, когда Анна в ночном костюме вошла к ней". Узнав затем о разговоре с Вронским, Анна объяснила, что теперь Каренин не дает развода. Он теперь под влиянием графини Лидии Ивановны. И к тому же ей все равно не отдадут Сережу. Она одинаково любит и Вронского и Сережу, обоих гораздо больше, чем себя. "Я не могу их соединить, а это мне одно нужно. А если этого нет, то все равно... И как-нибудь кончится, и потому я не могу, не люблю говорить про это".
И она призналась, что очень несчастна и, отвернувшись, заплакала.
"Вронский и Анна, все в тех же условиях, так же не принимая никаких мер для развода, прожили все лето и часть осени в деревне". Вронский оказался крепким хозяином, так вел дела, что приумножил свое состояние.
В октябре предстояли дворянские выборы в их Кашинской губернии. В той же губернии были имения Облонского, Кознышева и отчасти Левина.
Левин теперь жил в Москве (перед родами Кити), но поехал на выборы.
Смысл предстоявшей борьбы объяснил ему Сергей Иванович Кознышев.
Губернский предводитель, в руках которого много важных дел (опека, деньги, образование, земство), - человек старого дворянского склада и не понимает задач нового времени. На его место надо поставить современного, дельного человека.
Собрание открыл губернатор и призвал выбирать должностных лиц по заслугам и для блага отечества. Потом все отправились в собор.
Были долгие прения по поводу расходования губернских сумм. На пятый день состоялись выборы уездных предводителей, на шестой - губернские выборы.
(Подробно отображены процедура выборов, публика, деятели местные и столичные, их тайные и явные стремления, мысли...)
"Вновь избранный губернский предводитель и многие из торжествующей партии новых обедали в этот день у Вронского". Его старый знакомый, "учредивший процветающий банк", уступил ему прекрасное помещение в городе. Вронский теперь строго исполнял все обязанности "дворянина и землевладельца, которые он себе избрал", и уже приобрел определенное влияние. Единственным, что мешало, были постоянные переживания Анны по поводу любой, хотя бы самой недолгой разлуки. "Он имеет право уехать, когда и куда он хочет. Не только уехать, но оставить меня. Он имеет все права, я не имею никаких".
Сообщая о своем отъезде на выборы и боясь возражений, он посмотрел на нее "холодным, строгим взглядом". Она решила, что с его стороны "начинается охлаждение". Наконец он вернулся (позже, чем обещал). Она, "забыв все, радостно побежала ему навстречу... Он сидел на стуле, и лакей стаскивал с него теплый сапог.
- Ничего, ей лучше...
- Ну, я очень рад, - сказал он, холодно оглядывая ее, ее прическу, ее платье, которое он знал, что она надела для него. Все это нравилось ему, но уже столько раз нравилось! И то строго-каменное выражение, которого она так боялась, остановилось на его лице".
Предстояла его поездка в Москву по делам. Она страдала: "ты приедешь на день и уедешь...
- Анна, это жестоко. Я всю жизнь готов отдать...
Но она не слушала его.
- Если ты поедешь в Москву, то и я поеду. Я не останусь здесь. Или мы должны разойтись, или жить вместе".
Наконец она написала мужу, прося его о разводе, и в конце ноября "вместе с Вронским переехала в Москву".
Часть седьмая
Левины жили уже третий месяц в Москве. Предстояли роды.
Как-то раз Левин вместе с Облонским побывал в гостях у Анны. Он давно уже примирился с Вронским, былой враждебности не осталось.
В полутемной комнате горела на стене лампа и освещала большой во весь рост портрет, сделанный в Италии Михайловым. "Это была не картина, а живая прелестная женщина с черными вьющимися волосами, обнаженными плечами и руками и задумчивою полуулыбкой на покрытых нежным пушком губах, победительно и нежно смотревшая на него смущавшими его глазами...
- Я очень рада, - услыхал он вдруг подле себя голос, очевидно обращенный к нему". Он увидел "ту самую женщину... на той самой высоте красоты, на которой она была уловлена художником на портрете".
Говорила она "не только естественно, умно, но умно и небрежно, не приписывая никакой цены своим мыслям, а придавая большую цену мыслям собеседника". Потом Левин заметил, что "кроме ума, грации, красоты, в ней была правдивость". Она не скрывала "всей тяжести своего положения".
Дома Кити расспрашивала, как он провел день, и между прочим он рассказал о поездке со Стивой к Анне Аркадьевне. Кити потом рыдала: она "видела по его глазам", что Анна его обворожила. Пришлось долго ее успокаивать. Он обещал всячески избегать каких бы то ни было встреч с Анной. Они до поздней ночи выясняли отношения и наконец вполне примирились.
Едва Левин ушел, Анна тут же перестала о нем думать, хотя он ей очень понравился. Бессознательно, невольно она всех молодых мужчин стремилась очаровать. Но единственный, кого она любила, весь вечер был у приятеля. Он хочет, чтобы любовь не мешала его свободе. "Он бы должен понять всю тяжесть этой жизни моей здесь, в Москве. Разве я живу? Я не живу, а ожидаю развязки, которая все оттягивается и оттягивается".
Наконец Вронский вернулся домой. И опять Анна не выдержала и стала его укорять.
- Разумеется, ты хотел остаться и остался... Разве кто-нибудь оспаривает твои права?.. Для тебя это дело упрямства, именно упрямства. Для тебя вопрос, останешься ли ты победителем со мной, а для меня... Когда я чувствую, как теперь, что ты враждебно, именно враждебно относишься ко мне, если бы ты знал, что это для меня значит! Если бы ты знал, как я близка к несчастию в эти минуты, как я боюсь, боюсь себя! - И она отвернулась, скрывая рыдания.
- Да о чем ты? - сказал он, ужаснувшись пред выражением ее отчаянья... взяв ее руку и целуя ее. - За что? Разве я ищу развлечения вне дома? Разве я не избегаю общества женщин?
- Еще бы! - сказала она.
- Ну, скажи, что я должен делать, чтобы ты была покойна? Я все готов сделать для того, чтобы ты была счастлива, - говорил он, тронутый ее отчаянием...
- Ничего, ничего! - сказала она. - Я сама не знаю: одинокая ли жизнь, нервы... Ну, не будем говорить.
Она чувствовала, что несмотря на ее победу, в нем опять росло упрямство.
Может быть, виновато еще и безделье обоих? У ребенка кормилица, гувернантки. В доме полно слуг. Молодые, здоровые, красивые люди месяцами ждут решения мужа о разводе, от которого зависит их достойное положение в свете. Опозоренная, выбитая из привычной для нее колеи, она злилась, нервничала.
Был ведь момент, когда размягченный собственным великодушием и предсмертной просьбой Анны о прощении, Каренин (под ловким воздействием Стивы) готов был на все. "Подставить другую щеку", "отдать последнюю рубашку", взять на себя вину при разводе, отдать сына... Широкая, смелая душа Анны не позволила ей этими жертвами воспользоваться. А теперь, попав под влияние ловкой, хотя и восторженной Лидии Ивановны, Каренин, видимо, от всех прежних обещаний откажется.
Рано утром начались роды. Слыша ее стоны, он, неверующий человек, повторял: "Господи, прости, помоги!"
(Невероятно подробно, но благородно-сдержанно описаны сами роды.)
"Он не знал, поздно ли, рано ли. Свечи уже все догорали... Вдруг раздался крик ни на что не похожий. Крик был так страшен... Он вскочил, на цыпочках вбежал в спальню... на свое место, стал у изголовья...
- Не уходи, не уходи! Я не боюсь, я не боюсь! - быстро говорила она. - Мама, возьмите сережки. Они мне мешают. Ты не боишься? Скоро, скоро...
Она говорила быстро, быстро и хотела улыбнуться. Но вдруг лицо ее исказилось, она оттолкнула его от себя.
- Нет, это ужасно! Я умру, умру! Поди, поди! - закричала она, и опять послышался тот же ни на что не похожий крик.
Левин схватился за голову и выбежал из комнаты.
- Ничего, ничего, все хорошо! - проговорила ему вслед Долли.
Но, что б они ни говорили, он знал, что теперь все погибло. Прислонившись головой к притолоке, он стоял в соседней комнате и слышал что-то никогда не слыханное им: визг, рев, и он знал, что это кричало то, что было прежде Кити. Уже ребенка он давно не желал. Он теперь ненавидел этого ребенка. Он даже не желал теперь ее жизни, он желал только прекращения этих ужасных страданий.
- Доктор! Что же это? Что ж это? Боже мой! - сказал он, хватая за руку вошедшего доктора.
- Кончается, - сказал доктор. И лицо доктора было так серьезно, когда он говорил это, что Левин понял кончается в смысле - умирает.
Не помня себя он вбежал в спальню".
Он увидел нахмуренное, строгое лицо акушерки Лизаветы Петровны. А вместо лица Кити - нечто страшное. "Он припал головой к дереву кровати, чувствуя, что сердце его разрывается. Ужасный крик не умолкал, он сделался еще ужаснее и, как бы дойдя до последнего предела ужаса, вдруг затих...
Он поднял голову. Бессильно опустив руки на одеяло, необычайно прекрасная и тихая, она безмолвно смотрела на него и хотела и не могла улыбнуться.
И вдруг из того таинственного и ужасного, нездешнего мира, в котором он жил эти двадцать два часа, Левин мгновенно почувствовал себя перенесенным в прежний, обычный мир, но сияющий теперь таким новым светом счастья, что он не перенес его. Натянутые струны все сорвались. Рыдания и слезы радости... с такою силой поднялись в нем... что долго мешали ему говорить.
Упав на колени пред постелью, он держал пред губами руку жены и целовал ее, и рука эта слабым движением пальцев отвечала на его поцелуи. А между тем там, в ногах постели, в ловких руках Лизаветы Петровны, как огонек над светильником, колебалась жизнь человеческого существа, которого никогда прежде не было...
- Жив! Жив! Да еще мальчик! Не беспокойтесь!.. - услыхал Левин голос Лизаветы Петровны.
- Мама, правда? - сказал голос Кити.
Только всхлипыванья княгини отвечали ей".
А потом, увидав крошечное жалкое существо, Левин почувствовал страх. Появилась новая "область уязвимости", "страх за то, чтобы не пострадало это беспомощное существо".
"Дела Степана Аркадьича находились в дурном положении... Денег совсем не было". Полученные за лес деньги он почти растратил, а жалованья не хватало. "И он стал прислушиваться, приглядываться и к концу зимы высмотрел место очень хорошее и повел на него атаку, сначала из Москвы, через теток, дядей, приятелей, а потом, когда дело созрело, весной сам поехал в Петербург". Это было одно из "теплых взяточных мест"; в "комиссии соединенного агентства кредитно-взаимного баланса южно-железных дорог и банковых учреждений".
Одновременно "Степан Аркадьич обещал сестре Анне добиться от Каренина решительного ответа о разводе". Для поездки в Петербург пришлось выпросить у Долли пятьдесят рублей.
В Петербурге Стива, посетив Алексея Александровича, был вынужден выслушать его длинный трактат о причинах дурного состояния русских финансов; мимоходом попросил сказать "словечко" насчет новой должности одному знакомому, от которого что-то зависело, и наконец перешли к вопросу о разводе.
Но Алексей Александрович теперь не хотел этим заниматься.
- Жизнь Анны Аркадьевны не может интересовать меня, - перебил Алексей Александрович, поднимая брови. И напрасно Степан Аркадьевич объяснял, как мучительно ее положение.
- Так ты отказываешь в том, что обещал?
- Я никогда не отказывал в исполнении возможного, но я желаю иметь время обдумать, насколько обещанное возможно.
В конце концов он обещал дать "решительный ответ" послезавтра.
Еще недавно он, казалось, постиг суть христианской веры. Не превратилась ли теперь эта суть в показную религиозность без любви, прощения, доброты?
Навестив затем Бетси Тверскую и послушав разговоры ее гостей, Стива узнал, в частности, что Каренин и графиня Лидия Ивановна находятся под влиянием некоего француза Ландо, знаменитого "ясновидящего". Этот Ландо всех лечит и дает советы по любым вопросам. Одна графиня его даже усыновила, "он теперь не Ландо больше, а граф Беззубов".
Стиву пригласили к Лидии Ивановне, где он застал Каренина и незнакомого человека с длинными волосами, г-на Ландо, с которым его тут же познакомили. Ландо, оказывается, собирался уехать в Париж, потому что "вчера слышал голос".
Потом Лидия Ивановна с пафосом рассуждала о "несчастье, которое стало высшим счастьем Алексея Александровича", и о религии - "деле святой истины". Алексей Александрович авторитетно критиковал ложное подчас толкование фразы из послания апостола Иакова. Наконец, Лидия Ивановна, взяв английскую книгу "Спасенный и счастливый", стала ее вслух читать по-английски.
Вряд ли они сознательно лукавили. Они искренне хотели исполнять предписания Высшей Силы, Бога. Но к этому примешивалась их категоричность, самодовольство и, неясное им самим желание наказать противников. (Не тех, которые против Бога, а собственных, тех, кто им неприятен, мешает им.) А ко всему этому еще примешивалась не вполне нормальная (на почве какого-нибудь комплекса) восторженность Лидии Ивановны, покинутой через месяц после свадьбы, одинокой всю жизнь. (Приятельница Бетси княгиня Мягкая вообще утверждала, что у Лидии Ивановны "голова не на месте".)
Степан Аркадьич теперь думал об одном: как "выбраться отсюда". Самые разнообразные мысли путались у него в голове... Он очнулся в ту минуту, как голос графини Лидии Ивановны сказал: "Он спит". Но оказалось, слова эти относились вовсе не к нему, а к французу Ландо, который тоже заснул "или притворялся, что спит".
- Друг мой, - сказала Лидия Ивановна Каренину по-французски, - дайте ему руку. Видите?
Алексей Александрович подошел и "положил свою руку в руку француза...
- Пусть тот, кто пришел последним, тот, кто спрашивает, пусть он выйдет! Пусть выйдет!..
- Это относится ко мне, не так ли?
И получив утвердительный ответ, Степан Аркадьич... как из зараженного дома, выбежал на улицу...
На другой день он получил от Алексея Александровича положительный отказ в разводе Анны и понял, что решение это было основано на том, что вчера сказал француз в своем настоящем или притворном сне".
Были сумерки. Анна ждала возвращения Вронского с "холостого обеда" и думала о вчерашней ссоре. Началось вроде бы с пустяков... Он выразил неуважительное отношение к женскому образованию. Спорили недолго. Но чувствуя себя в обществе "изгоем", она все воспринимала болезненно.
"Я сама виновата. Я раздражительна, я бессмысленно ревнива. Я примирюсь с ним, и уедем в деревню, там я буду спокойнее", - говорила она себе...
В десять часов Вронский приехал.
- Что ж, весело было? - спросила она, с виноватым и кротким выражением на лице, выходя к нему навстречу.
- Как обыкновенно, - отвечал он...
Потом они говорили об отъезде в деревню. - Зачем ждать здесь развода?.. Я не могу больше ждать... Я решила, что это не будет больше иметь влияния на мою жизнь. И ты согласен?
- О да!..
- Что же вы там делали, кто был?
Немного поговорив, он спросил: - Так когда же ты думаешь ехать?..
- Когда ехать? Да чем раньше, тем лучше. Завтра не успеем. Послезавтра.
Оказалось, послезавтра, в воскресенье, ему надо быть у матери. Она тут же с подозрением на него взглянула. В подмосковной деревне жила вместе с графиней Вронской княжна Сорокина, которую прочили ему в жены.
- Ты можешь поехать завтра? - сказала она.
- Да нет же! По делу, по которому я еду, доверенности и деньги, не получатся завтра, - отвечал он.
- Если так, то мы не уедем совсем.
- Да отчего же?
- Я не поеду позднее. В понедельник или никогда!..
На мгновенье она очнулась и ужаснулась, - что опять разгневалась, опять раздражена. "Но и зная, что она губит себя", она "не могла покориться ему".
Последовал глупый, бессмысленный спор. Наконец и он не выдержал.
- Я должен спросить, чего вы от меня хотите?
- Чего я могу хотеть? Я могу хотеть только одного, чтобы вы не покинули меня, как вы думаете, - сказала она, поняв все то, чего он не досказал. - Но этого я не хочу, это второстепенно. Я хочу любви, а ее нет. Стало быть, все кончено!
Она ушла в свою комнату, молча, и там думала о том, что "он любит другую", что если нет любви, то "все кончено".
Куда же теперь поехать? К тетке, у которой она воспитывалась? К Долли? Окончательная это ссора или еще возможно примирение? Она вспомнила "время своей болезни после родов" и тогдашние свои слова: "Зачем я не умерла?"
"Да, умереть!" - думала она теперь. "Умереть - и он будет раскаиваться, будет жалеть, будет любить, будет страдать за меня".
Она услышала его приближающиеся шаги. "Он подошел к ней и, взяв ее за руку, тихо сказал:
- Анна, поедем послезавтра, если хочешь. Я на все согласен".
- Брось меня, брось! - выговаривала она между рыданьями. - Я уеду завтра... Я больше сделаю... Я не хочу мучать тебя, не хочу! Я освобожу тебя. Ты не любишь, ты любишь другую!..
- Анна, за что так мучать себя и меня? - говорил он, целуя ее руки. В лице его теперь выражалась нежность... И мгновенно отчаянная ревность Анны перешла в отчаянную, страстную нежность; она обнимала его, покрывала поцелуями его голову, шею, руки.
На следующий день пришла телеграмма от Стивы: он еще ничего не добился, надежды мало, "но я сделаю все возможное и невозможное".
Потом они снова поссорились. И он сказал, что она раздражена главным образом "от неопределенности положения". Она отвечала, что находится совершенно в его власти. "Какая же тут неопределенность положения? Напротив".
Потом она упомянула, что мать хочет его женить и неуважительно высказалась о матери. Вронский, естественно был этим недоволен. И опять спор.
- Ты не любишь мать. Это все фразы, фразы и фразы! - с ненавистью глядя на него, сказала она.
Утром ей опять приснился старичок-мужичок с взлохмаченною бородой, который приговаривал, нагнувшись над железом, бессмысленные французские слова. Потом, как в тумане ей вспомнился вчерашний вечер. Она видела в окно, как подъехал экипаж. Вронский, выйдя на крыльцо, подошел к нему и "молодая девушка в лиловой шляпке передала ему пакет". Он сказал ей что-то, улыбаясь, и карета отъехала.
Это Сорокина с дочерью заезжала и привезла ему от матери деньги и бумаги, - объяснил Вронский, когда Анна вошла в его кабинет. "Она повернулась и медленно пошла из комнаты.
- Да, кстати, - сказал он... - завтра мы едем решительно? Не правда ли?
- Вы, но не я, - сказала она, оборачиваясь к нему.
- Анна, эдак невозможно жить...
- Вы, но не я, - повторила она.
- Это становится невыносимо!
- Вы... вы раскаетесь в этом, - сказала она и вышла".
Он хотел бежать за нею, но опять сел и, крепко сжав зубы, нахмурился... "Я пробовал все, - подумал он, - остается одно - не обращать внимания, и он стал собираться ехать в город и опять к матери, от которой надо было получить подпись на доверенности".
Подойдя к окну, Анна видела, как он сел в коляску и уехал.
"Уехал! Кончено!" Узнав, что он "поехал в конюшни", она тут же послала ему записку: "Я виновата. Вернись домой, надо объясниться... мне страшно".
Вернулся посланный и доложил: - Графа не застали. Они уехали на Нижегородскую дорогу...
- Поезжай с этою же запиской в деревню к графине Вронской, знаешь? И тотчас же привези ответ, - сказала она посланному.
Она еще и телеграмму послала: "Мне необходимо переговорить, сейчас приезжайте".
Потом она поехала к Долли и по дороге думала о том, что зря признала себя виноватой: "Зачем? Разве я не могу жить без него?"
Долли и Кити в это время обсуждали вопрос о кормлении. Приезд Анны им помешал. "Долли одна вышла встретить гостью", Кити не собиралась выходить, но Долли ее упросила...
Немного поговорив с ними, Анна уехала. К прежним мучениям присоединилось теперь чувство оскорбления и отверженности, которое она ясно почувствовала при встрече с Кити.
Вернувшись домой, она прочла ответ Вронского: "Я не могу приехать раньше десяти часов".
"А, если так... Я сама поеду к нему. Прежде чем навсегда уехать, я скажу ему все".
И вот она едет в коляске на вокзал. Сновавшие мимо люди вызывали у нее неприязнь и жалость.
Подъехали к станции. В ожидании поезда, она с отвращением глядела на входивших и выходивших... Потом раздался звонок, слуга Петр проводил ее до вагона.
В вагоне "окно осветилось ярким вечерним солнцем, и ветерок заиграл занавеской...
- Да, на чем я остановилась? На том, что я не могу придумать положения, в котором жизнь не была бы мученьем, что все мы созданы затем, чтобы мучаться, и что мы все знаем это и все придумываем средства, как бы обмануть себя".
Так ей в тот момент казалось, и только неясно было, что делать, когда видишь правду.
- На то дан человеку разум, чтоб избавиться от того, что его беспокоит, - сказала по-французски дама, очевидно довольная своей фразой и гримасничая языком.
Эти слова как будто ответили на мысль Анны.
Подъехав к станции, она вышла в толпе остальных пассажиров и на станции узнала, что здесь только что был кто-то от графа Вронского. "Встречали княгиню Сорокину с дочерью". В это время подошел кучер Михайла "и подал записку. Она распечатала, и сердце ее сжалось еще прежде, чем она прочла. "Очень жалею, что записка не застала меня. Я буду в десять часов", - небрежным почерком писал Вронский.
"Так! Я этого ждала!" - сказала она себе с злою усмешкой".
"Подходил товарный поезд, платформа затряслась, "вдруг вспомнив о раздавленном человеке в день ее первой встречи с Вронским, она поняла, что ей надо делать".
Что это? Обида, ревность, унижение? Но ведь останутся ее девочка и Сережа! Ведь она молода, мила, неглупа... И вовсе не обязательно вертеться "в свете". И Вронский никуда не денется. Приедет ведь в десять часов. Стоит ли его так мучить?
Она была права, споря с ним как-то раз по поводу женского образования. Если бы настоящее профессиональное образование и деятельность... И уважение в обществе, не зависящее от развода, замужества, сплетен, кавалеров... (И другое общественное устройство, при котором каждый человек ценность - на деле, а не на словах.)
"Туда! - говорила она себе, глядя в тень вагона, на смешанный с углем песок, которым был засыпаны шпалы, - туда... и я накажу его и избавлюсь от всех и от себя".
Она хотела броситься под первый вагон, но стала снимать с руки красный мешочек и опоздала. Подходил второй вагон. "И ровно в ту минуту, как середина между колесами поравнялась с нею, она откинула красный мешочек и, вжав в плечи голову, упала под вагон на руки и легким движением, как бы готовясь тотчас же встать, опустилась на колена. И в то же мгновение она ужаснулась тому, что делала. "Где я? Что я делаю? Зачем?" Она хотела подняться, откинуться; но что-то огромное, неумолимое толкнуло ее в голову и потащило за спину. "Господи, прости мне все!" - проговорила она, чувствуя невозможность борьбы..." И свеча, при которой она читала исполненную тревог, обманов, горя и зла книгу, вспыхнула более ярким, чем когда-нибудь, светом, осветила ей все "то, что прежде было во мраке, затрещала, стала меркнуть и навсегда потухла".
Часть восьмая
"Прошло почти два месяца. Была уже половина жаркого лета". В прошлом году Сергей Иванович Кознышев издал книгу под названием "Опыт обзора основ и форм государственности в Европе и в России".
Увы, общество отнеслось к его творению равнодушно. Потом появилась статья, но из нее следовало, что книга - "набор высокопарных слов, да еще некстати употребленных". Автора статьи, молодого человека, Сергей Иванович когда-то встречал и поправил "в выказывавшем его невежество слове". Теперь, видимо, тот ему отомстил.
"Сергей Иванович был умен, образован, здоров, деятелен и не знал, куда употребить всю свою деятельность. Разговоры в гостиных, съездах, собраниях, комитетах, везде, где можно было говорить, занимали часть его времени, но... оставалось еще много досуга и умственных сил". К счастью, появилось новое занятие: славянский вопрос и сербская война. И Сергей Иванович "посвятил всего себя" этому делу.
Теперь он ехал отдохнуть вместе с приятелем. На железнодорожной станции дамы с букетами и хлынувшая за ними толпа провожали добровольцев, отправлявшихся на войну.
- Вы знаете, граф Вронский, известный, едет с этим поездом, - сказала Сергею Ивановичу одна из дам.
- Я слышал, что он едет, но не знал когда. С этим поездом?
- Я видела его. Он здесь; одна мать провожает его. Все-таки это - лучшее, что он мог сделать.
- О да, разумеется.
- Он не только едет сам, но эскадрон ведет на свой счет.
- Да, я слышал.
Затем появился и сам Вронский в длинном пальто и черной шляпе. Он шел под руку с матерью. "Постаревшее и выражавшее страдание лицо его казалось окаменелым".
Когда поезд остановился в губернском городе, Кознышев, гуляя по платформе, увидел в окне вагона мать Вронского.
- Вот еду, провожаю его до Курска, - сказала она.
Самого Вронского рядом с ней не было.
- Ах, что я пережила! Да заходите...
Сергей Иванович вошел и сел с ней рядом на диване...
- Шесть недель он не говорил ни с кем и ел только тогда, когда я умоляла его. И ни одной минуты нельзя было его оставить одного. Мы отобрали все, чем он мог убить себя... Да, она кончила, как и должна была кончить такая женщина. Даже смерть она выбрала подлую, низкую.
- Не нам судить, графиня, - со вздохом сказал Сергей Иванович, - но я понимаю, как для Вас это было тяжело.
- Ах, не говорите! Я жила у себя в именье, и он был у меня. Приносят записку. Он написал ответ и отослал. Мы ничего не знали, что она тут же была на станции. Вечером мне моя Мери говорит, что на станции дама бросилась под поезд. Меня как что-то ударило! Я поняла, что это была она. Первое, что я сказала: не говорить ему. Но они уж сказали ему. Кучер его там был и все видел. Когда я прибежала в его комнату, он был уже не свой - страшно было смотреть на него. Он ни слова не сказал и поскакал туда. Уж я не знаю, что там было, но его привезли как мертвого. Я бы не узнала его. Полная прострация, говорил доктор. Потом началось почти бешенство.
- Ах, что говорить! - сказала графиня, махнув рукой. - Ужасное время! Нет, как ни говорите, дурная женщина. Ну, что это за страсти какие-то отчаянные...
- А что ее муж?..
- Он взял ее дочь. Алеша в первое время на все был согласен. Но теперь его ужасно мучает, что он отдал чужому человеку свою дочь. Но взять назад слово он не может. Каренин приезжал на похороны. Но мы старались, чтоб он не встретился с Алешей. Для него, для мужа, это все-таки легче. Она развязала его. Но бедный сын мой отдался весь ей. Бросил все - карьеру, меня, и тут-то она еще не пожалела его, а нарочно убила его совсем.
На платформе Сергей Иванович встретил Вронского. Они стали ходить вместе.
- Избавление своих братьев от ига есть цель, достойная и смерти и жизни, - говорил, в частности, Кознышев.
- Да, как орудие, я могу годиться на что-нибудь. Но, как человек, я - развалина.
У Вронского разболелись зубы; это мешало ему говорить. И вдруг он забыл на мгновенье о мучительной боли зуба, "ему вдруг вспомнилась она, т. е. то, что оставалось еще от нее, когда он, как сумасшедший, вбежал в казарму железнодорожной станции". Окровавленное тело на столе, "еще полное недавней жизни; закинутая назад уцелевшая голова с своими тяжелыми косами и вьющимися волосами на висках, и на прелестном лице с полуоткрытым румяным ртом застывшее странное, жалкое в губах и ужасное в остановившихся незакрытых глазах выражение, как бы словами выговаривавшее то страшное слово - о том, что он раскается, - которое она во время ссоры сказала ему.
И он старался вспомнить ее такою, какою она была тогда, когда он в первый раз встретил ее тоже на станции, таинственною, прелестной, любящею, ищущею и дающею счастье, а не жестоко-мстительною, какою она вспоминалась ему в последнюю минуту... Он перестал чувствовать боль зуба, и рыдания искривили его лицо".
Но он вскоре овладел собой и спокойно заговорил с Кознышевым о делах Сербии. Потом "они разошлись по своим вагонам".
И в заключение - снова тихая деревенская жизнь Левина. Хозяйство, семья, домашние хлопоты Кити, Долли со своими проблемами...
В последнее время Левин все чаще думал вот о чем: "Если я не признаю тех ответов, которые дает христианство на вопросы моей жизни, то какие я признаю ответы?" Оказалось, что "во всем арсенале" его убеждений ответа не было. В университете и впоследствии ему казалось, что "религия уж отжила свое время". Но люди, разделявшие его воззрения, в том числе - авторы многих умных книг лишь отрицали те вопросы, без ответа на которые нельзя жить. А во время родов Кити "он, неверующий, стал молиться и в ту минуту, как молился, верил".
Однажды, проработав полдня в поле с мужиками, Левин от них услыхал, что дворник Митюха "крестьянина не пожалеет", своей выгоды не упустит, а дядя Фоканыч не станет "драть шкуру с человека". Мужики говорили: - Да так, значит - люди разные; один человек только для нужды своей живет, хоть бы Митюха, только брюхо набивает, а Фоканыч - правдивый старик. Он для души живет. Бога помнит.
- Как бога помнит? Как для души живет? - почти вскрикнул Левин.
- Известно как, по правде, по-божью...
Итак, для брюха жить дурно, надо жить для правды, для Бога...
- Да, да, прощай! - проговорил Левин, задыхаясь от волнения... и быстро пошел прочь к дому.
"Новое радостное чувство охватило Левина". Слова мужика "произвели в его душе действие электрической искры". Сойдя с дороги, он лег на траву, облокотившись на руку.
"Да, надо опомниться и обдумать... Что я открыл?..
Я ничего не открыл... Я только узнал то, что я знаю". Он теперь понимал, что жил всегда, благодаря определенным верованиям; если бы их не было, он бы "грабил, лгал, убивал". Знание определенных основ, того, "что хорошо и что дурно" было ему дано, как и всем.
"Неужели это вера? - подумал он... - Боже мой, благодарю Тебя!"
Жизнь продолжалась, обычная жизнь. То он на кого-то рассердился, то "выказал холодность", то "легкомысленно поговорил"... Но то "новое и важное", что возникло в нем, не уходило. Окружающая реальность лишь "на время застилала то душевное спокойствие, которое он нашел".
А верования буддистов, магометан, тоже исповедующих и делающих добро? Каково отношение к Богу "всех разнообразных верований всего человечества"? Он при этом подумал, что понимание добра открыто ему христианством, а вопроса о других верованиях и об их отношении к Богу он не имеет "права и возможности решить".
И еще он думал о том, что будет, видимо, по-прежнему иногда сердиться, спорить, некстати высказывать свои мысли, чего-то важного не понимать, но жизнь больше для него не бессмысленна, потому что он теперь способен вложить в нее "смысл добра", молиться и верить.
Может быть, такое миропонимание помогло бы и Анне спокойней воспринимать человеческое несовершенство; все положительные стороны своей жизни - с благодарностью, а горести - с терпением и надеждой? Тогда не было бы страшной трагедии. В душе появился бы светлый ориентир.
2008 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты