• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Горький М. / Сказки об Италии

Сказки об Италии [6/6]

Скачать полное произведение

    Оба бритые взглянули на рассказчика недоверчиво и опустили глаза. Колченогий, согнувшись, перевязывал кожаные ремни обуви.
    - Утром, когда я еще спал, пришли карабинеры и отвели меня к маршалу, куму Грассо. "Ты честный человек, Чиро, -сказал он, -ты. ведь не станешь отрицать, что в эту ночь хотел убить Грассо". Я говорил, что это еще неправда, но у них свой взгляд на такие дела. Два месяца я сидел в тюрьме до суда, а потом меня приговорили на год и восемь. "Хорошо, - сказал я судьям, - но я не считаю дело конченным!"
    Он достал из камней непочатую бутылку и, сунув горло ее в усы себе, долго тянул вино; его волосатый кадык жадно двигался, борода ощетинилась. Три пары глаз молча и строго следили за ним.
    - Скучно говорить об этом, - сказал он, передавая бутылку товарищам и разглаживая обрызганную бороду.
    - Когда я вернулся в деревню, было ясно, что мне нет места в ней: все меня боялись. Лукино рассказал, что жить стало еще хуже за этот год. Он был скучен, как головня, бедняга. "Так", - подумал я и пошел к этому Грассо; он очень испугался, увидав меня. "Ну, я вернулся, -сказал я, -теперь уходи ты!" Он схватил ружье, выстрелил, но оно было заряжено на птицу дробью, а стрелял он мне в ноги. Я даже не упал. "Если б ты меня и убил, я пришел бы к тебе из могилы, я дал клятву мадонне, что выживу тебя отсюда. Ты упрям, я - тоже". Мы схватились, и тут я, нечаянно. сломал ему руку. Я этого не хотел, он первый бросился на меня. Прибежал народ, меня взяли. На этот раз я сидел в тюрьме три года девять месяцев, а когда кончился срок, мой смотритель, человек, который знал всю эту историю и любил меня, очень уговаривал не возвращаться домой, а идти в работники, к его зятю, в Апуию, - там у зятя много земли и виноградник. Но, конечно, я уже. не мог отказаться от начатого. Я шел домой с твердым намерением не болтать больше лишних слов, я уже понял тогда, что из десяти - лишних девять. У меня в сердце было одно: "Уходи!" Я пришел в деревню как раз в воскресенье, прямо к мессе, в церковь. Грассо был там, он сразу увядал меня, вскочил на ноги и стал кричать на всю церковь: "Этот человек явился убить меня, граждане, его прислал дьявол по душу мою!" Меня окружили раньше, чем я дотронулся до него, раньше, чем успел сказать ему что надо. Но - все равно, он свалился на плиты пола, -его разбил паралич так, что отнялась вся правая сторона и язык. Умер он через семь недель после этого... Вот и все. А люди создали про меня какую-то сказку... Очень страшно, но - всё неправда. Он усмехнулся, взглянул на солнце и сказал: - Пора начинать... Трое людей, молча и не спеша, поднялись на ноги, горбоносый уставился глазами в рыжие жирные щели скалы и повторил: - Будем работать... Солнце в зените, и все тени сожжены им. Облака на горизонте опустились в море, вода его стала еще спокойнее и синей. XXVI Пепе - лет десять, он хрупкий, тоненький, быстрый, как ящерица, пестрые лохмотья болтаются на узких плечах, в бесчисленные дыры выглядывает кожа, темная от солнца и грязи. Он похож на сухую былинку, - дует ветер с моря и носит ее, играя ею, - Пепе прыгает по камням острова, с восхода солнца по закат, и ежечасно откуда-нибудь льется его неутомимый голосишко: Италия прекрасная, Италия моя!.. Его всё занимает: цветы, густыми ручьями текущие по доброй земле, ящерицы среди лиловатых камней, птицы в чеканной листве олив, в малахитовом кружеве виноградника, рыбы в темных садах на дне моря и форестьеры на узких, запутанных улицах города: толстый немец, с расковырянным шпагою лицом, англичанин, всегда напоминающий актера, который привык играть роль мизантропа, американец, которому упрямо, но безуспешно хочется быть похожим на англичанина, и неподражаемый француз, шумный, как погремушка. - Какое лицо! - говорит Пепе товарищам, указывая всевидящими глазами на немца, надутого важностью до такой степени, что у него все волосы дыбом стоят. - Вот лицо, не меньше моего живота! Пепе не любит немцев, он живет идеями и настроениями улицы, площади и темных лавочек, где свои люди пьют вино, играют в карты и, читая газеты, говорят о политике. - Нам, - говорят они, - нам, бедным южанам, ближе и приятнее славяне Балкан, чем добрые союзники, наградившие нас за дружбу с ними песком Африки. Всё чаще говорят это простые люди юга, а Пепе всё слышит и всё помнит. Скучно, ногами, похожими на ножницы, шагает англичанин, - Пепе впереди его и напевает что-то из заупокойной мессы или печальную песенку: Мой друг недавно умер, Грустит моя жена... А я не понимаю, Отчего она так грустна? Товарищи Пепе идут сзади, кувыркаясь со смеха, и прячутся, как мыши, в кусты, за углы стен, когда форестьер посмотрит на них спокойным взглядом выцветших глаз. Множество интересных историй можно рассказать о Пепе. Однажды какая-то синьора поручила ему отнести в подарок подруге ее корзину яблок своего сада. - Заработаешь сольдо! -сказала она. -Это ведь не вредно тебе... Он с полной готовностью взял корзину, поставил ее на голову себе и пошел, а воротился за сольдо лишь вечером. - Ты не очень спешил! -сказала ему женщина. - Но все-таки я устал, дорогая синьора! - вздохнув, ответил Пепе. - Ведь их было более десятка! - В полной до верха корзине? Десяток яблок? - Мальчишек, синьора. - Но -яблоки? - Сначала -мальчишки; Микеле, Джованни... Она начала сердиться, схватила его за плечо, встряхнула. - Отвечай, ты отнес яблоки? - До площади, синьора! Вы послушайте, как хорошо я вел себя: сначала я вовсе не обращал внимания на их насмешки, - пусть, думаю, они сравнивают меня с ослом, я всё стерплю из уважения к синьоре, - к вам, синьора. Но когда они начали смеяться над моей матерью, - ага, подумал я, ну, это вам не пройдет даром. Тут я поставил корзину, и - нужно было видеть, добрая синьора, как ловко и метко попадал я в этих разбойников, - вы бы очень смеялись! - Они растащили мои плоды?! -закричала женщина. Пеле, грустно вздохнув, сказал: - О нет. Но те плоды, которые не попали в мальчишек, разбились о стены, а остальные мы съели, после того как я победил и помирился с врагами... Женщина долго кричала, извергая на бритую голову Пепе все проклятия, известные ей, - он слушал ее внимательно и покорно, время от времени прищелкивая языком, а иногда, с тихим одобрением, восклицая: - О-о, как сказано! Какие слова! А когда она, устав, пошла прочь от него, он сказал вслед ей: - Но, право, вы не беспокоились бы так, если б видели, как метко попадал я прекрасными плодами вашего сада в грязные головы этих мошенников, - ах, если б вы видели это! - вы дали бы мне два сольдо вместо обещанного одного! Грубая женщина не поняла скромной гордости победителя, - она только погрозила ему железным кулаком. Сестра Пепе, девушка много старше, но не умнее его, поступила прислугой - убирать комнаты - на виллу богатого американца. Она сразу же стала чистенькой, румяной и, на хороших хлебах, начала заметно наливаться здоровым соком, как груша в августе. Брат спросил ее однажды: - Ты ешь каждый день? - Два и три раза, если хочу, - с гордостью ответила она. - Пожалела бы зубы! - посоветовал ей Пепе и задумался, а потом спросил снова: - Очень богат твой хозяин? - Он? Я думаю - богаче короля! - Ну, оставим глупости соседям! А сколько брюк у твоего хозяина? - Это трудно сказать. - Десять? - Может быть, больше... -Поди-ка, принеси мне одни не очень длинные и теплые, - сказал Пепе. - Зачем? - Ты видишь - какие у меня? Видеть это было трудно, - от штанов Пепе на ногах его оставалось совсем немного. - Да, - согласилась сестра, - тебе необходимо одеться! Но он ведь может подумать, что мы украли? Пепе внушительно сказал ей: - Не нужно считать людей глупее нас! Когда от многого берут немножко, это не кража, а просто дележка! - Ведь это песня! - не соглашалась сестра, но Пепе быстро уговорил ее, а когда она принесла в кухню хорошие брюки светло-серого цвета и они оказались несколько длиннее всего тела Пепе, он тотчас догадался, как нужно сделать. - Дай-ка нож! - сказал он. Вдвоем они живо превратили брюки американца в очень удобный костюм для мальчика: вышел несколько широковатый, но уютный мешок, он придерживался на плечах веревочками, их можно было завязывать вокруг шеи, а вместо рукавов отлично служили карманы. Они устроили бы еще лучше и удобнее, но им помешала в этом супруга хозяина брюк: явилась в кухню и начала говорить самые грубые слова на всех языках одинаково плохо, как это принято американцами. Пепе ничем не мог остановить ее красноречие, он морщился, прикладывал руку к сердцу, хватался в отчаянии за голову, устало вздыхал, но она не могла успокоиться до поры, пока не явился ее муж. - В чем дело? - спросил он. И тогда Пепе сказал: - Синьор, меня очень удивляет шум, поднятый вашей синьорой, я даже несколько обижен за вас. Она, как я понял, думает, что мы испортили брюки, но уверяю вас, что для меня они удобны! Она, должно быть, думает, что я взял последние ваши брюки и вы не можете купить других... Американец, спокойно выслушав его, заметил: - А я думаю, молодчик, что надобно позвать полицию. - Да -а? - очень удивился Пепе. - Зачем? - Чтобы тебя отвели в тюрьму... Это очень огорчило Пепе, он едва не заплакал, но сдержался и сказал с достоинством: - Если это вам нравится, синьор, если вы любите сажать людей в тюрьму, то - конечно! Но я бы не сделал так, будь у меня много брюк, а у вас ни одной пары! Я бы дал вам две, пожалуй - три пары даже; хотя три пары брюк нельзя надеть сразу! Особенно в жаркий день... Американец расхохотался; ведь иногда и богатому бывает весело. Потом он угощал Пепе шоколадом и дал ему франк. Пепе попробовал монету зубом и поблагодарил: - Благодарю вас, синьор! Кажется, монета настоящая? Всего лучше Пепе, когда он один стоит где-нибудь в камнях, вдумчиво разглядывая их трещины, как будто читая по ним темную историю жизни камня. В эти минуты живые его глаза расширены, подернуты красивой пленкой, тонкие руки за спиною и голова, немножко склоненная, чуть-чуть покачивается, точно чашечка цветка. Он что-то мурлычет тихонько, - он всегда поет. Хорош он также, когда смотрит на цветы, - лиловыми ручьями льются по стене глицинии, а перед ними этот мальчик вытянулся струною, будто вслушиваясь в тихий трепет шёлковых лепестков под дыханием морского ветра. Смотрит и поет: - Фиорино -о... фиорино -о... Издали, как удары огромного тамбурина, доносятся глухие вздохи моря. Играют бабочки над цветами, - Пепе поднял голову и следит за ними, щурясь от солнца, улыбаясь немножко завистливой и грустной, но все-таки доброй улыбкой старшего на земле. - Чо! - кричит он, хлопая ладонями, пугая изумрудную ящерицу. А когда море спокойно, как зеркало, и в камнях нет белого кружева прибоя, Пепе, сидя где-нибудь на камне, смотрит острыми глазами в прозрачную воду: там, среди рыжеватых водорослей, плавно ходят рыбы, быстро мелькают креветки, боком ползет краб. И в тишине, над голубого водой, тихонько течет звонкий задумчивый голос мальчика: О море... море... Взрослые люди говорят о мальчике: - Этот будет анархистом! А кто подобрей, из тех, что более внимательно присматриваются друг ко другу, - те говорят иначе: - Пепе будет нашим поэтом... Пасквалино же, столяр, старик с головою, отлитой из серебра, и лицом, точно с древней римской монеты, мудрый и всеми почитаемый Пасквалино говорит свое: - Дети будут лучше нас, и жить им будет лучше! Очень многие верят ему. XXVII В безлунную ночь страстной субботы по окраинам города, в узких щелях улиц медленно ходит женщина в черном плаще, лицо ее прикрыто капюшоном и не видно, обильные складки широкого плаща делают ее огромной, идет она молча и кажется немым воплощением неисчерпаемой скорби. За нею столь же медленно, тесной кучей - точно одно тело -плывут музыканты, -медные трубы жутко вытянуты вперед, просительно подняты к темному небу и рычат, вздыхают; гнусаво, точно невыспавшиеся монахи, поют кларнеты, и, словно старый злой патер, гудит фагот; мстительно жалуется корнет-а-пистон, ему безнадежно вторят валторны, печально молится баритон, и, охая, глухо гудит большой барабан, отбивая такт угрюмого марша, а вместе с дробной, сухой трелью маленького сливается шорох сотен ног по камням. Тускло блестит медь желтым, мертвым огнем, люди, опоясанные ею, кажутся чудовищно странными; инструменты из дерева торчат, как хоботы, - группа музыкантов, точно голова огромного черного змеи, чье тело тяжко и черно влачится в тесных улицах среди серых стен. Иногда это странное шествие ночью последних страданий Христа - изливается на маленькую площадь неправильных очертаний, - эти площади, точно дыры, протертые временем в каменной одежде города, - потом снова всё втиснуто в щель улицы, как бы стремясь раздвинуть ее, и не один час этот мрачный змей, каждое кольцо которого - живое тело человека, ползает по городу, накрытому молчаливым небом, вслед за женщиной, возбуждающей странные догадки. Немая и черная, словно окована непобедимой печалью, она что-то ищет в ночи, уводя воображение глубоко во тьму древних верований, напоминая Изиду, потерявшую брата-мужа, растерзанного злым Сетом -Тифоном, и кажется, что от ее непонятной фигуры исходит черное сияние, облекая всё жутким мраком давно пережитого и воскресшего в эту ночь, чтобы пробудить мысль о близости человека к прошлому. Траурная музыка гулко бьет в окна домов, вздрагивают стекла, люди негромко говорят о чем-то, но все звуки стираются глухим шарканьем тысяч ног о камни мостовой, - тверды камни под ногами, а земля кажется непрочной, тесно на ней, густо пахнет человеком, и невольно смотришь вверх, где в туманном небе неярко блестят звезды. Но - вот вдали, на высокой стене, на черных квадратах окон вспыхнуло отражение красного огня, вспыхнуло, исчезло, загорелось снова, и по толпе весенним вздохом леса пронесся подавленный шёпот: - Идут, идут... Там, впереди, родился и начал жить, возрастая, другой шум - более светлый, там всё ярче разгорается огонь; эта женщина пошла вперед как будто быстрее, и толпа оживленнее хлынула за нею, даже музыка как будто на секунду потеряла темп -смялись, спутались звуки, и смешно высоко свистнула, заторопившись, флейта, вызвав негромкий смех. И тотчас же. как-то вдруг, по -сказочному неожиданно - пред глазами развернулась небольшая площадь, а среди нее, в свете факелов и бенгальских огней, две фигуры: одна - в белых длинных одеждах, светловолосая, знакомая фигура Христа, другая -в голубом хитоне - Иоанн, любимый ученик Иисуса, а вокруг них темные люди с огнями в руках, на их лицах южан какая-то одна, всем общая улыбка великой радости, которую они сами вызвали к жизни и - гордятся ею. Христос - тоже веселый, в одной руке он держит орудие казни своей, всё в цветах, быстро размахивая другою, он что-то говорит, Иоанн -смеется, закинув кудрявую голову, юный, безбородый, красивый, как Дионис. Толпа вылилась на площадь потоком масла и как-то сразу образовала круг, и вот эта женщина -черная, как облачная ночь, - вдруг вся, как бы поднявшись на воздух, поплыла ко Христу, а подойдя почти вплоть к нему, остановилась, сбросила капюшон с головы, и облаком опустился плащ к ногам ее. Тогда, в веселом и гордом трепете огней, из-под капюшона поднялась и засверкала золотом пышных волос светозарная голова мадонны, а из-под плаща ее и еще откуда-то из рук людей, ближайших к матери бога, всплескивая крыльями, взлетели в темный воздух десятки белых голубей, и на минуту показалось, что эта женщина в белом, сверкающем серебром платье и в цветах, и белый, точно прозрачный Христос, и голубой Иоанн - все трое они, такие удивительные, нездешние, поплыли к небу в живом трепете белых крыльев голубиных, точно в сонме херувимов. - Gloria, madonna, gloria!* - тысячью грудей грянула черная толпа, и - мир изменился: всюду в окнах вспыхнули огни, в воздухе простерлись руки с факелами в них, всюду летели золотые искры, горело зеленое, красное, фиолетовое, плавали голуби над головами людей, все лица смотрели вверх, радостно крича: - Слава, мадонна, слава! * Слава, мадонна, слава! (Итал.) Колебались в отблесках огней стены домов, изо всех окон смотрели головы детей, женщин, девушек - яркие пятна праздничных одежд расцвели, как огромные цветы, а мадонна, облитая серебром, как будто горела и таяла, стоя между Иоанном и Христом, - у нее большое розовое и белое лицо, с огромными глазами, мелко завитые, золотые волосы на голове, точно корона, двумя пышными потоками они падают на плечи ее. Христос смеется, звонко и весело, как и следует воскресшему, синеглазая мадонна, улыбаясь, качает головою, а Иоанн взял факел и, размахивая им в воздухе, брызжет огнем, - он еще совсем мальчик и, видимо, очень любит шалости - такой тонкий, остроглазый и ловкий, точно птица. Они все трое смеются тем непобедимым смехом, который возможен только под солнцем юга, на берегах веселого моря, и смеются люди, заглядывая в их лица, - праздничные люди, которые изо всего умеют сделать красивое зрелище, а сами- красивейшее. Конечно - тут дети, они мечутся по земле около трех фигур, как белые птицы в воздухе над ними. и кричат звонко, радостно, возбужденно: - Gloria, madonna, gloria! Старухи - молятся: смотрят на эту троицу, прекрасную, как сон, и, зная, что Христос - столяр из улицы Пизакане, Иоанн-часовщик, а мадонна -просто Аннита Брагалья, золотошвейка, - старухи очень хорошо знают всё это и - молятся, шепчут увядшими губами хорошие слова благодарности мадонне за всё, за всё... и больше всего за то, что она есть... Где-то торжественно поют, и невольно вспоминаешь старую, знакомую песнь: Смерти празднуем умерщвление... Светает, в церквах веселый звон, колокола, торопливо захлебываясь, оповещают, что воскрес Христос, бог весны; на площади музыканты сдвинулись в тесное кольцо - грянула музыка, и, притопывая в такт ей, многие пошли к церквам, там тоже - органы гудят славу и под куполом летают множество птиц, принесенных людьми, чтобы выпустить их в ту минуту, когда густые голоса органа воспоют славу воскресшему богу весны. Это славный обычай - вовлекать птиц, чистейшее изо всех живых существ, в лучший праздник людей; удивительно хорошо поет сердце в тот миг, когда сотни маленьких разноперых пичужек летают по церкви, и щебечут, и поют, садясь на карнизы, статуи, залетая в алтарь. Площадь пустеет; три светлые фигуры, взяв под руки друг друга, запели что-то, дружно и красиво, и пошли в улицу, музыканты двинулись за ними, и толпа вслед им; бегут дети, в сиянии красивых огней они - точно рассыпанные бусы кораллов, а голуби уже уселись на крышах, на карнизах и - воркуют. И снова вспоминается хорошая песня: "Христос воскресе..." И все мы воскреснем из мертвых, смертию смерть поправ.

/ Полные произведения / Горький М. / Сказки об Италии