• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Горький М. / Сказки об Италии

Сказки об Италии [3/6]

Скачать полное произведение

    - Да, так вот - помню я его милое мне мокрое лицо и огромные глаза - смотрели они на меня серьезно, с любовью, и так, что я знал тогда -мне суждено погибнуть не в этот день. Боялся, но знал, что не погибну.
    - Нас, конечно, опрокинуло. Вот - мы оба в кипящей воде, в пене, которая ослепляет нас, волны бросают наши тела, бьют их о киль барки. Мы еще раньше привязали к банкам всё, что можно было привязать, у нас в руках веревки, мы не оторвемся от нашей барки, пока есть сила, но - держаться на воде трудно. Несколько раз он или я были взброшены на киль и тотчас смыты с него. Самое главное тут в том, что кружится голова, глохнешь и слепнешь - глаза и уши залиты водой, и очень много глотаешь ее.
    - Это тянулось долго -часов семь, потом ветер сразу переменился, густо хлынул к берегу, и нас понесло к земле. Тут я обрадовался, закричал:
    - "Держись!" .
     - Отец тоже кричал что-то, я понял одно слово:
    - "Разобьет..."
    - Он думал о камнях, они были еще далеко, я не поверил ему. Но он лучше меня знал дело, - мы неслись среди гор воды, присосавшись, точно улитки, к нашей кормилице, порядочно избитые об нее, уже обессиленные и онемевшие. Это длились долго, но когда стали видны темные горы берега - всё пошло с невыразимой быстротой. Качаясь, они подвигались к нам, наклонялись над водой, готовые опрокинуться на головы наши, -раз, раз -подкидывают белые волны наши тела, хрустит наша барка, точно орех под каблуком сапога, я оторван от нее, вижу изломанные черные ребра скал, острые, как ножи, вижу голову отца высоко надо мною, потом - над этими когтями дьяволов. Его поймали часа через два, с переломанной спиною и разбитым, до мозга, черепом. Рана на голове была огромная, часть мозга вымыло из нее, но я помню серые, с красными жилками, кусочки в ране, точно мрамор или пена с кровью. Изуродован был он ужасно, весь изломан, но лицо - чисто, спокойно, и глаза хорошо, плотно закрыты.
    - Я? Да, я тоже был порядочно измят, на берег меня втащили без памяти. Нас принесло к материку, за Амальфи - чужое место, но. конечно, свои люди - тоже рыбаки, такие случаи их не удивляют, но делают добрыми: люди. которые ведут опасную жизнь, всегда добрые!
    - Я думаю, что не сумел рассказать про отца так, как чувствую, и то, что пятьдесят один год держу в сердце, - это требует особенных слов, даже, может быть, песни, но -мы люди простые, как рыбы, и не умеем говорить так красиво, как хотелось бы! Чувствуешь и знаешь всегда больше, чем можешь сказать.
    - Тут всё дело в том, что он, мой отец, в час смерти, зная, что ему не избежать ее, не испугался, не забыл обо мне, своем сыне, и нашел силу и время передать мне все, что он считал важным. Шестьдесят семь лет прожил я и могу сказать, что всё, что он внушил мне, - верно!
    Старик снял свой вязаный колпак, когда-то красный, теперь бурый, достал из него трубку и, наклонив голый, бронзовый череп, сильно сказал:
    - Всё верно, дорогой синьор! Люди таковы, какими вы хотите видеть их, смотрите на них добрыми глазами, и вам будет хорошо, им - тоже, от этого они станут еще лучше, вы -тоже! Это -просто!
    Ветер становился всё крепче, волны выше, острее и белей; выросли птицы на море, они всё торопливее плывут в даль, а два корабля с трехъярусными парусами уже исчезли за синей полосой горизонта.
    Крутые берега острова в пене волн, буяня, плещет синяя вода, и неутомимо, страстно звенят цикады.
    XVI
    Синяя вода кажется густою, как масло, винт парохода работает в ней мягко и почти бесшумно. Не вздрагивает палуба под йогами, только напряженно трясется мачта, устремленная в ясное небо; тихонько поют тросы, натянутые, точно струны, но -к этому трепету уже привык, не замечаешь его, и кажется, что пароход, белый и стройный, точно лебедь, - неподвижен на скользкой воде. Чтобы заметить движение, нужно взглянуть за борт: там от белых бортов отталкивается зеленоватая волна, морщится и широкими мягкими складками бежит прочь, изгибаясь, сверкая ртутью и сонно журча.
    Утро, еще не совсем проснулось море, в небе не отцвели розовые краски восхода, но уже прошли остров Горгону - поросший лесом, суровый одинокий камень, с круглой серой башней на вершине и толпою белых домиков у заснувшей воды. Несколько маленьких лодок стремительно проскользнули мимо бортов парохода, - это люди с острова идут за сардинами. В памяти остается мерный плеск длинных весел и тонкие фигуры рыбаков, - они гребут стоя и качаются, точно кланяясь солнцу.
    За кормой парохода - широкая полоса зеленоватой пены, над нею лениво носятся чайки; иногда неизвестно откуда является питон, вытянувшись, как сигара, летит бесшумно над самою водой и вдруг вонзается в нее, точно стрела.
    Вдали облачно встают из моря берега Лигурии - лиловые горы; еще два-три часа, и пароход войдет в тесную гавань мраморной Генуи.
    Всё выше поднимается солнце, обещая жаркий день.
    На палубу выбежали двое лакеев; один молодой, тоненький и юркий, неаполитанец, с неуловимым выражением подвижного лица, другой - человек среднего возраста, седоусый, чернобровый, в серебряной щетине на круглом черепе; у него горбатый нос и серьезные умные глаза. Шутя и смеясь, они быстро накрыли стол для кофе и убежали, а на смену, гуськом, один за другим из кают медленно вылезли пассажиры: толстяк, с маленькой головой и оплывшим лицом, краснощекий, но грустный и устало распустивший пухлые малиновые губы; человек в серых бакенбардах, высокий, весь какой-то выглаженный, с незаметными глазами и маленьким носом-пуговкой на желтом плоском лице; за ними, споткнувшись о медь порога, выпрыгнул рыжий круглый мужчина с брюшком, воинственно закрученными усами, в костюме альпиниста и в шляпе с зеленым пером. Все трое встали к борту, толстый печально прищурил глаза и сказал:
    - Вот как тихо, а?
    Человек с бакенбардами сунул руки в карманы, расставил ноги и стал похож на открытые ножницы. Рыжий вынул золотые часы, большие, как маятник стенных часов, поглядел на них, в небо и вдоль палубы, потом начал свистать, раскачивая часы и притопывая ногою.
    Явились две дамы - одна молодая, полная, с фарфоровым лицом и ласковыми молочно-синими глазами, темные брови ее словно нарисованы и одна выше другой; другая - старше, остроносая, в пышной прическе выцветших волос, с большой черной родинкой на левой щеке, с двумя золотыми цепями на шее, лорнетом и множеством брелоков у пояса серого платья.
    Подали кофе. Молодая молча села к столу и начала разливать черную влагу, как-то особенно округляя обнаженные до локтей руки. Мужчины подошли к столу, молча сели, толстый взял чашку и вздохнул, сказав:
    - День будет жаркий...
    - Ты капаешь себе на колени, - заметила старшая дама.
    Он наклонил голову - подбородок и щеки его расплылись, упираясь в грудь, - поставил чашку на стол, смахнул платком капли кофе с серых брюк и вытер потное лицо.
    - Да! - неожиданно громко заговорил рыжий, шаркая короткими ногами. - Да, да! Если даже левые стали жаловаться на хулиганство, значит...
    - Подожди трещать, Иван! -перебила старшая дама. -Лиза не выйдет?
    - Ей нехорошо, - звучно ответила молодая. -
    - Но ведь море спокойно...
    - Ах, когда женщина в таком положении...
    Толстый улыбнулся и сладостно закрыл глаза. За бортом, разрывая спокойную гладь моря, кувыркались дельфины, - человек с бакенбардами внимательно посмотрел на них и сказал:
    - Дельфины похожи на свиней.
    Рыжий отозвался:
    - Здесь вообще много свинства.
    Бесцветная дама поднесла к носу чашку, понюхала кофе, брезгливо сморщилась.
    - Отвратительно!
    - А молоко, а? - поддержал толстый, испуганно мигая.
    Дама с фарфоровым лицом пропела:
    - И всё - грязно, грязно! И все ужасно похожи на жидов...
    Рыжий, захлебываясь словами, всё время говорил о чем-то на ухо человеку с бакенбардами, точно отвечал учителю, хорошо зная урок и гордясь этим. Его слушателю было щекотно и любопытно, он легонько качал головою из стороны в сторону, и на его плоском лице рот зиял, точно щель на рассохшейся доске. Иногда ему хотелось сказать что-то, он начинал странным, мохнатым голосом:
    - У меня в губернии...
    И, не продолжая, снова внимательно склонял голову к усам рыжего.
    Толстый тяжко вздохнул, сказав:
    - Как ты жужжишь, Иван...
    - Ну - дайте мне кофе!
    Он подвинулся к столу, со скрипом и треском, а собеседник его значительно проговорил:
    - Иван имеет идеи.
    - Ты не выспался, - сказала старшая дама, посмотрев в лорнет на бакенбардиста, - тот провел рукою по лицу, взглянул на ладонь.
    - Мне кажется, что я напудрен, а тебе не кажется
    того?
    - Ax, дядя! - воскликнула молодая. - Это же особенность Италии! Здесь ужасно сохнет кожа!
    Старшая дама спросила:
    - Ты замечаешь, Лиди, какой у них скверный сахар?
    На палубу вышел крупный человек, в шапке седых кудрявых волос, с большим носом, веселыми глазами и с сигарой в зубах, - лакеи, стоявшие у борта, почтительно поклонились ему.
    - Добрый день, ребята, добрый день! - благосклонно кивая головою, сказал он громко, хриплым голосом.
    Русские замолчали, искоса посматривая на него, усатый Иван вполголоса сообщил:
    - Отставной военный, сразу видно...
    Заметив, что на него смотрят, седой вынул сигару изо рта и вежливо поклонился русским, - старшая дама вздернула голову вверх и, приставив к носу лорнет, вызывающе оглядела его, усач почему-то сконфузился, быстро отвернувшись, выхватил из кармана часы и снова стал раскачивать их в воздухе. На поклон ответил только толстяк, прижав подбородок ко груди, - это смутило итальянца, он нервно сунул сигару в угол рта и вполголоса спросил пожилого лакея:
    - Русские?
    - Да, сударь! Русский губернатор с его фамилией...
    - Какие у них всегда добрые лица...
    - Очень хороший народ...
    - Лучшие из славян, конечно...
    - Немножко небрежны, сказал бы я...
    - Небрежны? Разве?
    - Мне так кажется - небрежны к людям.
    Толстый русский покраснел и, широко улыбаясь, сказал негромко:
    - Про нас говорит...
    - Что? -брезгливо сморщив лицо, спросила старшая.
    - Лучшие, говорит, славяне, -ответил толстяк, хихикнув
    - Они- льстивы, - заявила дама, а рыжий Иван спрятал часы и, закручивая усы обеими руками, пренебрежительно проговорил:
    - Все они изумительно невежественны в отношении к нам...
    - Тебя -хвалят, -сказал толстый, -а ты находишь, что это по невежеству...
    - Глупости! Я не о том, а вообще... Я сам знаю, что мы -лучшие.
    Человек с бакенбардами, все время внимательно следивший, как играют дельфины, вздохнул и, покачивая головою, заметил:
    - Какая глупая рыба!
    К седому итальянцу подошли еще двое: старик, в черном сюртуке, в очках, и длинноволосый юноша, бледный, с высоким лбом, густыми бровями; они все трое встали к борту, шагах в пяти от русских, седой тихонько говорил:
    - Когда я вижу русских- я вспоминаю Мессину...
    - Помните, как мм встречали матросов в Неаполе? -спросил юноша.
    - Да! Они не забудут этот день в своих лесах!
    - Видели вы медаль в честь их?
    - Мне не нравится работа.
    - О Мессине говорят, - сообщил толстый своим.
    - И- смеются! - воскликнула молодая дама. - Удивительно!
    Чайки нагнали пароход, одна из них, сильно взмахивая кривыми крыльями, повисла над бортом, и молодая дама стала бросать ей бисквиты. Птицы, ловя куски, падали за борт и снова, жадно вскрикивая, поднимались в голубую пустоту над морем. Итальянцам принесли кофе, они тоже начали кормить птиц, бросая бисквиты вверх, - дама строго сдвинула брови и сказала:
    - Вот обезьяны!
    Толстый вслушался в живую беседу итальянцев и снова сообщил:
    - Он не военный, а купец, говорит о торговле с нами хлебом и что они могли бы покупать у нас также керосин, лес и уголь.
    - Я сразу видела, что не военный, - призналась старшая дама.
    Рыжий опять начал говорить о чем-то в ухо бакенбардисту, тот слушал его и скептически растягивал рот, а юноша итальянец говорил, искоса поглядывая в сторону русских:
    - Как жаль, что мы мало знаем эту страну больших людей с голубыми глазами!
    Солнце уже высоко и сильно жжет, ослепительно блестит море, вдали, с правого борта, из воды растут горы или облака.
    - Annette,- говорит бакенбардист, улыбаясь до ушей, - послушай, что выдумал этот забавный Жан, - какой способ уничтожить бунтовщиков в деревнях, это очень остроумно!
    И. покачиваясь на стуле, медленно и скучно он рассказывал, как будто переводя с чужого языка:
    - Нужно, говорит он, чтобы во дни ярмарок, а также сельских праздников, чтоб местный земский начальник заготовил, за счет казны, колья и камни, а потом он ставил бы мужикам - тоже за счет казны - десять, двадцать, пятьдесят - смотря по количеству людей-ведер водки, -больше ничего не нужно!
    - Я не понимаю! - заявила старшая дама. - Это - шутка?
    Рыжий быстро ответил:
    - Нет, серьезно! Вы подумайте, та tante...*
    * тетя (франц.).
     Молодая дама, широко открыв глаза, пожала плечами.
    - Какой вздор! Поить водкой от казны, когда они и так...
    - Нет, подожди, Лидия! - вскричал рыжий, подскакивая на стуле. Бакенбардист беззвучно смеялся, широко открыв рот и качаясь из стороны в сторону.
    - Ты подумай - те хулиганы, которые не успеют опиться, перебьют друг друга кольями и камнями, - ясно?
    - Почему -друг друга? -спросил толстяк.
    - Это - шутка? - снова осведомилась старшая дама.
    Рыжий, плавно разводя короткими руками, горячо доказывал:
    - Когда их укрощают власти - левые кричат о жестокостях и зверстве, значит - нужно найти способ, чтобы они сами себя укротили, - так?
    Пароход качнуло, полная дама испуганно схватилась за стол, задребезжала посуда, дама постарше, положив руку на плечо толстяка, строго спросила:
    - Это что такое?
    - Мы поворачиваем...
    Всё выше и отчетливее поднимаются из воды берега - холмы и горы, окутанные мглой, покрытые садами. Сизые камни смотрят из виноградников, в густых облаках зелени прячутся белые дома, сверкают на солнце стекла окон, и уже заметны глазу яркие пятна; на самом берегу приютился среди скал маленький дом, фасад его обращен к морю и весь завешен тяжелою массою ярко-лиловых цветов, а выше, с камней террасы, густыми ручьями льется красная герань. Краски веселы, берег кажется ласковым и гостеприимным, мягкие очертания гор зовут к себе, в тень садов.
    - Как тут тесно всё, - вздохнув, сказал толстый; старшая дама непримиримо посмотрела на него, потом - в лорнет - на берег и плотно поджала тонкие губы, вздернув голову вверх.
    На палубе уже много смуглых людей в легких костюмах, они шумно беседуют, русские дамы смотрят на них пренебрежительно, точно королевы на подданных.
    - Как они машут руками, - говорит молодая; толстяк, отдуваясь, поясняет:
    - Это уж свойство языка, он - беден и требует жестов...
    - Боже мой! Боже мой! - глубоко вздыхает старшая, потом, подумав, спрашивает:
    - Что, в Генуе тоже много музеев?
    - Кажется, только три, - ответил ей толстый.
    - И это кладбище? - спросила молодая.
    - Кампо Санто. И церкви, конечно.
    - А извозчики - скверные, как в Неаполе? Рыжий и бакенбардист встали, отошли к борту и там озабоченно беседуют, перебивая друг друга.
    - Что говорит итальянец? - спрашивает дама, оправляя пышную прическу. Локти у нее острые, уши большие и желтые, точно увядшие листья. Толстый внимательно и покорно вслушивается в бойкий рассказ кудрявого итальянца.
    - У них, синьоры, существует, должно быть, очень древний закон, воспрещающий евреям посещать Москву, - это, очевидно, пережиток деспотизма, знаете - Иван Грозный! Даже в Англии есть много архаических законов, не отмененных и по сегодня. А может быть, этот еврей мистифицировал меня, одним словом, он почему-то не имел права посетить Москву - древний город царей, святынь...
    - А у нас, в Риме - мэр иудей, - в Риме, который древнее и священнее Москвы, - сказал юноша, усмехаясь.
    - И ловко бьет папу-портного!* - вставил старик в очках, громко хлопнув в ладоши.
    * Фамилия папы - Сато -портной (Прим, автора).
    - О чем кричит старик? - спросила дама, опуская руки.
    - Ерунда какая-то. Они говорят на неаполитанском диалекте...
    - Он приехал в Москву, нужно иметь кров, и вот этот еврей идет к проститутке, синьоры, больше некуда, - так говорил он...
    - Басня! - решительно сказал старик и отмахнулся рукой от рассказчика.
    - Говоря правду, я тоже думаю так.
    - А что было далее? - спросил юноша.
    - Она выдала его полиции, но сначала взяла с нега деньги, как будто он пользовался ею...
    - Гадость! -сказал старик. -Он человек грязного воображения, и только. Я знаю русских по университету - это добрые ребята...
    Толстый русский, отирая платком потное лицо, сказал дамам, лениво и равнодушно:
    - Он рассказывает еврейский анекдот.
    - С таким жаром! - усмехнулась молодая дама, а другая заметила:
    - В этих людях, с их жестами и шумом, есть все-таки что-то скучное...
    На берегу растет город; поднимаются из-за холмов дома и, становясь всё теснее друг ко другу, образуют сплошную стену зданий, точно вырезанных из слоновой кости и отражающих солнце.
    - Похоже на Ялту, - определяет молодая дама, вставая. - Я пойду к Лизе.
    Покачиваясь, она медленно понесла по палубе свое большое тело, окутанное голубоватой материей, а когда поравнялась с группою итальянцев, седой прервал свою речь и сказал тихонько:
    - Какие прекрасные глаза!
    - Да, - качнул головою старик в очках. - Вот такова, вероятно, была Базилида!
    - Базилида - византиянка?
    - Я вижу ее славянкой...
    - Говорят о Лидии, - сказал толстый.
    - Что? - спросила дама. - Конечно, пошлости?
    - О ее глазах. Хвалят...
    Дама сделала гримасу.
    Сверкая медью, пароход ласково и быстро прижимался всё ближе к берегу, стало видно черные стены мола, из-за них в небо поднимались сотни мачт, кое-где неподвижно висели яркие лоскутья флагов, черный дым таял в воздухе, доносился запах масла, угольной пыли, шум работ в гавани и сложный гул большого города.
    Толстяк вдруг рассмеялся.
    - Ты - что? - спросила дама, прищурив серые, полинявшие глаза.
    - Разгромят их немцы, ей-богу, вот увидите!
    - Чему же ты радуешься?
    - Так...
    Бакенбардист, глядя под ноги себе, спросил рыжего, громко и строго грамматически:
    - Был ли бы ты доволен этим сюрпризом или нет?
    Рыжий, свирепо закручивая усы, не ответил.
    Пароход пошел тише. О белые борта плескалась и всхлипывала, точно жалуясь, мутно-зеленая вода; мраморные дома, высокие башни, ажурные террасы не отражались в ней. Раскрылась черная пасть порта, тесно набитая множеством судов.
    XVII
    ...За железный столик у двери ресторана сел человек в светлом костюме, сухой и бритый, точно американец, - сел и лениво поет:
    - Га -агсон -н...
    Всё вокруг густо усеяно цветами акации - белыми и точно золото: всюду блестят лучи солнца, на земле и в небе - тихое веселье весны. Посредине улицы, щелкая копытами, бегут маленькие ослики, с мохнатыми ушами, медленно шагают тяжелые лошади, не торопясь, идут люди, - ясно видишь, что всему живому хочется как можно дольше побыть на солнце, на воздухе, полном медового запаха цветов.
    Мелькают дети - герольды весны, солнце раскрашивает их одежки в яркие цвета; покачиваясь, плывут пестро одетые женщины, - они так же необходимы в солнечный день, как звезды ночью.
    Человек в светлом костюме имеет странный вид: кажется, что он был сильно грязен и только сегодня его вымыли, но так усердно, что уж навсегда стерли с него всё яркое. Он смотрит вокруг полинявшими глазами, словно считая пятна солнца на стенах домов и на всем, что движется по темной дороге, по широким плитам бульвара. Его вялые губы сложены цветком, он тихо и тщательно высвистывает странный и печальный мотив, длинные пальцы белой руки барабанят по гулкому краю стола - тускло поблескивают ногти, - а в другой руке желтая перчатка, он отбивает ею на колене такт. У него лицо человека умного и решительного - так жаль, что оно стерто чем-то грубым, тяжелым.
    Почтительно поклонясь, гарсон ставит перед ним чашку кофе, маленькую бутылочку зеленого ликера и бисквиты, а за столик рядом - садится широкогрудый человек с агатовыми глазами, - щеки, шея, руки его закопчены дымом, весь он - угловат, металлически крепок, точно часть какой-то большой машины.
    Когда глаза чистого человека устало останавливаются на нем, он, чуть приподнявшись, дотронулся рукою до шляпы и сказал, сквозь густые усы:
    - Добрый день, господин инженер.
    - Ба, снова вы, Трама!
    - Да, это я, господин инженер...
    - Нужно ждать событий, а?
    - Как идет ваша работа ?
    Инженер сказал, с маленькой усмешкой на тонких губах:
    - Мне кажется - нельзя беседовать одними вопросами, мой друг...
    А его собеседник, сдвинув шляпу на ухо, открыто и громко смеется и сквозь смех говорит:
    - О да! Но, честное слово, так хочется знать...
    Пегий, шершавый ослик, запряженный в тележку с углем, остановился, вытянул шею и - прискорбно закричал, но, должно быть, ему не понравился свой голос в этот день, -сконфуженно оборвав крик на высокой ноте, он встряхнул мохнатыми ушами и, опустив голову, побежал дальше, цокая копытами.
    - Я жду вашу машину с таким же нетерпением, как ждал бы новую книгу, которая обещает сделать меня умней...
    Инженер сказал, прихлебывая кофе:
    - Не совсем понимаю сравнение...
    - Разве вы не думаете, что машина так же освобождает физическую энергию человека, как хорошая книга его дух?
    - А! - сказал инженер, дернув головою вверх. - Так!
    И спросил, ставя на стол пустую чашку:
    - Вы, конечно, начнете агитацию?
    - Я уже начал...
    - Снова - стачки, беспорядки, да?
    Тот пожал плечами, мягко улыбаясь.
    - Если б можно было без этого...
    Старуха в черном платье, суровая, точно монахиня, молча предложила инженеру букетик фиалок, он взял два и один протянул собеседнику, задумчиво говоря:
    - У вас, Трама, такой хороший мозг, и, право, жаль, что вы - идеалист...
    - Благодарю за цветы и комплимент. Вы сказали - жаль?
    - Да! Вы, в сущности, поэт, и вам надо учиться, чтобы стать дельным инженером...
    Трама, тихонько смеясь, обнажая белые зубы, говорил:
    - О, это верно! Инженер - поэт, я убедился в этом, работая с вами...
    - Вы - любезный человек...
    - И я думал - отчего бы господину инженеру не сделаться социалистом? Социалисту тоже надо быть поэтом...
    Они засмеялись, оба одинаково умно глядя друг на друга, удивительно разные, один - сухой, нервный, стертый, с выцветшими глазами, другой - точно вчера выкован и еще не отшлифован.
    - Нет, Трама, я предпочел бы иметь свою мастерскую и десятка три вот таких молодцов, как вы. Ого, тут мы сделали бы кое-что...
    Он тихонько ударил пальцами по столу и вздохнул, вдевая в петлицу цветы.
    - Чёрт возьми, - возбуждаясь, вскричал Трама, - какие пустяки мешают жить и работать...
    - Это вы историю человечества называете пустяками, мастер Трама? - тонко улыбаясь, спросил инженер; рабочий сдернул шляпу, взмахнул ею и заговорил, горячо и живо:
    - Э, что такое история моих предков?
    - Ваших предков? - переспросил инженер, подчеркнув первое слово еще более острой улыбкой.
    - Да, моих! Это - дерзость? Пусть будет дерзость! Но - почему Джордано Бруно, Вико и Мадзини не предки мои - разве я живу не в их мире, разве я не пользуюсь тем, что посеяли вокруг меня их великие умы?
    - А, в этом смысле!
    - Всё, что дано миру отошедшими из него, - дано мне!
    - Конечно, - сказал инженер, серьезно сдвинув брови.
    - И всё, что сделано до меня - до нас, - руда, которую мы должны сделать сталью, - не правда ли?
    - Почему - нет? Это - ясно!
    - Ведь и вы, ученые, как мы, рабочие, - вы живете за счет работы умов прошлого.
    - Я не спорю, - сказал инженер, склоняя голову; около него стоял мальчик в серых лохмотьях, маленький, точно мяч, разбитый игрою; держа в грязных лапах букетик крокусов, он настойчиво говорил:
    - Возьмите у меня цветов, синьор...- Я уже имею...
    - Цветов никогда не бывает достаточно...
    - Браво, малыш! -сказал Трама. -Браво, и мне дан два...
    А когда мальчишка дал ему цветы, он, приподняв шляпу, предложил инженеру:
    - Угодно?
    - Благодарю.
    - Чудесный день, не правда ли?
    - Это чувствуешь даже в мои пятьдесят лет...
    Он задумчиво оглянулся, прищурив глаза, потом - вздохнул.
    - Вы, я думаю, должны особенно сильно чувствовать игру весеннего солнца в жилах, это не потому только, что вы молоды, но - как я вижу -весь мир для вас - иной, чем для меня, да?
    - Не знаю, - сказал тот, усмехаясь, - но жизнь - прекрасна!
    - Своими обещаниями? -скептически спросил инженер, и этот вопрос как бы задел его собеседника, - надев шляпу, он быстро сказал:
    - Жизнь прекрасна всем, что мне нравится в ней! Чёрт побери, дорогой мой инженер, для меня слова не только звуки и буквы, - когда я читаю книгу, вижу картину, любуюсь прекрасным, - я чувствую себя так, как будто сам сделал всё это!
    Оба засмеялись, один - громко и открыто, точно хвастаясь своим уменьем хохотать, откинув голову назад, выпятив широкую грудь, другой - почти беззвучно, всхлипывающим смехом, обнажая зубы, в которых завязло золото, словно он недавно жевал его и забыл почистить зеленоватые кости зубов.
    - Вы - бравый парень, Трама, вас всегда приятно видеть, - сказал инженер и, подмигнув, добавил: - Если только вы не бунтуете...
    - О, я всегда бунтую...
    И, скорчив серьезную мину, прищурив бездонные черные глаза, он спросил:
    - Надеюсь - мы тогда вели себя вполне корректно?
    Пожав плечами, инженер встал.
    - О да. Да! Эта история -вы знаете? -стоила предприятию тридцать семь тысяч лир...
    - Было бы благоразумнее включить их в заработную плату...
    - Гм! Вы - плохо считаете. Благоразумие? Оно свое у каждого зверя.
    Он протянул сухую желтую руку и, когда рабочий пожимал ее, сказал:
    - Я все-таки повторяю, что вам следует учиться и учиться...
    - Каждую минуту я учусь...
    - Из вас выработался бы инженер с доброй фантазией.
    - Э, фантазия не мешает мне жить и теперь...
    - До свиданья, упрямец....
    Инженер пошел под акациями, сквозь сеть солнечных лучей, шагая медленно длинными, сухими ногами, тщательно натягивая перчатку на тонкие пальцы правой руки, - маленький, досиня черный гарсон отошел от двери ресторана, где он слушал эту беседу, и сказал рабочему, который рылся в кошельке, доставая медные монеты:
    - Сильно стареет наш знаменитый...
    - Он еще постоит за себя! - уверенно воскликнул рабочий. - У него много огня под черепом...
    - Где будете вы говорить в следующий раз?
    - Там же, на бирже труда. Вы слышали меня?
    - Трижды, товарищ...
    Крепко пожав друг другу руки, они с улыбкой расстались: один пошел в сторону, противоположную той, куда скрылся инженер, другой - задумчиво напевая, стал убирать посуду со столов.
    Группа школьников в белых передниках - мальчики и девочки маршируют посредине дороги, от них искрами разлетается шум и смех, передние двое громко трубят в трубы, свернутые из бумаги, акации тихо осыпают их снегом белых лепестков. Всегда - а весною особенно жадно - смотришь на детей и хочется кричать вслед им, весело и громко:
    - Эй, вы, люди! Да здравствует ваше будущее!
    XVIII
    Если жизнь стала такова, что человек уже не находит куска хлеба на земле, удобренной костями его предков, - не находит и, гонимый нуждою, уезжает скрепя сердце на юг Америки, за тридцать дней пути от родины своей, - если жизнь такова, что вы хотите от человека?
    Кто бы он ни был - всё равно! Он - как дитя, оторванное от груди матери, вино чужбины горько ему и не радует сердца, но отравляет его тоскою, делает рыхлым, как губка, и, точно губка воду, это сердце, вырванное из груди родины, - жадно поглощает всякое зло, родит темные чувства.
    У нас, в Калабрии, молодые люди перед тем, как уехать за океан, женятся, - может быть, для того, чтоб любовью к женщине еще более углубить любовь к родине, - ведь женщина так же влечет к себе, как родина, и ничто не охраняет человека на чужбине лучше, чем любовь, зовущая его назад, на лоно своей земли, на грудь возлюбленной.
    Но эти свадьбы обреченных нуждою на изгнание почти всегда бывают прологами к страшным драмам рока, мести и крови, и -вот что случилось недавно в Сенеркии, коммуне, лежащей у отрогов Апеннин.
    Эту историю, простую и страшную, точно она взята со страниц Библии, надобно начать издали, за пять лет до наших дней и до ее конца: пять лет тому назад в горах, в маленькой деревне Сарачена жила красавица Эмилия Бракко, муж ее уехал в Америку, и она находилась в доме свекра. Здоровая, ловкая работница, она обладала прекрасным голосом и веселым характером - любила смеяться, шутить и, немножко кокетничая своей красотой, сильно возбуждала горячие желания деревенских парней и лесников с гор.
    Играя словами, она умела беречь свою честь замужней женщины, ее смех будил много сладких мечтаний, но никто не мог похвалиться победою над ней.
    Вы знаете, что больше всех в мире страдают завистью дьявол и старуха: около Эмилии была свекровь. а дьявол всегда там, где можно сделать зло.
    - Ты слишком весела без мужа, моя милая, - говорила старуха, - я, пожалуй, напишу ему об этом. Смотри, я слежу за каждым шагом твоим, помни, - твоя честь - наша честь.
    Сначала Эмилия миролюбиво убеждала свекровь, что она любит ее сына, ей не в чем упрекнуть себя. А та всё чаще и сильней оскорбляла ее подозрениями и, возбуждаемая дьяволом, принялась болтать направо и налево о том, что невестка потеряла стыд.
    Услышав это, Эмилия испугалась и стала умолять ведьму, чтоб она не губила ее своими россказнями, клялась, что она ни в чем не виновна пред мужем, даже в мечтах не испытывает искушения изменить ему, а старуха - не верила ей.
    - Знаю я, - говорила она, - ведь я тоже была молода, знаю я цену этим клятвам! Нет, я уж написала сыну, чтоб он возвращался скорее отомстить за свою честь!
    - Ты написала? - тихо спросила Эмилия.
    -Да.
    - Хорошо...
    Наши мужчины ревнивы, как арабы, - Эмилия понимала, чем грозит ей возвращение мужа.
    На другой день свекровь пошла в лес собирать сухие сучья, а Эмилия - за нею, спрятав под юбкой топор. Красавица сама пришла к карабинерам сказать, что свекровь убита ею.
    - Лучше быть убийцей, чем слыть за бесстыдную, когда честна, - сказала она.
    Суд над нею был триумфом ее: почти всё население Сенеркии пошло в свидетели за нее, и многие со слезами говорили судьям:
    - Она невинна, она погублена напрасно!
    Только один преподобный архиепископ Коцци решился поднять голос против несчастной: он не хотел верить в ее чистоту, говорил о необходимости поддерживать в народе старинные традиции, предупреждал людей, чтобы они не впадали в ошибку, допущенную греками, которые оправдали Фрину, увлеченные красотою женщины дурного поведения, говорил всё, что обязан был сказать, и, может быть, благодаря ему Эмилию присудили к четырем годам простого заключения в тюрьме.
    Так же, как и муж Эмилии, ее односельчанин Донато Гварначья жил за океаном, оставив на родине молодую жену заниматься невеселою работой Пенелопы - плести мечты о жизни и не жить.
    И вот, три года тому назад, Донато получил письмо от своей матери; мать извещала, что его жена, Тереза, отдалась его отцу - ее мужу - и живет с ним. Вы видите: опять старуха и дьявол - вместе!

/ Полные произведения / Горький М. / Сказки об Италии