Войти... Регистрация
Поиск Расширенный поиск



Есть что добавить?

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Полные произведения / Горький М. / Сказки об Италии

Сказки об Италии [4/6]

  Скачать полное произведение

    Гварначья -сын взял билет на первый же пароход в Неаполь и - точно с облака упал - явился домой.
    Жена и отец притворились удивленными, а он, суровый и недоверчивый молодец, первое время держал себя спокойно, желая убедиться в справедливости доноса, - он слышал историю Эмилии Бракко; он хорошо приласкал жену, и некоторое время оба они как бы снова переживали медовый месяц любви, жаркий пир молодости.
    Мать попыталась налить ему в уши яду, но он остановил ее:
    - Довольно! Я хочу сам убедиться в правде твоих слов, не мешай мне.
    Он знал, что оскорбленному нельзя верить, пусть это даже родная мать. "
    Почти половина лета прошла тихо и мирно, может быть, так прошла бы и вся жизнь, но во время кратких отлучек сына из дому его отец снова начал приставать к снохе; она противилась назойливости распущенного старика, и это разозлило его - слишком внезапно было прервано его наслаждение молодым телом, и вот он решил отомстить женщине.
    - Ты погибнешь, - пригрозил он ей.
    - Ты - тоже, - ответила она.
    У нас говорят мало.
    Через день отец сказал сыну:
    - А знаешь ли ты, что твоя жена была неверна тебе?
    Тот, бледный, глядя прямо в глаза ему, спросил:
    - Есть у вас доказательства?
    - Да. Те, кто пользовался ее ласками, говорили мне, что у нее внизу живота большая родинка, - ведь это верно?
    - Хорошо, - сказал Донато. - Так как вы, мой отец, говорите мне, что она виновна, - она умрет!
    Отец бесстыдно кивнул головою.
    - Ну да! Распутных женщин надо убивать.
    - И мужчин, - сказал Донато, уходя.
    Он пошел к жене, положил свои тяжелые руки на плечи ей...
    - Слушай, я знаю, ты изменяла мне. Ради любви, которая жила с нами и в нас до и после измены твоей, скажи - с кем?
    - Ага! - вскричала она, - ты мог узнать это только от твоего проклятого отца, только он один...
    - Он? - спросил крестьянин, и глаза его налились кровью.
    - Он взял меня силой, угрозами, но - пусть будет сказана вся правда до конца...
    Она задохнулась - муж встряхнул ее.
    - Говори!
    - Ах, да, да, да, - прошептала женщина в отчаянии, - мы жили, я и он, как муж с женою, раз тридцать, сорок...
    Донато бросился в дом, схватил ружье и побежал в поле, куда ушел отец, там он сказал ему всё, что может сказать мужчина мужчине в такую минуту, и двумя выстрелами покончил с ним, а потом плюнул на труп и разбил прикладом череп его. Говорили, что он долго издевался над мертвым - будто бы вспрыгнул на спину ему и танцевал на ней свои танец мести.
    Потом он пошел к жене и сказал ей, заряжая ружье:
    - Отойди на четыре шага и читай молитву...
    Она заплакала, прося его оставить ей жизнь.
    - Нет, - сказал он, - я поступаю так, как требует справедливость и как ты должна бы поступить со мною, если б виновен был я...
    Он застрелил ее, точно птицу, а потом пошел отдать себя в руки властей, и когда он проходил улицею деревни, народ расступался пред ним, и многие говорили:
    - Ты поступил как честный мужчина, Донато...
    На суде он защищался с мрачной энергией, с грубым красноречием примитивной души.
    - Я беру женщину, чтоб иметь от ее и моей любви ребенка, в котором должны жить мы оба, она и я! Когда любишь - нет отца, нет матери, есть только любовь, - да живет она вечно! А те, кто грязнит ее, женщины и мужчины, да будут прокляты проклятием бесплодия, болезней страшных и мучительной смерти...
    Защита требовала от присяжных, чтобы они признали убийство в запальчивости и раздражении, но присяжные оправдали Донато, под бурные рукоплескания публики, - и Донато воротился в Сенеркию в ореоле героя, его приветствовали как человека, строго следовавшего старым народным традициям кровавой мести за оскорбленную честь.
    Немного позднее оправдания Донато была освобождена из тюрьмы и его землячка Эмилия Бракко; в ту пору стояло грустное зимнее время, приближался праздник Рождества Младенца, в эти дни у людей особенно сильно желание быть среди своих, под теплым кровом родного дома, а Эмилия и Донато одиноки - ведь их слава не была той славою, которая вызывает уважение людей, - убийца все-таки убийца, он может удивить, но и только, его можно оправдать, но - как полюбить? У обоих руки в крови и разбиты сердца, оба пережили тяжелую драму суда над ними - никому в Сенеркии не показалось странным, что эти люди, отмеченные роком, подружились и решили украсить друг другу изломанную жизнь; оба они были молоды, им хотелось ласки.
    - Что нам делать здесь, среди печальных воспоминаний о прошлом? - говорил Донато Эмилии после первых поцелуев.
    - Если вернется мой муж, он убьет меня, ибо теперь ведь я действительно в мыслях изменила ему, - говорила Эмилия.
    Они решили уехать за океан, как только накопят достаточно денег на дорогу, и, может быть, им удалось бы найти в мире немножко счастья и тихий угол для себя, но вокруг них нашлись люди, которые думали так:
    "Мы можем простить убийство по страсти, мы рукоплескали преступлению в защиту чести, но - разве теперь эти люди не идут против тех традиций, в защиту которых они пролили столько крови?"
    Эти строгие и мрачные суждения, отголоски суровой древности, раздавались всё громче и наконец дошли до ушей матери Эмилии - Серафины Амато, женщины гордой, сильной и, несмотря на свои пятьдесят лет, до сего дня сохранившей красоту уроженки гор.
    Сначала она не поверила слухам, оскорбившим ее.
    - Это - клевета, - сказала она людям, - вы забыли, как моя дочь страдала за охрану своей чести!
    - Нет, не мы, а она забыла это, - ответили люди. Тогда Серафина, жившая в другой деревне, пришла к дочери и сказала ей:
    - Я не хочу, чтобы про тебя говорили так, как начали говорить. То, что ты сделала в прошлом, - чистое и честное дело, несмотря на кровь, таким оно и должно остаться в поучение людям!
    Дочь заплакала, говоря:
    - Весь мир для людей, но для чего же люди, если они не сами для себя?..
    - Спроси об этом священника, если так глупа, что не знаешь этого, - ответила ей мать.
    Потом пришла к Донато и тоже, со всей энергией, предупредила его:
    - Оставь мою дочь в покое, а то худо будет тебе!
    - Послушай, - стал умолять ее молодой человек, - ведь я навсегда полюбил эту женщину, несчастную столько же, как я сам! Позволь мне увезти ее под другое небо, и всё будет хорошо!
    Он только подлил масла в огонь этими словами.
    - Вы хотите бежать? - с яростью и отчаянием вскричала Серафина. - Нет, этого не будет!
    Они расстались, рыча, как звери, и глядя друг на друга огненными глазами непримиримых врагов.
    С этого дня Серафина стала следить за влюбленными, как умная собака за дичью, что, однако, не мешало им видеться украдкой, ночами - ведь любовь хитра и ловка тоже, как зверь.
    Но однажды Серафине удалось подслушать, как ее дочь и Гварначья обсуждали план своего бегства, - в эту злую минуту она решилась на страшное дело.
    В воскресенье народ собрался в церковь слушать мессу; впереди стояли женщины в ярких праздничных юбках и платках, сзади них, на коленях, мужчины; пришли и влюбленные помолиться мадонне о своей судьбе.
    Серафина Амато явилась в церковь позднее всех, тоже одетая по-праздничному, в широком, вышитом цветными шерстями переднике поверх юбки, а под передником - топор.
    Медленно, с молитвою на устах, она подошла к изображению архангела Михаила, патрона Сенеркии, преклонила колена пред ним, коснулась рукою его руки, а потом своих губ и, незаметно пробравшись к соблазнителю дочери, стоявшему на коленях, дважды ударила его по голове, вырубив на ней римское пять или букву V, что значит - вендетта, месть.
    Вихрь ужаса охватил людей, с криком и воплями все бросились к выходу, многие упали без чувств на кафли пола, многие плакали, как дети, а Серафина стояла с топором в руке над беднягой Донато и бесчувственной дочерью своей, как Немезида деревни, богиня правосудия людей с прямою душой.
    Так стояла она много минут, а когда люди, придя в себя, схватили ее, она стала громко молиться, подняв к небу глаза, пылающие дикой радостью:
    - Святой Михаил - благодарю тебя! Это ты дал мне нужную силу, чтоб отомстить за поруганную честь женщины, моей дочери!
    Когда же она узнала, что Гварначья жив и его отнесли на стуле в аптеку, чтобы перевязать страшные раны, ее охватил трепет, и, вращая безумными, полными страха глазами, она сказала:
    - Нет, нет, я верю в бога, он умрет, этот человек! Ведь я нанесла очень тяжкие раны, это чувствовали руки мои, и - бог справедлив -этот человек должен умереть!..
    Скоро эту женщину будут судить и, конечно, осудят тяжко, но -чему может научить удар того человека, который сам себя считает вправе наносить удары и раны? Ведь железо не становится мягче, когда его куют.
    Суд людей говорит человеку:
    - Ты - виновен!
    Человек отвечает "да" или "нет", и всё остается так, как было раньше.
    А в конце концов, дорогие синьоры, надо сказать, что человек должен расти, плодиться там, где его посеял господь, где его любит земля и женщина...
    XIX
    Старик Джиованни Туба еще в ранней молодости изменил земле ради моря - эта синяя гладь, то ласковая и тихая, точно взгляд девушки, то бурная, как сердце женщины, охваченное страстью, эта пустыня, поглощающая солнце, ненужное рыбам, ничего не родя от совокупления с живым золотом лучей, кроме красоты и ослепительного блеска, - коварное море, вечно поющее о чем-то, возбуждая необоримое желание плыть в его даль, - многих оно отнимает у каменистой и немой земли, которая требует так много влаги у небес, так жадно хочет плодотворного труда людей и мало дает радости - мало!
    Еще мальчишкой Туба, работая на винограднике, брошенном уступами по склону горы, укрепленном стенками серого камня, среди лапчатых фиг и олив, с их выкованными листьями, в темной зелени апельсинов и запутанных ветвях гранат, на ярком солнце, на горячей земле, в запахе цветов, - еще тогда он смотрел, раздувая ноздри, в синее око моря взглядом человека, под ногами которого земля не тверда -качается, тает и плывет, - смотрел, вдыхая соленый воздух, и пьянел. становясь рассеянным, ленивые, непослушным, как всегда бывает с тем, кого море очаровало и зовет, с тем, кто влюбился душою в море...
    А по праздникам, рано, когда солнце едва поднималось из-за гор над Сорренто. а небо было розовое, точно соткано из цветов абрикоса, - Туба, лохматый, как овчарка, катился под гору, с удочками на плече, прыгая с камня на камень, точно ком упругих мускулов совсем без костей, -бежал к морю, улыбаясь ему широким, рыжим от веснушек лицом, а встречу, в свежем воздухе утра. заглушая сладкое дыхание проснувшихся цветов, плыл острый аромат, тихий говор волн, - они цеплялись о камни там, внизу, и манили к себе, точно девушки, - волны...
    Вот он висит на краю розовато-серой скалы, спустив бронзовые ноги; черные, большие, как сливы, глаза его утонули в прозрачной зеленоватой воде; сквозь ее жидкое стекло они видят удивительный мир, лучший, чем все сказки: видят золотисто-рыжие водоросли на дне морском, среди камней, покрытых коврами; из леса водорослей выплывают разноцветные "виолы" -живые цветы моря, -точно пьяный, выходит "перкия", с тупыми глазами, разрисованным носом и голубым пятном на животе, мелькает золотая "сарпа", полосатые дерзкие "каньи"; снуют, как веселые черти, черные "гваррачины"; как серебряные блюда, блестят "спаральони", "окьяты" и другие красавицы -рыбы -им нет числа! - все они хитрые и, прежде чем схватить червяка на крючке глубоко в круглый рот, ловко ощипывают его маленькими зубами, - умные рыбы!..
    Точно птицы в воздухе, плавают в этой светлой ласковой воде усатые креветки, ползают по камню раки -отшельники, таская за собой свой узорный дом-раковину; тихо двигаются алые, точно кровь, звезды, безмолвно качаются колокола лиловых медуз, иногда из-под камня высунется злая голова мурены с острыми зубами, изовьется пестрое змеиное тело, всё в красивых пятнах, -она точно ведьма в сказке, но еще страшней и безобразнее ее; вдруг распластается в воде, точно грязная тряпка, серый осьминог и стремительно бросится куда-то хищной птицей; а вот, не торопясь, двигается лангуст, шевеля длиннейшими, как бамбуковые удилища, усами, и еще множество разных чудес живет в прозрачной воде, под небом, таким же ясным, но более пустынным, чем море.
    А море - дышит, мерно поднимается голубая его грудь; на скалу, к ногам Туба, всплескивают волны, зеленые в белом, играют, бьются о камень, звенят, им хочется подпрыгнуть до ног парня, - иногда это удается, вот он, вздрогнув, улыбнулся - волны рады, смеются, бегут назад от камней, будто бы испугались, и снова бросаются на скалу; солнечный луч уходит глубоко в воду, образуя воронку яркого света, ласково пронзая груди волн, - спит сладким сном душа, не думая ни о чем, ничего не желая понять, молча и радостно насыщаясь тем, что видит, в ней тоже ходят неслышно светлые волны, и, всеобъемлющая, она безгранично свободна, как море.
    Так проводил он праздники, потом это стало звать его и в будни - ведь когда человека схватит за сердце море, он сам становится частью его, как сердце - только часть живого человека, и вот, бросив землю на руки брата, Туба ушел с компанией таких же, как сам он, влюбленных в простор, - к берегам Сицилии ловить кораллы: трудная, а славная работа, можно утонуть десять раз в день, но зато - сколько видишь удивительного, когда из синих вод тяжело поднимается сеть - полукруг с железными зубцами на краю, и в ней -точно мысли в черепе - движется живое, разнообразных форм и цветов, а среди него - розовые ветви драгоценных кораллов - подарок моря.
    Так и заснул навсегда для земли человек, плененный морем; он и женщин любил, точно сквозь сон, недолго и молча, умея говорить с ними лишь о том, что знал, - о рыбе и кораллах, об игре волн, капризах ветра и больших кораблях, которые уходят в неведомые моря; был он кроток на земле, ходил по ней осторожно, недоверчиво и молчал с людьми, как рыба, поглядывая во все глаза зорким взглядом человека, привыкшего смотреть в изменчивые глубины и не верить им, а в море он становился тихо весел, внимателен к товарищам и ловок, точно дельфин.
    Но как бы хорошо человек ни выбрал жизнь для себя- ее хватает лишь на несколько десятков лет, - когда просоленному морской водою Туба минуло восемьдесят - его руки, изувеченные ревматизмом, отказались работать -достаточно! -искривленные ноги едва держали согнутый стан, и. овеянный всеми ветрами старик, он с грустью вышел на остров, поднялся на гору, в хижину брата, к детям его и внукам, - это были люди слишком бедные для того. чтоб быть добрыми, и теперь старый Туба не мог - как делал раньше - приносить им много вкусных рыб.
    Старику стало тяжело среди этих людей, они слишком внимательно смотрели за кусками хлеба, которые он совал кривою, темной лапой в свой беззубый рот; вскоре он понял, что лишний среди них; потемнела у него душа, сердце сжалось печалью, еще глубже легли морщины на коже, высушенной солнцем, и заныли кости незнакомою болью; целые дни, с утра до вечера, он сидел на камнях у двери хижины, старыми глазами глядя на светлое море, где растаяла его жизнь, на это синее, в блеске солнца, море, прекрасное, как сон.
    Далеко оно было от него, и трудно старику достичь берега, но он решился, и однажды, тихим вечером, пополз с горы, как раздавленная ящерица по острым камням, и когда достиг волн - они встретили его знакомым говором, более ласковым, чем голоса людей, звонким плеском о мертвые камни земли; тогда -как после догадывались люди - встал на колени старик, посмотрел в небо и в даль, помолился немного и молча за всех людей, одинаково чужих ему, снял с костей своих лохмотья, положил на камни эту старую шкуру свою - и все-таки чужую, - вошел в воду, встряхивая седой головой, лег на спину и, глядя в небо, -поплыл в даль, где темно-синяя завеса небес касается краем своим черного бархата морских волн, а звезды так близки морю, что, кажется, их можно достать рукой.
    Тихими ночами лета море спокойно, как душа ребенка, утомленного играми дня, дремлет оно, чуть вздыхая, и, должно быть, видит какие-то яркие сны, - если плыть ночью по его густой и теплой воде, синие искры горят под руками, синее пламя разливается вокруг, и душа человека тихо тает в этом огне, ласковом, точно сказка матери.
    XX
    В священной тишине восходит солнце, и от камней острова поднимается в небо сизый туман, насыщенный сладким запахом золотых цветов дрока.
    Остров, среди темной равнины сонных вод, под бледным куполом неба, подобен жертвеннику пред лицом бога-солнца.
    Только что погасли звезды, но еще блестит белая Венера, одиноко утопая в холодной высоте мутного неба, над прозрачною грядою перистых облаков; облака чуть окрашены в розоватые краски и тихо сгорают в огне первого луча, а на спокойном лоне моря их отражения, точно перламутр, всплывший из синей глубины вод.
    Выпрямляются встречу солнцу стебли трав и лепестки цветов, отягченные серебром росы, ее светлые капли висят на концах стеблей, полнеют и, срываясь, падают на землю, вспотевшую в жарком сне. Хочется слышать тихий звон их падения, - грустно, что не слышишь его.
    Проснулись птицы, перепархивают в листве олив, поют, а снизу вздымаются в гору густые вздохи моря, пробужденного солнцем.
    А все-таки -тихо, люди еще спят. В свежести утра запах цветов и трав яснее, чем звуки.
    Из двери белого домика, захлестнутого виноградниками, точно лодка зелеными волнами моря, выходит навстречу солнцу древний старец Этторе Чекко, одинокий человечек, нелюдим, с длинными руками обезьяны, с голым черепом мудреца, с лицом, так измятым временем, что в его дряблых морщинах почти не видно глаз.
    Медленно приподняв ко лбу черную, волосатую руку, он долго смотрит в розовеющее небо, потом - вокруг себя, - пред ним, по серовато-лиловому камню острова, переливается широкая гамма изумрудного и золотого, горят розовые, желтые и красные цветы; темное лицо старика дрожит в добродушной усмешке, он утвердительно кивает круглой тяжелой головой.
    Он стоит, точно поддерживая тяжесть, чуть согнув спину, широко расставив ноги, а вокруг него все веселей играет юный день, ярче блестит зелень виноградников, громче щебечут вьюрки и чижи, в зарослях ежевики, ломоноса, в кустах молочая бьют перепела, где-то свистит черный дрозд, щеголеватый и беззаботный, как неаполитанец.
    Старый Чекко поднимает длинные усталые руки над головою, потягивается, точно собираясь лететь вниз, к морю, спокойному, как вино в чаше.
    А расправив старые кости, он опустился на камень у двери, вынул из кармана куртки открытое письмо, отвел руку с ним подальше от глаз, прищурился и смотрит, беззвучно шевеля губами. На большом, давно не бритом и точно посеребренном лице его - новая улыбка: в ней странно соединены любовь, печаль и гордость.
    Пред ним на куске картона изображены синей краской двое широкоплечих парней, они сидят плечо с плечом и весело улыбаются, кудрявые, большеголовые, как сам старик Чекко, а над головами их крупно и четко напечатано:
    "Артуро и Энрико Чекко
    два благородных борца за интересы своего класса. Они организовали 25 000 текстильных рабочих, заработок которых составлял 6 долларов в неделю, и за это они посажены в тюрьму.
    Да здравствуют
    борцы за социальную справедливость!"
    Старик Чекко неграмотен, и надпись сделана на чужом языке, но он знает, что написано именно так, каждое слово знакомо ему и кричит, поет, как медная труба.
    Эта синяя открытка принесла старику много тревоги и хлопот: он получил ее месяца два тому назад и тотчас же, инстинктом отца, почувствовал, что дело неладно: ведь портреты бедных людей печатаются лишь тогда, когда эти люди нарушают законы.
    Чекко спрятал в карман этот кусок бумаги, но он лег ему на сердце камнем и с каждым днем всё становился тяжелей. Не однажды он хотел показать письмо священнику, но долгий опыт жизни убедил его, что люди справедливо говорят: "Может быть, поп и говорит богу правду про людей, но людям правду - никогда".
    Первый, у кого он опросил о таинственном значении открытки, был рыжий художник, иностранец -длинный и худой парень, который очень часто приходил к дому Чекко и, удобно поставив мольберт, ложился спать около него, пряча голову в квадратную тень начатой картины.
    -Синьор, -спросил он художника, -что сделали эти люди?
    Художник посмотрел на веселые рожи детей старика и сказал:
    - Должно быть, что-то смешное...
    - А что напечатано про них?
    - Это -по-английски. Кроме англичан, их язык понимает только бог да еще моя жена. если она говорит правду в этом случае. Во всех других случаях она не говорит правды.
    Художник был болтлив, как чиж, он, видимо, ни о чем не мог говорить серьезно. Старик угрюмо отошел прочь от него, а на другой день явился к жене художника, толстой синьоре, - он застал ее в саду, где она, одетая в широкое и прозрачное белое платье, таяла от жары, лежа в гамаке и сердито глядя синими глазами в синее небо.
    - Эти люди посажены в тюрьму, - сказала она ломаным языком.
    У него дрогнули ноги, как будто весь остров пошатнулся от удара, но он все-таки нашел силы спросить:
    - Украли или убили?
    - О нет. Просто они - социалисты.
    - Что такое - социалисты?
    - Это - политика, - сказала синьора голосом умирающей и закрыла глаза.
    Чекко знал, что иностранцы - самые бестолковые люди, они глупее калабрийцев, но ему хотелось знать правду о детях, и он долго стоял около синьоры, ожидая, когда она откроет свои большие ленивые глаза. А когда наконец это случилось, он -спросил, ткнув пальцем в карточку:
    - Это - честно?
    - Я не знаю. - ответила она с досадой. - Я сказала - это политика, понимаешь?
    Нет, он не понимал: политику делают в Риме министры и богатые люди для того, чтобы увеличить налоги на бедных людей. А его дети-рабочие, они живут в Америке и были славными парнями - зачем им делать политику?
    Всю ночь он просидел с портретом детей в руках, - при луне он казался черным и возбуждал еще более мрачные мысли. Утром решил спросить священника, - черный человек в сутане кратко и строго сказал:
    - Социалисты - это люди, которые отрицают волю бога, -достаточно, если ты будешь знать это. И добавил еще строже вслед старицу:
    - Стыдно в твои годы интересоваться такими вещами!..
    "Хорошо, что я не показал ему портрета". -подумал Чекко.
    Прошло еще дня три, он пошел к парикмахеру, щеголю и вертопраху. Про этого парня, здорового, как молодой осел. говорили, что он за деньги любит старых американок, которые приезжают будто бы наслаждаться красотою моря, а -,на самом деле ищут приключений с бедными парнями.
    - Боже! - воскликнул этот дурной человек, прочитав надпись, и щеки его радостно вспыхнули. -Это Артуро и Энрико. мои товарищи! О, я от души поздравляю вас, отец Этторе, вас и себя! Вот у меня и еще двое знаменитых земляков -можно ли не гордиться этим?,
    - Не болтай лишнего, - предупредил его старик.
    Но тот кричал, размахивая руками:
    - Это хорошо!
    - Что напечатано про них?
    - Я не могу прочитать, но я уверен, что напечатали правду. Бедняки должны быть великими героями для того, чтобы о них сказали правду наконец!
    -Молчи, прошу тебя, -сказал Чекко и ушел, -яростно стуча деревянными башмаками по камням.
    Он пошел к русскому синьору, о котором говорили, что это добрый и честный человек. Пришел, сел у койки, на которой тот медленно умирал, и спросил его:
    - Что сказано об этих людях?
    Прищурив глаза, обесцвеченные болезнью и печальные, русский слабым голосом прочитал надпись на открытке и хорошо улыбнулся старику, а тот сказал ему:
    - Синьор, вы видите - я очень стар и уже скоро пойду к моему богу. Когда мадонна спросит меня - что я сделал с моими детьми, я должен буду рассказать ей это правдиво и подробно. Это мои дети здесь на карточке, но я не понимаю, что они сделали и почему в тюрьме?
    Тогда русский очень серьезно и просто посоветовал ему:
    - Скажите мадонне, что ваши дети хорошо поняли главную заповедь ее сына: они любят ближних живой любовью...
    Ложь нельзя сказать просто: она требует громких слов и многих украшений, - старик поверил русскому и крепко пожал его маленькую и не знавшую труда руку.
    - Значит, это не позорно для них - тюрьма?
    - Нет, - сказал русский. - Ведь вы знаете, что богатых сажают в тюрьму лишь тогда, если они сделают слишком много зла и не сумеют скрыть это, бедные же попадают в тюрьмы, чуть только они захотят немножко добра. Вы - счастливый отец, вот что я вам скажу!
    И слабеньким своим голосом он долго говорил Чекко о том, что затеяно в жизни ее честными людьми, о том, как они хотят победить нищету, глупость и всё то, страшное и злое, что рождается глупостью и нищетой...
    Солнце горит в небе, как огненный цветок, и сеет золотую пыль своих лучей на серые груди скал, а из каждой морщины камня, встречу солнца, жадно тянется живое - изумрудные травы, голубые, как небо, цветы. Золотые искры солнечного света вспыхивают и гаснут в полных каплях хрустальной росы.
    Старик следит, как всё вокруг него дышит светом, поглощая его живую силу, как хлопочут птицы и, строя гнезда, поют; он думает о своих детях: парни за океаном, в тюрьме большого города, - это плохо для их здоровья, плоховато, да...
    Но - они в тюрьме за то, что выросли честными ребятами, каким был всю жизнь их отец, - это хорошо для них и для его души.
    И бронзовое лицо старика точно тает в гордой улыбке.
    - Земля - богата, люди - бедны, солнце - доброе, человек- зол. Всю жизнь я думал об этом, и хотя не говорил им, а они поняли думы отца. Шесть долларов в неделю - это сорок лир, ого! Но они нашли, что этого мало, и двадцать пять тысяч таких же, как они. согласились с ними -этого мало для человека, который хочет хорошо жить...
    Он уверен, что в его детях развились и выросли скрытые мысли его сердца, он очень гордится этим, но, зная, как мало люди верят сказкам, которые создают сами же они каждый день, он молчит.
    Лишь иногда старое емкое сердце переполняется думами о будущем детей, и тогда старый Чекко, выпрямив натруженную спину, выгибает грудь и, собрав последние силы, хрипло кричит в море, в даль, туда, к детям:
    - Вальо -о!.. *
    * Vaglio-o!..-Смелее!.. (Итал.)
    И солнце смеется, восходя всё выше над густой и мягкой водою моря, а люди с виноградников отвечают старику:
    - Ой -и!..
    XXI
    Скоро полночь.
    В синем небе над маленькой площадью Капри низко плывут облака, мелькают светлые узоры звезд, вспыхивает и гаснет голубой Сириус, а из дверей церкви густо льется важное пение органа, и всё это: бег облаков, трепет звезд, движение теней по стенам зданий и камню площади - тоже как тихая музыка.
    Под ее торжественный ритм вся площадь, похожая на оперную декорацию, колеблется, становясь то тесной и темной, то -просторной и призрачно светлой.
    Над Монте -Соляро раскинулось великолепное созвездие Ориона, вершина горы пышно увенчана белым облаком, а обрыв ее, отвесный, как стена, изрезанный трещинами, -точно чье-то темное, древнее лицо, измученное великими думами о мире и людях.
    Там, на высоте шестисот метров, накрыт облаком заброшенный маленький монастырь и - кладбище, тоже маленькое, могилы на нем подобны цветочным грядам, их немного, и в них, под цветами, - все монахи этого монастыря. Иногда его серые стены выглядывают из облака, точно прислушиваясь к тому, что творится внизу.
    По площади шумно бегают дети, разбрасывая шутихи; по камням, с треском рассыпая красные искры, прыгают огненные змеи, иногда смелая рука бросает зажженную шутиху высоко вверх, она шипит и мечется в воздухе, как испуганная летучая мышь, ловкие темные фигурки бегут во все стороны со смехом и криками - раздается гулкий взрыв, на секунду освещая ребятишек, прижавшихся в углах, - десятки бойких глаз весело вспыхивают во тьме.
    Взрывы раздаются почти непрерывно, заглушая хохот, возгласы испуга и четкий стук деревянных башмаков по гулкой лаве; вздрагивают тени, взмывая вверх, на облаках пылают красные отражения, а старые стена домов точно улыбаются - они помнят стариков детьми и не одну сотню раз видели это шумное и немножко опасное веселье детей в ночь на Рождество Христа.
    Но чуть только выделится секунда тишины - снова слышен серьезный, молитвенный гул органа, а снизу ему отвечает море глухими ударами волн о прибрежные камни и шёлковым шорохом гальки.
    Залив - точно чаша. полная темным пенным вином, а по краям ее сверкает живая нить самоцветных камней, это огни городов -золотое ожерелье залива.
    Над Неаполем -опаловое зарево, оно колышется, точно северное сияние, десятки ракет и фугасов врываются в него, расцветают букетами ярких огней и, на миг остановясь в трепетном облаке света, гаснут, - доносится тяжкий гул.
    По всему полукругу залива идет неустанно красивая беседа огня: холодно горит белый маяк неаполитанского порта и сверкает красное око Капо ди Мизена, а огни на Прочиде и у подножия Искии -как ряды крупных бриллиантов, нашитые на мягкий бархат тьмы.
    По заливу ходят стада белых волн, сквозь их певучий плеск издали доносятся смягченные: вздохи взрывов ракет; всё еще гудит орган и смеются дети, но -вот неожиданно и торжественно колокол башенных часов бьет четыре и двенадцать раз.
    Кончилась месса, из дверей церкви на широкие ступени, лестницы пестрой лавою течет толпа -встречу ей, извиваясь, прыгают красные змеи. Пугливо вскрикивают женщины, радостно хохочут мальчишки -это их праздник, и никто не смеет запретить им играть красивым огнем.
    Немножко испугать солидного, празднично одетого взрослого человека, заставить его, деспота, попрыгать по площади от шутихи, которая гонится за ним, шипя и обрызгивая искрами сапоги его, -это такое высокое удовольствие! И его испытываешь только один раз в год...
    Чувствуя себя в ночь рождения Младенца, любившего их, королями и хозяевами жизни, -дети не скупятся- воздать взрослым за год их скучной власти минутами своего веселого могущества: взрослые дяденьки тяжело подпрыгивают, увертываясь от огня, и добродушно просят о пощаде:
    - Баста! Эй, разбойники, -баста!
    Спешно идут дзампоньяры - пастухи из Абруццы, горцы, в синих коротких плащах и широких шляпах. Их стройные ноги, в чулках из белой шерсти, опутаны крест-накрест темными ремнями, у двоих под плащами волынки, четверо держат в руках деревянные, высокого тона рожки.
    Эти люди являются на остров ежегодно и целый месяц живут здесь, каждый день славословя Христа и богоматерь своей странной красивой музыкой.
    Трогательно видеть их на рассвете, когда они, бросив шляпы к ногам своим, стоят пред статуей мадонны, вдохновенно глядя в доброе лицо Матери и играя в честь ее невыразимо волнующую мелодию, которая однажды метко названа была "физическим ощущением бога".
    Теперь пастухи идут к яслям Младенца, он лежит в доме старика столяра Паолино, и его надобно перенести в церковь св. Терезы.
    Дети бросаются вслед за ними, узкая улица проглатывает их темные фигурки, и несколько минут - площадь почти пуста, только около храма на лестнице тесно стоит толпа людей, ожидая процессию, да тени облаков тепло и безмолвно скользят по стенам зданий и по головам людей, словно лаская их.


1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ]

/ Полные произведения / Горький М. / Сказки об Италии


2003-2024 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты

 Яндекс цитирования
Дизайн сайта — aminis