• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Войнович В. / Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина

Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина [5/16]

Скачать полное произведение

    Чонкин подровнял последний угловой столбик, отступил с топором на два шага. Хорошо вроде, ровно. Всадил в столбик топор, достал из кармана масленку с махоркой, газетку, закурил, постучал в окошко:
     -- Слышь, Нюрка, ты давай прибирай скорее, щась приду, поваляемся.
     -- Иди, черт чудной,-- с ласковой грубостью отозвалась Нюра.-- Сколь можно?
     -- А сколь хошь,-- объяснил Чонкин.-- Кабы ты не сердилась, так я хочь бы целые сутки.
     Нюра только рукой махнула. Иван отошел от окна, задумался о своей будущей жизни, а когда услыхал рядом с
     собой чей-то голос, даже испугался, вздрогнул от
     неожиданности.
     -- Слышь, армеец, закурить не найдешь ли?
     Он поднял глаза и увидел рядом с собой Плечевого. Плечевой возвращался с рыбалки. В одной руке он держал
     удочку, в другой прутик с нанизанными на него мелкими
     рыбешками. Рыбешек было штук десять. Чонкин снова достал
     махорку с ймгазеткой и, протянув Плечевому, спросил:
     -- Ну, как рыбка ловится?
     Плечевой прислонил удочку к забору, зажал прут с рыбой под мышкой и, свертывая самокрутку, сказал неохотно:
     -- Какая там ноне ловится! Это несчастье одно, а не рыба. Кошке отдам, пущай жрет. Раньше, бывало, щуки на блесну ловились во какие. Он прикурил от Ивановой цигарки и, коснувшись правой рукой левого плеча, вытянув левую руку, показывая, какие именно были щуки. А сейчас щуку здесь днем с огнем не найдешь. Караси их,дчто ли, пожрали. А ты, что ж, с Нюркой живешь? переменил он ни с того ни с сего разговор.
     -- Ага, с Нюркой, согласился Иван.
     -- И после службы думаешь с ней оставаться? допытывался Плечевой.
     -- Не решил еще, задумчиво сказал Иван, не зная, стоит ли доверять свои сомнения малознакомому человеку. Вообще, конечно, Нюрка -- баба справная и видная из себя, но и я ведь тоже еще молодой, обсмотреться надо сперва что к чему, а потом уж и обзаводиться по закону, в смысле семейной жизни.
     -- А на что тебе обсматриваться? сказал Плечевой.-- Женись, да и все. У Нюрки все ж таки своя изба и своя корова. Да где ж ты еще такое найдешь?
     -- Вообще-то верно...
     -- Вот я тебе и говорю женись. Нюрка -- баба очень хорошая, да, тебе про нее никто плохого не скажет. Она вон сколь ни жила одна, никогда ни с кем не путалась, и мужика у нее отродясь не было. Только с Борькой одним и жила, да.
     -- С каким Борькой? -- насторожился Иван.
     -- С каким Борькой? А с кабаном ейным, охотно объяснил Плечевой.
     Чонкин от неожиданности подавился дымом, закашлялся, бросил цигарку на землю и раздавил ее каблуком.
     -- Брось чудить, сказал он сердито.-- Какого еще такого кабана выдумал?
     Плечевой посмотрел на него голубыми глазами.
     -- А чего я тебе сказал? Тут ничего такого и нет. Известно, женщина одинокая, а ей тоже требуется, да. И сам
     посуди ему уж в обед сто лет, а она его резать не хочет,
     а почему? Да как же его зарежешь, если, бывало, она в
     постелю, а он до нее. Накроются одеялом и лежат, как муж
     жена. А так кого хошь на деревне спроси, и тебе каждый
     скажет: лучше Нюрки никого не найти.
     Довольный произведенным впечатлением, Плечевой взял удочку и не спеша пошел дальше, попыхивая цигаркой, а Чонкин долго еще стоял с отвалившейся нижней челюстью,
     провожая Плечевого растерянным взглядом и не зная, как
     относиться к только что услышанной новости.
     Нюра, подоткнув юбку, мыла в избе полы. Распахнулась дверь, на пороге появился Чонкин.
     -- Погоди, протру пол,-- сказала Нюра,-- не заметив его возбужденного состояния.
     -- Нечего мне годить, сказал он и прошел в грязных ботинках к вешалке, где висела винтовка. Нюра хотела заругаться, но поняла, что Чонкин чем-то расстроен.
     -- Ты чего, спросила она.
     -- Ничего. Он сорвал винтовку и вскрыл затвор, чтобы проверить патроны.
     Нюра с тряпкой стала в дверях.
     -- Пусти! Он подошел с винтовкой в руках и попытался отодвинуть ее прикладом, словно веслом.
     -- Ты чего это надумал? закричала она, заглядывая ему в глаза.-- На что ты ружье берешь?
     -- Пусти, сказано тебе. Он двинул ее плечом.
     -- Скажи зачем?-- стояла на своем Нюра.
     -- Ну ладно, Чонкин поставил винтовку к ноге и посмотрел Нюре в глаза.-- Что у тебя было с Борькой?
     -- Да ты что? С каким Борькой?
     -- Известно, с каким. С кабаном. Ты с им давно живешь?
     Нюра попыталась улыбнуться.
     -- Ваня, ты это шутейно, да?
     Этот вопрос почему-то совершенно вывел его из равновесия.
     -- Я вот тебе дам шутейно! Он замахнулся прикладом.-- Говори, стерва, когда ты с ним снюхалась?
     Нюра посмотрела на него ошалелым взглядом, как бы пытаясь понять, не сошел ли он с ума. А если нет, значит, она сумасшедшая, потому что ее бедный рассудок не мог охватить смысла того, что было здесь сказано.
     -- Господи, что же это такое творится!-- простонала Нюра.
     Она выпустила из рук тряпку и, обхватив голову мокрыми руками, отошла к окну. Села на лавку и заплакала тихо, беспомощно, как плачут больные дети, у которых не хватает сил плакать громко.
     Такой реакции на свои слова Чонкин не ожидал. Он растерялся и, топчась у открытых дверей, не знал, как ему поступить. Потом прислонил винтовку к стене и подошел к Нюре.
     -- Слышь, Нюрка, сказал он, помолчав,-- ну, если чего и было, я ж ничего. Я его шмальну, и все, и дело с концом. По крайности хоть мясо будет, какое там никакое. А то бегает по двору, как собака, только хлеб зазря переводит.
     Нюра все так же плакала, и Чонкин не понял, слышала она его или нет.
     Он провел своей шершавой ладонью по ее волосам и, подумав, сказал иначе:
     -- Ну, а если не было ничего, так ты мне, Нюрка , скажи. Я ведь не со зла, а сдуру. Мне Плечевой бухнул, а я, не
     подумавши, тоже. Народ ведь у нас, Нюрка, злой, нехороший,
     и, когда женщина или девушка живет по -- отдельности, про
     нее чего только не скажут.
     Слова его, однако, успокоения не внесли, а произвели совершенно обратное действие. Нюра закричала дурным голосом, упала на лавку, обхватила ее руками и стала давиться в рыданиях, вздрагивая всем телом.
     Чонкин в отчаянии забегал перед ней, засуетился, потом упал на колени и, отрывая Нюру от лавки, закричал ей в самое ухо:
     -- Слышь, Нюрка, да ты что? Да это я так просто. Да мне никто ничего не говорил, я сам все выдумал просто для
     шутки. Дурак я, слышь, Нюрка, дурак. Ну, хочешь, ударь
     меня по голове вот хоть утюгом, только не плачь.
     Он и правда схватил стоявший под лавкой утюг и вложил его в Нюрину руку. Нюра утюг отшвырнула, и Чонкин инстинктивно отскочил, иначе ему бы отшибло ноги. Как ни странно, но, бросив утюг, Нюра начала успокаиваться и затихла, только плечи ее продолжали вздрагивать. Чонкин побежал в сени и принес ковшик воды. Стуча зубами о железо, Нюра отхлебнула глоток и поставила ковшик на лавку перед собой. Потом села, утерла слезы воротником платья и спросила почти спокойно:
     -- Исть будешь?
     -- Не мешало бы, радостно согласился Иван, довольный, что все обошлось. Ему уже самому казались смешными его сомнения. Это же надо было поверить в такую глупость! И кому? Плечевому, который только и знает, что языком трепать!
     Иван побежал на улицу, внес топор в сени, но когда проходил мимо двери, ведущей из избы в хлев, услышал приглушенное хрюканье Борьки, и темное сомнение опять шевельнулось в его душе, он хотел, но не смог его подавить.
     Нюра поставила на стол две кружки парного, еще пахнущего коровой молока, и теперь гремела в печи ухватом, пытаясь извлечь чугунок с картошкой. Чонкин ей помог, усе лся за стол.
     -- Слышь, Нюра, сказал он, придвигая к себе молоко,-- ты все же сердись, не сердись, а Борьку я завтра шмальну.
     -- За что? спросила она.
     -- Да причем тут за что, ни за что. Раз болтовня такая в народе пошла, значит надо шмальнуть, и чтоб не было никаких разговоров.
     Он смотрел на нее настороженно, но она на этот раз плакать не стала. Она разложила картошку по тарелкам,
     пододвинула одну Чонкину, другую себе и сказала с горечью:
     -- А если ты его убьешь, значит, думаешь, народ сразу перестанет болтать? Эх, не знаешь ты, Ваня, наших людей. Да они же все от радости взвоют. А разговоров пойдет... "Чего это он, мол, кабана вдруг стрелил?" "Понятно чего. С ним же Нюрка жила". А дальше больше. Один слово скажет, другой два прибавит. И уж так разрисуют, не хуже, чем в книге. "Пошла это Нюрка ввечеру корову доить, а Иван дома остался. Ждет-пождет нету Нюрки. "Дай,-- думает,-- погляжу, не заснула ли". Заходит он это в хлев, а Нюрка..."
     -- Цыц, ты! заорал неожиданно Чонкин и двинул от себя кружку, расплескав по столу молоко.
     Картина, представленная Нюрой, подействовала на него так сильно, как будто он сам все это увидел, и вопреки доводам, которыми она хотела его убедить, он опять взбеленился и, опрокинув скамейку, кинулся к винтовке, стоявшей возле дверей. Но Нюра опередила его. Она встала в дверях, как памятник, и сдвинуть Чонкину было ее не под силу. Давешняя история повторилась. Чонкин толкал Нюру плечом и говорил:
     -- Пусти!
     А она отвечала ему:
     -- Не пущу!
     А он настаивал на своем:
     -- Пусти!
     А она отстаивала свое:
     -- Не пущу!
     Потом Чонкин уморился, отошел и сел на лавку, зажав винтовку в коленях.
     -- Видать, Нюрка, правду брешет про тебя Плечевой, зло сказал он.-- Кабы у тебя с Борькой не было ничего, ты бы
     за него держаться не стала. Ему уж в обед сто лет, давно
     на сало пора, а ты его все бережешь. А коли так, нам с тобой вместе не жить. И вопрос, Нюрка, в настоящий период стоит либо так, либо эдак, либо я, либо кабан, даю тебе на размышление пять с лишним минут, а затем собираю свои манатки, и извини-подвинься.
     Он посмотрел на ходики, висевшие против окна, засек время и, подперев голову рукой, отвернулся от Нюры, ожидая
     ее решения. Она придвинула к себе табуретку и села возле
     дверей. Оба сидели и молчали, как на вокзале, когда все
     заготовленные слова уже сказаны, осталось только поцеловаться, а тут сообщили, что поезд опаздывает на два часа.
     Прошло пять минут, пять минут с лишним, прошло шесть минут. Чонкин повернулся к Нюре и спросил:
     -- Ну, что ты надумала?
     -- А что мне думать? сказала она печально.-- Ты, Ваня, сам все решай, сам поступай, как знаешь. А Борьку я убивать не дам. С тобой я знакома без году неделя, а он у меня живет, почитай, уже два года. Я его маленьким в колхозе взяла, когда ему было всего три денечка. И молоком из бутылки
     через соску поила,чи в корыте купала, и грелку на живот
     ложила, когда он болел. И он мне теперь, хоть смейся, хоть
     нет, вроде сына. И для него дороже меня никого нет, почему
     он меня провожает на работу и встречает, когда обратно
     иду. И какая б ни была погода, а только на пригорок
     взойду, а он навстречь мне несется, хоть по снегу, хоть по
     грязюке. И так у меня, Ваня, в иной момент сердце
     сжимается, что присяду я над этим Борькой и плачу как
     дура, сама не знаю, от радости или от горя, а скорее от
     того и другого. К тебе, Ваня, я хоть и привыкла и полюбила
     тебя, как мужа родного, но ты сегодня здесь, завтра там,
     найдешь себе другую, получше да покрасивше, а для Борьки
     лучше меня никого нет. И когда я буду одна, он подойдет,
     ухом об ногу потрется, и уже веселее, все же живая душа.
     Ее слова тронули Чонкина, но отступать он не стал, потому что имел о женщинах твердое представление -- раз отступишь, поддашься, потом на голову сядут...
     -- Ну, а что же делать, Нюрка? Ведь это же такое говорят, да ведь этот стыд просто.
     -- Смотри, Ваня, дело твое.
     -- Ну, ладно. Он собрал в охапку винтовку, скатку и вещмешок и подошел к Нюре. Я ведь, Нюрка, ухожу.
     -- Иди. Она отрешенно глядела в угол.
     -- Ну и оставайся, сказал он и вышел на улицу.
     Вечерело. На небе проступил первые звездочки. На столбе возле конторы играло радио. Передавали песни Дунаевского на стихи Лебедева-Кумача.
     Чонкин свалил свое имущество возле самолета, сел на крыло и задумался над зыбкостью счастья. Еще недавно, не
     больше часа назад, он был вполне благополучным человеком,
     хотя и временным, но хозяином дома, главой семьи, и вдруг
     все рухнуло, разлетелось, и он опять оказался одиноким,
     бездомным, привязанным к этому поломанному самолету, как
     собака к будке. Но собака, которая привязана к будке,
     находится даже в более выгодном положении, ее хотя бы
     кормят только за то, что она собака, а его, Ивана, оставили на произвол судьбы и неизвестно, собираются забрать или нет.
     Сидеть на наклонном крыле было неудобно, да и холодно становилось. Чонкин пошел к стогу, стоявшему в огороде, натаскал несколько охапок сена и стал устраиваться на ночлег. Сам лег на сено, а свеху укрылся шинелью.
     Ему здесь было не так уж и плохо, во всяком случае, привычно, и он подумал, что вот сейчас выйдет Нюра и
     станет извиняться и просить его вернуться обратно, а он
     скажет: "Нет, ни за что. Ты сама так хотела, и пущай так
     будет". И это ж надо такое! Вот уж никогда не думал, что
     придется бабу ревновать, и к кому! До него донеслось из
     хлева Борькино хрюканье. Чонкин вдруг представил себе, как
     именно могла быть Нюра с кабаном, и его даже передернуло
     от омерзения. Надо бы его все-таки пристрелить. Так он
     подумал, но на то, чтобы пойти и сделать это сейчас, у
     него почему-то не хватало ни зла, ни желания.
     После песен Дунаевского передали последние известия, а следом за ним сообщение ТАСС.
     "Может, насчет билизации",-- подумал Чонкин, которому слово "демобилизация" или даже "мобилизация" произнести
     было не под силу, хотя бы и мысленно. Говорили совсем
     о другом.
     -- ...Германия, отчетливо выговаривал диктор,-- так же неуклонно соблюдает условия советско-германского пакта о ненападении, как и Советский Союз, ввиду чего, по мнению советских кругов, слухи о намерениях Германии порвать пакт
     и предпринять нападение на Советский Союз лишены всякой
     почвы...
     "Почва,-- подумал Чонкин,-- смотря какая. Если, к примеру, суглинок, так это гроб, а если сухая с песком, для картошки лучше не надо. Хотя тоже не сравнить с черноземом. И для хлеба хорош, и для всего..."
     Подумал он о хлебе, и сразу засосало под ложечкой.
     Вообще, конечно, он тоже зря в бутылку полез. Плечевой чего ни ляпнет, только слушай, а он уши распустил как дурак. А теперь что ж. Теперь надо стоять на своем, хотя вроде бы и ни к чему, и есть, ой, как охота.
     Тем временем уже совсем стемнело. Звезды были теперь рассыпаны по всему небу, и одна из них, самая яркая, желтая, висела низко над горизонтом, казалось, пройди немного и протяни руку, достанешь. Гладышев говорил, что все небесные тела вращаются и движутся в пространстве. Но эта звезда не вращалась. Она висела на одном месте, и, сколько Чонкин ни щурился, никакого движения не замечал.
     Радио, начавшее передавать концерт легкой музыки, вдруг захрипело и смолкло, но тут же на смену ему заиграла гармошка, и кто-то пока еще не установившемся басом заорал на всю деревню:
     А хулиганом мать родила,
     А хулиганом назвала,
     А финку-ножик наточила,
     А хулигану подала.
     И тут же откуда-то женский высокий голос:
     -- Катька, сука несчастная, ты пойдешь домой али нет?
     Потом гармонист заиграл "Раскинулось море широко", бессовестно перевирая мелодию, наверное, оттого, что в темноте не мог попасть пальцами в нужные кнопки.
     Потом гармошка смолкла, и стали слышны другие звуки, до этого неразличимые. Пищала полевая мышь, трещал сверчок, хрустела сеном корова и где-то возились и в сонной тревоге перекудахтывались куры.
     Пом заскрипела дверь. Чонкин насторожился. Но это бы-
     ла не Нюрина дверь, а соседская. Гладышев вышел на крыльцо, постоял, повздыхал, может быть, привыкая к темноте,
     потом направился к ватерклозету, спотыкаясь между грядок и попыхивая цигаркой. Потом еще постоял на крыльце, покашлял, заплевал цигарку и вернулся в избу. Вскоре после него выскочила Афродита и торопливо помочилась возле крыльца. Потом Чонкин слышал, как она, закрывая за собой дверь, долго гремела засовом. Нюра не выходила, не просила прощения и, кажется, не собиралась. 14
     Кто-то тронул его за локоть. Он посмотрел и увидел перед собой синее в ночном полусвете лицо Плечевого.
     -- Пошли,-- тихо сказал Плечевой и протянул Чонкину руку.
     -- Куда?-- удивился Чонкин.
     -- Куда надо,-- последовал ответ.
     Не хотелось Чонкину подниматься и переть на ночь глядя неизвестно куда и зачем, но когда ему говорили "надо", он отказываться не умел.
     Они шли, пробираясь между высоких деревьев со стволами белыми, как у берез, но это были совсем не березы, а
     какие-то другие деревья, густо покрытые инеем. Трава была
     тоже покрыта инеем, имевшим весьма странные свойства на
     нем не оставалось никаких следов. Чонкин заметил это, хотя
     и торопился, боясь упустить из виду Плечевого, спина
     которого то исчезала, то вновь появлялась перед глазами.
     Одно было непонятно Чонкину: как можно ориентироваться в этом странном лесу, где нет даже малозаметной тропинки; он только хотел спросить об этом Плечевого, но как раз в этот момент перед ними возник высокий глухой забор с узкой калиткой, в которую Чонкин с трудом протиснулся следом за своим провожатым. За забором оказалась изба, ее Чонкин сразу признал, хотя и не ожидал здесь увидеть. Это была изба Нюры.
     Возле крыльца кучками и поодиночке стояли какие-то неизвестные Чонкину люди в одинаковых темных пиджаках нараспашку. Люди эти курили и разговаривали между собой это было видно по тому, как они раскрывали и закрывали рты, но не издавали при этом ни единого звука. Не было
     слышно и звуков гармошки, которую, сидя на крыльце, лениво растягивал парень в высоких хромовых сапогах. А другой парень, в сандалиях, плясал перед гармонистом вприсядку, но в таком замедленном ритме, словно медленно плавал в воде. И тоже совершенно беззвучно. Даже когда хлопал себя по коленям, ничего не было слышно.
     -- Чего это они тут делают?-- спросил Иван Плечевого и был очень удивлен, не услышав собственного голоса
     -- Не болтай!-- строго оборвал его Плечевой, чем окончательно поразил Чонкина, до которого слова эти дошли, но дошли не посредством звуковых колебаний, не через ухо, а каким-то другим путем.
     Гармонист с безразличным видом отодвинулся, уступая дорогу, и Чонкин следом за Плечевым медленно поднялся на крыльцо. Плечевой толкнул ногой дверь и пропустил Ивана вперед. За дверью оказались не сени, которые ожидал
     увидеть Чонкин, а какой-то длинный коридор со стенами,
     выложенными белыми блестящими плитками, и растянутой на
     полу красной ковровой дорожкой. Чонкин и Плечевой пошли по
     этой дорожке, и через каждые несколько шагов перед ними
     возникали безмолвные фигуры людей, они появлялись один из
     правой стены, другой из левой, пристально вглядываясь в
     лица идущих, и, отступая, снова растворялись в стене.
     Потом появлялись другие, похожие на первых, а может, и те же самые (Чонкин не успел заметить их лица), они опять пристально вглядывались и опять растворялись. И так продолжалось бессчетное количество раз, и коридор казался длинным до бесконечности, но вот Плечевой остановил Чонкина и показал направо:
     -- Сюда!
     Чонкин растерянно топтался на месте: перед ним была все та же стена, выложенная белыми блестящими плитами, в этих плитах отражались фигуры Чонкина и Плечевого, но никакой двери, никакого намека на дверь не было и в помине.
     -- Чего ж ты стоишь? Иди,-- нетерпеливо сказал Плечевой.
     -- Куда?-- спросил Чонкин.
     -- Прямо иди, не бойся.
     Плечевой подтолкнул его вперед, и Чонкин неожиданно для себя прошел сквозь стену, ничего не затронув, не зацепив, словно она была соткана из тумана.
     И тут ему открылся просторный зал, ярко освещенный голубоватым, исходящим непонятно откуда светом. Большой продолговатый стол, стоявший посреди зала, был был щедро уставлен выпивкой и закуской и был облеплен гостями как мухами.
     По тому гулу, который шел за столом, по настроению гостей и по всей обстановке Чонкин сразу сообразил, что здесь происходит чья-то свадьба. И, посмотрев во главу стола, тотчас убедился, что был совершенно прав.
     Во главе стола в белом подвенечном платье сидела Нюра, лицо ее светилось от счастья. Рядом с ней, как положено,
     восседал на высоком стуле жених, бойкий такой парнишка в
     коричневой вельветовой куртке со значком "Ворошиловский
     стрелок" на правой стороне груди. Жених этот, усиленно
     размахивая короткими руками, весело и быстро говорил
     что-то Нюре и при этом зыркал озорными глазами то туда, то
     сюда, обратил внимание и на Чонкина и кивнул ему просто,
     по-дружески. Чонкин пригляделся к парнишке вроде бы не из
     местных и не из армейских, и в то же время было такое ощущение, словно раньше где-то встречались, то ли выпивали, то ли еще чего, в общем знакомы.
     Нюра, увидев Чонкина, смешалась и опустила глаза, но потом, поняв, что так вести себя глупо, подняла их, теперь уже с вызовом, в котором было одновременно и желание оправдаться. Глаза ее как бы говорили: "Ты же мне ничего такого не предлагал, просто жил, и все, а мне чего ждать и на что надеяться? Ведь время идет, и здесь ничего не будет, и там не ухватишь. Вот поэтому оно так все и получилось".
     Чонкину от всего этого стало как-то не по себе. Не то, чтобы он ревновал (хотя было, конечно, и это), самое главное чувство, которое он испытывал в эту минуту, была обида. Ведь могла же сказать ему прямо, так, мол, и так, а он бы еще подумал, может быть, и женился. Но ведь ничего не сказала, а уж если не сказала, то зачем же на свадьбу звать? Разве что для насмешки.
     Однако, ничего этого он сейчас вслух не выразил и не показал даже виду, а поклонился, как положено, жениху и невесте и сказал вежливо:
     -- Здравствуйте.
     А потом сделал поклон для всех остальных и им сказал общее:
     -- Здравствуйте.
     На это ему никто не ответил, а Плечевой подтолкнул в спину к столу, там как раз стояла свободная табуретка. Чонкин устроился на этой табуретке и огляделся.
     Слева от него сидел пожилой упитанный мужчина в вышитой украинской рубашке, подпоясанной шелковым крученым пояском. У него было круглое лицо с маленьким толстым носом и нависающими на глаза густыми выцветшими бровями. Голова была по темени лысая от природы, а по краям выбритая до блеска, с небольшим, заживающим уже порезом возле правого уха. На темени было несколько черных пятен, словно кто-то гасил об него окурки. Мужчина добродушно смотрел на нового соседа маленькими, заплывшими жиром глазками и приветливо улыбался.
     Соседство справа было для Чонкина более приятным: здесь сидела молоденькая, лет семнадцати девица , с едва развившейся грудью и с двумя хвостиками косичек с бантиками на концах. Девица эта без всякой ложки, а прямо ртом ела размазанную по тарелке манную кашу с маслом и поглядывала украдкой на Чонкина любопытно и озорно. И тут только Чонкин заметил, что все сидящие за столом, как и его соседка, тычутся ртами в тарелки и никаких вилок или хотя бы ложек перед ними нет и вроде бы ни к чему. "Никак, чучмеки", подумал Чонкин и вопросительно глянул на Плечевого, устроившегося напротив, на той стороне стола. Плечевой кивнул ему, чтобы он не волновался, дескать, все идет, как надо, а сидевшая рядом с ним краснолицая женщина в крепдешиновом сарафане стала как-то странно подмигивать и строить разные рожи, отчего Чонкин смутился, покраснел и перевел взгляд на соседа, а тот улыбнулся ему и сказал:
     -- Ты, милок, не робей, здесь все свои, и никто тебя не обидит.
     -- А я и не робею, храбрясь, сказал Чонкин.
     -- Робеешь, не поверил сосед.-- Ты только делаешь вид, что не робеешь, а на самом-то деле еще ух как робеешь. Тебя как звать-то?
     -- Чонкин я, Ваня.
     -- А по отчеству?
     -- Васильевич, охотно сообщил Чонкин.
     -- Это хорошо, одобрил сосед.-- Царь был когда-то Иван Васильевич Грозный. Слыхал, небось?
     -- Вообще чего-то слыхал, подтвердил Чонкин.
     -- Хороший был человек, душевный, с чувством сказал сосед. Пододвинул к Чонкину стакан с водкой, а другой взял себе. -- Давай, Ваня , выпьем.
     Чонкин собрался весь, задержал дыхание, как всегда, когда пил водку, чтобы пошла, а она оказалась без вкуса, без запаха, просто вода. Однако в голове зашумело, и
     настроение поднялось сразу, стал себя чувствовать Чонкин
     свободнее.
     Подвинул к нему сосед тарелку с закуской -- огурчики соленые, картошечка жареная. Поискал Чонкин глазами вилку,
     не нашел, хотел есть руками, а сосед снова вмешался:
     -- А ты, Ваня, ротом прямо. Ротом-то оно способнее. Послушался Чонкин, попробовал и правда, приятнее и
     вкуснее. И на что люди вилки разные да ложки придумали. Мыть их надо. Морока одна.
     А сосед все смотрел на него добродушно, улыбался. Да и спросил:
     -- А ты, Ваня, я на петлицы гляжу, летчиком, что ли, служишь?
     Иван только хотел ответить как-то уклончиво, а тут соседка справа вмешалась.
     -- Нет,-- писклявым сказала она голоском,-- он на лошади ездит.
     Удивился Чонкин: такая молодая, а все знает. Откуда бы?
     -- Неужто на лошади?-- обрадовался сосед. -- Это хорошо. Лошадь -- это самое милое дело. Она тебе не гудит, не
     урчит, и бензином от ей не пахнет. И сколько же у вас
     лошадей, интересно, в части?
     -- Четыре, пропищала девица.
     -- А вот и не четыре, сказал Чонкин,-- а три. Кобыла была пегая, ногу сломила. Ее на бойню отправили.
     -- Пегую отправили, а гнедая родила жеребеночка, досказывала свое девица.
     -- Ты с ей не спорь. Она знает, сказал сосед.-- Ты мне лучше вот что выскажи эроплан быстрее бегает, чем лошадь, или же лошадь быстрее?
     -- Глупый вопрос, сказал Чонкин.-- Да он когда низко летит, так вот так прямо вжжик!-- и нету его, а когда
     высоко заберется, то медленно.
     -- Ты скажи! Сосед качнул головой изумленно и начал задавать Чонкину другие вопросы сколько ему лет, да давно ли в армии, как там кормят, как одевают и на сколько дают портки И Чонкин отвечал ему охотно и обстоятельно, по-
     ка не спохватился, что выбалтывает первому встречну овершенно секретную Военную Тайну. И как это его угора-
     здило! Ведь сколько раз говорили, сколько предупреждали: не болтай! Болтун -- находка для врага!
     А враг в вышитой рубашке уже совсем обнаглел и, не ,таясь, бегал карандашиком по разложенному на колене блокноту.
     -- Ты, слышь, ты чего это?-- метнулся Чонкин к соседу и потянул руки к блокноту. Отдай сюда!
     -- Да ты что, что кричишь-то?-- засуетился сосед, свертыавя блокнот в трубочку.-- Чего кричишь? Люди вокруг чего подумают.
     -- А ты зачем пишешь?-- не унимался Чонкин.-- Тоже мне писатель нашелся. Отдай, говорят.
     Он кинулся на своего противника и уже чуть было не ухватил блокнот, но сосед неожиданно быстрым движением сунул его в рот и в один миг проглотил вместе с
     карандашом.
     -- Нету, сказал он, злорадно улыбаясь и разводя пустыми руками.
     -- Я тебе дам "нету",-- зарычал Чонкин, кидаясь на него с кулаками.-- Я у тебя из глотки выдеру.
     И хотел ,действительно, выдрать, но сосед увернулся и вдруг заорал не своим голосом:
     -- Го-орько!
     Чонкин вспомнил, что находится на свадьбе, и, хватая соседа за горло, тоже для приличия прокричал: "Горько!" И
     все остальные следом за ним подхватили и со всех концов
     стола закричали:
     -- Горько! Горько!
     А сосед между тем начинал уже малость похрипывать, и из горла его показался уже кончик блокнота. Чонкин хотел прихватить его еще и другой рукой и покосился на жениха и невесту, не смотрят ли. Но то, что он увидел, лишило его сразу всех сил и желания бороться за этот дурацкий блокнот.
     Жених и невеста чинно поднялись, как и положено, когда кричат "горько", посмотрели на гостей, как бы спрашивая глазами, всерьез они или просто от нечего делать, потом,
     преодолев смущение, жених сделал руку крючком, притянул к
     себе резким движением Нюрину голову и впился своими губами в ее побледневшие губы. И Чонкин похолодел, сразу
     вспомнив, где, когда и при каких обстоятельствах он с ним встречался. И еще бы ему было не вспомнить, если жених был не кто иной, как кабан Борька, хотя и в вельветовой
     куртке, и со значком, и с виду похожий на человека, а все же кабан.
     Чонкин хотел закричать людям, чтобы они обратили внимание на то, что здесь происходит, на то, что кабан
     целует человеческую девушку, но кричать было напрасный
     труд, потому что вокруг стоял такой шум, отовсюду
     слышалось: "Горько! Горько!" и даже не "горько", а другое
     какое-то слово, тоже знакомое Чонкину. Он повел глазами
     вокруг и только сейчас осознал со всей ясностью, что здесь
     происходит, осознал, что за столом сплошь сидят никакие
     не люди, а обыкновенные свиньи, стучат копытами по столу
     и хрюкают, как и положено свиньям.
     Чонкин закрыл лицо ладонями и опустился на табуретку. Господи, и что ж это такое происходит, и куда он попал. В
     жизни не поминал бога ни разу, а вот пришлось.
     Очнулся он от тишины. Отвел от лица ладони. Свиньи со всех сторон молча смотрели ему в лицо. Они словнода от него какого-то действия. Ему стало нехорошо. Его съе-

/ Полные произведения / Войнович В. / Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина

Смотрите также по произведению "Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина":

• Краткое содержание