• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Достоевский Ф.М. / Село Степанчиково и его обитатели

Село Степанчиково и его обитатели [13/14]

Скачать полное произведение

    В эту минуту Настенька, смущенная и испуганная, подошла к Егору Ильичу и дернула его за рукав.
    - Нет, Егор Ильич, оставьте его, не надо извинений! к чему это все? - говорила она умоляющим голосом. - Бросьте это!..
    - А! Теперь я припоминаю! - вскричал Фома. - Боже! я припоминаю! О, помогите, помогите мне припоминать! - просил он, по-видимому, в ужасном волнении. - Скажите: правда ли, что меня изгнали отсюда, как шелудивей- шую из собак? Правда ли, что молния поразила меня? Правда ли, что меня вышвырнули отсюда с крыльца? Правда ли, правда ли это?
    Плач и вопли дамского пола были красноречивейшим ответом Фоме Фомичу.
    - Так, так! - твердил он, - я припоминаю... я припоминаю теперь, что после молнии и падения моего я бежал сюда, преследуемый громом, чтоб ис- полнить свой долг и исчезнуть навеки! Приподымите меня! Как ни слаб я теперь, но должен исполнить свою обязанность.
    Его тотчас приподняли с кресла. Фома стал в положение оратора и про- тянул свою руку.
    - Полковник! - вскричал он, - теперь я очнулся совсем; гром еще не убил во мне умственных способностей; осталась, правда, глухота в правом ухе, происшедшая, может быть, не столько от грома, сколько от падения с крыльца... Но что до этого! И какое кому дело до правого уха Фомы!
    Последним словам своим Фома придал столько печальной иронии и сопро- вождал их такою жалобною улыбкою, что стоны тронутых дам раздались сно- ва. Все они с укором, а иные с яростью смотрели на дядю, уже начинавшего понемногу уничтожаться перед таким согласным выражением всеобщего мне- ния. Мизинчиков плюнул и отошел к окну. Бахчеев все сильнее и сильнее подталкивал меня локтем; он едва стоял на месте.
    - Теперь слушайте же все мою исповедь! - возопил Фома, обводя всех гордым и решительным взглядом, - а вместе с тем и решите судьбу несчаст- ного Опискина. Егор Ильич! давно уже я наблюдал за вами, наблюдал с за- миранием моего сердца и видел все, все, тогда как вы еще и не подозрева- ли, что я наблюдаю за вами. Полковник! я, может быть, ошибался, но я знал ваш эгоизм, ваше неограниченное самолюбие, ваше феноменальное слас- толюбие, и кто обвинит меня, что я поневоле затрепетал о чести наиневин- нейшей из особ?
    - Фома, Фома!.. ты, впрочем, не очень распространяйся, Фома! - вскри- чал дядя, с беспокойством смотря на страдальческое выражение в лице Нас- теньки.
    - Не столько невинность и доверчивость этой особы, сколько ее неопыт- ность смущала меня, - продолжал Фома, как будто и не слыхав предостере- жения дяди. - Я видел, что нежное чувство расцветает в ее сердце, как вешняя роза, и невольно припоминал Петрарку, сказавшего, что "невинность так часто бывает на волосок от погибели". Я вздыхал, стонал, и хотя за эту девицу, чистую, как жемчужина, я готов был отдать всю кровь мою на поруки, но кто мог мне поручиться за вас, Егор Ильич? Зная необузданное стремление страстей ваших, зная, что вы всем готовы пожертвовать для ми- нутного их удовлетворения, я вдруг погрузился в бездну ужаса и опасений насчет судьбы наиблагороднейшей из девиц...
    - Фома! неужели ты мог это подумать? - вскричал дядя.
    - С замиранием моего сердца я следил за вами. Если хотите узнать о том, как я страдал, спросите у Шекспира: он расскажет вам в своем "Гам- лете" о состоянии души моей. Я сделался мнителен и ужасен. В беспо- койстве моем, в негодовании моем я видел все в черном цвете, и это был не тот "черный цвет", о котором поется в известном романсе, - будьте уверены! Оттого-то и видели вы мое тогдашнее желание удалить ее из этого дома: я хотел спасти ее; оттого-то и видели вы меня во все последнее время раздражительным и злобствующим на весь род человеческий, О! кто примирит меня теперь с человечеством? Чувствую, что я, может быть, был взыскателен и несправедлив к гостям вашим, к племяннику вашему, к госпо- дину Бахчееву, требуя от него астрономии; но кто обвинит меня за тогдаш- нее состояние души моей? Ссылаясь опять на Шекспира, скажу, что будущ- ность представлялась мне как мрачный омут неведомой глубины, на дне ко- торого лежал крокодил. Я чувствовал, что моя обязанность предупредить несчастие, что я поставлен, что я произведен для этого, - и что же? вы не поняли наиблагороднейших побуждений души моей и платили мне во все это время злобой, неблагодарностью, насмешками, унижениями...
    - Фома! если так... конечно, я чувствую... - вскричал дядя в чрезвы- чайном волнении.
    - Если вы действительно чувствуете, полковник, то благоволите дослу- шать, а не прерывать меня. Продолжаю: вся вина моя, следственно, состоя- ла в том, что я слишком убивался о судьбе и счастье этого дитяти; ибо она еще дитя перед вами. Высочайшая любовь к человечеству сделала меня в это время каким-то бесом гнева и мнительности. Я готов был кидаться на людей и терзать их. И знаете ли, Егор Ильич, что все поступки ваши, как нарочно, поминутно подтверждали мою мнительность и удостоверяли меня во всех подозрениях моих? Знаете ли, что вчера, когда вы осыпали меня своим золотом, чтоб удалить меня от себя, я подумал: "Он удаляет от себя в ли- це моем свою совесть, чтоб удобнее совершить преступление..."
    - Фома, Фома! неужели ты это думал вчера? - с ужасом вскричал дядя. - Господи боже, а я-то ничего и не подозревал!
    - Само небо внушило мне эти подозрения, - продолжал Фома. - И решите сами, что мог я подумать, когда слепой случай привел меня в тот же вечер к той роковой скамейке в саду? Что почувствовал я в эту минуту - о боже! - увидев наконец собственными своими глазами, что все подозрения мои оп- равдались вдруг самым блистательным образом? Но мне еще оставалась одна надежда, слабая, конечно, но все же надежда - и что же? Сегодня утром вы разрушаете ее сами в прах и в обломки! Вы присылаете мне письмо ваше; вы выставляете намерение жениться; умоляете не разглашать... " Но почему же, - подумал я, - почему же он написал именно теперь, когда уже я зас- тал его, а не прежде? Почему же прежде он не прибежал ко мне, счастливый и прекрасный - ибо любовь украшает лицо, - почему не бросился он тогда в мои объятия, не заплакал на груди моей слезами беспредельного счастья и не поведал мне всего, всего?" Или я крокодил, который бы только сожрал вас, а не дал бы вам полезного совета? Или я какой-нибудь отвратительный жук, который бы только укусил вас, а не способствовал вашему счастью? "Друг ли я его или самое гнуснейшее из насекомых?" - вот вопрос, который я задал себе нынче утром! "Для чего, наконец, - думал я, - для чего же выписывал он из столицы своего племянника и сватал его к этой девице, как не для того, чтоб обмануть и нас, и легкомысленного племянника, а между тем втайне продолжать преступнейшее из намерений?" Нет, полковник, если кто утвердил во мне мысль, что взаимная любовь ваша преступна, то это вы сами, и одни только вы! Мало того, вы преступник и перед этой де- вицей, ибо ее, чистую и благонравную, через вашу же неловкость и эгоис- тическую недоверчивость вы подвергли клевете и тяжким подозрениям!
    Дядя молчал, склонив голову: красноречие Фомы, видимо, одержало верх над всеми его возражениями, и он уже сознавал себя полным преступником. Генеральша и ее общество молча и с благоговением слушали Фому, а Перепе- лицына с злобным торжеством смотрела на бедную Настеньку.
    - Пораженный, раздраженный, убитый, - продолжал Фома, - я заперся се- годня на ключ и молился, да внушит мне бог правые мысли! Наконец положил я: в последний раз и публично испытать вас. Я, может быть, слишком горя- чо принялся, может быть, слишком предался моему негодованию; но за бла- городнейшие побуждения мои вы вышвырнули меня из окошка! Падая из окош- ка, я думал про себя: "Вот так-то всегда на свете вознаграждается добро- детель!" Тут я ударился оземь и затем едва помню, что со мною дальше случилось!
    Визги и стоны прервали Фому Фомича при этом трагическом воспоминании. Генеральша бросилась было к нему с бутылкой малаги в руках, которую она только что перед этим вырвала из рук воротившейся Прасковьи Ильиничны, но Фома величественно отвел рукой и малагу и генеральшу.
    - Остановитесь! - вскричал он, - мне надо кончить. Что случилось пос- ле моего падения - не знаю. Знаю только одно, что теперь, мокрый и гото- вый схватить лихорадку, я стою здесь, чтоб составить ваше обоюдное счастье. Полковник! по многим признакам, которых я не хочу теперь объяс- нять, я уверился наконец, что любовь ваша была чиста и даже возвышенна, хотя вместе с тем и преступно недоверчива. Избитый, униженный, подозре- ваемый в оскорблении девицы, за честь которой я, как рыцарь средних ве- ков, готов пролить до капли всю кровь мою, - я решаюсь теперь показать вам, как мстит за свои обиды Фома Опискин. Протяните мне вашу руку, пол- ковник!
    - С удовольствием, Фома! - вскричал дядя, - и так как ты вполне объяснился теперь о чести благороднейшей особы, то... разумеется... вот тебе рука моя, Фома, вместе с моим раскаянием...
    И дядя с жаром подал ему руку, не подозревая еще, что из этого вый- дет.
    - Дайте и вы вашу руку, - продолжал Фома слабым голосом, раздвигая дамскую сбившуюся около него толпу и обращаясь к Настеньке.
    Настенька смутилась, смешалась и робко смотрела на Фому.
    - Подойдите, подойдите, милое мое дитя! Это необходимо для вашего счастья, - ласково прибавил Фома, все еще продолжая держать руку дяди в своих руках.
    - Что это он затевает? - проговорил Мизинчиков.
    Настя, испуганная и дрожащая, медленно подошла к Фоме и робко протя- нула ему свою ручку.
    Фома взял эту ручку и положил ее в руку дядя.
    - Соединяю и благословляю вас, - произнес он самым торжественным го- лосом, - и если благословение убитого горем страдальца может послужить вам в пользу, то будьте счастливы. Вот как мстит Фома Опискин! Урра!
    Всеобщее изумление было беспредельно. Развязка была так неожиданна, что на всех нашел какой-то столбняк. Генеральша как была, так и осталась с разинутым ртом и с бутылкой малаги в руках. Перепелицына побледнела и затряслась от ярости. Приживалки всплеснули руками и окаменели на своих местах. Дядя задрожал и хотел что-то проговорить, но не мог. Настя поб- леднела, как мертвая, и робко проговорила, что "это нельзя"... - но уже было поздно. Бахчеев первый - надо отдать ему справедливость - подхватил ура Фомы Фомича, за ним я, за мною, во весь свой звонкий голосок, Са- шенька, тут же бросившаяся обнимать отца; потом Илюша, потом Ежевикин; после всех уж Мизинчиков.
    - Ура! - крикнул другой раз Фома, - урра! И на колени, дети моего сердца, на колени перед нежнейшею из матерей! Просите ее благословения, и, если надо, я сам преклоню перед нею колени, вместе с вами...
    Дядя и Настя, еще не взглянув друг на друга, испуганные и, кажется, не понимавшие, что с ними делается, упали на колени перед генеральшей; все столпились около них; но старуха стояла как будто ошеломленная, со- вершенно не понимая, как ей поступить. Фома помог и этому обстоя- тельству: он сам повергся перед своей покровительницей. Это разом унич- тожило все ее недоумения. Заливаясь слезами, она проговорила наконец, что согласна. Дядя вскочил и стиснул Фому в объятиях.
    - Фома, Фома!.. - проговорил он, но голос его осекся, и он не мог продолжать.
    - Шампанского! - заревел Степан Алексеевич. - Урра!
    - Нет-с, не шампанского-с, - подхватила Перепелицына, которая уже ус- пела опомниться и сообразить все обстоятельства, а вместе с тем и пос- ледствия, - а свечку богу зажечь-с, образу помолиться, да образом и бла- гословить-с, как всеми набожными людьми исполняется-с...
    Тотчас же все бросились исполнять благоразумный совет; поднялась ужасная суетня. Надо было засветить свечу. Степан Алексеевич подставил стул и полез приставлять свечу к образу, но тотчас же подломил стул и тяжело соскочил на пол, удержавшись, впрочем, на ногах. Нисколько не рассердившись, он тут же с почтением уступил место Перепелицыной. То- ненькая Перепелицына мигом обделала дело: свеча зажглась. Монашенка и приживалки начали креститься и класть земные поклоны. Сняли образ Спаси- теля и поднесли генеральше. Дядя и Настя снова стали на колени, и цере- мония совершилась при набожных наставлениях Перепелицыной, поминутно приговаривавшей: "В ножки-то поклонитесь, к образу-то приложитесь, руч- ку-то у мамаши поцелуйте-с!" После жениха и невесты к образу почел себя обязанным приложиться и господин Бахчеев, причем тоже поцеловал у матуш- ки-генеральши ручку. Он был в восторге неописанном.
    - Урра! - закричал он снова. - Вот теперь так уж выпьем шампанского!
    Впрочем, и все были в восторге. Генеральша плакала, но теперь уж сле- зами радости: союз, благословленный Фомою, тотчас же сделался в глазах ее и приличным и священным, - а главное, она чувствовала, что Фома Фомич отличился и что теперь уж останется с нею на веки веков. Все приживалки, по крайней мере с виду, разделяли всеобщий восторг. Дядя то становился перед матерью на колени и целовал ее руки, то бросался обнимать меня, Бахчеева, Мизинчикова и Ежевикина. Илюшу он чуть было не задушил в своих объятиях. Саша бросилась обнимать и целовать Настеньку, Прасковья Ильинична обливалась слезами. Господин Бахчеев, заметив это, подошел к ней - к ручке. Старикашка Ежевикин расчувствовался и плакал в углу, об- тирая глаза своим клетчатым, вчерашним платком. В другом углу хныкал Гаврила и с благоговением смотрел на Фому Фомича, а Фалалей рыдал во весь голос, подходил ко всем и тоже целовал у всех руки. Все были подав- лены чувством. Никто еще не начинал говорить, никто не объяснялся; каза- лось, все уже было сказано; раздавались только радостные восклицания. Никто не понимал еще, как это все вдруг так скоро и просто устроилось. Знали только одно, что все это сделал Фома Фомич и что это факт насущный и непреложный.
    Но еще и пяти минут не прошло после всеобщего счастья, как вдруг меж- ду нами явилась Татьяна Ивановна. Каким образом, каким чутьем могла она так скоро, сидя у себя наверху, узнать про любовь и про свадьбу? Она впорхнула с сияющим лицом, со слезами радости на глазах, в обольсти- тельно изящном туалете (наверху она-таки успела переодеться) и прямо, с громкими криками, бросилась обнимать Настеньку.
    - Настенька, Настенька! ты любила его, а я и не знала, - вскричала она. - Боже! они любили друг друга, они страдали в тишине, втайне! их преследовали! Какой роман! Настя, голубчик мой, скажи мне всю правду: неужели ты в самом деле любишь этого безумца?
    Вместо ответа Настя обняла ее и поцеловала.
    - Боже, какой очаровательный роман! - и Татьяна Ивановна захлопала от восторга в ладоши. - Слушай, Настя, слушай, ангел мой: все эти мужчины, все до единого - неблагодарные, изверги и не стоят нашей любви. Но, мо- жет быть, он лучший из них. Подойди ко мне, безумец! - вскричала она, обращаясь к дяде и хватая его за руку, - неужели ты влюблен? неужели ты способен любить? Смотри на меня: я хочу посмотреть тебе в глаза; я хочу видеть, лгут ли эти глаза или нет? Нет, нет, они не лгут: в них сияет любовь. О, как я счастлива! Настенька, друг мой, послушай, ты не богата: я подарю тебе тридцать тысяч. Возьми, ради бога! Мне не надо, не надо; мне еще много останется. Нет, нет, нет, нет! - закричала она и замахала руками, увидя, что Настя хочет отказаться. - Молчите и вы, Егор Ильич, это не ваше дело. Нет, Настя, я уж так положила - тебе подарить; я давно хотела тебе подарить и только дожидалась первой любви твоей... Я буду смотреть на ваше счастье. Ты обидишь меня, если не возьмешь; я буду пла- кать, Настя... Нет, нет, нет, и нет!
    Татьяна Ивановна была в таком восторге, что в эту минуту, по крайней мере, невозможно, даже жаль было ей возражать. На это и не решились, а отложили до другого времени. Она бросилась целовать генеральшу, Перепе- лицыну - всех нас. Бахчеев почтительнейшим образом протеснился к ней и попросил и у ней ручку.
    - Матушка ты моя! голубушка ты моя! прости ты меня, дурака, за давеш- нее: не знал я твоего золотого сердечка!
    - Безумец! я давно тебя знаю, - с восторженною игривостью пролепетала Татьяна Ивановна, ударила Степана Алексеевича по носу перчаткой и порх- нула от него, как зефир, задев его своим пышным платьем. Толстяк почти- тельно посторонился.
    - Достойнейшая девица! - проговорил он с умилением. - А нос-то немцу ведь подклеили! - шепнул он мне конфиденциально, радостно смотря мне в глаза.
    - Какой нос? какому немцу? - спросил я в удивлении.
    - А вот выписному-то, что ручку-то у своей немки целует, а та слезу платком вытирает. Евдоким у меня починил вчера еще; а давеча, как воро- тились с погони, я и послал верхового... Скоро привезут. Превосходная вещь!
    - Фома! - вскричал дядя, в исступленном восторге, - ты виновник наше- го счастья! Чем могу я воздать тебе?
    - Ничем, полковник, - отвечал Фома с постной миной. - Продолжайте не обращать на меня внимания и будьте счастливы без Фомы.
    Он был, очевидно, пикирован: среди всеобщих излияний о нем как будто и забыли.
    - Это все от восторга, Фома! - вскричал дядя. - Я, брат, уж и не пом- ню, где и стою. Слушай, Фома: я обидел тебя. Всей жизни моей, всей крови моей недостанет, чтоб удовлетворить твою обиду, и потому я молчу, даже не извиняюсь. Но если когда-нибудь тебе понадобится моя голова, моя жизнь, если надо будет броситься за тебя в разверстую бездну, то повеле- вай и увидишь... Я больше ничего не скажу, Фома.
    И дядя махнул рукой, вполне сознавая невозможность прибавить что-ни- будь еще, что б сильнее могло выразить его мысль. Он только глядел на Фому благодарными, полными слез глазами.
    - Вот они какие ангелы-с! - пропищала, в свою очередь, в похвалу Фоме девица Перепелицына.
    - Да, да! - подхватила Сашенька, - я и не знала, что вы такой хороший человек, Фома Фомич, и была к вам непочтительна. А вы простите меня, Фо- ма Фомич, и уж будьте уверены, что я буду вас всем сердцем любить. Если б вы знали, как я теперь вас почитаю!
    - Да, Фома! - подхватил Бахчеев, - прости и ты меня, дурака! не знал я тебя, не знал! Ты, Фома Фомич, не только ученый, но и - просто герой! Весь дом мой к твоим услугам. А лучше всего приезжай-ка, брат, ко мне послезавтра, да уж и с матушкой-генеральшей, да уж и с женихом и невес- той, - да чего тут! всем домом ко мне! то есть вот как пообедаем, - за- ранее не похвалюсь, а одно скажу: только птичьего молока для вас не дос- тану! Великое слово даю!
    Среди этих излияний подошла к Фоме Фомичу и Настенька и, без дальних слов, крепко обняла его и поцеловала.
    - Фома Фомич! - сказала она, - вы наш благодетель; вы столько для нас сделали, что я и не знаю, чем вам заплатить за все это, а только знаю, что буду для вас самой нежной, самой почтительной сестрой...
    Она не могла договорить, слезы заглушили слова ее. Фома поцеловал ее в голову и сам прослезился.
    - Дети мои, дети моего сердца! - сказал он. - Живите, цветите и в ми- нуты счастья вспоминайте когда-нибудь про бедного изгнанника! Про себя же скажу, что несчастье есть, может быть, мать добродетели. Это сказал, кажется, Гоголь, писатель легкомысленный, но у которого бывают иногда зернистые мысли. Изгнание есть несчастье! Скитальцем пойду я теперь по земле с моим посохом, и кто знает? может быть, через несчастья мои я стану еще добродетельнее! Эта мысль - единственное оставшееся мне утеше- ние!
    - Но... куда же ты уйдешь, Фома? - в испуге вскричал дядя.
    Все вздрогнули и устремились к Фоме.
    - Но разве я могу оставаться в вашем доме после давешнего вашего пос- тупка, полковник? - спросил Фома с необыкновенным достоинством.
    Но ему не дали говорить: общие крики заглушили слова его. Его усадили в кресло; его упрашивали, его оплакивали, и уж не знаю, что еще с ним делали. Конечно, и в мыслях его не было выйти из "этого дома", так же как и давеча не было, как не было и вчера, как не было и тогда, когда он копал в огороде. Он знал, что теперь его набожно остановят, уцепятся за него, особенно когда он всех осчастливил, когда все в него снова уверо- вали, когда все готовы были носить его на руках и почитать это за честь и за счастье. Но, вероятно, давешнее, малодушное его возвращение, когда он испугался грозы, несколько щекотало его амбицию и подстрекало его еще как- нибудь погеройствовать; а главное - предстоял такой соблазн поло- маться; можно было так хорошо поговорить, расписать, размазать, расхва- лить самого себя, что не было никакой возможности противиться искушению. Он и не противился; он вырывался от непускавших его; он требовал своего посоха, молил, чтоб отдали ему его свободу, чтоб отпустили его на все четыре стороны; что он в "этом доме" был обесчещен, избит; что он воро- тился для того, чтоб составить всеобщее счастье; что может ли он, нако- нец, оставаться в "доме неблагодарности и есть щи, хотя и сытые, но приправленные побоями"? Наконец он перестал вырываться. Его снова усади- ли в кресло; но красноречие его не прерывалось.
    - Разве не обижали меня здесь? - кричал он, - разве не дразнили меня здесь языком? разве вы, вы сами, полковник, подобно невежественным детям мещан на городских улицах, не показывали мне ежечасно шиши и кукиши? Да, полковник! я стою за это сравнение, потому что если вы и не показывали мне их физически, то, все равно, это были нравственные кукиши; а нравственные кукиши, в иных случаях, даже обиднее физических. Я уже не говорю о побоях...
    - Фома, Фома! - вскричал дядя, - не убивай меня этим воспоминанием! Я уж говорил тебе, что всей крови моей недостаточно, чтоб омыть эту обиду. Будь же великодушен! забудь, прости и останься созерцать наше счастье! Твои плоды, Фома!..
    - ...Я хочу любить, любить человека, - кричал Фома, - а мне не дают человека, запрещают любить, отнимают у меня человека! Дайте, дайте мне человека, чтоб я мог любить его! Где этот человек? куда спрятался этот человек? Как Диоген с фонарем, ищу я его всю жизнь и не могу найти, и не могу никого любить, доколе не найду этого человека. Горе тому, кто сде- лал меня человеконенавистником! Я кричу: дайте мне человека, чтоб я мог любить его, а мне суют Фалалея! Фалалея ли я полюблю? Захочу ли я полю- бить Фалалея? Могу ли я, наконец, любить Фалалея, если б даже хотел? Нет; почему нет? Потому что он Фалалей. Почему я не люблю человечества? Потому что все, что ни есть на свете, - Фалалей или похоже на Фалалея! Я не хочу Фалалея, я ненавижу Фалалея, я плюю на Фалалея, я раздавлю Фала- лея, и, если б надо было выбирать, то я полюблю скорее Асмодея, чем Фа- лалея! Поди, поди сюда, мой всегдашний истязатель, поди сюда! - закричал он, вдруг обратившись к Фалалею, самым невиннейшим образом выглядывавше- му на цыпочках из-за толпы, окружавшей Фому Фомича, - поди сюда! Я дока- жу вам, полковник, - кричал Фома, притягивая к себе рукой Фалалея, обес- памятевшего от страха, - я докажу вам справедливость слов моих о всег- дашних насмешках и кукишах! Скажи, Фалалей, и скажи правду: что видел ты во сне сегодняшнюю ночь? Вот увидите, полковник, увидите ваши плоды! Ну, Фалалей, говори!
    Бедный мальчик, дрожавший от страха, обводил кругом отчаянный взгляд, ища хоть в ком-нибудь своего спасения; но все только трепетали и с ужа- сом ждали его ответа.
    - Ну же, Фалалей, я жду!
    Вместо ответа Фалалей сморщил лицо, растянул свой рот и заревел, как теленок.
    - Полковник! видите ли это упорство? Неужели оно натуральное? В пос- ледний раз обращаюсь к тебе, Фалалей, скажи: какой сон ты видел сегодня?
    - Про...
    - Скажи, что меня видел, - подсказывал Бахчеев.
    - Про ваши добродетели-с! - подсказал на другое ухо Ежевикин.
    Фалалей только оглядывался.
    - Про... про ваши доб... про белого бы-ка! - промычал он наконец и залился горючими слезами.
    Все ахнули. Но Фома Фомич был в припадке необыкновенного великодушия.
    - По крайней мере, я вижу твою искренность, Фалалей, - сказал он, - искренность, которой не замечаю в других. Бог с тобою! Если ты нарочно дразнишь меня этим сном, по навету других, то бог воздаст и тебе и дру- гим. Если же нет, то уважаю твою искренность, ибо даже в последнем из созданий, как ты, я привык различать образ и подобие божие... Я прощаю тебя, Фалалей! Дети мои, обнимите меня, я остаюсь!..
    "Остается!" - вскричали все с восторгом.
    - Остаюсь и прощаю. Полковник, наградите Фалалея сахаром: пусть не плачет он в такой день всеобщего счастья.
    Разумеется, такое великодушие нашли изумительным. Так заботиться, в такую минуту и - о ком же? о Фалалее! Дядя бросился исполнять приказание о сахаре. Тотчас же, бог знает откуда, в руках Прасковьи Ильиничны яви- лась серебряная сахарница. Дядя вынул было дрожавшею рукой два куска, потом три, потом уронил их, наконец видя, что ничего не в состоянии сде- лать от волнения:
    - Э! - вскричал он, - уж для такого дня! Держи, Фалалей! - и высыпал ему за пазуху всю сахарницу.
    - Это тебе за искренность, - прибавил он, в виде нравоучения.
    - Господин Коровкин, - доложил вдруг появившийся в дверях Видоплясов.
    Произошла маленькая суета. Посещение Коровкина было, очевидно, некс- тати. Все вопросительно посмотрели на дядю.
    - Коровкин! - вскричал дядя в некотором замешательстве. - Конечно, я рад... - прибавил он, робко взглядывая на Фому, - но уж, право, не знаю, просить ли его теперь - в такую минуту. Как ты думаешь, Фома?
    - Ничего, ничего! - благосклонно проговорил Фома, - пригласите и Ко- ровкина; пусть и он участвует во всеобщем счастье.
    Словом, Фома Фомич был в ангельском расположении духа.
    - Почтительнейше осмелюсь доложить-с, - заметил Видоплясов, - что Ко- ровкин изволят находиться не в своем виде-с.
    - Не в своем виде? как? Что ты врешь? - вскричал дядя.
    - Точно так-с: не в трезвом состоянии души-с...
    Но прежде чем дядя успел раскрыть рот, покраснеть, испугаться и скон- фузиться до последней степени, последовало и разрешение загадки. В две- рях появился сам Коровкин, отвел рукой Видоплясова и предстал пред изум- ленною публикой. Это был невысокий, но плотный господин лет сорока, с темными волосами и с проседью, выстриженный под гребенку, с багровым, круглым лицом, с маленькими, налитыми кровью глазами, в высоком волося- ном галстухе, застегнутом сзади пряжкой, во фраке необыкновенно истас- канном, в пуху и в сене, и сильно лопнувшем под мышкой, в pantalon impossible и при фуражке, засаленной до невероятности, которую он держал на отлете. Этот господин был совершенно пьян. Выйдя на средину комнаты, он остановился, покачиваясь и тюкая вперед носом, в пьяном раздумье: по- том медленно во весь рот улыбнулся.
    - Извините, господа, - проговорил он, - я... того... (тут он щелкнул по воротнику) получил!
    Генеральша немедленно приняла вид оскорбленного достоинства. Фома, сидя в кресле, иронически обмеривал взглядом эксцентрического гостя. Бахчеев смотрел на него с недоумением, сквозь которое проглядывало, од- нако, некоторое сочувствие. Смущение же дяди было невероятное; он всею душою страдал за Коровкина.
    - Коровкин! - начал было он, - послушайте!
    - Атанде-с, - прервал Коровкин. Рекомендуясь: дитя природы... Но что я вижу? Здесь дамы... А зачем же ты не сказал мне, подлец, что у тебя здесь дамы? - прибавил он, с плутовскою улыбкою смотря на дядю, - ниче- го? не робей!.. представимся и прекрасному полу... Прелестные дамы! - начал он, с трудом ворочая язык и завязывая на каждом слове, - вы видите несчастного, который... ну, да уж и так далее... Остальное не договари- вается... Музыканты! польку!
    - А не хотите ли заснуть? - спросил Мизинчиков, спокойно подходя к Коровкину.
    - Заснуть? Да вы с оскорблением говорите?
    - Нисколько. Знаете, с дороги полезно...
    - Никогда! - с негодованием отвечал Коровкин. - Ты думаешь, я пьян? - нимало... А впрочем, где у вас спят?
    - Пойдемте, я вас сейчас проведу.
    - Куда? в сарай? Нет, брат, не надуешь! Я уж там ночевал... А впро- чем, веди... С хорошим человеком отчего не пойти?.. Подушки не надо; во- енному человеку не надо подушки. А ты мне, брат, диванчик, диванчик со- чини... Да, слушай, - прибавил он останавливаясь, - ты, я вижу, малый теплый; сочини-ка ты мне того... понимаешь? ромео, так только, чтоб муху задавить... единственно, чтоб муху задавить, одну, то есть рюмочку.
    - Хорошо, хорошо! - отвечал Мизинчиков.
    - Хорошо... Да ты постой, ведь надо ж проститься... Adieu, mesdames и mesdemoiselles!.. Вы, так сказать, пронзили... Ну, да уж нечего! после объяснимся... а только разбудите меня, как начнется... или за пять минут до начала... а без меня не начинать! слышите? не начинать!..
    И веселый господин скрылся за Мизинчиковым.
    Все молчали. Недоумение еще продолжалось. Наконец Фома начал понемно- гу, молча и неслышно, хихикать; смех его разрастался все более и более в хохот. Видя это, повеселела и генеральша, хотя все еще выражение оскорб- ленного достоинства сохранялось в лице ее. Невольный смех начинал поды- маться со всех сторон. Дядя стоял как ошеломленный, краснея до слез и некоторое время не в состоянии вымолвить слова.
    - Господи боже! - проговорил он наконец, - кто ж это знал? но ведь... ведь это со всяким же может случиться. Фома, уверяю тебя, что это чест- нейший, благороднейший и даже чрезвычайно начитанный человек. Фома... вот ты увидишь!..
    - Вижу-с, вижу-с, - отвечал Фома, задыхаясь от смеха, - необыкновенно начитанный, именно начитанный!
    - Про железные дороги как говорит-с! - заметил вполголоса Ежевикин.
    - Фома!..- вскричал было дядя, но всеобщий хохот покрыл слова его. Фома Фомич так и заливался. Видя это, рассмеялся и дядя.
    - Ну, да что тут! - сказал он с увлечением. - Ты великодушен, Фома, у тебя великое сердце: ты составил мое счастье... ты же простишь и Коров- кину.
    Не смеялась одна только Настенька. Полными любовью глазами смотрела она на жениха своего и как будто хотела вымолвить: "Какой ты, однако ж, прекрасный, какой добрый, какой благороднейший человек, и как я люблю тебя!"
    VI
    ЗАКЛЮЧЕНИЕ
    Торжество Фомы было полное и непоколебимое. Действительно, без него ничего бы не устроилось, и совершившийся факт подавлял все сомнения и возражения. Благодарность осчастливленных была безгранична. Дядя и Нас- тенька так и замахали на меня руками, когда я попробовал было слегка на- мекнуть, каким процессом получилось согласие Фомы на их свадьбу. Са- шенька кричала: "Добрый, добрый Фома Фомич; я ему подушку гарусом вышью!" - и даже пристыдила меня за мое жестокосердие. Новообращенный Степан Алексеич, кажется, задушил бы меня, если б мне вздумалось сказать при нем что-нибудь непочтительное про Фому Фомича. Он теперь ходил за Фомой, как собачка, смотрел на него с благоговением и к каждому слову его прибавлял: " Благороднейший ты человек, Фома! ученый ты человек, Фо- ма!" Что ж касается Ежевикина, то он был в самой последней степени вос- торга. Старикашка давным-давно видел, что Настенька вскружила голову Егору Ильичу, и с тех пор наяву и во сне только и грезил о том, как бы выдать за него свою дочку. Он тянул дело до последней невозможности и отказался уже тогда, когда невозможно было не отказаться. Фома перестро- ил дело. Разумеется, старик, несмотря на свой восторг, понимал Фому Фо- мича насквозь; словом, было ясно, что Фома Фомич воцарился в этом доме навеки и что тиранству его теперь уже не будет конца. Известно, что са- мые неприятнейшие, самые капризнейшие люди хоть на время, да укрощаются, когда удовлетворят их желаниям. Фома Фомич, совершенно напротив, как-то еще больше глупел при удачах и задирал нос все выше и выше. Перед самым обедом, переменив белье и переодевшись, он уселся в кресле, позвал дядю и, в присутствии всего семейства, стал читать ему новую проповедь.

/ Полные произведения / Достоевский Ф.М. / Село Степанчиково и его обитатели

Смотрите также по произведению "Село Степанчиково и его обитатели":

• Краткое содержание