• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Войнович В. / Степень доверия

Степень доверия [18/19]

Скачать полное произведение

    Откуда же берутся предатели? Что принуждает их к этому? Страх? Да, страх. Страх смерти. Страх пожизненного сидения в каменном мешке. Страх каторги.
     Но разве раньше, когда они вступали в партию, они не думали о том, что все это может кончиться смертью? Разве не приговорили они себя сами? Приговорили. Так почему же?
     Потому, что многие из них, готовые, не задумываясь, отдать свою жизнь в деле, не могли выдержать спора с жандармами, изощренными, изучившими все слабости человека, опытными, знающими, кого пугать смертью, кого пытками, кого издевательствами над родителями, кого соблазнить утерянной свободой (ведь в настоящей мере человек понимает, что такое свобода, только тогда, когда он ее потерял), а кого и просто деньгами.
     Гольденберга убедили в том, что, выдав товарищей и таким образом заставив их прекратить борьбу с правительством, он поможет правительству произвести необходимые реформы как раз в том направлении, в каком и хотела бы партия "Народная воля". И, ставя благо своей страны выше всего, Гольденберг поверил и стал предателем, а потом, поняв, что натворил, повесился.
     Жандармы были хитрые, опытные, вооруженные, они играли в искренность, и их противники, люди действительно искренние и потому не способные понять до конца всю степень вероломства, которую может продемонстрировать человек, иногда попадались на эту удочку.
     При аресте их подвергали таким испытаниям, которые вообще человек не должен выдерживать. Выдерживали самые сильные, но это были люди выдающиеся.
     Вера все лежала с открытыми глазами, думала, вспоминала свой разговор с Дегаевым, и что-то мучило ее, ускользало, снова возвращалось. Какое-то сомнение в том, что говорил Сергей. И вдруг одна мысль пронзила ее: "Почему, когда я удивилась, что он не курит, Дегаев сказал: "Я не курю, но табак купил заранее". Ведь он хорошо знает, что в глаза следует сыпать табак не курительный, а нюхательный".
     При следующем свидании, которое произошло через несколько дней, уже в ее квартире, она спросила его об этом.
     Он не смутился нисколько:
     - Вера Николаевна, да потому я так и сказал, что не курю и не нюхаю табак, и не вижу в нем никакой разницы. Табак был действительно нюхательный, но сейчас я про это уже позабыл.
     Вера смутилась. Стало неловко за свой вопрос, который ставил под сомнение рассказ товарища. А товарищ был испытанный. Она знала несколько лет и его, и всю его семью. Может быть, он не был слишком умен, может быть, по характеру был слишком мягок и не мог влиять на других. Но он был очень полезен как человек, легко вступавший в самые разнообразные связи, и был незаменим как посредник между партией, с одной стороны, и военными кружками в Петербурге, Кронштадте, а потом в Николаеве и Одессе - с другой. Вера знала его младшего брата Володю, его сестер, они все так или иначе участвовали в движении. Знала и его жену.
     Кстати, сейчас он пришел поделиться своей тревогой:
     - Понимаете, я не могу радоваться свободе, пока жена моя остается в тюрьме. Где она, что с ней будет?
     - Я вас понимаю, - сказала Вера с сочувствием. - Но надеюсь, ничего страшного ей не грозит. Жандармы скоро разберутся, что она не принадлежит к революционной партии.
     Дегаев с сомнением покачал головой:
     - Может быть, в этом они и разберутся. Но все-таки она работала в нелегальной типографии, и этот факт никуда не спрячешь.
     - Вы неправы, - убеждала Вера. - Совершенно очевидно, что на такое рискованное дело жена ваша пошла исключительно из любви к вам, а жандармы больше всего боятся тех, которые идут по собственным убеждениям.
     Она говорила, но словам своим и сама не верила, хорошо зная, что полиция не то место, где будут долго разбираться в мотивах. Ей очень хотелось помочь Дегаеву, и она спросила, где сейчас его родные.
     - В Белгороде, - сказал он.
     - Давайте договоримся так: я пошлю туда человека, чтобы известить их о случившемся. Пусть мать или Лиза едут в Одессу хлопотать о поруках. Если внести залог, жену вашу обязательно выпустят. Вы согласны?
     - Мне в моем положении, - усмехнулся Дегаев, - приходится соглашаться на любые предложения. Спасибо вам. Я всегда знал, что в вас найду поддержку, хотя бы моральную. - Он был растроган и говорил дрожащим голосом. - Вы-то сами здесь в безопасности?
     - Да, в полной безопасности, - уверенно ответила Вера.
     - Вы уверены в этом?
     - Ну да. Разве что Меркулов встретит меня на улице, - сказала она как о чем-то совершенно невероятном.
     - Берегите себя, - с чувством сказал Дегаев. - Без особой нужды не ходите по улицам. В котором часу вы обычно выходите из дому?
     - Обыкновенно в восемь часов, когда утром ученицы фельдшерских курсов идут на занятия. Ведь я живу по документу одной из них.
     - Но все-таки я вам советую: старайтесь поменьше бывать на улице.
     Уходя, он спросил:
     - Есть ли кроме калитки еще какой-нибудь выход?
     - Есть. Через мелочную лавочку, которую держат хозяева, но я через нее никогда не хожу.
     Этот разговор состоялся 9 февраля 1883 года.
     10 февраля она вышла из дому ровно в восемь часов утра. Надо было срочно устроить одну женщину, приехавшую в Харьков без всяких средств и обратившуюся к ней за помощью. Еще надо было зайти к Тихоцким no-советоваться, кого послать в Белгород для передачи письма матери и сестре Дегаева.
     Дул ветер, по обледенелому булыжнику мостовой стелилась поземка. Она подняла воротник и поглубже упрятала руки в муфту. Пройдя несколько шагов, увидела выходящего из-за угла человека. Она еще не узнала его, но почувствовала, что сердце замирает и ноги становятся вялыми. Вот они поравнялись. Меркулов улыбнулся как ни в чем ни бывало:
     - Здравствуйте, Вера Николаевна!
     Она растерялась и ответила механически:
     - Здрасьте!
     И пошла дальше все тем же торопливым шагом, отворачивая от ветра лицо. Одна мысль сменяла другую: "Попалась? Кажется, да. Но почему же он не схватил меня сразу? Почему он был один? Почему вокруг не видно ни полиции, ни жандармов? Может быть, это просто случайная встреча. Может быть, еще можно бежать. Скрыться как будто некуда. Ни проходных дворов, ни квартир кого-нибудь из знакомых поблизости нет. Что в кармане? Записная книжка с двумя-тремя фамилиями людей, не имеющих никакого отношения к партии. Почтовая квитанция на деньги, отправленные в Ростов. Надо уничтожить, там указана фамилия получателя".
     Она вышла на Екатерининскую улицу. Там за сквером живет токарь Ивашов с женой - очень милые люди. Если резко шатнуться во двор...
     - Куда, дамочка?
     Перед ней стоял огромного роста жандарм с заиндевевшими усами.
     Она инстинктивно отпрянула назад и попала в чьи-то грубые объятия.
     - Пустите! - слабым голосом сказала она, понимая всю бессмысленность своей просьбы.
     На санях в сопровождении двух жандармов, мертвой хваткой вцепившихся в локти, ее доставили в жандармское управление. Втолкнули в маленькую комнату с ободранными обоями, где уже дожидались две женщины, тут же приступившие к обыску.
     - Не трогайте, я вам сама все отдам!
     Она вынула из кармана портмоне, выхватила квитанцию и - в рот.
     - Клавка! - закричала одна из женщин. - Ты погляди, она чего-то съела.
     - Онуфренко! - закричала другая.
     Вбежал Онуфренко, тот самый жандарм с усами, и схватил арестованную за горло. Она вырвалась и засмеялась притворно, показывая, что он опоздал. Жандарм отступился. И напрасно. Она никак не могла проглотить сухую бумажку. Потом уж она прожевала ее и проглотила.
     После обыска ее ввели в обширный кабинет. За столом сидел хмурого вида жандармский генерал в неопрятном мундире.
     - Генерал Турцевич, - представился он. - А вы кто?
     Собираясь с мыслями, Вера молчала.
     - Я вас спрашиваю, - напомнил Турцевич.
     - Если арестовали, то сами должны знать кого.
     - Онуфренко, - сказал генерал все тому же, усатому. - Позови.
     Онуфренко вышел. Вместо него вошел Меркулов.
     - Что, не ожидали? - нахально улыбнулся он.
     - Негодяй! - Вера рванулась к нему.
     Меркулов инстинктивно попятился.
     - Перестаньте! - охладил ее генерал. - Что вы проглотили во время обыска?
     - Что надо, то и проглотила.
     - Что? - Турцевич показал на коричневые крупинки химических чернил, вынутые из ее портмоне.
     - Это, - согласилась Вера.
     - Это яд?
     - Яд, - охотно подтвердила она.
     - Онуфренко!
     - Я здесь! - Онуфренко выскочил из соседней комнаты.
     - Отвести арестованную в замок и дать горячего молока, да побольше. Вызвать доктора, она, кажется, отравилась.
     Глава двадцать шестая
     Арест Фигнер произвел в Петербурге сенсацию. Его величество Александр III воскликнул: "Слава богу! Эта ужасная женщина арестована!" Он даже заказал портрет "ужасной женщины", который и был выполнен в фотографии Александровского и Таубе на Невском проспекте.
     Едва только под усиленной охраной арестованную доставили в Петербург, как высшие сановники изъявили желание взглянуть на нее собственными глазами. Все испытывали любопытство, всем хотелось лично познакомиться с этой легендарной народоволкой, за которой так долго охотилась вся полиция.
     Директор департамента полиции господин Плеве Вячеслав Константинович был подчеркнуто груб.
     Когда ввели к нему арестованную, он, не поднимая глаз, кивнул на ряд стульев:
     - Возьмите стул, садитесь.
     Голос у него был резкий, скрипучий.
     - За последнее время, кого ни арестуешь из учащейся молодежи, от всех только и слышишь: "Фигнер! Фигнер! Неужели вас удовлетворяли подобные восторги? - И вдруг влез в самую душу: - А может быть, вы так устали, что рады тому, что наступил конец?
     Вера молчала. Может быть, он был прав. Может быть, теперь она действительно рада. Хотя 10 февраля у нее такого ощущения не было. Плеве откинулся на высокую спинку стула.
     - Расследование по вашему делу началось. Ввиду его особой важности им интересуются все, включая государя императора. С вас будут снимать допросы... Я вам советую не запираться, сообщить все, что вам известно; только чистосердечное признание сможет облегчить вашу участь. В противном случае дело для вас может кончиться плохо, очень плохо. Вы меня понимаете?
     - Понимаю, - сказала Вера.
     - Тогда назовите мне имена важнейших членов вашей партии, которые еще на свободе.
     - Вы надеетесь, что я сразу исполню все ваши пожелания? - усмехнулась арестованная.
     - Почему бы нет? Я вас предупредил, что дело ваше серьезно и только чистосердечное признание...
     - ...может облегчить вашу участь, - закончила Вера.
     - Вашу, - подчеркнул Вячеслав Константинович. - Итак, я жду. - Он вытащил из кармана золотой брегет и щелкнул крышкой. - Не желаете отвечать на этот вопрос? Хорошо, ответите потом. У нас есть сведения, что в "Народной воле" сотрудничали некоторые известные легальные литераторы. Вы не могли бы мне сообщить их фамилии? - он обмакнул перо в чернила и занес его над бумагой, как бы приготовляясь писать.
     - Не могу, - улыбнулась Вера.
     - Ну, хорошо, не можете так не можете, - неожиданно легко согласился Плеве. - Я понимаю, что у вас есть свои понятия о чести, которых я, впрочем, не разделяю, но в таком случае назовите хотя бы их произведения. Те, что они публиковали в легальной печати. А? - Плеве хитро сощурился.
     Вера улыбнулась.
     - Я думала, - сказала она медленно, - что директор департамента по уровню своего развития стоит выше городового.
     Директор департамента залился краской.
     - Можете идти. Но запомните: другие с вами будут говорить строже и запирательство вам дорого обойдется.
     Министр внутренних дел Дмитрий Андреевич Толстой встретил приветливей:
     - Какой у вас скромный вид! Признаюсь, я ожидал совсем другого.
     - Например? - поинтересовалась Вера.
     - Ну, я думал введут женщину саженного роста с пылающим взором и громоподобным басом, а вы вполне изящное существо интеллигентного вида, и весь ваш облик как-то не вяжется с бомбами, взрывами и убийствами. Вот смотрю я на вас, на молодежь, и скажу вам правду, по-стариковски, жалко мне вас, что силы свои молодые тратите бог весть на что, вместо того чтобы употребить их в служение родине и государю.
     - Насчет родины у нас с вами понятия разные, а об государе давайте не будем.
     - Ах да, конечно, вы же ниспровергатели. Ваша программа только разрушать, мы хотим строить. А дело это сложное, с бухты-барахты в таком большом государстве ничего не получится. Надо постепенно. Надо сначала привить народу любовь к образованию. Вы противники царя, противники классического образования. Вам только бы убивать. И насчет меня, я слышал, соответственные намерения имеете. А к чему? Ну, допустим, вам даже удастся меня ухлопать, на мое место другой встанет, такой же, а может, еще и потверже, потому что каждое действие вызывает противодействие. И с царями то же самое: одного убьете, на его место встанет другой. Другого убьете, найдется и третий. Свято место пусто не бывает, не так ли? Жаль нет времени, а то я убедил бы вас, - сказал он почти уверенно.
     - Я тоже жалею, - поднявшись, сказала Фигнер. - Надеюсь, я обратила бы вас в свою веру.
     - Эх, мадам, мадам, - сочувственно сказал министр. - На краю пропасти, а все шутите.
     Вскоре после этого разговора подследственную перевели из департамента полиции в Петропавловскую крепость. Оттуда почти ежедневно в сопровождении капитана Домашнева ездила она на допросы. Допросы были ей в тягость. Все одно и то же. Кто из членов "Народной воли" еще на свободе? Что вы знаете о таком-то и о таком-то?
     - Послушайте, - сказала однажды Вера прокурору Добржинскому. - Не теряйте понапрасну времени. Что касается моего личного участия в революционном движении до первого марта, я готова изложить в письменном виде, поскольку мои показания будут касаться событий, которые уже раскрыты, и лиц, которые осуждены. Что касается дальнейшего, то никаких показаний я все равно давать не буду. Поэтому прошу вас больше меня не вызывать, а дать мне в камеру бумаги и чернил, я напишу все, что сочту возможным, и буду сдавать свои показания по мере их написания смотрителю.
     На том и порешили.
     Прошел еще месяц или полтора.
     Однажды дверь в камеру распахнулась, вошел высокий пожилой человек с довольно умным и симпатичным лицом в форме жандармского генерала. Вошел один, без всякого сопровождения и прикрыл за собой дверь.
     - Моя фамилия Середа, - сказал он. - По высочайшему повелению я назначен для расследования политической пропаганды в войсках по всей империи. Позвольте вашу руку.
     Не понимая, в чем дело, Вера послушно протянула руку. Он взял ее двумя своими и наклонился. Вера хотела отдернуть руку, но он удержал и поцеловал ее.
     - Есть указание, чтобы жандармы целовали государственным преступникам руки? - спросила она насмешливо.
     - Позвольте сесть, - не ответил на ее иронию генерал.
     - Здесь распоряжаетесь вы, а не я.
     Он придвинул к себе табурет, сел и посмотрел на Веру, как ей показалось, с сочувствием.
     - Вы хороший человек, - сказал он. - Ваше несчастье, что, выйдя замуж, вы не имели детей.
     - Думаете, что, имея детей, я вела бы себя иначе? - спросила Вера.
     - Думаю, - спокойно сказал Середа. - Говорят, что обязательства перед детьми не должны сдерживать человека в его поступках. Я нахожу это утверждение не только крайне неверным, но и безнравственным, ибо обязанности перед детьми ставлю не ниже обязанности перед отечеством. Человек может располагать своей жизнью, но не жизнью ребенка, который совершенно беззащитен перед волей родителя. Впрочем, ваша судьба так сложилась, что теперь об этом нечего говорить. Просто на некоторые мысли навели меня ваши биографические показания, которые я читал с громадным интересом.
     - Надеюсь, что в них вы нашли для себя мало полезного.
     - Для вас все жандармы - жандармы. И только, - без обиды сказал генерал. - Советую впредь рассматривать каждого человека как отдельную личность. Я читал ваши записки как исповедь откровенного человека. Жалел, сочувствовал. Можете не верить, но в некоторых местах и прослезился. Я человек пожилой. Моя служба не доставляет мне особого удовольствия. И если бы не те самые обязанности перед семьей, о которых я вам уже доложил, и не многочисленные долги, я бы эту службу оставил. Я вовсе не реакционер и даже не сторонник существующей системы. Я люблю свободу, но политическим убийствам не сочувствую. Я понимаю борьбу на баррикадах, но не удар кинжалом из-за угла.
     - Вы предполагаете устроить шумный процесс и сделать на этом карьеру?
     - Нет, создавать большого дела я не намерен. Суду будут преданы лишь самые деятельные. Откровенно говоря, единственное, что утешает меня в моей службе, - это то, что я, возможно, сумею смягчить взаимную озлобленность с той и с другой стороны, сузить круг преследуемых лиц и облегчить в какой-то мере их участь. Этого, к сожалению, я не смогу сделать в отношении вас. Меня одинаково возмущает жестокость властей, с одной стороны, и неразборчивость в средствах - с другой...
     Наступила неловкая пауза. Молчала арестантка, молчал и генерал. Чувствуя, что неловкость усиливается, он встал:
     - Прошу прощенья.
     Снова поцеловал руку и вышел.
     На Веру это посещение произвело впечатление. Генерал Середа отличался от других жандармских чинов, с которыми она встречалась до этого. Он ничего не предложил, ничего не выпытывал. Тем более что и дело как будто было уже закончено.
     Весной 1884 года спокойствие Фигнер снова было нарушено, ее вызвали в канцелярию. Здесь ее ожидали прокурор Добржинский и генерал Середа. Середа при ее появлении встал и поклонился. Добржинский небрежным кивком головы указал на стул:
     - Прошу вас.
     Лица у обоих были усталые и серьезные. Добржинский переглянулся с Середой и положил перед Верой переплетенную тетрадку, густо исписанную мелким почерком.
     - Вы узнаете этот почерк?
     Почерк показался ей знакомым, но на всякий случай она отодвинула от себя тетрадку.
     - Нет.
     - Ну хорошо, тогда я покажу вам, кому она принадлежит.
     Он перевернул тетрадь и показал ей подпись на последней странице: Сергей Дегаев.
     - Ну и что? - Вера внимательно посмотрела на прокурора.
     - Это имя, надеюсь, вам знакомо?
     - Первый раз слышу.
     - Вот видите, первый раз. А говорите, что никогда не лжете. Ладно. Я предлагаю ознакомиться частично с содержанием сего документа. - Он перелистывал за страницей страницу. - Так, здесь о первом составе Исполнительного комитета. Александр Михайлов, Желябов, Перовская. Это вам, может быть, уже и неинтересно. Пойдем дальше. Смотрите сюда. "Осенью 1882 года по поручению Фигнер в Одессе совместно с другими я организовал нелегальную типографию, о чем впоследствии имел честь донести г. Судейкину. По поручению господина Судейкина я также сошелся с офицерами Одесского и Николаевского военных кружков, а именно с Ашенбреннером Михаилом Юлиевым, подполковником Пражского полка..." И дальше шли фамилии, много фамилий!
     Добржинский зорко следил за ее реакцией.
     - Хватит! - Она отшвырнула от себя тетрадь и вскочила со стула. Не обращая внимания на следивших за ней чиновников, нервно ходила по комнате взад и вперед. Теперь сомнений не было, Дегаев - провокатор. И конечно, это его почерк, теперь она его вспомнила, мелкий, аккуратный, с завитушечками. Какая подлость! И какую глупость проявила она! Ведь весь его рассказ о побеге был шит белыми нитками, а она, опытная революционерка, столько раз сталкивавшаяся с предательством, привыкшая подозревать при малейших несовпадениях, попалась, как наивная дурочка. И ведь чувствовала она, что здесь что-то неясно, думала об этом, но побоялась оскорбить подозрением. И вот результат деликатности: переплетенная тетрадь, густо исписанная фамилиями, адресами, явками, паролями, кодами для зашифровки писем. Правительству выданы не только видные представители партии, но и малозначительные, те, кто просто помогал деньгами или предоставлял свою квартиру. Полностью раскрыты военные кружки, их программа, подробно описана их деятельность.
     Она опомнилась, увидев перед собой стакан воды, протянутый Середой.
     - Успокойтесь, прошу вас, - мягко сказал он. Вера жадно глотала воду...
     Откуда-то издалека донесся голос Добржинского:
     - Теперь, я надеюсь, и вы сможете дать более подробные показания.
     Она подняла на него умоляющие глаза:
     - Прошу вас, оставьте меня в покое.
     24 сентября 1884 года в Петербургском военно-окружном суде началось слушание дела по обвинению четырнадцати человек, членов партии "Народная воля", в особо опасных государственных преступлениях. Суд проходил при закрытых дверях. Публику изображали несколько должностных лиц, начиная с министра юстиции господина Набокова и кончая начальником Дома предварительного заключения Ерофеевым. Газетам было дозволено печатать лишь скупые официальные сообщения без каких бы то ни было комментариев. Среди подсудимых шестеро военных, восемь гражданских лиц, из которых три - женщины.
     Процесс был длинным и скучным. Зачитывались показания свидетелей обвинения, из которых ни один не был вызван в суд. Участие свидетелей защиты и вовсе не допускалось. На столе вещественных доказательств лежала груда папок в синих обложках.
     И вот день последний.
     - Подсудимая Фигнер, вам предоставляется последнее слово.
     Председательствующий устремил взгляд на скамью подсудимых. Подняли головы подсудимые, задвигала стульями "публика", жандарм, стоявший возле дверей, переступил с ноги на ногу.
     Слово предоставлялось главной участнице процесса, последнему члену Исполнительного комитета, той самой непоколебимой, неуловимой Вере Фигнер, за которой несколько лет безуспешно гонялась полиция.
     Со скамьи подсудимых поднялась женщина тридцати двух лет от роду, с правильными чертами бледного, изможденного полуторагодичным предварительным заключением лица, с темной косой, аккуратно уложенной вокруг головы.
     Она обеими руками взялась за перила загородки, отделявшей скамью подсудимых от остальной части зала, и некоторое время молчала, подбирая слова. Весь ее вид говорил о том, что она устала, что ей не хочется говорить и что по отношению к своей дальнейшей судьбе она испытывает сейчас, может быть, полное безразличие. Но она должна была говорить, в этом состоял ее последний долг перед партией. Она заговорила, и в глухом ровном голосе трудно было уловить хотя бы оттенок волнения:
     - В настоящее время рассмотрению суда подлежат мои действия начиная с 1879 года. Прокурор в своей обвинительной речи выразил удивление как по отношению к их качеству, так и по отношению к количеству. Но эти преступления, как и всякие другие, имеют свою историю. Они находятся в неразрывной логической связи со всей предыдущей моей жизнью. Во время предварительного заключения я часто думала: могла ли моя жизнь идти иначе, чем она шла, и могла ли она кончиться чем-либо иным, кроме скамьи подсудимых? И каждый раз я отвечала себе: нет!
     Я начала жизнь при очень благоприятных обстоятельствах. По образованию я не нуждалась в руководителях: меня не нужно было водить на помочах. Семья у меня была развитая и любящая, так что борьбы, которая так часто бывает между старым и молодым поколением, я не испытывала. Материальной нужды и заботы о куске хлеба или об экономической самостоятельности я не знала. Когда я вышла 17 лет из института, во мне в первый раз зародилась мысль о том, что не все находятся в таких благоприятных условиях, как я. Смутная идея о том, что я принадлежу к культурному меньшинству, возбуждала во мне мысль об обязанностях, которые налагает на меня мое положение по отношению к остальной некультурной массе, которая живет изо дня в день, погруженная в физический труд и лишенная того, что обыкновенно называется благами цивилизации. В силу этого представления о контрасте между моим положением и положением окружающих, у меня явилась первая мысль о необходимости создать себе цель в жизни, которая клонилась бы ко благу этих окружающих.
     Русская журналистика того времени и то женское движение, которое было в полном разгаре в начале 70-х годов, дали готовый ответ на запросы, которые у меня возникли, они указали на деятельность врача как на такую, которая может удовлетворить моим филантропическим стремлениям.
     Тогда женская академия в Петербурге была уже открыта, но она с самого начала отличалась той хилостью, которою отличается и до сих пор, постоянно борясь между жизнью и смертью; а так как решение мое было твердое и я не хотела в силу случайности сойти с раз принятого пути, то я решилась отправиться за границу.
     И вот, значительно перекроив свою жизнь, я поехала в Цюрих и поступила в университет. Заграничная жизнь представляет большое различие с русской. Явления, которые я там встретила, были для меня вполне новы. Я не была подготовлена к ним тем, что раньше видела и раньше знала; не была подготовлена к правильной оценке всего того, что встретила. Идея социализма была воспринята мной первоначально почти инстинктивно. Мне казалось, что она есть не что иное, как расширение той филантропической идеи, которая у меня возникла раньше. Учение, которое обещает равенство, братство и общечеловеческое счастье, должно было подействовать на меня ослепляющим образом. Мой горизонт расширился: вместо каких-нибудь тетюшан у меня явилось представление о народе, о человечестве. Кроме того, я приехала за границу в такой период, когда только что совершившиеся события в Париже и происходившая тогда революция в Испании вызвали сильный отклик во всем рабочем мире Запада. Между прочим, я познакомилась с учением и организацией Интернационала. Я могла только впоследствии оценить, что многое из того, что я видела тогда, было лишь казовым концом. Кроме того, я не смотрела на рабочее движение, с которым познакомилась, как на продукту западноевропейской жизни и считала, что то же учение: пригодно для всякого времени и для всякого места.
     За границей, увлекшись социалистическими идеями, я вступила в первый революционный кружок, в котором участвовала моя сестра Лидия. Его организация была весьма слабая: каждый член мог приступить к деятельности когда угодно и в какой угодно форме. Деятельность же состояла в пропаганде идей социализма, в радужной надежде, что народ, в силу бедности и своего социального положения, уже социалист, что достаточно одного слова, чтоб он воспринял социалистические идеи.
     То, что мы называли тогда социальной революцией, имело скорее характер мирного переворота, то есть мы думали, что меньшинство, враждебное социализму, видя невозможность борьбы, принуждено будет уступить большинству, сознавшему свои интересы, так что о пролитии крови не было и речи.
     Я оставалась за границей почти четыре года. Я отличалась всегда некоторым консерватизмом в том смысле, что принимала решения небыстро, но, раз приняв их, отступала уже с трудом. Поэтому, когда весной 1874 года кружок почти весь отправился в Россию, я осталась за границей, чтоб продолжать изучение медицины.
     Моя сестра и другие члены сообщества кончили свою карьеру весьма бедственно. Два-три месяца работы на фабриках в качестве работниц и рабочих повлекли двух- и трехлетнее предварительное заключение, а затем суд, который приговорил некоторых из них на каторгу, а других - в Сибирь на поселение и житье. Когда они находились в тюрьме, то сделали призыв: мне предложили явиться в Россию с целью поддержать дело кружка. Так как я получила уже достаточно медицинских знаний и думала, что получение звания доктора медицины и хирургии будет удовлетворять только тщеславию, то и отправилась в Россию.
     Тут мне пришлось на первых же порах испытать кризис: движение в народ уже потерпело поражение. Тем не менее я нашла достаточное количество людей, которые казались мне симпатичными, которым я доверяла и с которыми сошлась. Вместе с ними я участвовала в выработке той программы, которая известна под названием программы народников.
     Я поступила в земство как фельдшерица.
     В очень скором времени против меня составилась целая лига, во главе которой стояли предводитель дворянства и исправник, а в хвосте - урядник, волостной писарь и т. п. Про меня распространяли всевозможные слухи: и то, что я беспаспортная, тогда как я жила по собственному виду, и то, что диплом у меня фальшивый, и прочее. Когда крестьяне не хотели идти на невыгодную сделку с помещиком, говорили, что виновата я; когда волостной сход уменьшал жалованье писарю, утверждали, что виновата в этом опять-таки я...
     Я видела, что против меня нет никаких фактов, что меня преследуют собственно за дух, за направление: подозревали, что не может быть, чтоб человек, не лишенный образования, поселился в деревне без каких-нибудь самых ужасных целей.
     Таким образом, я была лишена возможности даже физического сближения с народом и не могла не только делать что-нибудь, но даже сноситься с ним по поводу самых обыденных целей...
     До этого момента мои задачи были общественно-альтруистические: они не затрагивали моих личных интересов. Теперь мне в первый раз пришлось на самой себе испытать неудобство нашего образа правления...
     Моя предыдущая жизнь привела меня к убеждению, что единственный путь, которым данный порядок может быть изменен, есть путь насильственный. Мирным путем я идти не могла: печать, как известно, у нас несвободна, так что думать о распространении идей посредством печатного слова невозможно. Если бы какой-нибудь орган общества указал мне другой путь, кроме насилия, быть может, я бы его выбрала, по крайней мере испробовала бы. Но я не видела протеста ни в земстве, ни в суде, ни в каких-либо корпорациях; не было воздействия и литературы в смысле изменения той жизни, которою мы живем, - так что я считала, что единственный выход из того положения, в котором мы находимся, заключается в насильственной деятельности.
     Раз приняв это положение, я пошла этим путем до конца. Я всегда требовала от личности, как от других, так, конечно, и от себя, последовательности и согласия слова с делом, и мне казалось, что, если я теоретически признала, что лишь насильственным путем можно что-нибудь сделать, я обязана принимать и непосредственное участие в насильственных действиях, которые будут предприняты той организацией, к которой я примкнула. К этому меня принуждало очень многое. Я не могла бы со спокойной совестью привлекать других к участию в насильственных действиях, если б я сама не участвовала в них: только личное участие давало мне право обращаться с различными предложениями к другим лицам. Собственно говоря, организация "Народная воля" предпочитала употреблять меня на другие цели - на пропаганду среди интеллигенции, но я хотела и требовала себе другой роли: я знала, что и суд всегда обратит внимание на то, принимала ли я непосредственное участие в деле, и то общественное мнение, которому одному дают возможность свободно выражаться, обрушивается всегда с наибольшей силой на тех, кто принимает непосредственное участие в насильственных действиях, так как я считала прямо подлостью толкать других на тот путь, на который сама не шла бы.

/ Полные произведения / Войнович В. / Степень доверия