• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Войнович В. / Степень доверия

Степень доверия [13/19]

Скачать полное произведение

    - Надо! - Батышков сердился, и румянец пылал во всю щеку. - Надо, чтоб было наверняка. Так ахнуть, чтобы на всю Россию.
     - Хватит, хватит, - успокоил Тарас. - Хватит и на Россию, и на Европу. Когда ждать?
     - Не знаю, - помрачнел столяр. - Жандарм сидит неотлучно. Но ничего-о! - В голосе столяра прозвучала угроза. - Все равно устроим. Такого треску наделаем, такого дыму напустим...
     После этого разговора каждый вечер в один и тот же час они встречались на улице. Батышков проходил мимо Тараса мрачнее тучи и нервно бросал:
     - Не удалось. Невозможно!
     Но 5 февраля он появился веселый и быстро сказал:
     - Готово!
     В тот же момент из окон Зимнего вырвалось пламя и раздался оглушительный треск. Свет во всех окнах погас, и на площади стало темно.
     Со всех сторон раздались крики, и люди, видевшие, что произошло, кинулись ко дворцу. Батышков тоже рванулся туда. Он стоял в толпе и жадно смотрел, как выносят из дворца раненых и убитых. По толпе расползались первые слухи. Говорили о гибели всей царской семьи. Что касается солдат конвойного Финляндского полка, называли разные цифры. Сто... Двести... Пятьсот... Звеня в колокольцы, прикатили пожарные. С трудом разыскав Батышкова в толпе, Тарас, он же Андрей Желябов, взял его за локоть. Столяр инстинктивно рванулся.
     - Это я, - шепнул Желябов. - Пошли отсюда, и как можно скорей.
     В конспиративной квартире на Большой Подьяческой их встретила маленькая женщина с горящей папироской - Анна Якимова.
     - Все в порядке, - ответил Желябов на ее вопросительный взгляд. - Дай чаю и постели, ему надо отдохнуть.
     - Ладно, - сказала Якимова и вышла из кухни.
     - Нет, - запротестовал Батышков. - За мной сейчас придут! Дайте револьвер! Я ни за что не дамся живым!
     - Не бойся, - успокоил Желябов. - Видишь банки в углу? Это динамитные бомбы. На всех хватит, на нас и на них.
     Когда Якимова вернулась из кухни с самоваром, столяр уже спал. Во сне он стонал и скрипел зубами. Якимова осторожно поставила самовар на стол, раскурила погасшую папироску и села спиной к столу, задумчиво глядя на спящего Батышкова.
     Впрочем, какой там Батышков! Степан Халтурин, вот кто был перед ней.
     В тот же вечер, немного позднее, стали известны некоторые подробности. Взрыв произошел в тот самый момент, когда царь со всей семьей и со своим гостем принцем Гессенским входили в столовую. В помещении этажом ниже было убито и искалечено около полусотни конвойных солдат. В столовой попадала посуда, но все, кто там находился, отделались легким испугом. Судьба и на этот раз пощадила монарха.
     Глава тринадцатая
     Его вызвали на допрос после завтрака. Два жандарма (один спереди, другой сзади) провели арестанта по длинным, зигзагами, коридорам, затем первый из них открыл обитую коричневой кожей дверь и отступил, пропуская его. Арестант переступил порог и зажмурился. За время долгого сидения в тюремной камере он отвык от яркого света. Открыв глаза, он увидел перед собой широкий стол, покрытый зеленым сукном, и огромный портрет государя, изображенного во весь рост в мундире, ослепительно начищенных сапогах и белых перчатках. На фоне этого величественного портрета особенно невзрачно выглядел маленький человек в вицмундире судебного ведомства. Человек выкатился из-под портрета и, став несколько крупнее, с приветливой улыбкой пошел навстречу.
     - Очень и очень рад! - от души сказал он. - Позвольте представиться: прокурор Добржинский.
     Приветливо протянутая рука прокурора повисла в воздухе.
     - Ах, да, простите, - глядя на руки арестанта, пробормотал он. - Я совсем забыл. - И повернулся к конвойным: - Снимите, пожалуйста, это и выйдите.
     Должно быть, даже произносить слово "наручники" прокурору было неприятно.
     - Черт подери, - сказал он, когда конвойные вышли, - как-то до сих пор у нас не могут без этого. Я понимаю, конечно, у них, - прокурор как бы отделял себя и арестанта от "них", - свои инструкции, но это уж усердие не по разуму.
     Он вернулся на свое место под портретом и жестом указал арестанту .на стул по другую сторону стола:
     - Прошу садиться. Желаете чаю, папирос? Арестант усмехнулся:
     - С жандармами не имею привычки ни пить, ни курить.
     Добржинский удивленно посмотрел на него и болезненно поморщился:
     - Да, я понимаю. Разумеется, я, в виду моей принадлежности к определенному ведомству, не могу рассчитывать на ваше расположение. Однако не скрою, у меня есть надежда разрушить хотя бы частично эту преграду. Кстати, вы, вероятно, этого не знаете, но могу вам сказать почти с уверенностью, что корпус жандармов будет упразднен в самое ближайшее время.
     Сообщение подействовало, арестант поднял голову и недоверчиво посмотрел на прокурора.
     - Не верите, - устало улыбнулся Антон Францевич. - Действительно, трудно поверить. Но, как ни странно, это так. И вообще, с приходом к власти графа Лорис-Меликова, вы знаете, многое меняется на глазах. Но коренные перемены впереди. Да, - вздохнул он, - много было глупостей наделано в прошлом, теперь с этим пора кончать. Правительство наконец-то поняло, что социальное движение родилось не от прихоти отдельных людей, а в результате исторической необходимости. Правительство, насколько мне известно (а мне известно многое), готово пересмотреть свою политику. Но как? Разве можно производить какие бы то ни было преобразования в такой обстановке? Выстрелы, взрывы, убийства. Разве может правительство проводить в жизнь серьезные реформы в то время, как оно должно постоянно обороняться от ваших товарищей? Да, - грустно покачал головой прокурор, - понимаете, Григорий... Извините, что я называю вас по имени. Мой возраст дает мне это право. Я просто как отец... вы понимаете, жаль, что все так складывается. Происходит ужасная трагедия. Есть честные люди в правительстве, есть честные в среде революционеров, и вместо того, чтобы объединиться для пользы отечества, они воюют друг с другом, и льется напрасно кровь. Скажу прямо, если б я знал, где находятся ваши товарищи... нет, я бы их не стал выдавать... я пошел бы к ним и сказал: "Господа, ради бога, остановитесь! Подождите немного, дайте правительству спокойно осуществить все то, чего вы хотите добиться бомбами". Да, жалко людей. Идет бессмысленная война. Гибнут люди. Гибнут молодые, способные, достойные лучшей участи... Их можно спасти. Для этого надо избавиться от предубеждений. Надо соединить свои усилия.
     - И изловить революционеров, - насмешливо сказал арестант. - Напрасно вы стараетесь, господин прокурор. Ваши уловки мне известны, и не надо разыгрывать передо мной весь этот спектакль. Ведь я все равно не верю ни одному вашему слову. Все вы врете, господин прокурор.
     - Вот как? - прокурор обиженно посмотрел на собеседника. Потом порылся во внутреннем кармане сюртука, вынул и положил перед арестантом выцветший дагерротип, на котором изображены были две девочки, две одинаковые малышки в белых платьицах с белыми бантиками.
     - Вот, - сказал прокурор волнуясь. - Если я их обманываю, то как я потом посмотрю им в глаза? Эх, Григорий! - Он встал и, заложив руки за спину, прошелся по кабинету. - Жаль, очень жаль, что мы с вами не можем найти общего языка. Но мы еще поговорим.
     А почему бы, собственно, и не поговорить? Прокурор живет не в одиночной камере, а в своей прекрасной квартире. И, вызывая арестанта каждое утро к себе в кабинет, он ведет неторопливый проникновенный разговор и вносит смятение в душу своего собеседника.
     А разговор все о том же. Правительство готово пойти на самые серьезные социальные преобразования. Но оно не может идти на них под угрозой насилия. Если нигилисты действительно озабочены судьбой России, они должны сложить оружие. Для того чтобы правительство могло действовать на благо отечества, оно должно знать, что представляет собой социально-революционная партия, ее состав, ее планы. Нет, не для того чтобы расправиться с ней. Правительство вовсе не намерено казнить нигилистов. Правительство состоит не из кровожадных зверей. Оно устало от крови и хочет мира, и только мира. Но для достижения мира оно должно знать размеры опасности. Сообщить все, что ему известно о партии, - не предательство, а мужество и долг арестанта...
     Арестант пока молчит. Молчит в кабинете прокурора, потому что не верит ему. Но своему соседу по камере Федору Курицыну, который выдает себя за революционера и единомышленника, он верит и многое рассказывает ему, а тот - прокурору. А прокурор, не проявляя своей осведомленности, продолжает изо дня в день вести доверительный разговор по душам. Охотно рассказывает о себе, о своих малышках. Понимая тяжелое положение арестанта, приказывает удлинить прогулки. Даже разрешает матери пожить с сыном в камере. Конечно, это против всех правил. Но Добржинский не только прокурор, но и человек. Отчего бы и не облегчить чужие страдания, если это в его силах! И на мать он производит самое лучшее впечатление. Удивительно: прокурор, а с какой трогательной заботой, с каким беспокойством говорил о ее сыне!
     И арестант не остается равнодушным к усилиям прокурора. В смятенную душу вкрадываются сомнения. В том, что говорит прокурор, есть какой-то резон. Может, действительно, тот путь, о котором он говорит, есть единственная возможность соединить все усилия для блага России? Благо России... Ради него он жертвовал своей жизнью, теперь пожертвует и своим добрым именем. Пусть его проклянут товарищи. Но когда-нибудь они поймут, что так было надо.
     И арестант делает новый шаг к пропасти:
     - Велите отвести меня в камеру, дайте бумагу, чернил, я подумаю.
     Делопроизводитель Третьего отделения собственной его величества канцелярии Николай Васильевич Клеточников укладывал обработанные бумаги в разноцветные папки и аккуратными бантиками завязывал шелковые тесемки, когда его вызвал к себе господин Кириллов, начальник 3-й экспедиции.
     - Николай Васильевич, - сказал Кириллов виновато, - опять придется задержаться. Надо срочно переписать важный материал для царя, а, кроме вас, поручить некому.
     Николай Васильевич снискал уважение начальства своим каллиграфическим почерком и тем, что с одинаковым прилежанием относился к любой работе. Клеточников был одинок, слаб здоровьем, не пил, не увлекался женщинами, и, если его просили остаться вечером для срочной работы, он не отказывался.
     Получив от Кириллова нужные бумаги, Клеточников вернулся на свое место. Сосед его, запиравший ящики, сочувственно посмотрел на Николая Васильевича:
     - Опять?
     - Опять, - вздохнул Клеточников.
     - Слишком старательный ты, Николай. Оттого на тебе и воду возят.
     Клеточников ничего не ответил. Подождав, покуда сосед уйдет, он выпил бутылку молока с французской булкой, очинил перья, положил слева от себя бумаги, полученные от Кириллова, а прямо перед собой стопку чистой гербовой бумаги. И своим четким каллиграфическим почерком начал вычерчивать букву за буквой:
     "...Зовут меня Григорий Давидов Гольденберг, от роду имею 24 года, вероисповедания иудейского, еврей, сын купца 2-й гильдии, родился в Бердичеве, в последнее время постоянного местожительства не имел, определенных занятий не имел, жил средствами революционной партии, холост, родители занимаются торговлей сукна в Киеве, где имеют свой магазин..."
     Букву за буквой, слово за словом переписывал Клеточников срочную бумагу. Он только один раз оторвался, чтобы зажечь лампу, потер занемевшую в запястье руку и снова склонился над столом.
     "...Воспитывался в киево-подольской классической прогимназии на счет родителей, выбыл из четвертого класса, оставив заведение по собственному желанию; за границей не был; формально к дознанию не привлекался, но в 1878 году меня допрашивали в Киеве по подозрению участия в покушении на убийство товарища прокурора Котляревского; судим по этому делу не был, а выслан административным порядком 13 апреля 1878 года в город Холмогоры Архангельской губернии, откуда 22 июня того же года бежал...
     ...Я решился на самое страшное и ужасное дело: я решился употребить такое средство, которое заставляет кровь биться в жилах, а иногда и горячую слезу выступить на глазах. Я решился подавить в себе всякое чувство озлобления, вражды (к чему призываю всех своих товарищей) и привязанности и совершить новый подвиг самоотвержения для блага той же молодежи, того же общества и той же дорогой нам всей России. Я решился раскрыть вою организацию и все мне известное и таким образом предупредить все то ужасное будущее, которое нам предстоит в виду целого ряда смертных казней и вообще репрессивных мер.
     Решившись дать полные и обстоятельные показания по всем делам, в которых я обвиняюсь, я руковожусь не личными видами и не стремлюсь путем сознания достигнуть смягчения собственной участи. Я всегда был далек от личных интересов, находясь вне тюремных стен, и теперь я далек от эгоистических побуждений...
     Во всяком случае, я твердо уверен, что правительство, оценив мои добрые желания, отнесется спокойно к тем, которые были моими сообщниками, и примет против них более целесообразные меры, чем смертные казни, влекущие за собой только одни неизгладимо тяжелые последствия для всей молодежи и общества. Я верю, что правительство исследует беспристрастно причины, вызвавшие революционное движение, и по возможности спокойно отнесется к виновникам печальных событий, в которых, однако, они шли под влиянием своих гражданских убеждений, а не под влиянием каких бы то ни было личных выгод.
     Переходя к фактической стороне дела, я изложу сведения, относящиеся к тем преступлениям, в которых я принимал участие, причем для последовательности начну с убийства князя Кропоткина..."
     С Петром Ивановичем Клеточников встречался только у Натальи Оловенниковой на Васильевском острове. Следующая встреча была назначена на воскресенье, а нынче был понедельник. До воскресенья ждать долго, а дело спешное. Как быть? Клеточников вспомнил, что в прошлый раз Петр Иванович говорил о том, что в понедельник собирается пойти к известному писателю Константину Семеновичу. Дом Константина Семеновича всегда был открыт для всех. По вечерам в гостиной толклись самые разные люди: литераторы, артисты, адвокаты, нигилисты, офицеры... Бывал там раньше и Николай Васильевич, но сейчас... запрет нарушать нельзя, это он понимал. Но, не видя другого выхода, все же отправился вечером к писателю. Как он и ожидал, народу в доме было очень много. Клеточников подошел к одной группе, потом к другой, где был и Петр Иванович, не обративший на Клеточникова внимания, наконец, отошел в сторону и сел в кресло перед столиком, на котором были разбросаны шашки.
     - Помилуйте, - роняя пенсне, возмущался пожилой господин. - Я все понимаю. Щедрин в форме сказок пишет сатиру на наши порядки и прочее. Но какое отношение это имеет к литературе?
     - Не могу согласиться, - донесся голос Скурлатского. - По-моему, Михаил нашел прекрасную форму для того, чтобы говорить правду тем, кто ее не любит слушать. - (Пожилой господин вздрогнул и опять уронил пенсне). - Я и сам подумывал о чем-то подобном, впрочем, мы с Михаилом неоднократно обсуждали эту идею, и вот...
     Что помешало Скурлатскому осуществить эту идею, Клеточников уже не расслышал, потому что его заслонил хозяин дома, прогуливающийся по зале с высоким, лысым, шишковатоголовым профессором медицины, который, как говорили, изобрел универсальное средство от рака и, как светило первой величины, был желанным гостем всех салонов. Профессор убеждал своего собеседника написать что-нибудь о врачах, потому что до сих пор о людях этой благороднейшей из профессий написано до обидного мало.
     Подошла женщина с папироской и, сев напротив Клеточникова, пустила облако дыма прямо ему в лицо. Клеточников сморщил нос и закашлялся.
     - Мне знакомо ваше лицо, - сказала дама. - Вы тоже литератор?
     - Я? В некотором роде... То есть нет, - смешался Клеточников.
     - Нет? - удивилась дама. - А кто же вы?
     - Я, собственно говоря, никто. Просто пришел.
     - Вы где-нибудь служите? - продолжала она назойливо допытываться.
     - Да, служу.
     - И где же?
     - В Третьем отделении, - неожиданно для самого себя выпалил Клеточников.
     Дама подавилась дымом и уставилась на него с ужасом. Но потом, осмыслив сказанное, улыбнулась и кивнула головой:
     - А вы остроумный человек. Хотя я таких шуток не понимаю.
     Дама продолжала благожелательно разглядывать своего визави. Клеточников смущенно молчал и отводил глаза. Молчала и дама. Наконец подошел Петр Иванович, и Клеточников облегченно вздохнул. Петр Иванович поклонился даме и предложил Николаю Васильевичу сыграть в шашки.
     - С удовольствием, - сказал Клеточников.
     - Петр Иванович, - сказала дама. - Ваш знакомый говорит, что служит в Третьем отделении. Правда, остроумно? Ха-ха, - как-то ненатурально засмеялась она.
     - Очень остроумно, - сказал Петр Иванович, двигая вперед угловую шашку. - Николай Васильевич вообще очень остроумный человек. Вам бить, Николай Васильевич, а то, пожалуй, возьму "за фук".
     Первую партию Клеточников проиграл. Стали играть вторую.
     - Я вам не мешаю? - спросила дама, наблюдая за игрой без всякого интереса.
     - Мешаете, - сказал Петр Иванович.
     - Извините. - Обиженно передернув плечами, дама отошла.
     Выждав, пока она удалится на достаточное расстояние, Петр Иванович сердито глянул на Клеточникова:
     - Кто вам разрешил сюда приходить?
     Клеточников сделал очередной ход и сказал вполголоса:
     - Гольденберг дает показания.
     Рука Петра Ивановича с поднятой шашкой вздрогнула.
     - В-вы не ошибаетесь? - спросил Петр Иванович, он же Александр Дмитриевич Михайлов.
     - Показывает все, что ему известно, - сказал Клеточников.
     Глава четырнадцатая
     В то время как Судейкин прослеживал путь подозреваемой в государственных преступлениях Филипповой-Фигнер, она продолжала жить в Одессе. Но уже не на Екатерининской, а на Ямской, и была она уже не Иваницкая, а Головлева Антонина Александровна.
     Антонина Александровна вела пропаганду среди молодежи. Через здешнего писателя Ивана Ивановича Сведенцева она познакомилась с подполковником Пражского полка Михаилом Юльевичем Ашенбреннером. Очень скоро подполковник проявился вполне своим человеком. Впоследствии он станет одним из руководителей военной организации "Народной воли".
     С рабочим Василием Меркуловым Вера познакомилась по рекомендации Николая Колодкевича. Меркулов часто приходил на Ямскую давать Вере уроки резьбы по камню.
     - Не знаю, Вера Николаевна, зачем вы влезли в эту революцию, - говорил он, размеренно взмахивая молотком. - Работа эта трудная, даже потруднее, чем резать камень, а вы к черному труду не привыкли, потому что вы - интеллигенция. Вам нужны удобства, если вас лишить всяких удобств, то вы тут же и забудете всю вашу революцию.
     - Да почему же я забуду?
     - А потому, что вам всякие лишения кажутся красивыми только издалека, а к настоящим трудностям вы не приспособлены. Вот сравните ваши руки и мои. Вы не успели взять резец, у вас уже водянка на ладонях. А у меня мозоли вековые, и у отца моего были, и у деда. Нет, Вера Николаевна, если б от меня зависело, я бы интеллигенции запретил заниматься революцией. Потому что вы стоите за равенство, пока вас в это равенство не поставили, а как дойдет до дела, сразу от нас откажетесь. Революция нужна рабочим.
     Если бы это говорил кто-нибудь другой, Вера наверняка бы обиделась. На Меркулова она не обижалась. "Он настоящий пролетарий, - думала она. - Всю жизнь прожил в нужде, всю жизнь его угнетали, и естественно, что он относится к таким, как я, с недоверием".
     Она считала его честным и преданным делу человеком и поэтому однажды поручила ему поселиться на Софийской улице, напротив канцелярии статс-секретаря Панютина, бывшего правой рукой генерал-губернатора графа Тотлебена.
     - Вам поручается, - сказала она, - узнать, как выглядит Панютин, выяснить, в какое время он приходит в канцелярию и в какое время уходит. Делает ли прогулку среди дня, и кто его охраняет.
     Меркулов загорелся:
     - Панютина надо убить?
     - Там видно будет, - уклончиво сказала Вера.
     Догадаться, зачем нужно следить за Панютиным, Меркулову было нетрудно. Вся Одесса говорила об этом человеке, достойном выученике Муравьева-вешателя. Это он возглавил в Одессе облаву на всех, кто хоть сколько-нибудь подозревался в антиправительственных настроениях. Пошли повальные аресты среди учителей, литераторов и студентов. Он устроил грандиозный "процесс 28-ми" и отправил на виселицу пять человек. Он отличался грубым отношением к арестованным и их родственникам. Это он закричал беременной жене одного арестанта: "Убирайтесь! Вы, пожалуй, вздумаете родить здесь!" В одном из номеров "Народной воли" были подробно описаны дела этого страшного человека. Вот почему было решено с ним покончить.
     Николай Саблин появился в Одессе в конце марта или в начале апреля 1880 года. Следом за ним приехала Перовская.
     - Панютина отставить! - передал он решение Исполнительного комитета, принятое после отъезда Фигнер. - Есть птица поважнее: двуглавый орел собирается спуститься на эту землю.
     - Александр едет в Одессу? - спросила Вера.
     - Да. Во всяком случае, есть такой слух, и, кажется, вполне достоверный.
     Вера заволновалась. Какое радостное известие! Какая неожиданная удача! Наконец-то настоящее дело, главное дело! Конечно, жалко отступаться от Панютина. Уже все подготовлено. Но в конце концов черт с ним, с Панютиным! Не до него. Кто он такой по сравнению с Александром? Мелкая сошка.
     Саблин был, как всегда, весел, беспечен, сыпал остротами и анекдотами, читал в большом количестве свои стихи, правда почти все незаконченные.
     Стихи, конечно, были хорошие, Вера всегда восхищалась талантом Саблина, но теперь хотелось слушать не стихи, а новости. Там, в Петербурге, происходит так много событий, о которых она знает только из газет и по слухам. Арест Квятковского, взрыв в Зимнем дворце, разгром типографии... С жадностью набросившись на Николая с расспросами, она чувствовала уже знакомое прежде волнение: только вот после таких неожиданных встреч с друзьями понимаешь, как стосковалась здесь, вдалеке от своих, как трудно быть одной, оторванной от них и от главного дела, когда все помыслы связаны только с ним. И, охваченная этим волнением, боясь пропустить слово, Вера слушала своего петербургского гостя...
     Вслед за Саблиным и Перовской прибыли в Одессу Якимова и Григорий Исаев. Пригласили участвовать в деле и Меркулова. Два года спустя Меркулов станет предателем и даст подробные показания, которые будут изложены в обвинительном акте:
     "...В начале 1880 года в гор. Одессе Меркулов при посредстве неразысканной до настоящего времени Веры Филипповой, урожденной Фигнер, сошелся с ...Софьей Перовской и с обвиняемым по настоящему делу Львом Златопольским, а затем познакомился с Григорием Исаевым, известным ему в то время под именем "Григория", с проживавшей с ним под видом жены Анной Якимовой и с... Николаем Саблиным. Весною того же года Перовская и Саблин под именем уманских мещан Петра и Марии Прохоровских наняли в доме Э 47 по Итальянской улице лавку, в которой открыли торговлю бакалейным товаром. Из этой лавки при участии посещавших Саблина и Перовскую Меркулова, Исаева, Златопольского, Якимовой и Филипповой предположено было провести подкоп под полотно Итальянской улицы, с каковою целью в своем помещении, где производилась торговля, в левом углу за прилавком, в том месте, где ветхие половицы, зачиненные новыми досками, могли быть подняты без повреждения пола, была выкопана яма, из которой участники преступления намеревались с помощью бурава просверлить самый канал для мины. На этом, однако, и остановилось осуществление злодейского умысла, так как полученное известие о прибытии государя императора в Одессу через три дня заставило злоумышленников прекратить работы, которые не могли быть доведены до конца в столь короткое время. Вследствие этого вырытый уже вертикальный колодезь был засыпан, и затем, 24 мая, Прозоровские оставили нанятое ими помещение, отметившись выбывшими в гор. Полтаву..."
     Итак, преждевременный приезд царя, новая неудача.
     24 мая 1880 года Перовская и Саблин, закрыв свою лавочку, выбыли из Одессы. Следом за ними и в том же направлении отбыли Якимова и Исаев. В июле в Петербург отправилась и Вера. Отправилась, не дождавшись назначенного ей на смену Тригони.
     Михайлов, к которому Вера явилась, встретил ее весьма сдержанно.
     - Стало быть, приехали? - сказал он язвительно. - Очень хорошо, поздравляю от всей души. И что же вы здесь собираетесь делать?
     - Что прикажет комитет, - скромно сказала Вера.
     - А что вам комитет? - пожал плечами Дворник. - Когда вы уезжали из Одессы, вы не спрашивали мнение комитета и не стали дожидаться Тригони.
     - Дворник, милый, - Вера приложила руку к груди, - поймите, я там не могла больше оставаться ни секунды. Почти целый год я была оторвана от всех вас, совсем одна, не знала, что происходит. Это трудно.
     - Ах, в-вам трудно! - возмутился Михайлов. - Тогда извините. У нас институт б-благородных девиц временно з-закрыт. На ремонт.
     - Дворник! - Она нетерпеливо топнула ногой. - Как вам не стыдно?
     Михайлов посмотрел на нее с любопытством.
     - Значит, не зря вас зовут Топни-Ножка, - улыбнулся он. - Эх, Верочка, милая, ч-черт знает что происходит, ни с кем нет никакого с-сладу. Один не хочет п-печати вырезывать, потому что считает себя для этого слишком значительной фигурой, другая не хочет сидеть в Одессе, потому что ей трудно. Я на эти вещи смотрю иначе. П-поручит мне организация ч-чашки мыть - буду мыть чашки. И с таким удовольствием, как будто это самый интересный, т-творческий труд.
     Глава пятнадцатая
     Теплый осенний вечер. По узким кронштадским улочкам идут Фигнер и Желябов. Андрей идет уверенно, видно, что не первый раз здесь.
     - Сейчас ты его увидишь, - говорит Андрей. - Держи себя в руках, чтобы не влюбиться с первого раза. Соня моя влюбилась. Я, конечно, ревную, но понимаю. Я и сам влюбился. Прекрасной души человек.
     - Андрей, - улыбается Вера, - ты не замечаешь, что у тебя все люди прекрасные, замечательные и удивительные?
     - Они такие и есть, - уверенно говорит Андрей. - Во всяком случае, те, кто с нами, все замечательные. Сама увидишь. Взять хотя бы того же Штромберга. Из ваших, из дворян. Барон. А уже сейчас готов на все. С Сухановым как раз труднее. Жизнь свою положить согласен, а вот террором заниматься не хочет. Хотя и колеблется. Употреби все свои женские чары. Он стоит того. - Желябов помолчал, улыбнулся. - Помню первую сходку. Заранее договорились, что в воскресенье Суханов соберет у себя несколько офицеров. Приходим с Колодкевичем. В гостиной десятка два морских офицеров. Я отзываю Суханова, спрашиваю: "По какому принципу вы собрали гостей?" - "По принципу порядочности. Не знаю, получатся ли из них революционеры, но, что не донесут, ручаюсь". - "И за это спасибо. Посторонних ушей не будет?" - "Нет. В этой комнате две капитальные стены, две другие выходят в комнату вестового. Он татарин, по-русски не понимает". Хорошо. Офицеры посматривают на нас настороженно, но с любопытством. Отрывочные разговорчики, остроты, смешки, общая неловкость. Видно, думают, что сейчас мы вроде чернопередельцев начнем с ними что-то туманное о пользе народной. Ну, ладно, думаю, сейчас я вам покажу, кто мы такие. Подмигиваю Колодкевичу, киваю Суханову, тот встает: "Вот, господа, позвольте вам представить моих товарищей Бориса и Глеба. Они хотят с вами поговорить. Я думаю, что, если даже разговор наш ни к чему не приведет, он будет полезным. Борис, начинай". Встаю я и сразу беру быка за рога: "Так как Николай Евгеньевич передал мне, что вы интересуетесь программой и деятельностью нашей партии, борющейся с правительством, то я постараюсь вас познакомить и с тою и с другой, Мы, террористы-революционеры, ставим своей целью..." Смотрю, мои слушатели сразу оторопели. Некоторые уже поглядывают на дверь, как бы поскорее смыться. А я жму дальше: "Мы боремся с существующим строем, мы верим в неизбежность революции. Если вы, отбросив предубеждения, посмотрите правде в глаза, вы увидите, что наши требования честны и справедливы. Вы увидите, что средства, которые мы употребляем в нашей борьбе, единственно возможные". Вижу, мои слушатели загораются. И вот уже дошли до такого состояния, что, позови их, немедленно с оружием в руках выйдут на улицу. На другой день некоторые поостыли. Суханов мне говорил, один к нему прибежал, трясется от страха: "Я у тебя не был, ничего не видел, ничего не слышал, и больше меня на такие встречи не зови". Но другие, Верочка, уже почти все наши. Вот только террором не хотят заниматься. Призвать матросов к восстанию - пожалуйста. Встать на баррикады - с удовольствием. Но террор - фи, какая бяка! Так вот, Верочка, тебе надо закончить начатое. Мне от этого дела придется пока устраниться.
     Подойдя к одному из подъездов, Желябов оглянулся, нет ли "хвоста", и пропустил Веру вперед:
     - Проходи.
     В неуютной передней маленький, с воспаленными красными глазами матросик чистил пуговицы на офицерской шинели.
     - Здравствуй, брат, - сказал Желябов. - Барин дома?
     Матросик поднял голову, без удивления посмотрел на гостей и молча кивнул головой.
     Вера прошла вслед за Андреем во вторую комнату, где жил сам хозяин. За столом пыхтел самовар. Хозяин дома, высокий моряк с усиками, с большими, несколько навыкате глазами, поднялся навстречу гостям.
     - Все свои? - поздоровавшись, огляделся Желябов.
     - Все свои, - подтвердил хозяин квартиры.
     - В таком случае, позвольте представить. Елена Ивановна. Поскольку я вынужден заняться другими делами, связь между вами и Исполнительным комитетом будет осуществлять она.
     - Ну, если Исполнительный комитет располагает и такими силами, - улыбнулся хозяин квартиры, - то тогда...
     - Вот, собственно говоря, наш кружок. Эспер Александрович Серебряков, Александр Павлович Штромберг...
     Беседа поначалу не клеилась. Но потом разговорились.
     - Скажите, - волнуясь, спросил Веру розовощекий молодой офицер. - А вы сами участвуете в террористических актах?
     Вера растерялась, посмотрела на Желябова. Тот улыбнулся и незаметно подмигнул ей. Этим он давал понять, что его дело сторона, выкручивайся, мол, как знаешь.
     - Может быть, я не должна вам этого говорить, - начала она, - но оставить ваш вопрос без ответа тоже не могу. Отвечу вам так: я никогда не стала бы призывать других к тому, в чем не участвовала бы сама.
     Желябов засмеялся.
     - Видали, какие у нас женщины? - весело спросил он сидевших в комнате. - То-то же. Ну, - он поднялся, - я вижу, почва для разговора найдена, мне здесь больше делать нечего.

/ Полные произведения / Войнович В. / Степень доверия