• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Войнович В. / Степень доверия

Степень доверия [17/19]

Скачать полное произведение

    Не успели Надя и Валентин как следует оглядеться, как в толпе произошло движение и раздались возгласы: "Едут! Едут!"
     - Держите меня, чтобы я не упала, если мне станет трудно, - сказала Надя своему спутнику, вглядываясь; вглубь Николаевской улицы, где действительно появились окруженные конными жандармами две позорные колесницы. Они медленно пробивались сквозь раздвинутую казаками и жандармами толпу.
     - Смотрите, Наденька, - возбужденно зашептал! Валентин. - Вон на первой колеснице с бородой, это Желябов. Смотрите, он улыбается!
     Но Надя не смотрела на Желябова. Она впилась взглядом в бледное лицо молодого человека с усиками, который сидел рядом с Желябовым. Льняные длинные волосы выбивались из-под арестантского картуза, а на груди висела такая же, как у его товарищей, доска с надписью "цареубийца". Чем ближе подъезжала первая карета, тем больше волновалась Надя. Неужели?
     - Послушайте, Валентин, как фамилия того, который рядом с Желябовым?
     - Кажется, Рысаков, - сказал Валентин.
     Рысаков, Рысаков... Тот говорил, что его фамилия Глазов. И все-таки...
     - Это он! - вскрикнула Надя и, предусмотрительно отодвинувшись от края крыши, повалилась в обморок.
     Пока встревоженный прапорщик приводил ее в чувство, позорные колесницы приблизились к эшафоту.
     Представители власти и чины прокуратуры заняли свои места на трибуне. Палач влез в первую колесницу и, отвязав Желябова и Рысакова, передал их своим помощникам, которые ввели приговоренных на помост.
     Тем же манером были препровождены на помост Кибальчич, Перовская и Михайлов. Желябов шевелил руками и часто поворачивался то к Перовской, то к Рысакову. Стоя у позорного столба, Перовская шарила по толпе глазами, словно кого-то искала, но на лице у нее не шевельнулся ни один мускул, лицо сохраняло каменное выражение. Рысаков, когда его возвели на помост, оглянулся на виселицу, и лицо его исказилось от ужаса.
     Гул, прошедший по толпе при появлении колесницы, утих.
     Генерал Дризен отдал войскам команду "на караул". Градоначальник Баранов сказал прокурору Плеве, что все готово. Плеве дал знак обер-секретарю Попову, тот вышел вперед и в наступившей полной тишине долго и громко читал приговор.
     Михаил Гурьянов, дворник дома номер 25 по Вознесенскому проспекту, придя загодя на Семеновский плац, сумел занять неплохое место неподалеку от эшафота. Не в самой непосредственной близости, не там, где стояла избранная, приглашенная по специальным билетам публика, но и нельзя сказать, чтоб далеко. Отдельные слова приговора долетали даже сюда, но связать их в единую цепь было невозможно из-за купчишки, который, стоя за спиной Михаила Гурьянова, бормотал молитву о спасении душ казнимых злодеев.
     - Да замолчи ты! - не выдержав, цыкнул на купчишку Гурьянов. - Дай послухать, что говорят.
     Но купчишка, пропустив замечание мимо ушей, продолжал торопливо молиться.
     - Между прочим, - ни к кому не обращаясь, сказал господин ученого вида в золотых очках с длинной шеей, укутанной рваным кашне, - повешение является самым гуманным видом смертной казни. Петля, пережимая сонную артерию, прекращает доступ крови к головному мозгу. Наступает помутнение рассудка, и человек впадает в сонное состояние. - Господин снял очки и краем кашне протер стекла. - Смерть через расстреляние может быть гораздо...
     Договорить ему не удалось. По прочтении приговора вновь мелкой дробью брызнули барабаны. На помост взошли пять священников с крестами в руках. Осужденные подошли к священникам, поцеловали кресты, после чего священники осенили их крестным знамением и сошли с помоста. Желябов, Кибальчич и Михайлов поцеловались с Перовской. Рысаков не двигался с места и смотрел на Желябова. Палач снял синюю поддевку, оставшись в красной рубахе. Он подошел к Кибальчичу. Надел на него саван с башлыком, закрывающим лицо, затем надел на шею петлю и слегка затянул ее. То же самое было проделано по очереди с Михайловым, Перовской и Желябовым. Рысаков сопротивлялся, и для того, чтоб его обрядить, палачу пришлось прибегнуть к помощи своих подручных...
     Барабаны, не уставая, рассыпали по площади мелкую дробь...
     Наконец долгие приготовления были окончены. Палач вернулся к Кибальчичу, помог ему подняться на скамью и дернул веревку. Вероятно, смерть Кибальчича наступила мгновенно, потому что тело его, слегка покружившись, застыло без всяких движений и конвульсий. Михайлова веревка не выдержала, и он рухнул на помост.
     По толпе прошел ропот. Кто-то крикнул: "Божий знак!" Дескать, по стародавним обычаям, если осужденный срывается, стало быть, воля божья на то, чтобы больше его не казнить.
     Однако время шло к двадцатому веку, и кончалось сентиментальное отношение к старинным обычаям.
     Палач торопливо приготовил новую петлю, снова возвел Михайлова на скамью, и снова оборвалась веревка.
     Прокурор господин Плеве стоял, сжав зубы. Генерал Дризен нервно комкал в руке белую перчатку. Плеве шепнул что-то секретарю Семякину, тот через перила перегнулся к подставившему ухо жандармскому офицеру, офицер подбежал к помосту и что-то крикнул Фролову. Фролов кивнул головой, после чего соединил две петли - ту, на которой уже вешал Михайлова, и одну свободную, предназначенную для Геси Гельфман.
     Перовская не стала дожидаться, покуда ее столкнут. Как только палач помог ей подняться на скамью, она оттолкнулась сама, и все было кончено. Рысаков цеплялся за жизнь до последней секунды. Уже стоя на скамье, он противился палачу и пытался удержаться, но помощники вытолкнули из-под него скамью, а Фролов сильно толкнул сзади. И Рысаков затих так же мгновенно, как и преданные им товарищи.
     В девять часов тридцать минут барабаны смолкли. Вся процедура заняла всего-навсего десять минут.
     Палач и его помощники сошли вниз и стали слева от лестницы, ведущей на помост. Снова оживленно гудела толпа. Через двадцать минут военный врач и два члена прокуратуры освидетельствовали трупы, которые затем были положены в гробы, закрыты крышками и отправлены под сильным конвоем на Преображенское кладбище.
     - Нет, вы подумайте, какой мерзавец! - всхлипывала бестужевка Надя, направляясь со своим спутником в сторону Невского. - Он мне еще говорил, что я пожалею. О чем же я пожалею? Если ты хочешь ухаживать за порядочной девушкой, то не надо заниматься такими делами, за которые вешают.
     На углу Большой Садовой и Невского с ней случилась истерика - она плакала и смеялась одновременно, но в конце концов успокоилась. Месяц спустя она обвенчалась с Валентином, который к тому времени стал уже подпоручиком.
     Глава двадцать третья
     - Да что ты, папаша, неужто не признаешь? - Молодой человек за деревянной перегородкой дымил папироской, держа ее в руке, на которой не хватало трех пальцев. Дворник подслеповато щурился, морщил лоб и виновато оглядывался на сидевшего за столом жандармского офицера.
     - Не знаком? - спросил офицер.
     - Пожалуй, что нет, - неуверенно жался дворник.
     - Эх, папаша, папаша, - укоризненно покачал головой молодой человек. - Неужто забыл, как встречались?
     - Да и где ж мы встречались? - вконец растерялся дворник.
     - Между небом и землей, папаша. Щи вместе лаптем хлебали.
     Дворник заискивающе улыбнулся.
     - Они шутят, - повернулся он к офицеру, не то спрашивая, не то утверждая.
     - Шутят, шутят, - подтвердил офицер. - Шутят с огнем. Иди, дядя, и позови следующего. А вы, молодой человек, - обратился он к арестованному, - напрасно устраиваете эту комедию. Все равно вас опознаем.
     - Бог в помощь, - весело откликнулся молодой человек.
     Будучи 1 апреля задержан на улице без документов, он отказался отвечать на вопросы о своем имени, звании и месте жительства. Подозревая в нем одного из деятелей Исполнительного комитета, подполковник Судейкин приказал провести перед арестованным всех дворников Петербурга. Десятки дворников прошли за два дня перед арестованным, и пока безрезультатно. Правда, дворник Самойлов, служивший в доме Менгдена, признал в молодом человеке одного из посетителей: магазина сыров, но для установления личности арестованного этого было недостаточно.
     - Здравия желаю, ваше благородие! - огромный детина с дворницкой бляхой на брезентовом фартуке вошел и встал по-военному, вытянув руки по швам.
     Молодой человек при его появлении вынул изо рта папироску и повернулся спиной.
     - Здравия желаю, господин Кохановский! - поздоровался дворник и с ним.
     - Господин Кохановский? - Офицер живо вскочил на ноги и подбежал к арестованному. - Что ж вы, господин Кохановский, не отвечаете? - Голос офицера завибрировал. - Невежливо-с.
     - Подите к чертовой матери! - не оборачиваясь, сказал Кохановский.
     - Ну, это уж совсем ни в какие ворота, - развел руками офицер и повернулся к дворнику: - Стало быть, вы узнаете этого человека?
     - Как не узнать, - сказал дворник. - В нашем доме живет. Вознесенский проспект, 25.
     Оставив арестованного на дежурного жандарма, офицер немедленно, как было приказано, провел дворника в кабинет к подполковнику Судейкину. Судейкину дворник объяснил, что арестованный Кохановский вместе с женой поселился в доме по Вознесенскому проспекту зимой этого года. Оба поведения смирного, ни в чем замечены не были, кто у них бывал, сказать трудно, потому что в том же дворе находится баня и народу всякого ходит бессчетно, за всеми не уследишь.
     - Ну, а как выглядит госпожа Кохановская? - спросил Судейкин.
     - Такая из себя чернявая, худенькая, волосы заплетены в косу, - четко отвечал дворник.
     - Так, - сказал Судейкин, расхаживая по кабинету. - М-да, - сказал он, остановившись перед дворником. - Значит, чернявая, и волосы заплетены в косу?
     - Так точно! - ответил дворник.
     - Интересно, - сказал Судейкин, - Прелюбопытно, - добавил он.
     Подойдя затем к железному шкафу, подполковник открыл дверцу, порылся, достал довольно пухлую папку, вернулся к столу.
     - Поди-ка сюда, - поманил он дворника. И когда тот подошел, распахнул папку: - Она?
     В папке поверх прочих бумаг лежала фотография молодой женщины с темной косой, уложенной вокруг головы.
     - Она! - ахнул дворник. И опасливо покосился на Судейкина. - Ваше высокоблагородие, - спросил он с живейшим интересом, - а чего ж это она такое исделала? Ай украла чего? Да вроде бы не похоже.
     - Не похоже? - хмыкнул Судейкин. - На Семеновском плацу был нынче?
     - Был.
     - Видел, как вешали государственных преступников, изменников и цареубийц?
     - Видел, ваше высокоблагородие, - сказал дворник, понизив голос, и перекрестился.
     - Так вот, и она из этих, виселица по ней давно уже плачет, - сказал Судейкин, захлопывая папку. И дворник, хотя не очень-то был силен в грамоте, успел все же прочитать на обложке фамилию: "Филиппова-Фигнер".
     Спустя полчаса четыре экипажа, набитые жандармами, остановились перед воротами указанного дворником дома. Подполковник Судейкин лично руководил операцией. Он велел перекрыть все выходы со двора и в сопровождении шести жандармов и дворника поднялся к дверям квартиры, где жили Кохановские. На звонок никто не ответил. Дворник открыл дверь своим ключом. Войдя в квартиру, Судейкин не обнаружил в ней ничего и никого. Квартира была чисто убрана, в ней не было никаких следов поспешного бегства. Но пустой шифоньер, пустой сундук в коридоре и полное отсутствие всякой одежды говорили о том, что хозяйка покинула квартиру и, по-видимому, навсегда.
     - Да-с, - задумчиво сказал Судейкин, стоя посреди гостиной, - птичка упорхнула. - Он подошел к стоявшему на столе самовару и потрогал его. Самовар был еще горячий. - И упорхнула перед самым нашим носом, - добавил Георгий Порфирьевич.
     Глава двадцать четвертая
     Осенью 1882 года на одной из тихих улиц Харькова поселилась скромно одетая, неприметная женщина, ученица земского повивального училища Мария Дмитриевна Боровченко. Образ жизни вела уединенный, из дому выходила редко, и у себя почти никого не принимала. Это была Вера Николаевна Фигнер. Не та Верочка, заводила и шалунья, в которую влюблялись чуть ли не поголовно все ее суровые товарищи, не та нетерпеливая и несколько даже капризная Верочка, которая получила прозвище Топни-Ножка. Это была усталая женщина, выглядевшая старше своих тридцати лет.
     Со времени ее вступления в Исполнительный комитет произошло много событий. Были взлеты. Была ослепительная удача на Екатерининском канале. После этого пошла черная полоса - провалы, аресты, один за другим процессы. И жестокие приговоры. Кому виселица, кому расстрел, кому вечная каторга. А полиция продолжает разыскивать следы Исполнительного комитета, не подозревая, что из всего комитета остался на свободе один человек - Вера Фигнер.
     Что она делала эти два года без малого? Переезжала из города в город (Петербург, Москва, Одесса, Харьков, Орел, Воронеж, Киев, снова Москва, снова Одесса, снова Харьков). Пыталась возродить организацию, по собственному ее выражению, "связывала разрозненные нити". Но нити выскальзывали из рук, все рушилось.
     Нельзя сказать, что за это время не было сделано ничего. Кое-что делалось. Поддерживалась постоянная связь с заграницей, хотя и с трудом, доставались необходимые партии средства, в Одессе удалось, наконец, осуществить долго готовившееся убийство прокурора Стрельникова (Халтурин и Желваков, исполнившие приговор Исполнительного комитета, были арестованы на месте убийства, а затем поспешно осуждены и повешены). В Николаеве и Одессе продолжали действовать под руководством Ашенбреннера два военных кружка. В Одессе же была устроена типография, хозяином которой назначен Сергей Дегаев.
     Да, было сделано многое, но не было самого главного: не было центра. Создать этот центр, "воссоздать подобие того, что было разрушено", собрать людей, которые смогут взять на себя эту ответственность в новых, тяжелейших условиях, было главнейшей задачей Веры Фигнер.
     "Воссоздать подобие того, что было разрушено". Но возможно ли это? Возможно ли, если народ и общество, вопреки ожиданиям "Народной воли", не оказались потрясенными до самого основания событиями 1 марта и не пришли в движение после смерти царя и казни перво-мартовцев? Возможно ли, если лучшие силы погублены, сосланы, арестованы и из всех членов Исполнительного комитета осталась она одна?
     Но с другой стороны, возможно ли и быть бездеятельною и опустить руки или, подобно Тихомирову, уехать за границу, в то время как все оставшиеся революционные силы с надеждой смотрят на нее, находя в ней одной уверенность в возможности продолжения борьбы. (В одном из писем, полученных Верой в то время, какая-то молодая девушка писала ей, что "на темном горизонте ее омраченной души одна светлая звездочка" - Вера Фигнер. После ареста Фигнер она покончила с собой, бросившись под поезд.)
     Нет, необходимо сделать все, что в ее силах. И пусть этих сил не всегда хватает, пусть приходят минуты отчаяния - это только наедине с собой. На людях она должна быть спокойной, уверенной в будущем. Это особенно важно сейчас, когда разгромлена московская организация, закрыты типографии в Минске и Витебске...
     А ее давно уже разыскивают в Москве и в Петербурге. По Одессе, пытаясь встретить ее на улице, бродит ставший предателем Василий Меркулов.
     Пока ей удавалось избежать ареста. Случайность? Может быть, чудо? Может быть, чудо, но полиция идет по пятам, и кажется, все же ей недолго осталось быть на свободе. Велика Россия, а спрятаться негде.
     В октябре разыскал ее писатель Николай Константинович Михайловский, писавший когда-то статьи в "Народной воле". Он приехал в Харьков с необычной миссией. Министр императорского двора граф Воронцов-Дашков намекнул литератору Николадзе (а тот в свою очередь Михайловскому), что правительство желало бы вступить в переговоры с партией "Народная воля".
     - Правительство, - передал Михайловский слова Воронцова-Дашкова, - утомлено борьбой с "Народной волей" и жаждет мира. Если "Народная воля" решится воздержаться от террористических актов до коронации, то при коронации будет издан манифест, дающий полную амнистию политическим заключенным, свободу мирной социалистической пропаганды, свободу печати. В доказательство своей искренности правительство готово освободить кого-нибудь из осужденных народовольцев, например Исаева. Вера Николаевна, я считаю, что это победа!
     Вера нахмурилась.
     - Не думаю, чтоб это была победа. Обычный полицейский прием. Полиция или хочет обеспечить безопасность коронации, или ухватить нить, за которую можно вытянуть на свет всю организацию.
     - Вера Николаевна, - убеждал Михайловский, - а я уверен, что это искренне. Царь до сих пор не решается короноваться и сидит в Гатчине. Правительство действительно устало и боится.
     - Наивный вы человек, Николай Константинович. Вспомните Гольденберга. Ему говорили то же самое.
     - Ну хорошо, - сказал Михайловский. - Ответьте мне на такой вопрос: способна ли сейчас ваша партия на какие-нибудь террористические действия?
     - Нет, - сказала Вера. - Если сказать вам правду, то положение нашей организации не дает надежд на это.
     - В таком случае вы ничего не теряете, а выиграть кое-что все же можете.
     - Да, это правда, - согласилась она. - Тогда, пожалуй, нужно сделать так. Вы скажите Николадзе, что никого из Исполнительного комитета не нашли, что все за границей, пусть за границей правительство и вступает в переговоры. А я пошлю кого-нибудь к Тихомирову и Ошаниной, предупрежу их. Спасибо вам, Николай Константинович. Получится из этого дела что-нибудь или нет, не знаю, во всяком случае я очень рада, что вас повидала. - Она проводила его в прихожую и терпеливо ждала, пока он надевал на себя свою роскошную шубу.
     - Ну, прощайте, Вера Николаевна.
     Она подала ему руку. Он вдруг обхватил ее голову и стал осыпать поцелуями щеки, глаза, нос. От неожиданности она перепугалась.
     - Что вы, господь с вами, Николай Константинович, - отталкивалась она руками.
     А он все продолжал ее целовать и бормотал что-то, чего она сначала не смогла разобрать, а потом поняла.
     - Бедная, - говорил Михайловский, - бедная, бедная!
     Потом так же неожиданно ее отпустил.
     - Прощайте, Вера Николаевна. - И, резко повернувшись, вышел.
     Некоторое время она стояла в прихожей, не могла опомниться. Потом медленно пошла в комнату. Подошла к зеркалу. Из зеркала на нее смотрело старое осунувшееся лицо. Да, бедная. Она провела рукой по лицу, как бы желая снять усталость, и тут же рассердилась на Михайловского. "Бедная!" Как будто дело в ней! Необходимо возродить партию. После стольких арестов, смертей, пролитой крови, после всего пережитого невозможно, чтобы деятельность партии оборвалась. Нельзя ни уставать, ни жалеть себя и друг друга, нельзя опускать руки - надо бороться.
     "Милые, дорогие мои. Письмо ваше получила - оно тронуло меня до глубины души, до слез. Право, я не заслуживаю ни такой любви, как ваша, ни такого уважения, которое высказываешь ты, дорогая Оля. Среди всех несчастий, которые так и сыплются на мою долю, потому что тяжелый, страшно тяжелый период переживает наша партия, отрадно хоть на минуту забыть все тяжелое и мрачное и быть растроганной любовью. Я не могу и не должна вам говорить о том, что я испытывала, переживала и переживаю вот уже год. Вся моя энергия уходит на то, чтобы скрыть свое внутреннее состояние и быть бодрой для других. Есть стороны общественной жизни, которые еще тяжелее простых неудач, - это то психическое состояние, которое создается в обществе вследствие этих неудач и которое наполняет душу то ужасом, то отчаянием, то гневом... Я чувствую себя несчастной, глубоко несчастной..."
     "Я чувствую себя несчастной, глубоко несчастной", - повторил про себя Георгий Порфирьевич и усмехнулся. Ах ты моя радость, ах ты моя прелесть! Она глубоко несчастна. Наша птичка утомилась, у нее ослабли крылышки. Что ж, самый момент, пожалуй, накрыть ее шапкой - ив клетку!
     Георгий Порфирьевич был нездоров. Да и как быть здоровым при такой неспокойной службе: вся жизнь на колесах, мотаешься из города в город, спишь в казенных квартирах, нервное напряжение, сквозняки, клопы и нерегулярное питание. Потому и нападают время от времени на подполковника то чих, то кашель, то несварение желудка, иногда по отдельности, а теперь вот нашло все разом. И лежит подполковник Судейкин, наглотавшись порошков, в одесской гостинице в ожидании собственного благополучного выздоровления и читает чужое письмо, которое очень кстати перехватили. Правда, Судейкину доставили копию, а подлинник сразу отправили дальше, чтоб не спугнуть. Судя по почтовому штемпелю, который был на конверте, письмо отправлено из Орла. Впрочем, это ничего не значит. То есть как раз и значит, что отправитель может жить в каком угодно городе, только не в Орле.
     "...Я чувствую себя несчастной, глубоко несчастной. Не подумайте, что меня одолевают какие-нибудь сомнения, разочарования. Нет. Я твердо убеждена и в правоте идеи, и в правильной постановке нашего дела, в неизбежности именно того пути, которым мы идем; с этой точки зрения недаром была пролита кровь стольких мучеников. Эта кровавая полоса установила твердо, незыблемо цель и средства, незыблемо до тех пор, пока не изменятся коренным образом условия жизни и нашей деятельности. Но в жизни каждой партии, каждой организации были кризисы, переживать которые мучительно. Такие кризисы были в истории всех заговоров, всех движений к свободе. К сожалению, для переживания таких периодов надо иметь особые личные свойства: тяжесть их прямо пропорциональна чувствительности, нервозности, измученности субъекта. Я видела в прошлом и в настоящем людей, которые отступали под напором обстоятельств и убегали от всех и всего в такие тяжкие времена, другие гибли, исчезали со сцены. Я же существую, как вечный жид, и бежать не хочу. Если вы хотите добра мне, то пожелайте мужества и силы, чтобы с пользой прожить до момента, когда, приспособившись к условиям, воспользовавшись всеми уроками прошлого и на основании всего раньше сделанного, партия снова начнет свое шествие вперед. Тогда можно с улыбкой идти и на эшафот.
     Обнимаю вас, мои дорогие, до первого объятия в тюрьме - лишь бы при лучших условиях для партии".
     - Стало быть, "до первого объятия в тюрьме", - вслух обратился Георгий Порфирьевич к Вере Фигнер, как бы представляя ее сидящей у своей постели. - Ну что ж, моя прелесть, вы, я вижу, и сами уже смирились, сами готовы, а мы поможем. Да, - подтвердил он с оттенком осознанного благородства, - это наш долг, и не нужно нас благодарить. Насчет лучших условий для партии ничего обещать не могу, а объятия в тюрьме устроим.
     Разговор действительного подполковника Судейкина с воображаемой Верой Фигнер был прерван появлением денщика, который доложил, что вызванный срочно агент доставлен и ждет в передней.
     - Прекрасно, - живо отозвался Судейкин. - Пусть войдет.
     В комнату вошел невысокого роста человек с несколько настороженным взглядом.
     - Желаю здравствовать, Георгий Порфирьевич. Как здоровье?
     Он старался держаться на равной ноге, старался даже быть фамильярным. Но нет, не получалось у него этого. Не получалось на равной ноге. Не получалось фамильярно.
     - Хорошие вести для меня лучшее лекарство, друг мой, - снисходительно сказал Георгий Порфирьевич.
     - А есть хорошие вести?
     - Почитай.
     Посетитель взял из рук Судейкина письмо и стал читать. Судейкин пристально следил за его реакцией и заметил, что на лице агента появилось страдальческое выражение.
     - Жалко тебе ее? - резко спросил Судейкин.
     - Жалко, - признался агент.
     - Что делать, друг мой, что делать! - вздохнул Судейкин. - Дело наше такое, что личные чувства надо отставить. Последняя жертва на алтарь отечества, а потом...
     - Не знаю, Георгий Порфирьевич, что будет потом, а пока вы сделали из меня заурядного шпиона.
     - Ну уж скажешь тоже - шпиона. Мне и самому, брат, приходится заниматься черной работой. И я тебя понимаю и сочувствую. Ты ведь, кажется, был в нее влюблен?
     - Да, она мне нравилась, - с некоторым даже вызовом сказал агент.
     - Еще бы, - сказал Судейкин, - Она мне и самому нравится. Хотя я ее никогда не видел. Внешне очень хороша, а характер - камень. Очень сильный характер. Я ведь за ней давно иду след в след. Сколько раз уходила перед самым носом! В Петербурге, когда опознали Исаева и явились на квартиру, самовар еще был горячий. Теперь, думаю, не промахнемся. - Он пытливо; заглянул в глаза агента. - Ты не вздумай выкинуть; какой-нибудь номер. Ты у меня весь в руках. Если что, все твои показания станут известны. Но я тебя не шантажирую. Я тебя призываю: будь моим товарищем до конца, и мы сотворим такое... Мы весь мир удивим. - Он приподнялся на локте. Пижама раскрылась, обнажив его волосатую впалую грудь. В глазах подполковника появился безумный блеск. - Вот возьмем твою Фигнер и на этом пока закончим. Больше трогать никого не будем. Во всяком случае, в ближайшее время. И приступим к осуществлению главной части нашей программы. Где-нибудь в Петербурге, допустим в Летнем саду, ты со своими товарищами по партии устраиваешь на меня покушение. Я ранен (конечно, легко), выхожу; в отставку. Только я вышел в отставку, умершая уже, казалось, "Народная воля" активизирует свою деятельность. Взрывы, выстрелы из револьверов, несколько удачных покушений и наконец убийство министра внутренних дел графа Дмитрия Андреевича Толстого. Для отечества, я думаю, это будет потеря не очень большая, а для нас - рубикон. Среди окружения его величества начинают поговаривать, что вот, мол, покуда был Судейкин, все было Спокойно, Судейкин ушел - опять начались безобразия. У государя складывается отчетливое мнение, что надо призвать Судейкина и назначить... кем? - Судейкин выдержал паузу и, округлив глаза, сказал шепотом: - Министром внутренних дел. А? Видишь, что мы с тобой вдвоем можем сделать. Но это еще не все. Я не настолько мелок, чтобы стремиться к чину рядового министра. Нет, мы с тобой пойдем дальше. Ты у меня будешь ведать подпольной Россией, я - надпольной. Ты кого-то будешь убивать, я кого-то ловить, всех запугаем до смерти, царя загоним в Гатчину, чтоб он оттуда и не вылезал, и вдвоем (вдвоем, понял) - ты да я - будем править этой страной. - От перевозбуждения Судейкин закашлялся, покраснел.
     - Что с вами, Георгий Порфирьевич? - всполошился агент. - Кого позвать? Врача? Денщика?
     Захлебываясь в кашле, Судейкин помотал головой. Придя в себя, он лег на спину, смахнул выступившие от напряжения слезы, но еще долго трудно дышал.
     - Ничего, брат, - закрывая глаза, сказал он усталым голосом. - Это пройдет. Не обращай внимания. Поезжай с богом и возьми с собой Ваську Меркулова. Сам не раскрывайся.
     Глава двадцать пятая
     В конце декабря 1882 года из Одессы пришло сообщение: разгромлена типография, организованная Сергеем Дегаевым. Все работавшие в типографии, в том числе и сам Дегаев с женой, арестованы. А спустя месяц, придя к своим харьковским друзьям Тихоцким, Вера увидела за столом Сергея Дегаева. В чистой белой рубахе он сидел перед самоваром и пил чай, наливая его из расписанной цветами чашки в глубокое блюдце.
     - Боже мой! - удивилась Вера. - Каким образом?
     Дегаев шагнул навстречу, обнял ее.
     - Бежал, Вера Николаевна, - сказал он волнуясь.
     - Как вам удалось?
     - Сейчас все расскажу. Да вы садитесь, попейте чаю с морозу.
     Они сели. Софья Адольфовна Тихоцкая подала Вере чаю.
     - Ну, я вас слушаю, - подняла Вера глаза на Дегаева.
     - Ну, значит, было так, - не торопясь, начал Дегаев. - Как вы уже знаете, наша типография была разгромлена. Арестованы Калюжная, Спандони, Суровцев и я. С самого начала я решил попытаться бежать. Из Одесской тюрьмы бежать никак невозможно, тогда я придумал уловку и говорю следователю, что в Одессе показания давать не желаю, а дам в Киеве, где жил до Одессы. Жандармы долго не соглашались, но потом видят - не поддаюсь, согласились. На вокзал повезли вечером в пролетке. Один жандарм слева, другой - справа. Едем. Выезжаем на какой-то пустырь, я говорю себе: "Пора!", достаю из кармана горсть табаку и - в глаза жандармам. Полгорсти одному, полгорсти другому, спрыгнул на ходу и - дай бог ноги. Как бежал, не помню. Выстрелы уже потом услыхал, когда далеко был.
     - Где вы взяли табак? - поразилась Вера. - Вы же не курите?
     - Я не курю, - согласился Дегаев, - но табак купил заранее.
     Вера была потрясена. В таких ситуациях очень редко кому удавалось бежать. А вот Дегаев ухитрился. Она посмотрела на его измученное лицо:
     - А где же вы ночевали?
     Дегаев смутился, заколебался, видимо, не хотел отвечать, но потом посмотрел ей прямо в глаза и твердо ответил:
     - Я ночевал в нехорошем месте.
     Теперь смутилась Вера. Она понимала, что для своего спасения революционер имеет право прятаться везде, в том числе и в публичном доме, но все же было неловко. Она замяла эту тему и стала расспрашивать дальше, как все же удалось ему, разыскиваемому, выбраться из Одессы.
     - Дальше все было проще, - сказал Дегаев. - Сначала прятался в Одессе у Крайского, потом в Николаеве. Несколько дней переждал и - сюда. Приехал - ни адресов, ничего. Явился к Гурскому, на имя которого должен был писать вам. Говорю ему, что мне надо с вами увидеться, он уперся и ни в какую, уломать его было труднее, чем убежать от жандармов. - Дегаев улыбнулся: - Но вот я перед вами.
     - Ну и слава богу, - сказала Вера. - Я очень была огорчена вашим арестом. Как вы думаете, что навело полицию на ваш след?
     - Трудно сказать, - подумав, сказал Дегаев. - Возможно, ящики и сундуки со шрифтом. Когда их перевозили, пришлось нанять носильщиков, а носильщики удивлялись, что ящики слишком тяжелые. Что, говорят, у вас здесь? Золото, что ли?
     - Вы думаете, носильщики и донесли?
     - Думать-то я думаю, - сказал Дегаев, - но у меня есть подозрения и похуже. Мне кажется, что выдает кто-то из нелегальных.
     - Кто же может там выдавать?
     - Я вам говорю: кто-то из нелегальных.
     - Да ведь там, кроме вашей жены, Спандони, Суровцева и Калюжной, никаких нелегальных нет. А они люди верные.
     - Я ни про кого из них ничего дурного сказать не могу, но, если полиция арестовала всех сразу на разных квартирах, это о чем-то говорит.
     В ту ночь она долго не могла заснуть, лежала с открытыми глазами и думала над словами Дегаева. Почему он настаивает на том, что выдает кто-то из нелегальных? Разве можно поверить, что кто-нибудь из них способен на предательство? Но ведь были же случаи, когда самые проверенные товарищи, попав в лапы жандармов, становились на этот путь. Кто мог подумать на Гришку Гольденберга. отчаянного террориста, который всегда был готов участвовать в самых рискованных предприятиях, а вот поди ж ты! А Рысаков... Или Меркулов - сколько было переговорено с ним!

/ Полные произведения / Войнович В. / Степень доверия