• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Писемский А.Ф. / Мещане

Мещане [2/22]

Скачать полное произведение

    Приезжая в Москву, Тюменев всегда останавливался у Бегушева, и при этом обыкновенно спорам и разговорам между ними конца не было. В настоящую минуту они тоже вели весьма задушевную беседу между собой.
     - И что же, эта привязанность твоя серьезная? - спрашивал Тюменев с легкой усмешкой.
     - Разумеется!.. Намерение мое такое, чтобы и дни мои закончить около этой госпожи, - отвечал Бегушев.
     - Она, значит, женщина умная, образованная? - продолжал расспрашивать Тюменев.
     - То есть она умна, и даже очень, от природы, но образования, конечно, поверхностного...
     - А собой, вероятно, хороша?
     - Да-с, насчет этого мы можем похвастать!.. - воскликнул Бегушев. - Я сейчас тебе портрет ее покажу, - присовокупил он и позвонил. К нему, однако, никто не шел. Бегушев позвонил другой раз - опять никого. Наконец он так дернул за сонетку, что звонок уже раздался на весь дом; послышались затем довольно медленные шаги, и в дверях показался камердинер Бегушева, очень немолодой, с измятою, мрачною физиономией и с какими-то глупо подвитыми на самых только концах волосами.
     - Принеси мне из кабинета большой портрет Домны Осиповны, - сказал ему Бегушев.
     Камердинер не трогался с своего места.
     - Портрет Домны Осиповны, - сказал ему еще раз Бегушев.
     Лицо камердинера сделалось при этом еще мрачнее.
     - Да он-с висит там, - проговорил он, наконец.
     - Ну да, висит! - повторил Бегушев.
     - Над столом-с!.. На стол надо лезть! - продолжал камердинер.
     - На стол, конечно! - подтвердил Бегушев.
     Камердинер, придав своему лицу выражение, которым как бы хотел сказать: "Нечего вам, видно, делать", пошел.
     В продолжение всей этой сцены Тюменев слегка усмехался.
     - Прокофий твой не изменяется, - сказал он, когда камердинер совсем ушел.
     - Изменяется, но только к худшему!.. - отвечал Бегушев. - Скотина совершенная стал: третьего дня у меня обедали кой-кто... я только что заикнулся ему, что мы все есть хотим, ну и кончено: до восьми часов и не подал обеда.
     Тюменев при этом покачал головой.
     - Охота же тебе держать подобного дурака, - проговорил он.
     - Но кто ж его возьмет без меня? - возразил Бегушев. - У него вот пять человек ребятишек; он с супругой занимает у меня четыре комнаты... наконец, я ему говорю: "Не делай ничего, пользуйся почетным покоем, лакей и без тебя есть!" Ничуть не бывало - все хочет делать сам... глупо... лениво... бестолково!
     - Это может хоть кого вывести из терпения! - заметил Тюменев.
     - И выводит: я пускивал в него чернильницу и бритвенницу... боюсь, что с бешеным моим характером я убью его когда-нибудь до смерти. А он еще рассмеется обыкновенно в этаких случаях и преспокойно себе уйдет.
     - Он знает, - протянул Тюменев, - что ты же придешь к нему просить прощения.
     - В том-то и дело! - воскликнул Бегушев. - Мало, что прощения просить, да денег еще дам.
     На этих словах он остановился, потому что Прокофий возвратился с портретом в руках, который он держал задом к себе и глубокомысленно смотрел на него.
     - Петля вон тут лопнула, на которой он висел, - доложил он, показывая портрет барину.
     - Потому что ты не снял его, а сдернул, - сказал тот.
     - Да кто ж до него дотянется туда! - почти крикнул Прокофий.
     - Ну, пожалуйста, не оправдывайся! - остановил его Бегушев.
     Прокофий на это насмешливо только мотнул головой и ушел.
     Бегушев передал портрет Тюменеву, который стал на него смотреть - сначала простым глазом, потом через пенсне, наконец, в кулак, свернувши его в трубочку.
     Бегушев с заметным нетерпением ожидал услышать его мнение.
     - Elle est tres jolie et tres distinguee*, - произнес, наконец, Тюменев.
     ______________
     * Она очень красива и очень изысканна (франц.).
     - Да!.. Так! - согласился с удовольствием Бегушев.
     - Что она?.. - При этом Тюменев нахмурил несколько свои брови. - Замужняя, разводка?
     - Разводка!
     - Формальная?
     - Нет!
     Тюменев снова начал смотреть в кулак на портрет.
     - Знаешь, - начал он, придав совсем глубокомысленное выражение своему лицу, - черты лица правильные, но склад губ и выражение рта не совсем приятны.
     - Это есть отчасти! - подтвердил Бегушев.
     - Нет того, знаешь, - продолжал Тюменев несколько сладким голосом, - нет этого доброго, кроткого и почти ангельского выражения, которого, например, так много было у твоей покойной Наталии Сергеевны.
     - Эк куда хватил! Наталий Сергеевен разве много на свете! - воскликнул Бегушев, и глаза его при этом неведомо для него самого мгновенно наполнились слезами. - Ты вспомни одно - семью, в которой Натали родилась и воспитывалась: это были образованнейшие люди с Петра Великого; интеллигенция в ихнем роде в плоть и в кровь въелась. Где ж нынче такие?
     - То есть как где же? - возразил с важностью Тюменев. - Вольно тебе поселиться в Москве, где действительно, говорят, порядочное общество исчезает; а в Петербурге, я убежден, оно есть; наконец, я лично знаю множество семей и женщин.
     - Гм! Петербург! Нашел чем хвастать! Изящных женщин в целом мире не стало! - сказал с ударением Бегушев и, встав с своего места, начал ходить по комнате. - Хоть бы взять с того, курят почти все! Вот эта самая госпожа, - продолжал он, показывая на портрет Домны Осиповны, - как вахмистр какой-нибудь уланский сосет!.. Наконец, самая одежда женщин, - что это такое? Наденет в полпуда ботинки, да еще хвастает, поднимая ногу: "Смотрите, какие у меня толстые подошвы!", а ножища-то тоже точно у медведицы какой. Все-с сплошь и кругом превращается в мещанство!
     - Старая, любимая песня твоя! - произнес Тюменев.
     - Да, - продолжал Бегушев, все более и более разгорячаясь, - я эту песню начал петь после Лондонской еще выставки, когда все чудеса искусств и изобретений свезли и стали их показывать за шиллинг... Я тут же сказал: "Умерли и поэзия, и мысль, и искусство"... Ищите всего этого теперь на кладбищах, а живые люди будут только торговать тем, что наследовали от предков.
     - Но что ж из этого! - сказал с усмешкою Тюменев. - Искусство, правда, несколько поослабло; но зато прогресс совершается в другом отношении: происходят огромные политические перевороты.
     - Какие, какие? - перебил его почти с азартом Бегушев.
     Тюменев придал недовольное выражение своему лицу.
     - Любезный друг, мы столько с тобой спорили и говорили об этом, - возразил он.
     - И вечно буду спорить, вечно! - горячился Бегушев. - Не могу же я толкотню пигмеев признать за что-то великое.
     - Почему пигмеи, и когда, по-твоему, были великаны? - продолжал Тюменев. - Люди, я полагаю, всегда были одинаковы; если действительно в настоящее время существует несколько усиленное развитие торговли, так это еще хорошо: торговля всегда способствовала цивилизации.
     - "Торговля способствовала цивилизации"... Ах, эти казенные фразы, которых я слышать не могу! - кричал Бегушев, зажимая даже уши себе.
     - Стало быть, ты в торговле отрицаешь цивилизующую силу? - взъерошился немного, в свою очередь, Тюменев.
     - Не знаю-с, есть ли в ней цивилизующая сила; но знаю, что мне ваша торговля сделалась противна до омерзения. Все стало продажное: любовь, дружба, честь, слава! И вот что меня, по преимуществу, привязывает к этой госпоже, - говорил Бегушев, указывая снова на портрет Домны Осиповны, - что она обеспеченная женщина, и поэтому ни я у ней и ни она у меня не находимся на содержании.
     Тюменев усмехнулся.
     - Но женщины были во все времена у всех народов на содержании; под различными только формами делалось это, - проговорил он.
     - Извините-с! Извините! - возразил опять с азартом Бегушев. - Еще в первый мой приезд в Париж были гризетки, а теперь там все лоретки, а это разница большая! И вообще, господи! - воскликнул он, закидывая голову назад. - Того ли я ожидал и надеялся от этой пошлой Европы?
     - Чего ты ждал от Европы, я не знаю, - сказал Тюменев, разводя руками, - и полагаю, что зло скорей лежит в тебе, а не в Европе: ты тогда был молод, все тебе нравилось, все поселяло веру, а теперь ты стал брюзглив, стар, недоверчив.
     - Что я верил тогда в человека, это справедливо, - произнес с некоторою торжественностью Бегушев. - И что теперь я не верю в него, и особенно в нынешнего человека, - это еще большая правда! Смотри, что с миром сделалось: реформация и первая французская революция страшно двинули и возбудили умы. Гений творчества облетал все лучшие головы: электричество, пар, рабочий вопрос - все в идеях предъявлено было человечеству; но стали эти идеи реализировать, и кто на это пришел? Торгаш, ремесленник, дрянь разная, шваль, и, однако, они теперь герои дня!
     - Совершенно верно! - подхватил Тюменев. - Но время их пройдет, и людям снова возвратится творчество.
     - Откуда?.. Я не вижу, откуда оно ему возвратится!.. Что все вокруг глупеет и пошлеет, в этом ты не можешь со мной спорить.
     - Более чем спорить, я доказать тебе даже могу противное: хоть бы тот же рабочий вопрос - разве в настоящее время так он нерационально поставлен, как в сорок восьмом году?
     - Рабочий-то вопрос? Ха-ха-ха! - воскликнул Бегушев и захохотал злобным смехом.
     Тюменев, в свою очередь, покраснел даже от досады.
     - Смеяться, конечно, можно всему, - продолжал он, - но я приведу тебе примеры: в той же Англии существуют уже смешанные суды, на которых разрешаются все споры между работниками и хозяевами, и я убежден, что с течением времени они совершенно мирным путем столкуются и сторгуются между собой.
     - И работник, по-твоему, обратится в такого же мещанина, как и хозяин? - спросил Бегушев.
     - Непременно, но только того и желать надобно! - отвечал Тюменев.
     - Ну, нет!.. Нет!.. - заговорил Бегушев, замотав головой и каким-то трагическим голосом. - Пусть лучше сойдет на землю огненный дождь, потоп, лопнет кора земная, но я этой курицы во щах, о которой мечтал Генрих Четвертый{23}, миру не желаю.
     - Но чего же ты именно желаешь, любопытно знать? - сказал Тюменев.
     - Бога на землю! - воскликнул Бегушев. - Пусть сойдет снова Христос и обновит души, а иначе в человеке все порядочное исчахнет и издохнет от смрада ваших материальных благ.
     - Постой!.. Приехал кто-то? Звонят! - остановил его Тюменев.
     Бегушев прислушался.
     Звонок повторился.
     - По обыкновению, никого нет! Эй, что же вы и где вы? - заревел Бегушев на весь дом.
     Послышались в зале быстрые и пробегающие шаги.
     Бегушев и Тюменев остались в ожидающем положении.
     Глава IV
     В передней между тем происходила довольно оригинальная сцена: Прокофий, подав барину портрет, уселся в зале под окошком и начал, по обыкновению, читать газету. Понимал ли он то, что читал, это для всех была тайна, потому что Прокофий никогда никому ни слова не говорил о прочитанном им. Вдруг к подъезду дома Бегушева подъехал военный в коляске, вбежал на лестницу и позвонил. Прокофий при этом и не думал подниматься с места своего, а только перевел глаза с газеты в окно и стал смотреть, как коляска отъехала от крыльца и поворачивалась. Военный позвонил в другой раз, и раздался крик Бегушева. На этот зов из задних комнат выбежал молодой лакей; тогда Прокофий встал с своего места.
     - Ну да, поспел... не отворят пуще без тебя! - проговорил он тому.
     Молодой лакей, делать нечего, ушел назад, а Прокофий отправился в переднюю и отворил, наконец, там дверь.
     Вошел Янсутский.
     - Дома Александр Иванович? - спросил он сначала очень бойко.
     - Дома-с! - отвечал ему явно насмешливым голосом Прокофий.
     - Принимает? - продолжал Янсутский несколько смиреннее.
     - Не знаю-с, - отвечал Прокофий.
     Янсутский почти опешил.
     - Но кто же знает, любезный? - спросил он тоже, в свою очередь, насмешливо.
     Прокофий нахмурился.
     - Ваша как фамилия? - сказал он.
     - Полковник Янсутский, - отвечал Янсутский с ударением на слове полковник.
     Но на Прокофия это нисколько не подействовало.
     - А имя ваше и отчество? - продолжал он расспрашивать.
     - Петр Евстигнеич! - отвечал Янсутский, несколько удивленный таким любопытством.
     Прокофий подумал некоторое время.
     - У них гость теперь из Петербурга, - у нас и остановился, - объяснил он, наконец.
     - Кто ж такой? - спросил Янсутский.
     - Тайный советник Тюменев, - сказал Прокофий.
     Янсутский при этом вспыхнул немного в лице.
     - Это статс-секретарь? - сказал он.
     - Статс-секретарь! - повторил за ним Прокофий.
     Янсутский несколько минут остался в некотором недоумении.
     - Я его немножко знаю; но, может быть, Александр Иванович занят с ним и не примет меня? - проговорил он нерешительным голосом.
     - Снимите шинель-то! - почти приказал ему Прокофий.
     Янсутский повиновался.
     Прокофий пошел медленно и, войдя в кабинет, не сейчас доложил, а сначала начал прибирать кофейный прибор, так что Бегушев сам его спросил:
     - Кто там звонил? Приехал, что ли, кто?
     - Полковник Янсутский спрашивает: примете ли вы его, - пробормотал себе почти под нос Прокофий.
     Бегушев взглянул на Тюменева.
     - Тебя не стеснит этот господин? - отнесся он к нему.
     - Нисколько.
     - Прими! - сказал Бегушев Прокофию, а тот опять пошел медленно и неторопливо.
     Янсутский в продолжение всего этого времени охорашивался и причесывался перед зеркалом.
     - Пожалуйте-с! - разрешил ему Прокофий.
     При входе в диванную Янсутский заметно был сконфужен, так что у него едва хватило духу поклониться первоначально хозяину, а не Тюменеву.
     - Я воспользовался вашим позволением быть у вас! - проговорил он как-то жеманно.
     - Очень рад вас видеть, - сказал ему вежливо Бегушев и затем проговорил Тюменеву: - Господин Янсутский!
     Янсутский мгновенно же и очень низко поклонился тому, но руки не решился протянуть.
     - Приятель мой Тюменев! - объявил ему Бегушев.
     Тюменев при этом едва только кивнул головой, а руки тоже не двинул нисколько, и лицо его при этом выражало столько холодности и равнодушия, что Бегушеву даже сделалось немножко жаль Янсутского.
     Уселись все.
     Янсутский, впрочем, скоро овладел собой.
     - Как ваше здоровье? - отнесся он к хозяину.
     - Благодарю, здоров! Что сегодня: холодно? - проговорил Бегушев.
     - Свежо! - отвечал Янсутский.
     Тюменев сделал движение, которым явно показал, что он хочет говорить.
     - Скажи, - обратился он прямо и исключительно к одному только Бегушеву, - правду ли говорят, что в Москве последние десять лет сделалось холоднее, чем было прежде?
     - То есть как тебе сказать: переменчивее как-то погода стала, дуют какие-то беспрестанно глупые ветра, - проговорил тот.
     - И действительно ли причина тому та, - продолжал Тюменев, - что по разным железным дорогам вырубают очень много лесов?
     - Непременно эта причина! - подхватил Янсутский, очень довольный тем, что может вмешаться в разговор. - Леса, как известно, задерживают влагу, а влага умеряет тепло и холод, и при обилии ее в воздухе резких перемен обыкновенно не бывает.
     - Истина совершеннейшая! - подтвердил Бегушев; в тоне его голоса слышался легкий оттенок насмешки, но Янсутский, кажется, не заметил того.
     - Этого весьма печального, конечно, истребления лесов, может быть, со временем избегнут, - снова заговорил он. - В наше время наука делает столько открытий, что возможно всего ожидать!.. Вот взять, например, эту руку (Янсутский показал при этом на свою руку)... Когда она находится в покое, то венозная кровь, проходя чрез нее, сохраняет в себе семь с половиной процентов кислорода, но раз я ее двинул, привел в движение... (Янсутский в самом деле двинул рукой и сжал даже пальцы в кулак), то в ней уже не осталось ничего кислорода: он весь поглощен углеродом крови, а чтобы освободить снова углерод, нужна работа солнца; значит, моя работа есть результат работы солнца или, точнее сказать: это есть тоже работа солнца, перешедшая через известные там степени!..
     Бегушев слушал Янсутского довольно внимательно и только держал голову потупленною; но Тюменев явно показывал, что он его не слушает: он поднимал лицо свое вверх, зевал и, наконец, взял в руки опять портрет Домны Осиповны и стал рассматривать его.
     Янсутский между тем, видимо, разгорячился.
     - В железнодорожном двигателе почти то же самое происходит, - говорил он, кинув мельком взгляд на этот портрет, - тут нужна теплота, чтобы превратить воду в пары; этого достигают, соединяя углерод дров с кислородом воздуха; но чтобы углерод был в дровах и находился в свободном состоянии, для этого нужна опять-таки работа солнца, поэтому нас и на пароходах и в вагонах везет тоже солнце. Теория эта довольно новая и, по-моему, весьма остроумная и справедливая.
     - Не особенно новая, она у меня даже есть! Красненькая книжка этакая, перевод лекций Рейса{27}, семидесятого года, кажется! - произнес как бы совершенно невинным голосом Бегушев.
     Янсутский немного смутился.
     - Я не знаю, есть ли перевод, но я слушал это в германских университетах, когда года два тому назад ездил за границу и хотел несколько возобновить свои сведения в естественных науках.
     - Все эти открытия, я думаю, для эксплуататоров не суть важны... - заметил Бегушев.
     - О нет-с! Напротив, напротив! - воскликнул Янсутский. - Потому что, как говорят газеты, - справедливо ли это, я не знаю, - но сделано уже применение этой теории... Прямо собирают солнечные лучи в резервуар и ими пользуются.
     - Но какой же результат этого будет? - спросил Бегушев.
     - Тот, что удешевится перевозка! - подхватил Янсутский.
     - А тариф останется все тот же? - продолжал Бегушев.
     - Тариф, может быть, останется и тот же! - отвечал Янсутский и засмеялся.
     - Да, вот с этой стороны я понимаю! - произнес Бегушев.
     - Что же!.. - возразил ему Янсутский, пожимая плечами и некоторым тоном философа. - Таково свойство людей...
     На этом месте Тюменев положил портрет в сторону и снова заявил желание говорить.
     - Вероятно, на передвижении дороги, будь оно производимо дровами или прямо солнцем, многого не наживешь; но люди составили себе состояния, строя их! - отнесся он опять больше к Бегушеву.
     - То есть, когда давали по полутораста тысяч на версту, а она стоила всего пятьдесят... - заметил Бегушев.
     - Ну, положим, что и побольше, - возразил Янсутский. - Я-с эти дела знаю очень хорошо: я был и производителем работ, и начальником дистанции, и подрядчиком, и директором, - в настоящее время нескольких компаний, - и вот, кладя руку на сердце, должен сказать, что точно: вначале эти дела были превосходные, но теперь этой конкуренцией они испорчены до последней степени.
     - Напротив, я полагаю - поправлены несколько, - сказал Бегушев. - Нельзя же допускать, чтобы люди в какие-нибудь месяцы наживали себе миллионы, - это явление безнравственное!
     - Я говорю испорчены - собственно в коммерческом смысле, - объяснил Янсутский. - Но, наконец, почему ж безнравственное явление? - присовокупил он, пожимая плечами. - Это лотерея... счастье. Вы берете билет: у одного он попадает в тираж, другому выигрывает двадцать пять тысяч, а третьему двести тысяч.
     - Но только в вашем деле это несколько повернее, на большее число благоприятных случаев рассчитано, если не целиком они одни только и взяты! - отнесся Тюменев на этот раз уже к Янсутскому.
     - Никак этого, ваше превосходительство, невозможно сделать, - возразил тот самым почтительным тоном. - Извольте вы взять одни земляные работы. У вас гора, вам надобно ее срыть или провести сквозь нее туннель; в верхних слоях, которые вы можете исследовать, она - или суглина, или супесок, а пошли внутрь - там кремень, а это разница огромная в стоимости!.. Болото теперь у вас на пути; вы в него, положим, рассчитали вбить две тысячи свай; а вам, может быть, придется вбить их двадцать тысяч. Потом-с цены на хлеб в прошлом году были одни, а нынче вдвое; на железо и кирпич тоже.
     - Ну, - перебил его Тюменев, - на все это, я думаю, прикинуто довольно.
     - Где ж прикинуто! Из чего, когда по сорок тысяч на версту берут! - воскликнул невеселым тоном Янсутский. - Я вот имею капиталы и опытность в этих делах, но решительно кидаю их, потому что добросовестно и честно при таких ценах выполнить этого дела невозможно; я лучше обращусь к другим каким-нибудь предприятиям.
     На эти слова Янсутского собеседники его ничего не возразили, и только у обоих на лицах как бы написано было; "Мошенник ты, мошенник этакой, еще о честности и добросовестности говоришь; мало барышей попадает в твою ненасытную лапу, вот ты и отворачиваешь рыло от этих дел!"
     - Я бы вот даже, - снова заговорил Янсутский, оборачиваясь к Тюменеву, - осмелился спросить ваше превосходительство, если это не будет большою нескромностью: то предприятие, по которому я имел смелость беспокоить вас, - как оно и в каком положении?
     - Провалилось! - отвечал с явным удовольствием Тюменев.
     Янсутский покраснел.
     - Очень жаль, - сказал он с гримасой и пожимая плечами. - Но какая же причина тому?
     - Очень оно фантастично, чересчур фиктивно! - отвечал с усмешкой Тюменев.
     - На каких же данных такой взгляд на него мог установиться? - продолжал Янсутский.
     - На самых точных данных, которые были собраны о нем, - отвечал ему Тюменев и обратился к Бегушеву: - В последний венский кризис... может, это и выдумка, но во всяком случае очень хорошо характеризующая время... Положим, можно изобресть предприятие на разработку какого-нибудь вещества, которого мало в известной местности находится... изобресть предприятие на разработку предмета, совершенно не существующего в этой местности, - но там открылось предприятие, утвержденное правительством, и акции которого превосходнейшим образом разошлись, в котором поименованной местности совсем не существовало на всем земном шаре; вот и ваше дело несколько в этом роде, - заключил он, относясь к Янсутскому.
     - Я не думаю-с! - возразил тот с прежней гримасою в лице. - Я, впрочем, тут только денежным образом участвую, паи имею!
     - Да, но паи могут быть проданы!.. Я говорю это не лично про вас, но бывают случаи, что люди, знающие хорошо подкладку дела, сейчас же продают свои паи и продают очень выгодно, а люди, не ведающие того, покупают их и потом плачутся, - проговорил насмешливо Тюменев.
     - Нет-с, я не продал бы моих паев, я дело понимаю иначе, - сказал с достоинством Янсутский и затем обратился к Бегушеву: - А я было, Александр Иванович, приехал к вам попросить вас откушать ко мне; я, собственно, живу здесь несколько на бивуаках, но тут существуют прекрасные отели, можно недурно пообедать, - проговорил он заискивающим голосом.
     Бегушев нахмурился.
     - Но когда вам это угодно? - спросил он.
     - В среду, в шесть часов, в Hotel de France. Я именинник, и хочется немножко отпраздновать этот день... будут некоторые мои знакомые и дамы, между прочим.
     - Дамы? - переспросил Бегушев.
     - Да! Вот эта madame Мерова, а потом наша общая с вами знакомая. Домна Осиповна Олухова, портрет которой я, кажется, и вижу у вас!.. - объяснил Янсутский, показывая глазами на портрет.
     Бегушев при этом немного смутился и вместе с тем переглянулся с Тюменевым.
     - Вы знакомы, значит, с Домной Осиповной? - спросил он.
     - О боже мой, сколько лет! - воскликнул Янсутский. - Я начал знать ее с первых дней ее замужества и могу сказать, что это примерная женщина в наше время... идеал, если можно так выразиться...
     - А что за господин ее муж? - спросил Бегушев.
     Янсутский пожал плечами.
     - Это купеческий сынок, человек очень добрый, который умеет только проматывать, но никак не наживать... Домна Осиповна столько от него страдала, столько перенесла, потому что каждоминутно видела и мотовство, и прочее все... Она цеплялась за все и употребляла все средства, чтобы как-нибудь сохранить и удержать свою семейную жизнь, но ничто не помогло.
     Бегушев слушал Янсутского с каким-то мрачным вниманием.
     - Без лести можно сказать, - продолжал тот с чувством, - не этакого бы человека любви была достойна эта женщина... Когда я ей сказал, что, может быть, будете и вы, она говорит: "Ах, я очень рада! Скажите Александру Ивановичу, чтобы он непременно приехал".
     - Я буду-с, - произнес с тем же мрачным видом Бегушев.
     - Ваше превосходительство, - отнесся уже к Тюменеву Янсутский и вставая при этом на ноги, - я осмелился бы покорнейше просить и вас посетить меня.
     - Благодарю вас, но я в этот день думаю уехать из Москвы.
     - Но день можно переменить; я именины могу раньше отпраздновать! - подхватил Янсутский.
     - Ах, нет, пожалуйста, я вовсе не желаю вас так стеснять, - проговорил Тюменев, несколько сконфуженный и удивленный такою смешною угодливостью от человека, которому он сейчас только говорил колкости.
     - Что за вздор: уедешь! - вмешался Бегушев. - Оставайся до четверга, и поедем!
     - Ты желаешь этого? - спросил Тюменев.
     - Очень; я тебя, кстати, познакомлю тут с Домной Осиповной, - отвечал Бегушев.
     - Извольте-с, я буду! - обратился Тюменев к Янсутскому.
     - Очень вам благодарен! - произнес тот действительно обрадованным голосом, а потом раскланялся и ушел.
     - И это вот тоже герой дня, - хорош? - спросил с грустью Бегушев, разумея, конечно, Янсутского.
     - Да, - подтвердил Тюменев, - но я сильно подозреваю, что Домну Осиповну он для тебя пригласил.
     - Конечно!.. - воскликнул Бегушев. - Хотя, в сущности, он это удовольствие доставляет мне из-за тебя!
     - Из-за меня? - спросил не без удивления Тюменев.
     - Из-за тебя! Каждый раз, как ты у меня погостишь, несколько этаких каналий толстосумов являются ко мне для изъявления почтения и уважения. Хоть и либеральничают на словах, а хамы в душе, трепещут и благоговеют перед государственными сановниками!
     - Трепещут? - спросил Тюменев, проникнутый тайным удовольствием.
     - Сильно! - подтвердил Бегушев.
     Глава V
     В тот же день сводчик и ходатай по разного рода делам Григорий Мартынович Грохов сидел за письменным столом в своем грязном и темноватом кабинете, перед окнами которого вплоть до самого неба вытягивалась нештукатуренная, грязная каменная стена; а внизу на улице кричали, стучали и перебранивались беспрестанно едущие и везущие всевозможные товары ломовые извозчики. Это было в одном из переулков между Варваркой и Ильинкой.
     Грохов был несколько слонообразной наружности, имел глаза, налитые кровью, губы толстые и отчасти воспаленные, цвет лица красноватый. Происходя из ничтожных сенатских писцов, Грохов ездил в настоящее время на рысаках и имел, говорят, огромные деньги, что, впрочем, он тщательно скрывал, так что когда его видали иногда покупающим на бирже тысяч на сто - на полтораста бумаг и при этом спрашивали: "Что, это ваши деньги, Григорий Мартынович?" - он с сердцем отвечал: "Нет-с, порученные". Несмотря на свое адвокатское звание, Грохов редко являлся в суд, особенно новый; но вместе с тем, по общим слухам, вел дела крупные между купечеством и решал их больше сам, силою своего характера: возьмет, например, какое ни на есть дело, поедет сначала к противнику своему и напугает того; а если тот очень упрется, так Грохов пугнет клиента своего; затем возьмет с обоих деньги и помирит их. Председательствовал также Грохов во многих конкурсах, любил заведывать имением малолетних и хлопотал иногда для людей достаточных по делам бракоразводным. При такого рода значительной деятельности у Грохова была одна проруха: будучи человеком одиноким, он впадал иногда в загулы; ну, тогда и дела запускал, и деньжищев черт знает сколько просаживал, и крепкое здоровье свое отчасти колебал, да вдобавок еще страху какого-то дурацкого себе наживал недели на две. Настоящая минута для него была именно одною из таких минут; из всего вчерашнего дня, вечера и ночи Грохов только и помнил две голые женские ноги, и больше ничего! Может быть, он набуянил где-нибудь, избил кого-нибудь, убил, пожалуй, - ни за что не мог поручиться! Пот даже холодный прошибал при этих мыслях Грохова. Но дверь кабинета отворилась, и вошел письмоводитель его, в поношенном пальто, нечесаный, с опухшим лицом и тоже, должно быть, вчера бывший сильно пьян.
     - Госпожа Олухова к вам приехала, - проговорил он совершенно охриплым голосом.
     Грохов сделал над собою усилие, чтобы вспомнить, кто такая это была г-жа Олухова, что за дело у ней, и - странное явление: один только вчерашний вечер и ночь были закрыты для Григория Мартыныча непроницаемой завесой, но все прошедшее было совершенно ясно в его уме, так что он, встав, сейчас же нашел в шкафу бумаги с заголовком: "Дело г.г.Олуховых" и положил их на стол, отпер потом свою конторку и, вынув из нее толстый пакет с надписью: "Деньги г-жи Олуховой", положил и этот пакет на стол; затем поправил несколько перед зеркалом прическу свою и, пожевав, чтоб не так сильно пахнуть водкой, жженого кофе, нарочно для того в кармане носимого, опустился на свой деревянный стул и, обратясь к письмоводителю, разрешил ему принять приехавшую госпожу.
     Вошла Домна Осиповна в бархатном платье со множеством цепочек на груди и дорогими кольцами на пальцах. В грязном кабинете Грохова Домна Осиповна казалась еще красивее.
     - Честь и место! - сказал Грохов, стараясь улыбнуться и показывая на кресло против себя.
     Домна Осиповна села. Она заметно была взволнована.
     - Я вчера еще была у вас, - начала она.
     - Знаю-с!.. Я вчера очень занят был, - перебил ее Грохов.
     Чем он, собственно, занят был, мы отчасти знаем.
     - Вы были в Петербурге? - продолжала Домна Осиповна.
     - Как же-с! - отвечал было Грохов, но у него в это время страшно закружилась голова, а перед глазами только и мелькали две вчерашние женские ноги.
     Домна Осиповна ожидала, что он будет что-нибудь далее говорить, но Грохов только в упор смотрел на нее, так что она даже покраснела немного.
     - Что ж, муж эту бумагу, о которой я просила вас, дал вам? - сказала она.
     - Выдал-с! - отвечал Грохов и, отыскав в деле Олуховых сказанную бумагу, подал ее Домне Осиповне и при этом дохнул на нее струею такого чистого спирта, что Домна Осиповна зажала даже немножко нос рукою. Бумагу она, впрочем, взяла и с начала до конца очень внимательно прочла ее и спросила:
     - Что же, с этим видом я могу теперь везде свободно жить?
     - Конечно-с!.. Без сомнения, - едва достало силы у Грохова ответить ей.
     Ему все трудней и трудней становилось существовать; но вдруг... - таково было счастливое свойство его организма - вдруг он почувствовал легкую испарину, и голова его начала несколько освежаться.
     - Очень можете-с, очень! - повторил он значительно оживленным голосом.
     Домна Осиповна несколько мгновений как бы собиралась с мыслями.
     - А насчет обеспечения меня, - проговорила она и при этом от волнения приложила дрожащий свой пальчик к губам, как бы желая кусать ноготь на нем.

/ Полные произведения / Писемский А.Ф. / Мещане