• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Писемский А.Ф. / Мещане

Мещане [18/22]

Скачать полное произведение

    Вообразив все это, Домна Осиповна начала плакать и нисколько не старалась пересилить в себе начинающуюся истерику, что она делала первые месяцы по выходе замуж. Она хотела хорошенько напугать мужа, чтобы он приискал человека, которого можно было бы отправить в Сибирь: ему легче это сделать, у него знакомых пропасть; а то пусть и сам едет в Сибирь, - у него все-таки не будет там пациентов. Перехватов, сидя в своей щегольской карете, тоже был в весьма беспокойном настроении духа. "Черт знает этих купцов, - размышлял он, - сегодня у него миллионы, а завтра - ничего!.." Приятная перспектива открывалась умственному взору красивого врача: разоренная супруга - подержанная, больная, капризная и ревнивая!
     Глава VI
     Дня через два - через три Бегушев, по обыкновению, вышел довольно рано из дому, чтобы бродить по Москве. Проходя мимо своей приходской церкви, он встретил выходящего из нее священника, только что кончившего обедню.
     - Здравствуйте! - пробасил тот, протягивая Бегушеву руку. - Вот вы желали помогать бедным, - продолжал священник тем же басовым и монотонным голосом, - вчера я ходил причащать одну даму... вероятно, благородного происхождения, и живет она - умирающая, без всякой помощи и средств - у поганой некрещеной жидовки!
     - А в каком это доме? - спросил Бегушев.
     - В большом угольном доме, против части, в подвальном этаже.
     Бегушев, поблагодарив священника за известие, прямо отправился в указанный ему дом. Он очень был доволен возможности найти существо, которому приятно будет ему помогать. В этих стремлениях преследовать злых и помогать именно несчастным людям в Бегушеве отражалось чисто прирожденное ему рыцарство характера: он еще в школе всегда заступался за слабых и смирненьких товарищей и тузил немилосердно, благодаря своей силе и мощности, нахалов, буянов и подлецов; затрещины, которые он им задавал, носили даже особое название: "бегушевская затрещина".
     Чтобы пробраться в подвальный этаж белого угольного дома, надобно было пройти через двор, переполненный всякого рода зловониями, мусором, грязью, и спуститься ступеней десять вниз, что сделав, Бегушев очутился в совершенной темноте и, схватив наугад первую попавшуюся ему под руку скобку, дернул дверь к себе. Та отворилась, издав резкий, дребезжащий звонок, и вместе с тем шлепнулся стоящий у дверей и умевший еще только ходить около стен черномазый, курчавый жиденок и заревел благим матом. Сверх того Бегушеву невольно, сквозь слабо мерцающий свет в комнате, показался лежащий в углу, в навозной куче, маленький ягненочек, приготовляемый, вероятно, к торжеству агнца пасхального. На раздавшийся рев и звонок выскочила тоже курчавая, черноволосая и грязная жидовка. Схватывая ребенка на руки, она прокричала визгливым голосом:
     - Кого вам надо?
     - У вас тут одна больная дама живет?.. Я хочу ее видеть!
     - Она вон тут - в этой комнатке лежит... - отвечала гораздо вежливей жидовка и зажимая ребенку рот, чтобы он не орал.
     Несмотря на темноту в комнате, дочь Израиля рассмотрела на Бегушеве дорогое пальто и поняла тотчас, что это, должно быть, важный господин.
     - Я уж, сударь, не знаю, что мне с ней и делать, - продолжала она, - хоть в полицию объявлять: живет третий месяц, денег мне не платит... Умрет - на что мне ее хоронить... Пусть ее берут, куда хотят!..
     - Вам все заплатят... - сказал Бегушев и подал жидовке десять рублей.
     Точно кошка рыбью головку, подхватила жидовка своими костлявыми пальцами деньги.
     - На этом, сударь, благодарю вас покорно! - воскликнула она.
     По-русски дочь Израиля, как мы видим, говорила почище любой великорусской торговки: у ней звяканья даже в произношении никакого не чувствовалось.
     - Пожалуйте, сударь, вот тут порожек маленький, не оступитесь!.. - рассыпалась она перед Бегушевым, вводя его в комнату больной жилицы, где он увидел... чему сначала глазам своим не поверил... увидел, что на худой кроватишке, под дырявым, изношенным бурнусом, лежала Елизавета Николаевна Мерова; худа она была, как скелет, на лице ее виднелось тупое отчаяние!
     - Бегушев! - воскликнула она, взмахнув на него все еще хорошенькие свои глазки.
     - Елизавета Николаевна, давно ли вы в Москве? - говорил тот, сам не сознавая хорошенько, что такое он говорит.
     - Зачем вы пришли ко мне? Зачем? - спрашивала Мерова, горя вся в лице.
     Бегушев молчал.
     - А, чтобы посмеяться надо мной!.. Полюбопытствовать, в каком я положении... Написать об этом другу вашему Тюменеву!.. Хорошо, Александр Иванович, хорошо!.. Спасибо вам!..
     И Мерова, упав лицом на подушку, зарыдала.
     У Бегушева сердце разрывалось от жалости.
     - Я пришел к вам, чтобы сказать, что отец ваш живет у меня!.. - проговорил он, опять-таки не зная, зачем он это говорит.
     - Отец мой... у вас?.. - спросила Мерова, приподнявшись с подушки.
     - У меня, - с тех пор, как вы уехали из Петербурга.
     Мерова поникла головой.
     - Тюменев прогнал его, я это предчувствовала... - проговорила она.
     Бегушев между тем сел на ближайший к ней стул.
     - Вот что, голубушка, - начал он и слегка положил было свою руку на руку Меровой.
     - Не дотрагивайтесь до меня!.. Это невозможно! - воскликнула она, как бы ужаленная и затрепетав всем телом.
     - Хорошо!.. - проговорил Бегушев, отнимая руку. - Я теперь пойду домой и предуведомлю поосторожней вашего отца, и мы перевезем вас на хорошую, удобную квартиру.
     Сначала Мерова слушала молча и довольно спокойно, но на последних словах опять встрепенулась.
     - Нет, Бегушев; не на квартиру, а в больницу... Я не стою большего... - произнесла она.
     - Если хотите, - и в больницу! - не спорил с ней Бегушев и поднялся, чтобы поскорее возвратиться домой и послать графа к дочери.
     - Вы уже уходите?.. - произнесла Мерова, и глаза ее мгновенно, как бывает это у детей, наполнились слезами. - Зачем же тогда и приходили ко мне? - присовокупила она почти отчаянным голосом.
     - Я останусь, когда вы желаете этого!.. - отвечал Бегушев.
     - Да... - почти приказала ему Мерова.
     Несмотря на то, что у Елизаветы Николаевны, за исключением хорошеньких глазок и роскошных густых волос, никаких уже прелестей женских не существовало, но она - полураздетая, полуоборванная - произвела сильное раздражающее впечатление на моего пожилого героя; и странное дело: по своим средствам Бегушев, конечно, давно бы мог половину театрального кордебалета победить, однако он ни на кого из тамошних гурий и не глядел даже, а на Мерову глядел.
     - Мильшинский этот - помните, - сказала вдруг она, - в тюрьме сидит!
     - За что?
     - Украл казенные деньги в банке... Хорошо, что я тогда, как приехала с ним в Киев, так и бросила его; а то сказали бы, что он на меня их промотал... - проговорила Мерова.
     Но где она потом жила - и, вероятно, с кем-нибудь жила, - Бегушев старался как бы забыть и не думать об этом.
     Елизавета Николаевна от напряжения при разговоре сильно раскашлялась. Бегушев, чтобы не дать ей возможности затруднять себя, начал сам ей рассказывать.
     - А здесь без вас много новостей случилось...
     - Какие? - спросила Мерова.
     - Самая крупная та, что муж Домны Осиповны пьяный оборвался с третьего этажа из окна и расшибся до смерти.
     Мерова широко раскрыла свои хорошенькие глазки.
     - Для чего он оборвался? - спросила она с удивлением.
     - Это его спросить надобно!
     - А Домна Осиповна огорчена была этим?
     - Не знаю, слышал только, что получила от него в наследство все состояние.
     - Ну да, непременно!.. - подхватила Мерова. - Она всегда мечтала об том, чтобы как-нибудь себе в ручку - хап!.. хап!.. Впрочем, это и лучше!..
     Проговоря последние слова, Елизавета Николаевна вдруг обеими руками взяла себя за левый бок и стала метаться на постели.
     - Что такое с вами? - спросил ее испугавшийся Бегушев.
     - Тут очень болит, точно ножами режет, - отвечала она.
     - И давно вы чувствуете эту боль?
     - Давно, но нынче она сделалась гораздо сильней... Я в последний год вина очень много пила!..
     Такое признание Елизаветы Николаевны покоробило Бегушева.
     - Но что теперь делает Домна Осиповна? - продолжала больная, едва переводя дыхание.
     - Она вышла замуж за доктора Перехватова, - сказал Бегушев.
     Елизавета Николаевна опять приподнялась немного на постели и проговорила:
     - Ах, она дура этакая, глупее меня даже!
     - Что ж тут глупого? - возразил Бегушев. - Доктор молод, красив, влюблен в нее...
     - Нет, какое красив!.. Он гадок!.. Он кучер, форейтор смазливый... Я знала его еще студентом, он тогда жил на содержании у одной купчихи и все ездил на рысаке в двухколеске!.. Сам всегда, как мужики это делают, правил. Мы тогда жили в Сокольниках на даче и очень все над ним смеялись!
     - Однако вам вредно так много говорить! - остановил ее Бегушев.
     - Вредно!.. - сказала Елизавета Николаевна заметно ослабнувшим голосом. - Душенька, поезжайте и пришлите ко мне отца. Мне хочется перед смертью видеть его.
     - Он сейчас будет у вас, - отвечал Бегушев, вставая, и, кивнув головой Елизавете Николаевне, хотел было уйти, но она вдруг почти вскрикнула:
     - Нет, поцелуйте меня, поцелуйте!
     Бегушев наклонился к ней и с искренним удовольствием поцеловал ее; но на конце поцелуя Елизавета Николаевна сильно оттолкнула его от себя.
     - Ну, будет! Не целуйте больше, это нельзя... - говорила она и опять затрепетала всем телом.
     В темной передней Бегушева, при его уходе, встретила жидовка.
     - Это что такое? - спросил он, когда она совала ему в руку какую-то бумажку.
     - Счет на Елизавету Николаевну! Я тут копейки лишней не приписала, - говорила жидовка, слышавшая из соседней комнатки, как ласково и почтительно обращался этот знатный господин с ее нищей постоялкой.
     Бегушев взял у нее счет. В продолжение всего пути до дому лицо его отражало удовольствие; тысячи самых отрадных планов проходили в его седовласой голове: он мечтал, что как только Елизавета Николаевна поправится несколько в своем здоровье, он увезет ее за границу, в Италию. Бегушев сам лично был свидетелем невероятных излечений от чахотки в тамошнем климате. Елизавета Николаевна молода еще и впала в болезнь свою чисто от внешних причин. К этим планам присоединилась уже... - мне совестно даже передавать рассудительным и благоразумным читателям, - присоединилась мысль жениться на Елизавете Николаевне. Несмотря на то, что он знал про нее, и то, чего еще не знал, но что, вероятно, существовало, - она, по крайней мере в настоящую минуту, казалась ему бесконечно выше Домны Осиповны и даже Натальи Сергеевны. Те обе были слишком русские женщины, очень апатичны, тогда как Мерова - вся энергия, вся импульс! Тюменев справедливо думал, что Бегушев останется до конца дней своих мечтателем и утопистом.
     Придя домой, герой мой направился наверх к графу Хвостикову, который в это время, приготовляясь сойти к обеду, сидел перед зеркалом и брился.
     Увидев Бегушева, Хвостиков исполнился удивления. Тот в первый еще раз удостоил посетить его комнату.
     - Александр Иванович! - воскликнул он, спеша обтереть со щеки мыло.
     Бегушев, не снимая ни пальто, ни шляпы, сел на стул.
     - Я вам принес довольно приятную новость, - я встретил вашу дочь Елизавету Николаевну.
     - Где? - спросил граф и чуть не выронил бритвы из рук: видимо, что это известие более испугало его, чем обрадовало.
     - Она живет тут недалеко... в доме Хворостова, в подвальном этаже, и очень больна. Вот вам деньги на уплату ее долга хозяйке; возьмите мою карету и перевезите ее в самую лучшую больницу, - продолжал Бегушев и подал графу деньги и счет.
     - Благодетель всей нашей семьи! - воскликнул граф Хвостиков, вскакивая, и хотел было обнять Бегушева.
     - Пожалуйста, без нежностей и чувствительностей, - произнес тот, отстраняя графа рукою, - а гораздо лучше - поезжайте сейчас в моей карете и исполняйте то, что я вам сказал.
     - Конечно!.. Конечно!.. - согласился граф и, когда Бегушев от него ушел, он, наскоро собравшись и одевшись, сошел вниз, где, впрочем, увидав приготовленные блага к обеду, не мог удержаться и, выпив залпом две рюмки водки, закусил их огромными кусищами икры, сыру и, захватив потом с собою около пятка пирожков, - отправился. Граф очень ясно сообразил, что материальную сторону существования его дочери Бегушев обеспечит, следовательно, в этом отношении нечего много беспокоиться; что касается до болезни Елизаветы Николаевны, так тут что ж, ничего не поделаешь - воля божья! Но как бы то ни было, при встрече с ней он решился разыграть сцену истерзанного, но вместе с тем и обрадованного отца, нашедшего нечаянно дочь свою.
     Въехав с большим трудом в карете на двор дома Хворостова, граф от кинувшегося ему в нос зловония поморщился; ему, конечно, случалось живать на отвратительных дворах, однако на таком еще не приходилось! Найдя, как и Бегушев, случайно дверь в подвальный этаж, Хвостиков отмахнул ее с тем, чтобы с сценически-драматическою поспешностью войти к дочери; но сделать это отчасти помешал ему лежащий в передней ягненочек, который при появлении графа почему-то испугался и бросился ему прямо под ноги. Граф, вообразив, что это собачонка, толкнул ягненка в бок, так что бедняга взлетел на воздух, не произведя, по своей овечьей кротости, никакого, даже жалобного, звука.
     Граф проник, наконец, в комнату дочери и, прямо бросившись к ней, заключил ее в свои объятия.
     - Дочь моя!.. Дочь моя!.. - воскликнул он фальшиво-трагическим голосом; но, рассмотрев, наконец, что Елизавета Николаевна более походила на труп, чем на живое существо, присовокупил искренно и с настоящими слезами:
     - Лиза, друг мой, что такое с тобою? Что такое?
     Мерова, закрыв себе лицо рукою, рыдала.
     - Сейчас в карету!.. Я приехал за тобой в карете!.. Одевайся, сокровище мое!.. - говорил граф, подсобляя дочери приподняться с постели.
     Когда Елизавета Николаевна с большим усилием встала на ноги, то оказалось, что вместо башмаков на ней были какие-то опорки; платьишко она вынула из-под себя: оно служило ей вместо простыни, но по покрою своему все-таки было щеголеватое.
     - Какое у тебя платье ужасное, тебе всего прежде надобно сшить платье, - говорил граф.
     - Я, как переехала сюда, все заложила и продала, - произнесла Елизавета Николаевна, торопливо и судорожно застегивая небольшое число переломленных пуговиц, оставшихся на лифе.
     - Но что же сверху? - спросил граф.
     Елизавета Николаевна показала на свой худой бурнусишко, сшитый из легонького летнего трико, а на дворе между тем было сыро и холодно.
     - Это невозможно! - воскликнул граф и надел на дочь сверх платья валявшийся на полу ее утренний капот, обернул ее во все, какие только нашел в комнате, тряпки, завязал ей шею своим носовым платком и, укутав таким образом, повел в карету. Вдруг выскочила жидовка.
     - А что же деньги? - взвизгнула она.
     - Заплатят! - отвечал ей граф, не переставая вести дочь.
     - Да когда же заплатят? - визжала жидовка.
     - Когда захочу! - ответил граф, неторопливо усаживая дочь в карету.
     - Караул!.. - закричала жидовка.
     Разгребавший грязь дворник рассмеялся при этом.
     - Вот тебе твой счет и твои деньги! - сказал граф Хвостиков, сев уже в карету и подавая жидовке то и другое.
     Она обмерла: граф выдавал ей только двадцать пять рублей вместо полутораста, которые жидовка поставила в счете.
     - Что же это такое? - произнесла она с пеной у рта.
     - А то, - возразил ей Хвостиков, - что я еще в Вильне, когда был гусаром, на вашей братье переезжал через грязь по улице.
     - Заплати ей, папа, заплати!.. - воскликнула дочь и, вырвав у отца из рук еще двадцатипятирублевую бумажку, бросила ее жидовке.
     Та подхватила ассигнацию на лету.
     - Пошел! - крикнул граф кучеру.
     Тот, с отвращением смотревший на грязную, растрепанную и ведьме подобную жидовку и на ее безобразных, полунагих жиденят, выскочивших из своей подвальной берлоги в количестве трех - четырех существ, с удовольствием и быстро тронул лошадей.
     Жидовка, все еще оставшаяся недовольная платой, схватилась было за рессору, но споткнулась и упала.
     Разгребавший грязь дворник снова засмеялся. Жидовка, поднявшись на ноги, кинулась на него.
     - Ты для чего отпустил? Для чего?.. - визжала она.
     - Отвяжись... - отвечал ей дворник.
     - Я не отвяжусь... Вот что?.. Не отвяжусь!.. - наступала на него жидовка.
     - А я те лопатой по роже съезжу! - возразил ей дворник, показывая в самом деле лопату. - Ты не держи на квартире всякую сволочь; а то у тебя что ни день, то новая прописка жильцов.
     - Это не сволочь, а благородная дама; ты не ври этого... да!.. Не ври!.. - говорила жидовка, спускаясь уже в свой подвал.
     Она сообразила, что ей лучше всего отыскать того господина, который первый к ней приходил и которого она, сколько ей помнилось, видела раз выходящим из одного большого дома на дворе, где он, вероятно, и жил. Жидовка решилась отправиться в этот дом.
     Когда граф Хвостиков проезжал с дочерью по Театральной площади мимо дома Челышева, Елизавета Николаевна вдруг опять закрыла себе лицо рукою и зарыдала.
     - Лиза, о чем это? - спросил граф.
     - Я тут в этом доме и погибла совсем, папа!.. - отвечала она, показывая на ту часть дома, которая прилегала к кремлевской стене.
     Граф не расспрашивал более; он хорошо понял, что хотела сказать дочь.
     На одной из значительных улиц, перед довольно большим каменным домом, граф велел экипажу остановиться: тут жил попечитель той больницы, в которую он вознамерился поместить дочь. Сказав ей, чтобы она сидела спокойно, граф вошел в переднюю попечителя и приказал стоявшему там швейцару доложить господам, что приехал граф Хвостиков, - по вопросу о жизни и смерти. Швейцар или, говоря точнее, переодетый больничный сторож, хоть господа и кушали, пошел и отрапортовал, что приехал какой-то граф просить о чем-то!.. Старик-попечитель, совсем дряхлый, больной и вздрогнувший при нечаянном появлении швейцара, вместо того чтобы ложкою, которою он ел суп, попасть в рот, ткнул ею себе в глаз и облил все лицо свое.
     - Ах, Жорж, как ты всегда неосторожен! - воскликнула супруга попечителя, очень еще бодрая и свежая старуха, и, проворно встав со стула, начала мужа обтирать салфеткой. - Пригласи графа, - прибавила она затем швейцару.
     Граф Хвостиков, войдя, прямо обратился к ней.
     - Madame! Вы, как женщина, лучше поймете меня, чем ваш муж! - произнес он.
     Муж действительно вряд ли что мог понять: все его старание было устремлено на то, чтобы как-нибудь удержать свою голову в покое и не дать ей чересчур трястись.
     - К вашим услугам, monsieur le comte!* - отвечала попечительша. - Не угодно ли вам пожаловать в гостиную и объяснить мне, в чем дело.
     ______________
     * господин граф! (франц.).
     Граф последовал за нею.
     - Madame! - начал он своим трагическим тоном. - Я потерял было дочь, но теперь нашел ее; она больна и умирает... Нанять мне ей квартиру не на что... я нищий... Я молю вас дать моей дочери помещение в вашей больнице. Александр Иванович Бегушев, благодетель нашей семьи, заплатит за все!
     - Ах, cher comte*, стоило ли так беспокоиться и просить меня; я сейчас же напишу предписание смотрителю! - проговорила попечительша и, написав предписание на бланке, отнесла его к мужу своему скрепить подписью. Ветхий деньми попечитель начал вараксать по бумаге пером и вместо букв ставить какие-то палочки и каракульки, которые попечительша своей рукой переделала в нужные буквы и, прибавив на верху предписания: к немедленному и точному исполнению, передала его графу. Она давно уже и с большим успехом заправляла всей больницей.
     ______________
     * дорогой граф (франц.).
     Вооружившись этой бумагой, граф Хвостиков прибыл в приют немощствующих с большим апломбом. Он велел позвать к себе смотрителя, заметил ему, что тот чересчур долго не являлся, и, наконец, объявив, что он граф Хвостиков, отдал предписание попечителя.
     Такой прием графа и самая бумага сильно пугнули смотрителя: он немедленно очистил лучшую комнату, согнал до пяти сиделок, которые раздели и уложили больную в постель. А о том, чем, собственно, дочь больна и в какой мере опасна ее болезнь, граф даже забыл и спросить уже вызванного с квартиры и осмотревшего ее дежурного врача; но как бы то ни было, граф, полагая, что им исполнено все, что надлежало, и очень обрадованный, что дочь начала немного дремать, поцеловал ее, перекрестил и уехал.
     Чтобы вознаградить себя за свои родительские труды, он завернул в первый попавшийся ему на пути хороший ресторан, где наскочил на совсем пьяного Янсутского.
     Граф первоначально не поклонился ему и скромно спросил себе заурядный обед с полбутылкой красного вина, но Янсутский, надоевший своей болтовней всей прислуге, сам подошел к графу.
     - Что вы на меня дуетесь?.. За что?.. - сказал он.
     - Вы знаете, за что!.. - отвечал ему с ударением Хвостиков.
     - Э, поверьте, на свете все трын-трава! - произнес Янсутский, усаживаясь около графа. - Выпьемте лучше!.. Шампанского!.. - крикнул он.
     Граф, подобно генералу Трахову, очень любил шампанское и не мог от него отказаться; усталый и мучимый жаждой, он с величайшим наслаждением выпил стакан шампанского, два, три.
     - А где Лиза теперь? - спросил вдруг Янсутский, наклоняясь немного к графу.
     - Она в больнице и умирает, - отвечал тот мрачным голосом.
     - Эх, обидно, черт возьми! - воскликнул Янсутский и схватил себя за небольшое число оставшихся волос на голове. - Отдайте мне ее опять - она у меня опять будет здорова, - прибавил он.
     - Ни за что, никогда!.. - сказал решительно и с благородством граф. - Теперь уже я ее никуда от себя не пущу.
     - Глупо!.. Очень глупо... Я сам, впрочем, скоро в трубу вылечу, если не устрою одной штуки; что ж, ничего! Пожито: хоть и спинушке больно, но погулено довольно! - говорил несвязно Янсутский. - Пойдемте на бильярде играть! - предложил он потом.
     Граф мастерски играл на бильярде, о чем Янсутский в опьянении забыл.
     - Но по какой цепе мы будем играть? - спросил Хвостиков невинным голосом.
     - По три рубля за партию! - отвечал Янсутский с обычным ему форсом.
     Граф согласился, думая про себя: "Я тебя, каналья, обработаю порядком за все твои гадости и мерзости, которые ты делал против меня!"
     Пока таким образом опечаленный отец проводил свое время, Бегушев ожидал его с лихорадочным нетерпением; наконец, часу в девятом уже, он, благодаря лунному свету, увидел въезжавшую на двор свою карету. Бегушев сначала обрадовался, полагая, что возвратился граф, но когда карета, не останавливаясь у крыльца, проехала к сараю, Бегушев не мог понять этого и в одном сюртуке выскочил на мороз.
     - Где же граф? - крикнул он кучеру.
     - В гостинице у Тверских ворот остались, - ответил тот.
     - А больная, за которой я его послал?
     - Больную-с отвезли в больницу.
     И кучер назвал больницу.
     - Хорошо там ее поместили? - расспрашивал Бегушев, не чувствовавший даже холода.
     - Граф сказывал, что хорошо, и сначала велел было мне дожидаться у гостиницы, а опосля вышли и сказали, чтоб я ехал домой.
     - Он пьян, конечно?
     Кучер усмехнулся.
     - Должно быть, маненько выпивши, - ответил он.
     - О скотина, о мерзавец!.. - восклицал Бегушев.
     В это время нежданно-негаданно предстала пред ним жидовка.
     - Ваше превосходительство, - заговорила она, рыдая, - вы изволили мне сказать, что все заплатите, а мне ничего не заплатили и даму эту увезли.
     - Как не заплатили? - спросил Бегушев.
     - Что вы говорите: "не заплатили"? Вам при мне отдали пятьдесят рублей!.. - уличил жидовку кучер.
     - Разве пятьдесят рублей она мне должна? Ты пуще это знаешь... Я пойду теперь к губернатору, приведу к нему детей моих и скажу: "Возьмите их у меня! Мне кормить их нечем!.. Меня ограбили!.."
     При словах "к губернатору" и "ограбили" Бегушев окончательно вышел из себя.
     - Вон отсюда! - крикнул он так, что жидовка от страха присела на месте.
     - Вон! - крикнул еще громче Бегушев.
     Жидовка благим матом побежала со двора.
     Возвратясь в комнаты, Бегушев тем же раздраженным голосом приказал лакеям, чтобы они не пускали к нему графа Хвостикова, когда он вернется домой, и пусть бы он на глаза к нему не показывался, пока он сам не позовет его.
     Глава VII
     Граф Хвостиков воротился домой не очень поздно. С ним случилась ужасная неприятность: он подрался с Янсутским! Произошло это следующим образом: Янсутский проигрывал сряду все партии, так что граф Хвостиков, наконец, усовестился и, объявив, что ему крайняя необходимость ехать в одно место, просил Петра Евстигнеевича расплатиться с ним.
     - Сколько же вам следует? - спросил тот насмешливо.
     - Сосчитать легко!.. Сколько мы партий сыграли? - спросил Хвостиков маркера.
     - Тридцать шесть партий, - отвечал тот.
     Янсутский вынул бумажник и, точнейшим образом отсчитав восемнадцать рублей, подал их графу, проговоря:
     - По полтиннику за партию, будет с вас!
     Хвостиков таким образом очутился совершенно в таком же положении, в какое поставлена была им самим поутру жидовка: "В нюже меру мерите, возмерится и вам"{285}.
     - Но мы играли по три рубля партию... Я уж не говорю, что некоторые шли на контро, - скромно заметил он вначале.
     - А вы смеете играть с пьяным?.. Смеете? Вы знаете, что вас в Титовку за это посадят! - сказал Янсутский и хотел было уйти.
     Граф более не выдержал.
     - Подлец! - крикнул он ему.
     В ответ на это Янсутский ничего не сказал, а, быстро повернувшись назад, подошел к графу и дал ему пощечину. Тот, в свою очередь, обезумел от гнева: с замечательною для семидесятилетнего почти старика силою он выхватил у близстоящего маркера тяжеловесный кий, ударил им Янсутского по голове, сшиб его этим ударом с ног, затем стал пихать его ногами, плевать ему в лицо. Вся злость, накопившаяся издавна в душе графа против Янсутского, вылилась в эту минуту. Маркеры и сбежавшиеся лакеи едва растащили их, и Янсутского, как более почетного посетителя и много тратившего у них денег, они отправили с знакомым извозчиком домой, а графа, вздумавшего было доказывать, что он прав, вывели не совсем вежливо и просили больше не посещать их отеля. Дома графа, как мы знаем, тоже ожидало не совсем приятное известие. Прокофий, всегда его терпеть не могший и почти вслух называвший "пришлой собакой", нарочно сам ему отворил на этот раз дверь и сказал, что Александр Иванович не приказал графу являться к себе на глаза.
     - Как не являться? - спросил тот, будучи удивлен и встревожен таким приказанием.
     - Так: сидите там у себя наверху! - дополнил Прокофий.
     Граф пожал плечами и, делать нечего, покорился молча своей участи. Кроме всех этих оскорбительных в нравственном смысле сюрпризов, он чувствовал довольно сильную физическую боль в левой щеке от удара Янсутского и поламыванье в плечах от толчков, которыми будто бы нечаянно при выпроваживании наградили его трактирные служители.
     Поутру, впрочем, Бегушев смиловался над графом и позвал его к себе. Хвостиков очень этому обрадовался, и его смущало одно, - что под левым глазом у него выступил большой синяк; тщетно затирал он его помадой, мелом, пудрой - синяк виднелся.
     Бегушев встретил графа сурово.
     - Что вы, человек или камень бесчувственный? - отрезал он ему прямо.
     - До сих пор был человеком, - отвечал Хвостиков уклончиво.
     - То-то до сих пор, а теперь перестали: у вас дочь умирает, а вы где-то в кабаке пьянствуете, - продолжал Бегушев.
     Граф сделал вид, что этими последними словами очень обиделся.
     - Я был не в кабаке, а в одном из лучших отелей, где бываете и вы, и Елизавета Николаевна вовсе не опасно больна: я говорил об ее болезни с докторами; они меня заверили, что она скоро должна поправиться.
     - Вы не лжете это? - спросил его Бегушев.
     - Можете думать, что я лгу или не лгу, - это как вам угодно, - отвечал граф тем же обиженным тоном: он сообразил уж, из какой причины проистекало такое живое участие Бегушева к болезни Елизаветы Николаевны, и внутренне чрезвычайно этому обрадовался, ожидая, что если случится то, что он предполагал, так он заставит своего патрона гораздо почтительней с ним обходиться.
     - Это что у вас за украшение? - продолжал между тем Бегушев, заметивший у графа синяк под глазом.
     - На бильярде играл и на кий нечаянно наткнулся! - придумал тот.
     - Странная неосторожность!.. - произнес, усмехаясь, Бегушев. - Но когда в больницу приезжает главный доктор? - присовокупил он.
     - В двенадцать часов, я об этом спрашивал даже, - солгал еще раз граф.
     Бегушев посмотрел на часы свои и велел закладывать карету.
     - Вы заедете к Лизе? - спросил его граф.
     - Да!
     - Она вам будет очень рада!..
     Бегушев на это промолчал.
     - А вам, Александр Иванович, так на меня сердиться грех; я слишком несчастлив и достоин сожаления! - проговорил с чувством граф.
     - Что вы несчастливы, я согласен; но чтобы стоили сожаления, - это под сомнением! - объяснил ему Бегушев.
     - Стою!.. - повторил граф и величественной походкой ушел к себе.
     Ровно в двенадцать часов Бегушев приехал в ту больницу, где помещена была Елизавета Николаевна. Его повели по длинному коридору в приемную комнату. Первое, что он встретил, это фельдшера, который нес таз с кровавой водой и с плавающим в оной только что, вероятно, отрезанным пальцем человеческим... Из некоторых палат, сквозь не совсем притворенные двери, слышались стоны; воздух, как ни чисто содержалось здание, все-таки был больничный. В домовой церкви, вход в которую был из того же коридора, происходило заунывное отпевание двух - трех покойников... Бегушев давно не бывал в госпиталях, и все это ужасно его коробило; он дал себе слово, что как только Меровой будет немного получше, перевезти ее в свой дом, что бы по этому поводу ни заговорили! В приемной комнате Бегушев заявил желание видеть старшего врача и подал при этом свою карточку. Кто был старший врач, он не знал и рассчитывал на одно, что тот должен быть опытней молодых ординаторов. На приглашение его старший врач скоро вошел. Оказалось, что это был Перехватов, на днях только возведенный в эту должность. Он был в форменном вицмундире и с Владимиром на шее. Конечно, в Москве было немного таких заклятых врагов, как Бегушев и Перехватов, но при встрече они нисколько не обнаружили того и даже начали разговаривать сначала почти дружелюбно.
     - Извините, что я обеспокоил вас, но я интересуюсь тут одной больной - Елизаветою Николаевной Меровой, - начал первый Бегушев.
     - Она принята, и ей уж оказана первая медицинская помощь, - отвечал Перехватов и из своей дорогой сигарочницы предложил Бегушеву сигару. Тот отказался и вместе с тем спросил доктора:

/ Полные произведения / Писемский А.Ф. / Мещане