• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Толстой Л.Н. / Война и мир

Война и мир [5/110]

Скачать полное произведение

    -- Как здоровье графа? Могу я видеть его? -- спросил Пьер неловко, как всегда, но не смущаясь.
     -- Граф страдает и физически и нравственно, и, кажется, вы позаботились о том, чтобы причинить ему побольше нравственных страданий.
     -- Могу я видеть графа? -- повторил Пьер.
     -- Гм!.. Ежели вы хотите убить его, совсем убить, то можете видеть. Ольга, поди посмотри, готов ли бульон для дяденьки, скоро время, -- прибавила она, показывая этим Пьеру, что они заняты и заняты успокоиваньем его отца, тогда как он, очевидно, занят только расстроиванием.
     Ольга вышла. Пьер постоял, посмотрел на сестер и, поклонившись, сказал:
     -- Так я пойду к себе. Когда можно будет, вы мне скажите.
     Он вышел, и звонкий, но негромкий смех сестры с родинкой послышался за ним.
     На другой день приехал князь Василий и поместился в доме графа. Он призвал к себе Пьера и сказал ему:
     -- Mon cher, si vous vous conduisez ici, comme a Petersbourg, vous finirez tres mal; c'est tout ce que je vous dis. [147] Граф очень, очень болен: тебе совсем не надо его видеть.
     С тех пор Пьера не тревожили, и он целый день проводил один наверху, в своей комнате.
     В то время как Борис вошел к нему, Пьер ходил по своей комнате, изредка останавливаясь в углах, делая угрожающие жесты к стене, как будто пронзая невидимого врага шпагой, и строго взглядывая сверх очков и затем вновь начиная свою прогулку, проговаривая неясные слова, пожимая плечами и разводя руками.
     -- L'Angleterre a vecu, [148] -- проговорил он, нахмуриваясь и
    указывая на кого-то пальцем. -- M. Pitt comme traitre a la nation et au droit des gens est condamiene a...[149] -- Он не успел договорить приговора Питту, воображая себя в эту минуту самим Наполеоном и вместе с своим героем уже совершив опасный переезд через Па-де-Кале и завоевав Лондон, -- как увидал входившего к нему молодого, стройного и красивого офицера. Он остановился. Пьер оставил Бориса четырнадцатилетним мальчиком и решительно не помнил его; но, несмотря на то, с свойственною ему быстрою и радушною манерой взял его за руку и дружелюбно улыбнулся.
     -- Вы меня помните? -- спокойно, с приятной улыбкой сказал Борис. -- Я с матушкой приехал к графу, но он, кажется, не совсем здоров.
     -- Да, кажется, нездоров. Его все тревожат, -- отвечал Пьер, стараясь вспомнить, кто этот молодой человек.
     Борис чувствовал, что Пьер не узнает его, но не считал нужным называть себя и, не испытывая ни малейшего смущения, смотрел ему прямо в глаза.
     -- Граф Ростов просил вас нынче приехать к нему обедать, -- сказал он после довольно долгого и неловкого для Пьера молчания.
     -- А! Граф Ростов! -- радостно заговорил Пьер. -- Так вы его сын, Илья. Я, можете себе представить, в первую минуту не узнал вас. Помните, как мы на Воробьевы горы ездили c m-me Jacquot... [150] давно.
     -- Вы ошибаетесь, -- неторопливо, с смелою и несколько насмешливою улыбкой проговорил Борис. -- Я Борис, сын княгини Анны Михайловны Друбецкой. Ростова отца зовут Ильей, а сына -- Николаем. И я m-me Jacquot никакой не знал.
     Пьер замахал руками и головой, как будто комары или пчелы напали на него.
     -- Ах, ну что это! я все спутал. В Москве столько родных! Вы Борис...да. Ну вот мы с вами и договорились. Ну, что вы думаете о булонской экспедиции? Ведь англичанам плохо придется, ежели только Наполеон переправится через канал? Я думаю, что экспедиция очень возможна. Вилльнев бы не оплошал!
     Борис ничего не знал о булонской экспедиции, он не читал газет и о Вилльневе в первый раз слышал.
     -- Мы здесь в Москве больше заняты обедами и сплетнями, чем политикой, -- сказал он своим спокойным, насмешливым тоном. -- Я ничего про это не знаю и не думаю. Москва занята сплетнями больше всего, -- продолжал он. -- Теперь говорят про вас и про графа.
     Пьер улыбнулся своей доброю улыбкой, как будто боясь за своего собеседника, как бы он не сказал чего-нибудь такого, в чем стал бы раскаиваться. Но Борис говорил отчетливо, ясно и сухо, прямо глядя в глаза Пьеру.
     -- Москве больше делать нечего, как сплетничать, -- продолжал он. -- Все заняты тем, кому оставит граф свое состояние, хотя, может быть, он переживет всех нас, чего я от души желаю...
     -- Да, это все очень тяжело, -- подхватил Пьер, -- очень тяжело. -- Пьер все боялся, что этот офицер нечаянно вдастся в неловкий для самого себя разговор.
     -- А вам должно казаться, -- говорил Борис, слегка краснея, но не изменяя голоса и позы, -- вам должно казаться, что все заняты только тем, чтобы получить что-нибудь от богача.
     "Так и есть", подумал Пьер.
     -- А я именно хочу сказать вам, чтоб избежать недоразумений, что вы очень ошибетесь, ежели причтете меня и мою мать к числу этих людей. Мы очень бедны, но я, по крайней мере, за себя говорю: именно потому, что отец ваш богат, я не считаю себя его родственником, и ни я, ни мать никогда ничего не будем просить и не примем от него.
     Пьер долго не мог понять, но когда понял, вскочил с дивана, ухватил Бориса за руку снизу с свойственною ему быстротой и неловкостью и, раскрасневшись гораздо более, чем Борис, начал говорить с смешанным чувством стыда и досады.
     -- Вот это странно! Я разве... да и кто ж мог думать... Я очень знаю...
     Но Борис опять перебил его:
     -- Я рад, что высказал все. Может быть, вам неприятно, вы меня извините, -- сказал он, успокоивая Пьера, вместо того чтоб быть успокоиваемым им, -- но я надеюсь, что не оскорбил вас. Я имею правило говорить все прямо... Как же мне передать? Вы приедете обедать к Ростовым?
     И Борис, видимо свалив с себя тяжелую обязанность, сам выйдя из неловкого положения и поставив в него другого, сделался опять совершенно приятен.
     -- Нет, послушайте, -- сказал Пьер, успокоиваясь. -- Вы удивительный человек. То, что вы сейчас сказали, очень хорошо, очень хорошо. Разумеется, вы меня не знаете. Мы так давно не видались...детьми еще... Вы можете предполагать во мне... Я вас понимаю, очень понимаю. Я бы этого не сделал, у меня недостало бы духу, но это прекрасно. Я очень рад, что познакомился с вами. Странно, -- прибавил он, помолчав и улыбаясь, -- что вы во мне предполагали! -- Он засмеялся. -- Ну, да что ж? Мы познакомимся с вами лучше. Пожалуйста. -- Он пожал руку Борису. -- Вы знаете ли, я ни разу не был у графа. Он меня не звал... Мне его жалко, как человека... Но что же делать?
     -- И вы думаете, что Наполеон успеет переправить армию? -- спросил Борис, улыбаясь.
     Пьер понял, что Борис хотел переменить разговор, и, соглашаясь с ним, начал излагать выгоды и невыгоды булонского предприятия.
     Лакей пришел вызвать Бориса к княгине. Княгиня уезжала. Пьер обещался приехать обедать затем, чтобы ближе сойтись с Борисом, крепко жал его руку, ласково глядя ему в глаза через очки... По уходе его Пьер долго еще ходил по комнате, уже не пронзая невидимого врага шпагой, а улыбаясь при воспоминании об этом милом, умном и твердом молодом человеке.
     Как это бывает в первой молодости и особенно в одиноком положении, он почувствовал беспричинную нежность к этому молодому человеку и обещал себе непременно подружиться с ним.
     Князь Василий провожал княгиню. Княгиня держала платок у глаз, и лицо ее было в слезах.
     -- Это ужасно! ужасно! -- говорила она, -- но чего бы мне ни стоило, я исполню свой долг. Я приеду ночевать. Его нельзя так оставить. Каждая минута дорога. Я не понимаю, чего мешкают княжны. Может, Бог поможет мне найти средство его приготовить!... Adieu, mon prince, que le bon Dieu vous soutienne...[151]
     -- Adieu, ma bonne, [152] -- отвечал князь Василий,
    повертываясь от нее.
     -- Ах, он в ужасном положении, -- сказала мать сыну, когда они опять садились в карету. -- Он почти никого не узнает.
     -- Я не понимаю, маменька, какие его отношения к Пьеру? -- спросил сын.
     -- Все скажет завещание, мой друг; от него и наша судьба зависит...
     -- Но почему вы думаете, что он оставит что-нибудь нам?
     -- Ах, мой друг! Он так богат, а мы так бедны!
     -- Ну, это еще недостаточная причина, маменька.
     -- Ах, Боже мой! Боже мой! Как он плох! -- восклицала мать.
    XVII.
     Когда Анна Михайловна уехала с сыном к графу Кириллу Владимировичу Безухому, графиня Ростова долго сидела одна, прикладывая платок к глазам. Наконец, она позвонила.
     -- Что вы, милая, -- сказала она сердито девушке, которая заставила себя ждать несколько минут. -- Не хотите служить, что ли? Так я вам найду место.
     Графиня была расстроена горем и унизительною бедностью своей подруги и поэтому была не в духе, что выражалось у нее всегда наименованием горничной "милая" и "вы".
     -- Виновата-с, -- сказала горничная.
     -- Попросите ко мне графа.
     Граф, переваливаясь, подошел к жене с несколько виноватым видом, как и всегда.
     -- Ну, графинюшка! Какое saute au madere [153] из рябчиков
    будет, ma chere! Я попробовал; не даром я за Тараску тысячу рублей дал. Стоит!
     Он сел подле жены, облокотив молодецки руки на колена и взъерошивая седые волосы.
     -- Что прикажете, графинюшка?
     -- Вот что, мой друг, -- что это у тебя запачкано здесь? -- сказала она, указывая на жилет. -- Это сотэ, верно, -- прибавила она улыбаясь. -- Вот что, граф: мне денег нужно.
     Лицо ее стало печально.
     -- Ах, графинюшка!...
     И граф засуетился, доставая бумажник.
     -- Мне много надо, граф, мне пятьсот рублей надо.
     И она, достав батистовый платок, терла им жилет мужа.
     -- Сейчас, сейчас. Эй, кто там? -- крикнул он таким голосом, каким кричат только люди, уверенные, что те, кого они кличут, стремглав бросятся на их зов. -- Послать ко мне Митеньку!
     Митенька, тот дворянский сын, воспитанный у графа, который теперь заведывал всеми его делами, тихими шагами вошел в комнату.
     -- Вот что, мой милый, -- сказал граф вошедшему почтительному молодому человеку. -- Принеси ты мне... -- он задумался. -- Да, 700 рублей, да. Да смотри, таких рваных и грязных, как тот раз, не приноси, а хороших, для графини.
     -- Да, Митенька, пожалуйста, чтоб чистенькие, -- сказала графиня, грустно вздыхая.
     -- Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? -- сказал Митенька. -- Изволите знать, что... Впрочем, не извольте беспокоиться, -- прибавил он, заметив, как граф уже начал тяжело и часто дышать, что всегда было признаком начинавшегося гнева. -- Я было и запамятовал... Сию минуту прикажете доставить?
     -- Да, да, то-то, принеси. Вот графине отдай.
     -- Экое золото у меня этот Митенька, -- прибавил граф улыбаясь, когда молодой человек вышел. -- Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не могу. Все можно.
     -- Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! -- сказала графиня. -- А эти деньги мне очень нужны.
     -- Вы, графинюшка, мотовка известная, -- проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушел опять в кабинет.
     Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже деньги, все новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна заметила, что графиня чем-то растревожена.
     -- Ну, что, мой друг? -- спросила графиня.
     -- Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала...
     -- Annette, ради Бога, не откажи мне, -- сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из-под платка деньги.
     Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
     -- Вот Борису от меня, на шитье мундира...
     Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом -- деньгами; и о том, что молодость их прошла... Но слезы обеих были приятны... XVIII.
     Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей-мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [154] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
     В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
     Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.
     -- Ну, как же, батюшка, mon tres honorable [155] Альфонс
    Карлыч, -- говорил Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла особенность его речи) самые народные русские выражения с изысканными французскими фразами. -- Vous comptez vous faire des rentes sur l'etat,[156] с роты доходец получать хотите?
     -- Нет-с, Петр Николаич, я только желаю показать, что в кавалерии выгод гораздо меньше против пехоты. Вот теперь сообразите, Петр Николаич, мое положение...
     Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о чем-нибудь, не имеющем прямого к нему отношения. И молчать таким образом он мог несколько часов, не испытывая и не производя в других ни малейшего замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал говорить пространно и с видимым удовольствием.
     -- Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, -- говорил он с радостною, приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно, что его успех всегда будет составлять главную цель желаний всех остальных людей.
     -- Кроме того, Петр Николаич, перейдя в гвардию, я на виду, -- продолжал Берг, -- и вакансии в гвардейской пехоте гораздо чаще. Потом, сами сообразите, как я мог устроиться из двухсот тридцати рублей. А я откладываю и еще отцу посылаю, -- продолжал он, пуская колечко.
     -- La balance у est... [157] Немец на обухе молотит хлебец,
    comme dit le рroverbe, [158] -- перекладывая янтарь на другую
    сторону ртa, сказал Шиншин и подмигнул графу.
     Граф расхохотался. Другие гости, видя, что Шиншин ведет разговор, подошли послушать. Берг, не замечая ни насмешки, ни равнодушия, продолжал рассказывать о том, как переводом в гвардию он уже выиграл чин перед своими товарищами по корпусу, как в военное время ротного командира могут убить, и он, оставшись старшим в роте, может очень легко быть ротным, и как в полку все любят его, и как его папенька им доволен. Берг, видимо, наслаждался, рассказывая все это, и, казалось, не подозревал того, что у других людей могли быть тоже свои интересы. Но все, что он рассказывал, было так мило-степенно, наивность молодого эгоизма его была так очевидна, что он обезоруживал своих слушателей.
     -- Ну, батюшка, вы и в пехоте, и в кавалерии, везде пойдете в ход; это я вам предрекаю, -- сказал Шиншин, трепля его по плечу и спуская ноги с отоманки.
     Берг радостно улыбнулся. Граф, а за ним и гости вышли в гостиную.
     -- -- -
     Было то время перед званым обедом, когда собравшиеся гости не начинают длинного разговора в ожидании призыва к закуске, а вместе с тем считают необходимым шевелиться и не молчать, чтобы показать, что они нисколько не нетерпеливы сесть за стол. Хозяева поглядывают на дверь и изредка переглядываются между собой. Гости по этим взглядам стараются догадаться, кого или чего еще ждут: важного опоздавшего родственника или кушанья, которое еще не поспело.
     Пьер приехал перед самым обедом и неловко сидел посредине гостиной на первом попавшемся кресле, загородив всем дорогу. Графиня хотела заставить его говорить, но он наивно смотрел в очки вокруг себя, как бы отыскивая кого-то, и односложно отвечал на все вопросы графини. Он был стеснителен и один не замечал этого. Большая часть гостей, знавшая его историю с медведем, любопытно смотрели на этого большого толстого и смирного человека, недоумевая, как мог такой увалень и скромник сделать такую штуку с квартальным.
     -- Вы недавно приехали? -- спрашивала у него графиня.
     -- Oui, madame, [159] -- отвечал он, оглядываясь.
     -- Вы не видали моего мужа?
     -- Non, madame [160] -- Он улыбнулся совсем некстати.
     -- Вы, кажется, недавно были в Париже? Я думаю, очень интересно.
     -- Очень интересно..
     Графиня переглянулась с Анной Михайловной. Анна Михайловна поняла, что ее просят занять этого молодого человека, и, подсев к нему, начала говорить об отце; но так же, как и графине, он отвечал ей только односложными словами. Гости были все заняты между собой. Les Razoumovsky... Ca a ete charmant... Vous etes bien bonne... La comtesse Apraksine...[161] слышалось со всех сторон. Графиня встала и пошла в залу.
     -- Марья Дмитриевна? -- послышался ее голос из залы.
     -- Она самая, -- послышался в ответ грубый женский голос, и вслед за тем вошла в комнату Марья Дмитриевна.
     Все барышни и даже дамы, исключая самых старых, встали. Марья Дмитриевна остановилась в дверях и, с высоты своего тучного тела, высоко держа свою с седыми буклями пятидесятилетнюю голову, оглядела гостей и, как бы засучиваясь, оправила неторопливо широкие рукава своего платья. Марья Дмитриевна всегда говорила по-русски.
     -- Имениннице дорогой с детками, -- сказала она своим громким, густым, подавляющим все другие звуки голосом. -- Ты что, старый греховодник, -- обратилась она к графу, целовавшему ее руку, -- чай, скучаешь в Москве? Собак гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подрастут... -- Она указывала на девиц. -- Хочешь -- не хочешь, надо женихов искать.
     -- Ну, что, казак мой? (Марья Дмитриевна казаком называла Наташу) -- говорила она, лаская рукой Наташу, подходившую к ее руке без страха и весело. -- Знаю, что зелье девка, а люблю.
     Она достала из огромного ридикюля яхонтовые сережки грушками и, отдав их именинно-сиявшей и разрумянившейся Наташе, тотчас же отвернулась от нее и обратилась к Пьеру.
     -- Э, э! любезный! поди-ка сюда, -- сказала она притворно-тихим и тонким голосом. -- Поди-ка, любезный...
     И она грозно засучила рукава еще выше.
     Пьер подошел, наивно глядя на нее через очки.
     -- Подойди, подойди, любезный! Я и отцу-то твоему правду одна говорила, когда он в случае был, а тебе-то и Бог велит.
     Она помолчала. Все молчали, ожидая того, что будет, и чувствуя, что было только предисловие.
     -- Хорош, нечего сказать! хорош мальчик!... Отец на одре лежит, а он забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно! Лучше бы на войну шел.
     Она отвернулась и подала руку графу, который едва удерживался от смеха.
     -- Ну, что ж, к столу, я чай, пора? -- сказала Марья Дмитриевна.
     Впереди пошел граф с Марьей Дмитриевной; потом графиня, которую повел гусарский полковник, нужный человек, с которым Николай должен был догонять полк. Анна Михайловна -- с Шиншиным. Берг подал руку Вере. Улыбающаяся Жюли Карагина пошла с Николаем к столу. За ними шли еще другие пары, протянувшиеся по всей зале, и сзади всех по-одиночке дети, гувернеры и гувернантки. Официанты зашевелились, стулья загремели, на хорах заиграла музыка, и гости разместились. Звуки домашней музыки графа заменились звуками ножей и вилок, говора гостей, тихих шагов официантов.
     На одном конце стола во главе сидела графиня. Справа Марья Дмитриевна, слева Анна Михайловна и другие гостьи. На другом конце сидел граф, слева гусарский полковник, справа Шиншин и другие гости мужского пола. С одной стороны длинного стола молодежь постарше: Вера рядом с Бергом, Пьер рядом с Борисом; с другой стороны -- дети, гувернеры и гувернантки. Граф из-за хрусталя, бутылок и ваз с фруктами поглядывал на жену и ее высокий чепец с голубыми лентами и усердно подливал вина своим соседям, не забывая и себя. Графиня так же, из за ананасов, не забывая обязанности хозяйки, кидала значительные взгляды на мужа, которого лысина и лицо, казалось ей, своею краснотой резче отличались от седых волос. На дамском конце шло равномерное лепетанье; на мужском все громче и громче слышались голоса, особенно гусарского полковника, который так много ел и пил, все более и более краснея, что граф уже ставил его в пример другим гостям. Берг с нежной улыбкой говорил с Верой о том, что любовь есть чувство не земное, а небесное. Борис называл новому своему приятелю Пьеру бывших за столом гостей и переглядывался с Наташей, сидевшей против него. Пьер мало говорил, оглядывал новые лица и много ел. Начиная от двух супов, из которых он выбрал a la tortue, [162] и кулебяки и до рябчиков он не пропускал ни одного блюда и ни одного вина, которое дворецкий в завернутой салфеткою бутылке таинственно высовывал из-за плеча соседа, приговаривая или "дрей-мадера", или "венгерское", или "рейнвейн". Он подставлял первую попавшуюся из четырех хрустальных, с вензелем графа, рюмок, стоявших перед каждым прибором, и пил с удовольствием, все с более и более приятным видом поглядывая на гостей. Наташа, сидевшая против него, глядела на Бориса, как глядят девочки тринадцати лет на мальчика, с которым они в первый раз только что поцеловались и в которого они влюблены. Этот самый взгляд ее иногда обращался на Пьера, и ему под взглядом этой смешной, оживленной девочки хотелось смеяться самому, не зная чему.
     Николай сидел далеко от Сони, подле Жюли Карагиной, и опять с той же невольной улыбкой что-то говорил с ней. Соня улыбалась парадно, но, видимо, мучилась ревностью: то бледнела, то краснела и всеми силами прислушивалась к тому, что говорили между собою Николай и Жюли. Гувернантка беспокойно оглядывалась, как бы приготавливаясь к отпору, ежели бы кто вздумал обидеть детей. Гувернер-немец старался запомнить вое роды кушаний, десертов и вин с тем, чтобы описать все подробно в письме к домашним в Германию, и весьма обижался тем, что дворецкий, с завернутою в салфетку бутылкой, обносил его. Немец хмурился, старался показать вид, что он и не желал получить этого вина, но обижался потому, что никто не хотел понять, что вино нужно было ему не для того, чтобы утолить жажду, не из жадности, а из добросовестной любознательности. XIX.
     На мужском конце стола разговор все более и более оживлялся. Полковник рассказал, что манифест об объявлении войны уже вышел в Петербурге и что экземпляр, который он сам видел, доставлен ныне курьером главнокомандующему.
     -- И зачем нас нелегкая несет воевать с Бонапартом? -- сказал Шиншин. -- II a deja rabattu le caquet a l'Autriche. Je crains, que cette fois ce ne soit notre tour.[163]
     Полковник был плотный, высокий и сангвинический немец, очевидно, служака и патриот. Он обиделся словами Шиншина.
     -- А затэм, мылостывый государ, -- сказал он, выговаривая э вместо е и ъ вместо ь. -- Затэм, что импэратор это знаэт. Он в манифэстэ сказал, что нэ можэт смотрэт равнодушно на опасности, угрожающие России, и что бэзопасност империи, достоинство ее и святост союзов, -- сказал он, почему-то особенно налегая на слово "союзов", как будто в этом была вся сущность дела.
     И с свойственною ему непогрешимою, официальною памятью он повторил вступительные слова манифеста... "и желание, единственную и непременную цель государя составляющее: водворить в Европе на прочных основаниях мир -- решили его двинуть ныне часть войска за границу и сделать к достижению "намерения сего новые усилия".
     -- Вот зачэм, мылостывый государ, -- заключил он, назидательно выпивая стакан вина и оглядываясь на графа за поощрением.
     -- Connaissez vous le proverbe: [164] "Ерема, Ерема, сидел бы
    ты дома, точил бы свои веретена", -- сказал Шиншин, морщась и улыбаясь. -- Cela nous convient a merveille. [165] Уж на что Суворова -- и того расколотили, a plate couture, [166] а где y нас Суворовы теперь? Je vous demande un peu, [167] -- беспрестанно перескакивая с русского на французский язык, говорил он.
     -- Мы должны и драться до послэднэ капли кров, -- сказал полковник, ударяя по столу, -- и умэр-р-рэт за своэго импэратора, и тогда всэй будэт хорошо. А рассуждать как мо-о-ожно (он особенно вытянул голос на слове "можно"), как мо-о-ожно менше, -- докончил он, опять обращаясь к графу. -- Так старые гусары судим, вот и все. А вы как судитэ, молодой человек и молодой гусар? -- прибавил он, обращаясь к Николаю, который, услыхав, что дело шло о войне, оставил свою собеседницу и во все глаза смотрел и всеми ушами слушал полковника.
     -- Совершенно с вами согласен, -- отвечал Николай, весь вспыхнув, вертя тарелку и переставляя стаканы с таким решительным и отчаянным видом, как будто в настоящую минуту он подвергался великой опасности, -- я убежден, что русские должны умирать или побеждать, -- сказал он, сам чувствуя так же, как и другие, после того как слово уже было сказано, что оно было слишком восторженно и напыщенно для настоящего случая и потому неловко.
     -- C'est bien beau ce que vous venez de dire, [168] -- сказала
    сидевшая подле него Жюли, вздыхая. Соня задрожала вся и покраснела до ушей, за ушами и до шеи и плеч, в то время как Николай говорил. Пьер прислушался к речам полковника и одобрительно закивал головой.
     -- Вот это славно, -- сказал он.
     -- Настоящэй гусар, молодой человэк, -- крикнул полковник, ударив опять по столу.
     -- О чем вы там шумите? -- вдруг послышался через стол басистый голос Марьи Дмитриевны. -- Что ты по столу стучишь? -- обратилась она к гусару, -- на кого ты горячишься? верно, думаешь, что тут французы перед тобой?
     -- Я правду говору, -- улыбаясь сказал гусар.
     -- Все о войне, -- через стол прокричал граф. -- Ведь у меня сын идет, Марья Дмитриевна, сын идет.
     -- А у меня четыре сына в армии, а я не тужу. На все воля Божья: и на печи лежа умрешь, и в сражении Бог помилует, -- прозвучал без всякого усилия, с того конца стола густой голос Марьи Дмитриевны.
     -- Это так.
     И разговор опять сосредоточился -- дамский на своем конце стола, мужской на своем.
     -- А вот не спросишь, -- говорил маленький брат Наташе, -- а вот не спросишь!
     -- Спрошу, -- отвечала Наташа.
     Лицо ее вдруг разгорелось, выражая отчаянную и веселую решимость. Она привстала, приглашая взглядом Пьера, сидевшего против нее, прислушаться, и обратилась к матери:
     -- Мама! -- прозвучал по всему столу ее детски-грудной голос.
     -- Что тебе? -- спросила графиня испуганно, но, по лицу дочери увидев, что это была шалость, строго замахала ей рукой, делая угрожающий и отрицательный жест головой.
     Разговор притих.
     -- Мама! какое пирожное будет? -- еще решительнее, не срываясь, прозвучал голосок Наташи.
     Графиня хотела хмуриться, но не могла. Марья Дмитриевна погрозила толстым пальцем.
     -- Казак, -- проговорила она с угрозой.
     Большинство гостей смотрели на старших, не зная, как следует принять эту выходку.
     -- Вот я тебя! -- сказала графиня.
     -- Мама! что пирожное будет? -- закричала Наташа уже смело и капризно-весело, вперед уверенная, что выходка ее будет принята хорошо.
     Соня и толстый Петя прятались от смеха.
     -- Вот и спросила, -- прошептала Наташа маленькому брату и Пьеру, на которого она опять взглянула.
     -- Мороженое, только тебе не дадут, -- сказала Марья Дмитриевна.
     Наташа видела, что бояться нечего, и потому не побоялась и Марьи Дмитриевны.
     -- Марья Дмитриевна? какое мороженое! Я сливочное не люблю.
     -- Морковное.
     -- Нет, какое? Марья Дмитриевна, какое? -- почти кричала она. -- Я хочу знать!
     Марья Дмитриевна и графиня засмеялись, и за ними все гости. Все смеялись не ответу Марьи Дмитриевны, но непостижимой смелости и ловкости этой девочки, умевшей и смевшей так обращаться с Марьей Дмитриевной.

/ Полные произведения / Толстой Л.Н. / Война и мир

Смотрите также по произведению "Война и мир":

• Сочинения
• Краткое содержание
• Характеристика героев
• Критические статьи