Войти... Регистрация
Поиск Расширенный поиск



Есть что добавить?

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Полные произведения / Салтыков-Щедрин М.Е. / Господа Головлевы

Господа Головлевы [3/21]

  Скачать полное произведение

    Целыми днями шагал он взад и вперед по отведенной комнате, не выпуская трубки изо рта и напевая кой-какие обрывки песен, причем церковные напевы неожиданно сменялись разухабистыми, и наоборот. Когда в конторе находился налицо земский, то он заходил к нему и высчитывал доходы, получаемые Ариной Петровной.
     - И куда она экую прорву деньжищ девает! - удивлялся он, досчитываясь до цифры с лишком в восемьдесят тысяч на ассигнации, - братьям, я знаю, не ахти сколько посылает, сама живет скаредно, отца солеными полотками кормит... В ломбард! больше некуда, как в ломбард кладет.
     Иногда в контору приходил и сам Финогей Ипатыч с оброками, и тогда на конторском столе раскладывались по пачкам те самые деньги, на которые так разгорались глаза у Степана Владимирыча.
     Известный в то время табачный фабрикант. конкурировавший с Жуковым. (Прим. М. Е. Салтыкова-Щедрина.)
     - Ишь пропасть какая деньжищ! - восклицал он, - и все-то к ней в хайло уйдут! нет того, чтоб сыну пачечку уделить! на, мол, сын мой, в горести находящийся! вот тебе на вино и на табак!
     И затем начинались бесконечные и исполненные цинизма разговоры с Яковом-земским о том, какими бы средствами сердце матери так смягчить, чтоб она души в нем не чаяла.
     - В Москве у меня мещанин знакомый был, - рассказывал Головлев, - так он "слово" знал... Бывало, как не захочет ему мать денег дать, он это "слово" и скажет... И сейчас это всю ее корчить начнет, руки, ноги - словом, все!
     - Порчу, стало быть, какую ни на есть пущал! - догадывался Яков-земский.
     - Ну, уж там как хочешь разумей, а только истинная это правда, что такое "слово" есть. А то еще один человек сказывал: возьми, говорит, живую лягушку и положи ее в глухую полночь в муравейник: к утру муравьи ее всю объедят, останется одна косточка; вот эту косточку ты возьми, и покуда она у тебя в кармане - что хочешь у любой бабы проси, ни в чем тебе отказу не будет.
     - Что ж, это хоть сейчас сделать можно!
     - То-то, брат, что сперва проклятие на себя наложить нужно! Кабы не это... то-то бы ведьма мелким бесом передо мной заплясала.
     Целые часы проводились в подобных разговорах, но средств все-таки не обреталось. Все - либо проклятие на себя наложить приходилось, либо душу черту продать. В результате ничего другого не оставалось, как жить на "маменькином положении", поправляя его некоторыми произвольными поборами с сельских начальников, которых Степан Владимирыч поголовно обложил данью в свою пользу, в виде табаку, чаю и сахару. Кормили его чрезвычайно плохо. Обыкновенно, приносили остатки маменькинова обеда, а так как Арина Петровна была умеренна до скупости, то естественно, что на его долю оставалось немного. Это было в особенности для него мучительно, потому что с тех пор, как вино сделалось для него запретным плодом, аппетит его быстро усилился. С утра до вечера он голодал и только об том и думал, как бы наесться. Подкарауливал часы, когда маменька отдыхала, бегал в кухню, заглядывал даже в людскую и везде что-нибудь нашаривал. По временам садился у открытого окна и поджидал, не проедет ли кто. Ежели проезжал мужик из своих, то останавливал его и облагал данью: яйцом, ватрушкой и т.д.
     Еще при первом свидании, Арина Петровна в коротких словах выяснила ему полную программу его житья-бытья. - Покуда - живи! - сказала она, - вот тебе угол в конторе, пить-есть будешь с моего стола, а на прочее - не погневайся, голубчик! Разносолов у меня отроду не бывало, а для тебя и подавно заводить не стану. Вот братья ужо приедут: какое положение они промежду себя для тебя присоветуют - так я с тобой и поступлю. Сама на душу греха брать не хочу, как братья решат - так тому и быть!
     И вот теперь он с нетерпением ждал приезда братьев. Но при этом он совсем не думал о том, какое влияние будет иметь этот приезд на дальнейшую его судьбу (по-видимому, он решил, что об этом и думать нечего), а загадывал только, привезет ли ему брат Павел табаку, и сколько именно.
     "А может, и денег отвалит! - прибавлял он мысленно, - Порфишка-кровопивец - тот не даст, а Павел... Скажу ему: дай, брат, служивому на вино... даст! как, чаи, не дать!"
     Время проходило, и он не замечал его. Это была абсолютная праздность, которою он, однако, почти не тяготился. Только по вечерам было скучно, потому что земский уходил часов в восемь домой, а для него Арина Петровна не отпускала свечей, на том основании, что по комнате взад и вперед шагать и без свечей можно. Но он и к этому скоро привык и даже полюбил темноту, потому что в темноте сильнее разыгрывалось воображение и уносило его далеко из постылого Головлева. Одно его тревожило: сердце у него неспокойно было и как-то странно трепыхалось в груди, в особенности когда он ложился спать. Иногда он вскакивал с постели, словно ошеломленный, и бегал по комнате, держась рукой за левую сторону груди.
     "Эх, кабы околеть! - думалось ему при этом, - нет, ведь, не околею! А может быть..."
     Но когда однажды утром земский таинственно доложил ему, что ночью братцы приехали, - он невольно вздрогнул и изменился в лице. Что-то ребяческое вдруг в нем проснулось; хотелось бежать поскорее в дом, взглянуть, как они одеты, какие постланы им постели и есть ли у них такие же дорожные несессеры, как он видел у одного ополченского капитана; хотелось послушать, как они будут говорить с маменькой, подсмотреть, что будут им подавать за обедом. Словом сказать, хотелось и еще раз приобщиться к той жизни, которая так упорно отметала его от себя, броситься к матери в ноги, вымолить ее прощение и потом, на радостях, пожалуй, съесть и упитанного тельца. Еще в доме было все тихо, а он уж сбегал к повару на кухню и узнал, что к обеду заказано: на горячее щи из свежей капусты, небольшой горшок, да вчерашний суп разогреть велено, на холодное - полоток соленый да сбоку две пары котлеточек, на жаркое - баранину да сбоку четыре бекасика, на пирожное - малиновый пирог со сливками.
     - Вчерашний суп, полоток и баранина - это, брат, постылому! - сказал он повару, - пирога, я полагаю, мне тоже не дадут!
     - Это как будет угодно маменьке, сударь.
     - Эхма! А было время что и я дупелей едал! едал, братец! Однажды с поручиком Гремыкиным даже на пари побился, что сряду пятнадцать дупелей съем, - и выиграл! Только после этого целый месяц смотреть без отвращения на них не мог!
     - А теперь и опять бы покушали?
     - Не даст! А чего бы, кажется, жалеть! Дупель - птица вольная: ни кормить ее, ни смотреть за ней - сама на свой счет живет! И дупель некупленный, и баран некупленный - а вот поди ж ты! знает, ведьма, что дупель вкуснее баранины, - ну и не даст! Сгноит, а не даст! А на завтрак что заказано?
     - Печенка заказана, грибы в сметане, сочни...
     - Ты бы хоть соченька мне прислал... постарайся, брат!
     - Надо постараться. А вы вот что, сударь. Ужо, как завтракать братцы сядут, пришлите сюда земского: он вам парочку соченьков за пазухой пронесет.
     Все утро прождал Степан Владимирыч, не придут ли братцы, но братцы не шли. Наконец, часов около одиннадцати, принес земский два обещанных сочня и доложил, что братцы сейчас отзавтракали и заперлись с маменькой в спальной. x x x
     Арина Петровна встретила сыновей торжественно, удрученная горем. Две девки поддерживали ее под руки; седые волосы прядями выбились из-под белого чепца, голова понурилась и покачивалась из стороны в сторону, ноги едва волочились. Вообще она любила в глазах детей разыграть роль почтенной и удрученной матери и в этих случаях с трудом волочила ноги и требовала, чтобы ее поддерживали под руки девки. Степка-балбес называл такие торжественные приемы - архиерейским служением, мать - архиерейшею, а девок Польку и Юльку - архиерейшиными жезлоносицами. Но так как был уже второй час ночи, то свидание произошло без слов. Молча подала она детям руку для целования, молча перецеловала и перекрестила их, и когда Порфирий Владимирыч изъявил готовность хоть весь остаток ночи прокалякать с милым другом маменькой, то махнула рукой, сказав:
     - Ступайте! отдохните с дороги! не до разговоров теперь, завтра поговорим.
     На другой день, утром, оба сына отправились к папеньке ручку целовать, но папенька ручки не дал. Он лежал на постели с закрытыми глазами и, когда вошли дети, крикнул:
     - Мытаря судить приехали?.. вон, фарисеи... вон!
     Тем не менее Порфирий Владимирыч вышел из папенькинова кабинета взволнованный и заплаканный, а Павел Владимирыч, как "истинно бесчувственный идол", только ковырял пальцем в носу.
     - Не хорош он у вас, добрый друг маменька! ах, как не хорош! - воскликнул Порфирий Владимирыч, бросаясь на грудь к матери.
     - Разве очень сегодня слаб?
     - Уж так слаб! так слаб! Не жилец он у вас!
     - Ну, поскрипит еще!
     - Нет, голубушка, нет! И хотя ваша жизнь никогда не была особенно радостна, но как подумаешь, что столько ударов зараз... право, давке удивляешься, как это вы силу имеете переносить эти испытания!
     - Что ж, мой друг, и перенесешь, коли господу богу угодно! знаешь, в Писании-то что сказано: тяготы друг другу носите - вот и выбрал меня он, батюшко, чтоб семейству своему тяготы носить!
     Арина Петровна даже глаза зажмурила: так это хорошо ей показалось, что все живут на всем на готовеньком, у всех-то все припасено, а она одна - целый-то день мается да всем тяготы носит.
     - Да, мой друг! - сказала она после минутного молчания, - тяжеленько-таки мне на старости лет! Припасла я детям на свой пай - пора бы и отдохнуть! Шутка сказать - четыре тысячи душ! этакой-то махиной управлять в мои лета! за всяким ведь погляди! всякого уследи! да походи, да побегай! Хоть бы эти бурмистры да управители наши: ты не гляди, что он тебе в глаза смотрит! одним-то глазом он на тебя, а другим - в лес норовит! Самый это народ... маловерный! Ну, а ты что? - прервала она вдруг, обращаясь к Павлу, - в носу ковыряешь?
     - Мне что ж! - огрызнулся Павел Владимирыч, обеспокоенный в самом разгаре своего занятия.
     - Как что! все же отец тебе - можно бы и пожалеть!
     - Что ж - отец! Отец как отец... как всегда! Десять лет он такой! Всегда вы меня притесняете!
     - Зачем мне тебя притеснять, друг мой, я мать тебе! Вот Порфиша: и приласкался и пожалел - все как след доброму сыну сделал, а ты и на мать-то путем посмотреть не хочешь, все исподлобья да сбоку, словно она - не мать, а ворог тебе! Не укуси, сделай милость!
     - Да что же я...
     - Постой! помолчи минутку! дай матери слово сказать! Помнишь ли, что в заповеди-то сказано: чти отца твоего и матерь твою - и благо ти будет... стало быть, ты "блага"-то себе не хочешь?
     Павел Владимирыч молчал и смотрел на мать недоумевающими глазами.
     - Вот видишь, ты и молчишь, - продолжала Арина Петровна, - стало быть, сам чувствуешь, что блохи за тобой есть. Ну, да уж бог с тобой! Для радостного свидания, оставим этот разговор. Бог, мой друг, все видит, а я... ах, как давно я тебя насквозь понимаю! Ах, детушки, детушки! вспомните мать, как в могилке лежать будет, вспомните - да поздно уж будет!
     - Маменька! - вступился Порфирий Владимирыч, - оставьте эти черные мысли! оставьте!
     - Умирать, мой друг, всем придется! - сентенциозно произнесла Арина Петровна, - не черные это мысли, а самые, можно сказать... божественные! Хирею я, детушки, ах, как хирею! Ничего-то во мне прежнего не осталось - слабость да хворость одна! Даже девки-поганки заметили это - и в ус мне не дуют! Я слово - они два! я слово - они десять! Одну только угрозу и имею на них, что молодым господам, дескать, пожалуюсь! Ну, иногда и попритихнут!
     Подали чай, потом завтрак, в продолжение которых Арина Петровна все жаловалась и умилялась сама над собой. После завтрака она пригласила сыновей в свою спальную.
     Когда дверь была заперта на ключ, Арина Петровна немедленно приступила к делу, по поводу которого был созван семейный совет.
     - Балбес-то ведь явился! - начала она.
     - Слышали, маменька, слышали! - отозвался Порфирий Владимирыч не то с иронией, не то с благодушием человека, который только что сытно покушал.
     - Пришел, словно и дело сделал, словно так и следовало: сколько бы, мол, я ни кутил, ни мутил, у старухи матери всегда про меня кусок хлеба найдется! Сколько я в своей жизни ненависти от него видела! сколько от одних его буффонств да каверзов мучения вытерпела! Что я в ту пору трудов приняла, чтоб его на службу-то втереть! - и все как с гуся вода! Наконец билась-билась, думаю: господи! да коли он сам об себе радеть не хочет - неужто я обязана из-за него, балбеса долговязого, жизнь свою убивать! Дай, думаю, выкину ему кусок, авось свой грош в руки попадет - постепеннее будет! И выкинула. Сама и дом-то для него высмотрела, сама собственными руками, как одну копейку, двенадцать тысячек серебром денег выложила! И что ж! не прошло после того и трех лет - ан он и опять у меня на шее повис! Долго ли мне надругательства-то эти переносить?
     Порфиша вскинул глазами в потолок и грустно покачал головою, словно бы говорил: "а-а-ах! дела! дела! и нужно же милого друга маменьку так беспокоить! сидели бы все смирно, ладком да мирком - ничего бы этого не было, и маменька бы не гневалась... а-а-ах, дела, дела!" Но Арине Петровне, как женщине, не терпящей, чтобы течение ее мыслей было чем бы то ни было прерываемо, движение Порфиши не понравилось.
     - Нет, ты погоди головой-то вертеть, - сказала она, - ты прежде выслушай! Каково мне было узнать, что он родительское-то благословение, словно обглоданную кость, в помойную яму выбросил? Каково мне было чувствовать, что я, с позволения сказать, ночей недосыпала, куска недоедала, а он - на-тко! Словно вот взял купил на базаре бирюльку - не занадобилась, и выкинул ее за окно! Это родительское-то благословение!
     - Ах, маменька! Это такой поступок! такой поступок! - начал было Порфирий Владимирыч, но Арина Петровна опять остановила его.
     - Стой! погоди! когда я прикажу, тогда свое мнение скажешь! И хоть бы он меня, мерзавец, предупредил! Виноват, мол, маменька, так и так - не воздержался! Я ведь и сама, кабы вовремя, сумела бы за бесценок дом-то приобрести! Не сумел недостойный сын пользоваться, - пусть попользуются достойные дети! Ведь он, шутя-шутя, дом-то, пятнадцать процентов в год интересу принесет! Может быть, я бы ему за это еще тысячку рублей на бедность выкинула! А то - на-тко! сижу здесь, ни сном, ни делом не вижу, а он уж и распорядился! Двенадцать тысяч собственными руками за дом выложила, а он его с аукциона в восьми тысячах спустил!
     - А главное, маменька, что он с родительским благословением так низко поступил! - поспешил скороговоркой прибавить Порфирий Владимирыч, словно опасаясь, чтоб маменька вновь не прервала его.
     - И это, мой друг, да и то. У меня, голубчик, деньги-то не шальные; я не танцами да курантами приобретала их, а хребтом да потом. Я как богатства-то достигала? Как за папеньку-то я шла, у него только и было, что Головлево, сто одна душа, да в дальних местах, где двадцать, где тридцать - душ с полтораста набралось! А у меня, у самой-то - и всего ничего! И ну-тко, при таких-то средствах, какую махину выстроила! Четыре-то тысячи душ - их ведь не скроешь! И хотела бы в могилку с собой унести, да нельзя! Как ты думаешь, легко мне они, эти четыре тысячи душ, достались? Нет, друг мой любезный, так нелегко, так нелегко, что, бывало, ночью не спишь - все тебе мерещится, как бы так дельцо умненько обделать, чтоб до времени никто и пронюхать об нем не мог! Да чтобы кто-нибудь не перебил, да чтобы копеечки лишненькой не истратить! И чего я не попробовала! и слякоть-то, и распутицу-то, и гололедицу-то - всего отведала! Это уж в последнее время я в тарантасах-то роскошничать начала, а в первое-то время соберут, бывало, тележонку крестьянскую, кибитчонку кой-какую на нее навяжут, пару лошадочек запрягут - я и плетусь трюх-трюх до Москвы! Плетусь, а сама все думаю: а ну, как кто-нибудь именье-то у меня перебьет! Да и в Москву приедешь, у Рогожской на постоялом остановишься, вони да грязи - все я, друзья мои, вытерпела! На извозчика, бывало, гривенника жаль, - на своих на двоих от Рогожской до Солянки пру! Даже дворники - и те дивятся: барыня, говорят, ты молоденькая и с достатком, а такие труды на себя принимаешь! А я все молчу да терплю. И денег-то у меня в первый раз всего тридцать тысяч на ассигнации было - папенькины кусочки дальние, душ со сто, продала, - да с этою-то суммой и пустилась я, шутка сказать, тысячу душ покупать! Отслужила у Иверской молебен, да и пошла на Солянку счастья попытать. И что ж ведь! Словно видела заступница мои слезы горькие - оставила-таки имение за мной! И чудо какое: как я тридцать тысяч, окроме казенного долга, надавала, так словно вот весь аукцион перерезала! Прежде и галдели и горячились, а тут и надбавлять перестали, и стало вдруг тихо-тихо кругом. Встал это присутствующий, поздравляет меня, а я ничего не понимаю! Стряпчий тут был, Иван Николаич, подошел ко мне: с покупочкой, говорит, сударыня, а я словно вот столб деревянный стою! И как ведь милость-то божия велика! Подумайте только: если б, при таком моем исступлении, вдруг кто-нибудь на озорство крикнул: тридцать пять тысяч даю! - ведь я, пожалуй, в беспамятстве-то и все сорок надавала бы! А где бы я их взяла?
     Арина Петровна много раз уже рассказывала детям эпопею своих первых шагов на арене благоприобретения, но, по-видимому, она и доднесь не утратила в их глазах интереса новизны. Порфирий Владимирыч слушал маменьку, то улыбаясь, то вздыхая, то закатывая глаза, то опуская их, смотря по свойству перипетий, через которые она проходила. А Павел Владимирыч даже большие глаза раскрыл, словно ребенок, которому рассказывают знакомую, но никогда не надоедающую сказку.
     - А вы, чай, думаете, даром состояние-то матери досталось! - продолжала Арина Петровна, - нет, друзья мои! даром-то и прыщ на носу не вскочит: я после первой-то покупки в горячке шесть недель вылежала! Вот теперь и судите: каково мне видеть, что после таких-то, можно сказать, истязаний, трудовые мои денежки, ни дай ни вынеси за что, в помойную яму выброшены!
     Последовало минутное молчание. Порфирий Владимирыч готов был ризы на себе разодрать, но опасался, что в деревне, пожалуй, некому починить их будет; Павел Владимирыч, как только кончилась "сказка" о благоприобретении, сейчас же опустился, и лицо его приняло прежнее апатичное выражение.
     - Так вот я затем вас и призвала, - вновь начала Арина Петровна, - судите вы меня с ним, со злодеем! Как вы скажете, так и будет! Его осудите - он будет виноват, меня осудите - я виновата буду. Только уж я себя злодею в обиду не дам! - прибавила она совсем неожиданно.
     Порфирий Владимирыч почувствовал, что праздник на его улице наступил, и разошелся соловьем. Но, как истинный кровопивец, он не приступил к делу прямо, а начал с околичностей.
     - Если вы позволите мне, милый друг маменька, выразить мое мнение, - сказал он, - то вот оно в двух словах: дети обязаны повиноваться родителям, слепо следовать указаниям их, покоить их в старости - вот и все. Что такое дети, милая маменька? Дети - это любящие существа, в которых все, начиная от них самих и кончая последней тряпкой, которую они на себе имеют, - все принадлежит родителям. Поэтому родители могут судить детей; дети же родителей - никогда. Обязанность детей - чтить, а не судить. Вы говорите: судите меня с ним! Это великодушно, милая маменька, веллли-ко-лепно! Но можем ли мы без страха даже подумать об этом, мы, от первого дня рождения облагодетельствованные вами с головы до ног? Воля ваша, но это будет святотатство, а не суд! Это будет такое святотатство, такое святотатство...
     - Стой! погоди! коли ты говоришь, что не можешь меня судить, так оправь меня, а его осуди!- прервала его Арина Петровна, которая вслушивалась и никак не могла разгадать: какой-такой подвох у Порфишки-кровопивца в голове засел.
     - Нет, голубушка маменька, и этого не могу! Или, лучше сказать, не смею и не имею права. Ни оправлять, ни обвинять - вообще судить не могу. Вы - мать, вам одним известно, как с нами, вашими детьми, поступать. Заслужили мы - вы наградите нас, провинились - накажите. Наше дело - повиноваться, а не критиковать. Если б вам пришлось даже и переступить, в минуту родительского гнева, меру справедливости - и тут мы не смеем роптать, потому что пути провидения скрыты от нас. Кто знает? Может быть, это и нужно так! Так-то и здесь: брат Степан поступил низко, даже, можно сказать, черно, но определить степень возмездия, которое он заслуживает за свой поступок, можете вы одни!
     - Стало быть, ты отказываешься? Выпутывайтесь, мол, милая маменька, как сами знаете!
     - Ах, маменька, маменька! и не грех это вам! Ах-ах-ах! Я говорю: как вам угодно решить участь брата Степана, так пусть и будет - а вы... ах, какие вы черные мысли во мне предполагаете!
     - Хорошо. Ну, а ты как? - обратилась Арина Петровна к Павлу Владимирычу.
     - Мне что ж! Разве вы меня послушаетесь? - заговорил Павел Владимирыч словно сквозь сон, но потом неожиданно захрабрился и продолжал: - Известно, виноват... на куски рвать... в ступе истолочь... вперед известно... мне что ж!
     Пробормотавши эти бессвязные слова, он остановился и с разинутым ртом смотрел на мать, словно сам не верил ушам своим.
     - Ну, голубчик, с тобой - после! - холодно оборвала его Арина Петровна, - ты, я вижу, по Степкиным следам идти хочешь... ах, не ошибись, мой друг! Покаешься после - да поздно будет!
     - Я что ж! Я ничего!.. Я говорю: как хотите! что же тут... непочтительного? - спасовал Павел Владимирыч.
     - После, мой друг, после с тобой поговорим! Ты думаешь, что офицер, так и управы на тебя не найдется! Найдется, голубчик, ах, как найдется! Так, значит, вы оба от судбища отказываетесь?
     - Я, милая маменька...
     - И я тоже. Мне что! По мне, пожалуй, хоть на куски...
     - Да замолчи, Христа ради... недобрый ты сын! (Арина Петровна понимала, что имела право сказать "негодяй", но, ради радостного свидания, воздержалась.) Ну, ежели вы отказываетесь, то приходится мне уж собственным судом его судить. И вот какое мое решение будет: попробую и еще раз добром с ним поступить: отделю ему папенькину вологодскую деревнюшку, велю там флигелечек небольшой поставить - и пусть себе живет, вроде как убогого, на прокормлении у крестьян!
     Хотя Порфирий Владимирыч и отказался от суда над братом, но великодушие маменьки так поразило его, что он никак не решился скрыть от нее опасные последствия, которые влекла за собой сейчас высказанная мера.
     - Маменька! - воскликнул он, - вы больше, чем великодушны! Вы видите перед собой поступок... ну, самый низкий, черный поступок... и вдруг все забыто, все прощено! Веллли-ко-лепно. Но извините меня... боюсь я, голубушка, за вас! Как хотите меня судите, а на вашем месте... я бы так не поступил!
     - Это почему?
     - Не знаю... Может быть, во мне нет этого великодушия... этого, так сказать, материнского чувства... Но все как-то сдается: а что, ежели брат Степан, по свойственной ему испорченности, и с этим вторым вашим родительским благословением поступит точно так же, как и с первым?
     Оказалось, однако, что соображение это уж было в виду у Арины Петровны, но что, в то же время, существовала и другая сокровенная мысль, которую и пришлось теперь высказать.
     - Вологодское-то именье ведь папенькино, родовое, - процедила она сквозь зубы, - рано или поздно все-таки придется ему из папенькинова имения часть выделять.
     - Понимаю я это, милый друг маменька...
     - А коли понимаешь, так, стало быть, понимаешь и то, что выделивши ему вологодскую-то деревню, можно обязательство с него стребовать, что он от папеньки отделен и всем доволен?
     - Понимаю и это, голубушка маменька. Большую вы тогда, по доброте вашей, ошибку сделали! Надо было тогда, как вы дом покупали, - тогда надо было обязательство с него взять, что он в папенькино именье не вступщик!
     - Что делать! не догадалась!
     - Тогда он, на радостях-то, какую угодно бумагу бы подписал! А вы, по доброте вашей... ах, какая это ошибка была! такая ошибка! такая ошибка!
     - "Ах" да "ах" - ты бы в ту пору, ахало, ахал, как время было. Теперь ты все готов матери на голову свалить, а чуть коснется до дела - тут тебя и нет! А впрочем, не об бумаге и речь: бумагу, пожалуй, я и теперь сумею от него вытребовать.
     Папенька-то не сейчас, чай, умрет, а до тех пор балбесу тоже пить-есть надо. Не выдаст бумаги - можно и на порог ему указать: жди папенькиной смерти! Нет, я все-таки знать желаю: тебе не нравится, что я вологодскую деревнюшку хочу ему отделить!
     - Промотает он ее, голубушка! дом промотал - и деревню промотает!
     - А промотает, так пусть на себя и пеняет!
     - К вам же ведь он тогда придет!
     - Ну нет, это дудки! И на порог к себе его не пущу! Не только хлеба - воды ему, постылому, не вышлю! И люди меня за это не осудят, и бог не накажет. На-тко! дом прожил, имение прожил - да разве я крепостная его, чтобы всю жизнь на него одного припасать? Чай, у меня и другие дети есть!
     - И все-таки к вам он придет. Наглый ведь он, голубушка маменька!
     - Говорю тебе: на порог не пущу! Что ты, как сорока, заладил: "придет" да "придет" - не пущу!
     Арина Петровна умолкла и уставилась глазами в окно. Она и сама смутно понимала, что вологодская деревнюшка только временно освободит ее от "постылого", что в конце концов он все-таки и ее промотает, и опять придет к ней, и что, как мать, она не может отказать ему в угле, но мысль, что ее ненавистник останется при ней навсегда, что он, даже заточенный в контору, будет, словно привидение, ежемгновенно преследовать ее воображение - эта мысль до такой степени давила ее, что она невольно всем телом вздрагивала.
     - Ни за что! - крикнула она наконец, стукнув кулаком по столу и вскакивая с кресла.
     А Порфирий Владимирыч смотрел на милого друга маменьку и скорбно покачивал в такт головою.
     - А ведь вы, маменька, гневаетесь! - наконец произнес он таким умильным голосом, словно собирался у маменьки брюшко пощекотать.
     - А по-твоему, в пляс, что ли, я пуститься должна?
     - А-а-ах! а что в Писании насчет терпенья-то сказано? В терпении, сказано, стяжите души ваши! в терпении - вот как! Бог-то, вы думаете, не видит? Нет, он все видит, милый друг маменька! Мы, может быть, и не подозреваем ничего, сидим вот: и так прикинем, и этак примерим, - а он там уж и решил: дай, мол, пошлю я ей испытание! А-а-ах! а я-то думал, что вы, маменька, паинька!
     Но Арина Петровна очень хорошо поняла, что Порфишка-кровопивец только петлю закидывает, и потому окончательно рассердилась.
     - Шутовку ты, что ли, из меня сделать хочешь! - прикрикнула она на него, - мать об деле говорит, а он - скоморошничает! Нечего зубы-то мне заговаривать! сказывай, какая твоя мысль! В Головлеве, что ли, его, у матери на шее, оставить хочешь!
     - Точно так, маменька, если милость ваша будет. Оставить его на том же положении, как и теперь, да и бумагу насчет наследства от него вытребовать.
     - Так... так... знала я, что ты это присоветуешь. Ну хорошо. Положим, что сделается по-твоему. Как ни несносно мне будет ненавистника моего всегда подле себя видеть, - ну, да видно пожалеть обо мне некому. Молода была - крест несла, а старухе и подавно от креста отказываться не след. Допустим это, будем теперь об другом говорить. Покуда мы с папенькой живы - ну и он будет жить в Головлеве, с голоду не помрет. А потом как?
     - Маменька! друг мой! Зачем же черные мысли?
     - Черные ли, белые ли - подумать все-таки надо. Не молоденькие мы. Поколеем оба - что с ним тогда будет?
     - Маменька! да неужто ж вы на нас, ваших детей, не надеетесь? в таких ли мы правилах вами были воспитаны?
     И Порфирий Владимирыч взглянул на нее одним из тех загадочных взглядов, которые всегда приводили ее в смущение.
     - Закидывает! - откликнулось в душе ее.
     - Я, маменька, бедному-то еще с большею радостью помогу! богатому что! Христос с ним! у богатого и своего довольно! А бедный - знаете ли, что Христос про бедного-то сказал!
     Порфирий Владимирыч встал и поцеловал у маменьки ручку.
     - Маменька! Позвольте мне брату два фунта табаку подарить! - попросил он.
     Арина Петровна не отвечала. Она смотрела на него и думала: неужто он в самом деле такой кровопивец, что брата родного на улицу выгонит?
     - Ну, делай как знаешь! В Головлеве так в Головлеве ему жить! - наконец, сказала она, - окружил ты меня кругом! опутал! начал с того: как вам, маменька, будет угодно! а под конец заставил-таки меня под свою дудку плясать! Ну, только слушай ты меня! Ненавистник он мне, всю жизнь он меня казнил да позорил, а наконец и над родительским благословением моим надругался, а все-таки, если ты его за порог выгонишь или в люди заставишь идти - нет тебе моего благословения! Нет, нет и нет! Ступайте теперь оба к нему! чай, он и буркалы-то свои проглядел, вас высматриваючи!
     Сыновья ушли, а Арина Петровна встала у окна и следила, как они, ни слова друг другу не говоря, переходили через красный двор к конторе. Порфиша беспрестанно снимал картуз и крестился: то на церковь, белевшуюся вдали, то на часовню, то на деревянный столб, к которому была прикреплена кружка для подаяний. Павлуша, по-видимому, не мог оторвать глаз от своих новых сапогов, на кончике которых так и переливались лучи солнца.


1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] [ 8 ] [ 9 ] [ 10 ] [ 11 ] [ 12 ] [ 13 ] [ 14 ] [ 15 ] [ 16 ] [ 17 ] [ 18 ] [ 19 ] [ 20 ] [ 21 ]

/ Полные произведения / Салтыков-Щедрин М.Е. / Господа Головлевы


Смотрите также по произведению "Господа Головлевы":


2003-2024 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты

 Яндекс цитирования
Дизайн сайта — aminis