• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Салтыков-Щедрин М.Е. / Господа Головлевы

Господа Головлевы [12/21]

Скачать полное произведение

    - Хорошо, пусть будет правда; не будем об этом говорить. Скажите, пожалуйста, после бабушки осталось наследство?
     - Как не остаться. Только законный наследник-то был налицо!
     - То есть, вы... И тем лучше. Она у вас здесь, в Головлеве, похоронена?
     - Нет, в своем приходе, подле Погорелки, у Николы на Вопле. Сама пожелала.
     - Так я поеду. Можно у вас, дядя, лошадей нанять?
     - Зачем нанимать? свои лошади есть! Ты, чай, не чужая! Племяннушка... племяннушкой мне приходишься! - всхлопотался Порфирий Владимирыч, осклабляясь "по-родственному", - кибиточку... парочку лошадушек - слава те господи! не пустодомом живу! Да не поехать ли и мне вместе с тобой! И на могилке бы побывали, и в Погорелку бы заехали! И туда бы заглянули, и там бы посмотрели, и поговорили бы, и подумали бы, что и как... Хорошенькая ведь у вас усадьбица, полезные в ней местечки есть!
     - Нет, я уж одна... зачем вам? Кстати: ведь и Петенька точно умер?
     - Умер, дружок, умер и Петенька. И жалко мне его, с одной стороны, даже до слез жалко, а с другой стороны - сам виноват! Всегда он был к отцу непочтителен - вот бог за это и наказал! А уж ежели что бог в премудрости своей устроил, так нам с тобой переделывать не приходится!
     - Понятное дело, не переделаем. Только я вот об чем думаю: как это вам, дядя, жить не страшно?
     - А чего мне страшиться? видишь, сколько у меня благодати кругом? - Иудушка обвел рукою, указывая на образа, - и тут благодать, и в кабинете благодать, а в образной так настоящий рай! Вон сколько у меня заступников!
     - Все-таки... Всегда вы один... страшно!
     - А страшно, так встану на колени, помолюсь - и все как рукой снимет! Да и чего бояться? днем - светло, а ночью у меня везде, во всех комнатах, лампадки горят! С улицы, как стемнеет, словно бал кажет! А какой у меня бал! Заступники да угодники божии - вот и весь мой бал!
     - А знаете ли: ведь Петенька-то перед смертью писал к нам.
     - Что ж! как родственник... И за то спасибо, что хоть родственные чувства не потерял!
     - Да, писал. Уж после суда, когда решение вышло. Писал, что он три тысячи проиграл, и вы ему не дали. Ведь вы, дядя, богатый?
     - В чужом кармане, мой друг, легко деньги считать. Иногда нам кажется, что у человека золотые горы, а поглядеть да посмотреть, так у него на маслице да на свечечку - и то не его, а богово!
     - Ну, мы, стало быть, богаче вас. И от себя сложились, и кавалеров наших заставили подписаться - шестьсот рублей собрали и послали ему.
     - Какие же это "кавалеры"?
     - Ах, дядя! да ведь мы... актрисы! вы сами же сейчас предлагали мне "очиститься"!
     - Не люблю я, когда ты так говоришь!
     - Что ж делать! Любите или не любите, а что сделано, того не переделаешь. Ведь, по-вашему, и тут бог!
     - Не кощунствуй, по крайней мере. Все можешь говорить, а кощунствовать... не позволяю! Куда же вы деньги послали?
     - Не помню. В городок какой-то... Он сам назначил.
     - Не знаю. Кабы были деньги, я должен бы после смерти их получить! Не истратил же он всех разом! Не знаю, ничего я не получил. Смотрителишки да конвойные, чай, воспользовались!
     - Да ведь мы и не требуем - это так, к слову сказалось. А все-таки, дядя, страшно: как это так - из-за трех тысяч человек пропал!
     - То-то, что не из-за трех тысяч. Это нам так кажется, что из-за трех тысяч - вот мы и твердим: три тысячи! три тысячи! А бог...
     Иудушка совсем уж было расходился, хотел объяснить во всей подробности, как бог... провидение... невидимыми путями... и все такое... Но Аннинька бесцеремонно зевнула и сказала:
     - Ах, дядя! скука какая у вас!
     На этот раз Порфирий Владимирыч серьезно обиделся и замолчал. Долго ходили они рядом взад и вперед по столовой; Аннинька зевала, Порфирий Владимирыч в каждом углу крестился. Наконец доложили, что поданы лошади, и началась обычная комедия родственных проводов. Головлев надел шубу, вышел на крыльцо, расцеловался с Аннинькой, кричал на людей: ноги-то! ноги-то теплее закутывайте! или: кутейки-то! кутейки-то взяли ли? ах, не забыть бы! - и крестил при этом воздух.
     Съездила Аннинька на могилку к бабушке, попросила воплинского батюшку панихидку отслужить, и когда дьячки уныло затянули вечную память, то поплакала. Картина, среди которой совершалась церемония, была печальная. Церковь, при которой схоронили Арину Петровну, принадлежала к числу бедных; штукатурка местами обвалилась и обнажила большими заплатами кирпичный остов; колокол звонил слабо и глухо; риза на священнике обветшала. Глубокий снег покрывал кладбище, так что нужно было разгребать дорогу лопатами, чтоб дойти до могилы; памятника еще не существовало, а стоял простой белый крест, на котором даже надписи никакой не значилось. Погост стоял уединенно, в стороне от всякого селения; неподалеку от церкви ютились почерневшие избы священника и причетников, а кругом во все стороны стлалась сиротливая снежная равнина, на поверхности которой по местам торчал какой-то хворост. Крепкий мартовский ветер носился над кладбищем, беспрестанно захлестывая ризу на священнике и относя в сторону пение причетников.
     - И кто бы, сударыня, подумал, что под сим скромным крестом, при бедной нашей церкви, нашла себе успокоение богатейшая некогда помещица здешнего уезда! - сказал священник по окончании литии.
     При этих словах Аннинька и еще поплакала. Ей вспомнилось: где стол был яств - там гроб стоит, и слезы так и лились. Потом она пошла к батюшке в хату, напилась чаю, побеседовала с матушкой, опять вспомнила: и бледна смерть на всех глядит - и опять много и долго плакала.
     В Погорелку не было дано знать о приезде барышни, и потому там даже комнат в доме не истопили. Аннинька, не снимая шубы, прошла по всем комнатам и остановилась на минуту только в спальной бабушки и в образной. В бабушкиной комнате стояла ее постель, на которой так и лежала неубранная груда замасленных пуховиков и несколько подушек без наволочек. На письменном столе валялись разбросанные лоскутья бумаги; пол был не метен, и густой слой пыли покрывал все предметы. Аннинька присела в кресло, в котором сиживала бабушка, и задумалась. Сначала явились воспоминания прошлого, потом на смену им пришли представления настоящего. Первые проходили в виде обрывков, мимолетно и не задерживаясь; вторые оседали плотно. Давно ли рвалась она на волю, давно ли Погорелка казалась ей постылою - и вот теперь вдруг ее сердце переполнило какое-то болезненное желание пожить в этом постылом месте. Тихо здесь; неуютно, неприглядно, но тихо, так тихо, словно все кругом умерло. Воздуху много и простору: вон оно, поле, - так бы и побежала. Без цели, без оглядки, только чтоб дышалось сильнее, чтоб грудь саднило. А там, в этой полукочевой среде, из которой она только что вырвалась и куда опять должна возвратиться, - что ее ждет? и что она оттуда вынесла? - Воспоминание о пропитанных вонью гостиницах, об вечном гвалте, несущемся из общей столовой и из биллиардной, о нечесаных и немытых половых, об репетициях среди царствующих на сцене сумерек, среди полотняных, раскрашенных кулис, до которых дотронуться гнусно, на сквозном ветру, на сырости... Вот и только! А потом: офицеры, адвокаты, цинические речи, пустые бутылки, скатерти, залитые вином, облака дыма, и гвалт, гвалт, гвалт! И что они говорили ей! с каким цинизмом к ней прикасались!.. Особливо тот, усатый, с охрипшим от перепоя голосом, с воспаленными глазами, с вечным запахом конюшни... ах, что он говорил! Аннинька при этом воспоминании даже вздрогнула и зажмурила глаза. Потом, однако ж, очнулась, вздохнула и перешла в образную. В киоте стояло уже немного образов, только те, которые несомненно принадлежали ее матери, а остальные, бабушкины, были вынуты и увезены Иудушкой, в качестве наследника, в Головлево. Образовавшиеся вследствие этого пустые места смотрели словно выколотые глаза. И лампад не было - все взял Иудушка; только один желтого воска огарок сиротливо ютился, забытый в крохотном жестяном подсвечнике.
     - Они и киотку хотели было взять, все доискивались - точно ли она барышнина приданая была? - донесла Афимьюшка.
     - Что ж? и пусть бы брал. А что, Афимьюшка, бабушка долго перед смертью мучилась?
     - Не то чтобы очень, всего с небольшим сутки лежали. Так, словно сами собой извелись. Ни больны настоящим манером не были, ничто! Ничего почесть и не говорили, только про вас с сестрицей раза с два помянули.
     - Образа-то, стало быть, Порфирий Владимирыч увез?
     - Он увез. Собственные, говорит, маменькины образа. И тарантас к себе увез, и двух коров. Все, стало быть, из барыниных бумаг усмотрел, что не ваши были, а бабенькины. Лошадь тоже одну оттягать хотел, да Федулыч не отдал: наша, говорит, эта лошадь, старинная погорелковская, - ну, оставил, побоялся.
     Походила Аннинька и по двору, заглянула в службы, на гумно, на скотный двор. Там, среди навозной топи, стоял "оборотный капитал": штук двадцать тощих коров да три лошади. Велела принести хлеба, сказав при этом: я заплачу! - и каждой корове дала по кусочку. Потом скотница попросила барышню в избу, где был поставлен на столе горшок с молоком, а в углу у печки, за низенькой перегородкой из досок, ютился новорожденный теленок. Аннинька поела молочка, побежала к теленочку, сгоряча поцеловала его в морду, но сейчас же брезгливо вытерла губы, говоря, что морда у теленка противная, вся в каких-то слюнях. Наконец вынула из портмоне три желтеньких бумажки, раздала старым слугам и стала сбираться.
     - Что ж вы будете делать? - спросила она, усаживаясь в кибитку, старика Федулыча, который в качестве старосты следовал за барышней с скрещенными на груди руками.
     - А что нам делать! жить будем! - просто ответил Федулыч.
     Анниньке опять взгрустнулось: ей показалось, что слова Федулыча звучат иронией. Она постояла-постояла на месте, вздохнула и сказала:
     - Ну, прощайте!
     - А мы было думали, что вы к нам вернетесь! с нами поживете! - молвил Федулыч.
     - Нет уж... что! Все равно... Живите!
     И опять слезы полились у нее из глаз, и все при этом тоже заплакали. Как-то странно это выходило: вот и ничего, казалось, ей не жаль, даже помянуть нечем - а она плачет. Да и они: ничего не было сказано выходящего из ряда будничных вопросов и ответов, а всем сделалось тяжело, "жалко". Посадили ее в кибитку, укутали и все разом глубоко вздохнули.
     - Счастливо! - раздалось за ней, когда повозка тронулась.
     Ехавши мимо погоста, она вновь велела остановиться и одна, без причта, пошла по расчищенной дороге к могиле. Уже порядком стемнело, и в домах церковников засветились огни. Она стояла, ухватившись одной рукой за надгробный крест, но не плакала, а только пошатывалась. Ничего особенного она не думала, никакой определенной мысли не могла формулировать, а горько ей было, всем существом горько. И не над бабушкой, а над самой собой горько. Бессознательно пошатываясь и наклоняясь, она простояла тут с четверть часа, и вдруг ей представилась Любинька, которая, быть может, в эту самую минуту соловьем разливается в каком-нибудь Кременчуге, среди развеселой компании...
     Ah! ah! que j'aime, que j'aime!
     Que j'aime les mili-mili-mili-taires!
     Она чуть не упала. Бегом добежала до повозки, села и велела как можно скорее ехать в Головлево. x x x
     Аннинька воротилась к дяде скучная, тихая. Впрочем, это не мешало ей чувствовать себя несколько голодною (дяденька, впопыхах, даже курочки с ней не отпустил), и она была очень рада, что стол для чая был уж накрыт. Разумеется, Порфирий Владимирыч не замедлил вступить в разговор.
     - Ну что, побывала?
     - Побывала.
     - И на могилке помолилась? панихидку отслужила?
     - Да, и панихидку.
     - Священник-то, стало быть, дома был?
     - Конечно, был; кто же бы панихиду служил!
     - Да, да... И дьячки оба были? вечную память пропели?
     - Пропели.
     - Да. Вечная память! вечная память покойнице! Печная старушка, родственная была!
     Иудушка встал со стула, обратился лицом к образам и помолился.
     - Ну, а в Погорелке как застала? благополучно?
     - Право, не знаю. Кажется, все на своем месте стоит.
     - То-то "кажется"! Нам всегда "кажется", а посмотришь да поглядишь - и тут кривенько, и там гниленько... Вот так-то мы и об чужих состояниях понятие себе составляем: "кажется"! все "кажется"! А впрочем, хорошенькая у вас усадьбица; преудобно вас покойница маменька устроила, немало даже из собственных средств на усадьбу употребила... Ну, да ведь сиротам не грех и помочь!
     Слушая эти похвалы, Аннинька не выдержала, чтоб не подразнить сердобольного дяденьку.
     - А вы зачем, дядя, из Погорелки двух коров увели? - спросила она.
     - Коров? каких это коров? Это Чернавку да Приведенку, что ли? Так ведь они, мой друг, маменькины были!
     - А вы - ее законный наследник? Ну что ж! и владейте! Хотите, я вам еще теленочка велю прислать?
     - Вот-вот-вот! ты уж и раскипятилась! А ты дело говори. Как, по-твоему, чьи коровы были?
     - А я почем знаю! в Погорелке стояли!
     - А я знаю, у меня доказательства есть, что коровы маменькины. Собственный ее руки я реестр отыскал, там именно сказано: "мои".
     - Ну, оставим. Не стоит об этом говорить.
     - Вот лошадь в Погорелке есть, лысенькая такая - ну, об этой верного сказать не могу. Кажется, будто бы маменькина лошадь, а впрочем - не знаю! А чего не знаю, об том и говорить не могу!
     - Оставим это, дядя.
     - Нет, зачем оставлять! Я, брат, - прямик, я всякое дело начистоту вести люблю! Да отчего и не поговорить! Своего всякому жалко: и мне жалко, и тебе жалко - ну и поговорим! А коли говорить будем, так скажу тебе прямо: мне чужого не надобно, но и своего я не отдам. Потому что хоть вы мне и не чужие, а все-таки.
     - И образа даже взяли! - опять не воздержалась Аннинька.
     - И образа взял, и все взял, что мне, как законному наследнику, принадлежит.
     - Теперь киот-то весь словно в дырах...
     - Что ж делать! И перед таким помолись! Богу ведь не киот, а молитва твоя нужна! Коли ты искренно приступаешь, так и перед плохенькими образами молитва твоя дойдет! А коли ты только так: болты-болты! да по сторонам поглядеть, да книксен сделать - так и хорошие образа тебя не спасут!
     Тем не менее Иудушка встал и возблагодарил бога за то, что у него "хорошие" образа.
     - А ежели не нравится старый киот - новый вели сделать. Или другие образа на место вынутых поставь. Прежние - маменька-покойница наживала да устроивала, а новые - ты уж сама наживи!
     Порфирий Владимирович давке хихикнул: так это рассуждение казалось ему резонно и просто.
     - Скажите, пожалуйста, что же мне теперь делать предстоит? - спросила Аннинька.
     - А вот, погоди. Сначала отдохни, да понежься, да поспи. Побеседуем да посудим, и там посмотрим, и этак прикинем - может быть, вдвоем что-нибудь и выдумаем!
     - Мы совершеннолетние, кажется?
     - Да-с, совершеннолетние-с. Можете сами и действиями своими, и имением управлять!
     - Слава богу, хоть это!
     - Честь имеем поздравить-с!
     Порфирий Владимирыч встал и полез целоваться.
     - Ах, дядя, какой вы странный! все целуетесь!
     - Отчего же и не поцеловаться! Не чужая ты мне - племяннушка! Я, мой друг, по-родственному! Я для родных всегда готов! Будь хоть троюродный, хоть четвероюродный, - я всегда...
     - Вы лучше скажите, что мне делать? в город, что ли, надобно ехать? хлопотать?
     - И в город поедем, и похлопочем - все в свое время сделаем. А прежде - отдохни, поживи! Слава богу! не в трактире, а у родного дяди живешь! И поесть, и чайку попить, и вареньицем полакомиться - всего вдоволь есть! А ежели кушанье какое не понравится - другого спроси! Спрашивай, требуй! Щец не захочется - супцу подать вели! Котлеточек, уточки, поросеночка... Евпраксеюшку за бока бери!.. А кстати, Евпраксеюшка! вот я поросеночком-то похвастался, а хорошенько и сам не знаю, есть ли у нас?
     Евпраксеюшка, державшая в это время перед ртом блюдечко с горячим чаем, утвердительно повела носом воздух.
     - Ну, вот видишь! и поросеночек есть! Всего, значит, чего душенька захочет, того и проси! Так-то!
     Иудушка опять потянулся к Анниньке и по-родственному похлопал ее рукой по коленке, причем, конечно, невзначай, слегка позамешкался, так что сиротка инстинктивно отодвинулась.
     - Но ведь мне ехать надо, - сказала она.
     - Об том-то я и говорю. Потолкуем да поговорим, а потом и поедем. Благословясь да богу помолясь, а не так как-нибудь, прыг да шмыг! Поспешишь - людей насмешишь! Спешат-то на пожар, а у нас, слава богу, не горит! Вот Любиньке - той на ярмарку спешить надо, а тебе что! Да вот я тебя еще что спрошу: ты в Погорелке, что ли, жить будешь?
     - Нет, в Погорелке мне незачем.
     - И я тоже хотел тебе сказать. Поселись-ко у меня. Будем жить да поживать - еще как заживем-то!
     Говоря это, Иудушка глядел на Анниньку такими маслеными глазами, что ей сделалось неловко.
     - Нет, дядя, я не поселюсь у вас. Скучно.
     - Ах, глупенькая, глупенькая! И что тебе эта скука далась! Скучно да скучно, а чем скучно - и сама, чай, не скажешь! У кого, мой друг, дело есть, да кто собой управлять умеет - тот никогда скуки не знает. Вот я, например: не вижу, как и время летит! В будни - по хозяйству: там посмотришь, тут поглядишь, туда сходишь, побеседуешь, посудишь - смотришь, аж день и прошел! А в праздник - в церковь! Так-то и ты! Поживи с нами - и тебе дело найдется, а дела нет - с Евпраксеюшкой в дурачки садись или саночки вели заложить - катай да покатывай! А лето настанет - по грибы в лес поедем! на траве чай станем пить!
     - Нет, дядя, напрасно вы и предлагаете!
     - Право бы, пожила.
     - Нет. А вот что: устала я с дороги, так спать нельзя ли мне лечь?
     - И баиньки можно. И кроватка у меня готова для тебя, и все как следует. Хочется тебе баиньки - почивай, Христос с тобой! А все-таки ты об этом подумай: куда бы лучше, кабы ты с нами в Головлеве осталась! x x x
     Аннинька провела ночь беспокойно. Нервная блажь, которая застигла ее в Погорелке, продолжалась. Бывают минуты, когда человек, который дотоле только существовал, вдруг начинает понимать, что он не только воистину живет, но что в его жизни есть даже какая-то язва. Откуда она взялась, каким образом и когда именно образовалась - в большей части случаев он хорошо себе не объясняет и чаще всего приписывает происхождение язвы совсем не тем причинам, которые в действительности ее обусловили. Но для него оценка факта даже не нужна: достаточно и того, что язва существует. Действие такого внезапного откровения, будучи для всех одинаково мучительным, в дальнейших практических результатах видоизменяется, смотря по индивидуальным темпераментам. Одних сознание обновляет, воодушевляет решимостью начать новую жизнь на новых основаниях; на других оно отражается лишь преходящею болью, которая не произведет в будущем никакого перелома к лучшему, но в настоящем высказывается даже болезненнее, нежели в том случае, когда встревоженной совести, вследствие принятых решений, все-таки представляются хоть некоторые просветы в будущем.
     Аннинька не принадлежала к числу таких личностей, которые в сознании своих язв находят повод для жизненного обновления, но тем не менее, как девушка неглупая, она отлично понимала, что между теми смутными мечтами о трудовом хлебе, которые послужили ей исходным пунктом для того, чтобы навсегда покинуть Погорелку, и положением провинциальной актрисы, в котором она очутилась, существует целая бездна. Вместо тихой жизни труда она нашла бурное существование, наполненное бесконечными кутежами, наглым цинизмом и беспорядочною, ни к чему не приводящею суетою. Вместо лишений и суровой внешней обстановки, с которыми она когда-то примирялась, ее встретило относительное довольство и роскошь, об которых она, однако ж, не могла теперь вспоминать без краски на лице. И вся эта перестановка как-то незаметно для нее самой случилась: шла она куда-то в хорошее место, но, вместо одной двери, попала в другую. Желания ее были, действительно, очень скромные. Сколько раз, бывало, сидя в Погорелке на мезонине, она видела себя в мечтах серьезною девушкой, трудящейся, алчущей образовать себя, с твердостью переносящей нужду и лишения, ради идеи блага (правда, что слово "благо" едва ли имело какое-нибудь определенное значение); но едва она вышла на широкую дорогу самодеятельности, как сама собою сложилась такая практика, которая сразу разбила в прах всю мечту. Серьезный труд не приходит сам собой, а дается только упорному исканию и подготовке, ежели и не полной, то хотя до известной степени помогающей исканию. Но требованиям этим не отвечали ни темперамент, ни воспитание Анниньки. Темперамент ее вовсе не отличался страстностью, а только легко раздражался; материал же, который дало ей воспитание и с которым она собралась войти в трудовую жизнь, был до такой степени несостоятелен, что не мог послужить основанием ни для какой серьезной профессии. Воспитание это было, так сказать, институтско-опереточное, в котором перевес брала едва ли не оперетка. Тут в хаотическом беспорядке перемешивались и задача о летящем стаде гусей, и па с шалью, и проповедь Петра Пикардского, и проделки Елены Прекрасной, и ода к Фелице, и чувство признательности к начальникам и покровителям благородных девиц. В этом беспорядочном винегрете (вне которого она с полным основанием могла назвать себя tabula rasa) трудно было даже разобраться, а не то что исходную точку найти. Не любовь к труду пробуждала такая подготовка, а любовь к светскому обществу, желание быть окруженной, выслушивать любезности кавалеров и вообще погрузиться в шум, блеск и вихрь так называемой светской жизни.
     Если бы она следила за собой пристальнее, то даже в Погорелке, в те минуты, когда в ней еще только зарождались проекты трудовой жизни, когда она видела в них нечто вроде освобождения из плена египетского, - даже и тогда она могла бы изловить себя в мечтах не столько работающею, сколько окруженною обществом единомыслящих людей и коротающею время в умных разговорах. Конечно, и люди этих мечтаний были умные, и разговоры их - честные и серьезные, но все-таки на сцене первенствовала праздничная сторона жизни. Бедность была опрятная, лишения свидетельствовали только об отсутствии излишеств. Поэтому, когда на деле мечты о трудовом хлебе разрешились тем, что ей предложили занять опереточное амплуа на подмостках одного из провинциальных театров, то, несмотря на контраст, она колебалась недолго. Наскоро освежила она институтские сведения об отношениях Елены к Менелаю, дополнила их некоторыми биографическими подробностями из жизни великолепного князя Тавриды и решила, что этого было совершенно достаточно, чтобы воспроизводить "Прекрасную Елену" и "Отрывки из Герцогини Герольштейнской" в губернских городах и на ярмарках. При этом, для очистки совести, она припоминала, что один студент, с которым она познакомилась в Москве, на каждом шагу восклицал: святое искусство! - и тем охотнее сделала эти слова девизом своей жизни, что они приличным образом развязывали ей руки и придавали хоть какой-нибудь наружный декорум ее вступлению на стезю, к которой она инстинктивно рвалась всем своим существом.
     Жизнь актрисы взбудоражила ее. Одинокая, без руководящей подготовки, без сознанной цели, с одним только темпераментом, жаждущим шума, блеска и похвал, она скоро увидела себя кружащеюся в каком-то хаосе, в котором толпилось бесконечное множество лиц, без всякой связи сменявших одно другое. Это были лица разнообразнейших характеров и убеждений, так что самые мотивы для сближения с тем или другим отнюдь не могли быть одинаковыми. Тем не менее и тот, и другой, и третий равно составляли ее круг, из чего должно было заключить, что тут, собственно говоря, не могло быть и речи об мотивах. Ясно, стало быть, что ее жизнь сделалась чем-то вроде въезжего дома, в ворота которого мог стучаться каждый, кто сознавал себя веселым, молодым и обладающим известными материальными средствами. Ясно, что тут дело шло совсем не об том, чтобы подбирать себе общество по душе, а об том, чтобы примоститься к какому бы то ни было обществу, лишь бы не изнывать в одиночестве. В сущности, "святое искусство" привело ее в помойную яму, но голова ее сразу так закружилась, что она не могла различить этого. Ни немытые рожи коридорных, ни захватанные, покрытые слизью декорации, ни шум, вонь и гвалт гостиниц и постоялых дворов, ни цинические выходки поклонников - ничто не отрезвляло ее. Она не замечала даже, что постоянно находится в обществе одних мужчин и что между нею и другими женщинами, имеющими постоянное положение, легла какая-то непреодолимая преграда...
     Отрезвил на минуту приезд в Головлево.
     С утра, почти с самой минуты приезда, ее уж что-то мутило. Как девушка впечатлительная, она очень быстро проникалась новыми ощущениями и не менее быстро применялась ко всяким положениям. Поэтому, с приездом в Головлево, она вдруг почувствовала себя "барышней". Припомнила, что у нее есть что-то свое: свой дом, свои могилы, и захотелось ей опять увидеть прежнюю обстановку, опять подышать тем воздухом, из которого она так недавно без оглядки бежала. Но впечатление это немедленно же должно было разбиться при столкновении с действительностью, встретившеюся в Головлеве. В этом отношении ее можно было уподобить тому человеку, который с приветливым выражением лица входит в общество давно не виденных им людей и вдруг замечает, что к его приветливости все относятся как-то загадочно. Погано скошенные на ее бюст глаза Иудушки сразу напомнили ей, что позади у нее уже образовался своего рода скарб, с которым не так-то легко рассчитаться. И когда, после наивных вопросов погорелковской прислуги, после назидательных вздохов воплинского батюшки и его попадьи и после новых поучений Иудушки, она осталась одна, когда она проверила на досуге впечатления дня, то ей сделалось уже совсем несомненно, что прежняя "барышня" умерла навсегда, что отныне она только актриса жалкого провинциального театра и что положение русской актрисы очень недалеко отстоит от положения публичной женщины.
     До сих пор она жила как во сне. Обнажалась в "Прекрасной Елене", являлась пьяною в "Периколе", пела всевозможные бесстыдства в "Отрывках из Герцогини Герольштейнской" и даже жалела, что на театральных подмостках не принято представлять "La chose" и "l'amour", воображая себе, как бы она обольстительно вздрагивала поясницей и шикарно вертела хвостом. Но ей никогда не приходило в голову вдумываться в то, что она делает. Она об том только старалась, чтоб все выходило у ней "мило", "с шиком" и в то же время нравилось офицерам расквартированного в городе полка. Но что это такое и какого сорта ощущения производят в офицерах ее вздрагивания - она об этом себя не спрашивала. Офицеры представляли в городе решающую публику, и ей было известно, что от них зависел ее успех. Они вторгались за кулисы, бесцеремонно стучались в двери ее уборной, когда она была еще полуодета, называли ее уменьшительными именами - и она смотрела на все это как на простую формальность, род неизбежной обстановки ремесла, и спрашивала себя только об том - "мило" или "не мило" выдерживает она в этой обстановке свою роль? Но ни тела своего, ни души она покуда еще не сознавала публичными. И вот теперь, когда она на минуту опять почувствовала себя "барышней", ей вдруг сделалось как-то невыносимо мерзко. Как будто с нее сняли все покровы до последнего и всенародно вывели ее обнаженною; как будто все эти подлые дыхания, зараженные запахами вина и конюшни, разом охватили ее; как будто она на всем своем теле почувствовала прикосновение потных рук, слюнявых губ и блуждание мутных, исполненных плотоядной животненности глаз, которые бессмысленно скользят по кривой линии ее обнаженного тела, словно требуют от него ответа: что такое "La chose"?
     Куда идти? где оставить этот скарб, который надавливал ее плечи? Вопрос этот безнадежно метался в ее голове, но именно только метался, не находя и даже не ища ответа. Ведь и это был своего рода сон: и прежняя жизнь была сон, и теперешнее пробуждение - тоже сон. Огорчилась девочка, расчувствовалась - вот и все. Пройдет. Бывают минуты хорошие, бывают и горькие - это в порядке вещей. Но и те и другие только скользят, а отнюдь не изменяют однажды сложившегося хода жизни. Чтоб дать последней другое направление, необходимо много усилий, потребна не только нравственная, но и физическая храбрость. Это почти то же, что самоубийство. Хотя перед самоубийством человек проклинает свою жизнь, хотя он положительно знает, что для него смерть есть свобода, но орудие смерти все-таки дрожит в его руках, нож скользит по горлу, пистолет, вместо того чтоб бить прямо в лоб, бьет ниже, уродует. Так-то и тут, но еще труднее. И тут предстоит убить свою прежнюю жизнь, но, убив ее, самому остаться живым. То "ничто", которое в заправском самоубийстве достигается мгновенным спуском курка, - тут, в этом особом самоубийстве, которое называется "обновлением", достигается целым рядом суровых, почти аскетических усилий. И достигается все-таки "ничто", потому что нельзя же назвать нормальным существование, которого содержание состоит из одних усилий над собой, из лишений и воздержаний. У кого воля изнежена, кто уже подточен привычкою легкого существования - у того голова закружится от одной перспективы подобного "обновления". И инстинктивно, отворачивая голову и зажмуривая глаза, стыдясь и обвиняя себя в малодушии, он все-таки опять пойдет по утоптанной дороге.

/ Полные произведения / Салтыков-Щедрин М.Е. / Господа Головлевы

Смотрите также по произведению "Господа Головлевы":

• Сочинения
• Краткое содержание
• Характеристика героев