Войти... Регистрация
Поиск Расширенный поиск



Есть что добавить?

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Полные произведения / Салтыков-Щедрин М.Е. / Господа Головлевы

Господа Головлевы [18/21]

  Скачать полное произведение

    - А ну-тко, брат, давай прикинем: сколько это будет, ежели всю пустошь по разноте распродать?
     Порфирий Владимирыч снова рассчитывает мысленно, сколько стоит большой вал, сколько вал поменьше, сколько строевое бревно, семерик, дрова, сучья. Потом складывает, умножает, в ином месте отсекает дроби, в другом прибавляет. Лист бумаги наполняется столбцами цифр.
     - На-тко, брат, смотри, что вышло! - показывает Иудушка воображаемому Илье какую-то совсем неслыханную цифру, так что даже Илья, который, и со своей стороны, не прочь от приумножения барского добра, и тот словно съежился.
     - Что-то как будто и многовато! - говорит он, в раздумье поводя лопатками.
     Но Порфирий Владимирыч уже откинул все сомнения и только веселенько хихикает.
     - Чудак, братец, ты! Это уж не я, а цифра говорит. Наука, братец, такая есть, арифметикой называется... уж она, брат, не солжет! Ну, хорошо, с Уховщиной теперь покончили; пойдем-ка, брат, в Лисьи Ямы, давно я там не бывал! Сдается мне, что мужики там пошаливают, ой, пошаливают мужики! Да и Гаранька-сторож... знаю! знаю! Хороший Гаранька, усердный сторож, верный - это что и говорить! а все-таки... Маленько он как будто сшибаться стал!
     Идут они неслышно, невидимо, сквозь чащу березовую, едва пробираются и вдруг останавливаются, притаивши дыхание. На самой дороге лежит на боку мужицкий воз, а мужик стоит и тужит, глядючи на сломанную ось. Потужил-потужил, выругал ось, да и себя кстати ругнул, вытянул лошадь кнутом по спине ("ишь, ворона!"), однако делать что-нибудь надо - не стоять же на одном месте до завтра! Озирается вор-мужичонко, прислушивается: не едет ли кто, потом выбирает подходящую березку, вынимает топор... А Иудушка все стоит, не шелохнется... Дрогнула березка, зашаталася и вдруг, словно сноп, повалилась наземь. Хочет мужик отрубить от комля, сколько на ось надобно, но Иудушка уж решил, что настоящий момент наступил. Крадучись, подползает он к мужику и мигом выхватывает из рук его топор.
     - Ах! - успевает только крикнуть застигнутый врасплох вор.
     - "Ах!" - передразнивает его Порфирий Владимирыч, - а чужой лес воровать дозволяется? "Ах!" - а чью березку-то, свою, что ли, срубил?
     - Простите, батюшка!
     - Я, братец, давно всем простил! Сам богу грешен и других осуждать не смею! Не я, а закон осуждает. Ось-то, которую ты срубил, на усадьбу привези, да и рублик штрафу кстати уж захвати; а покуда пускай топорик у меня полежит! Небось, брат, сохранно будет!
     Довольный тем, что успел на самом деле доказать Илье справедливость своего мнения насчет Гараньки, Порфирий Владимирыч с места преступления заходит мысленно в избу полесовщика и делает приличное поучение. Потом он отправляется домой и по дороге ловит в господском овсе трех крестьянских кур. Воротившись в кабинет, он опять принимается за работу, и целая особенная хозяйственная система вдруг зарождается в его уме. Все растущее и прозябающее на его земле, сеяное и несеяное, обращается в деньги по разноте, и притом со штрафом. Все люди вдруг сделались порубщиками и потравщиками, а Иудушка не только не скорбит об этом, но, напротив, даже руки себе потирает от удовольствия.
     - Травите, батюшки, рубите! мне же лучше, - повторяет он, совершенно довольный.
     И тут же берет новый лист бумаги и принимается за выкладки и вычисления.
     Сколько на десятине овса растет и сколько этот овес может денег принести, ежели его куры мужицкие помнут и за все помятое штраф уплатят?
     "А овес-то, хоть и помят, ан после дождичка и опять поправился!" - мысленно присовокупляет Иудушка.
     Сколько в Лисьих Ямах березок растет и сколько за них можно денег взять, ежели их мужики воровским манером порубят и за все порубленное штраф заплатят?
     "А березка-то, хоть она и срублена, ко мне же в дом на протопленье пойдет, стало быть, дров самому пилить не надо!" - опять присовокупляет Иудушка мысленно.
     Громадные колонны цифр испещряют бумагу; сперва рубли, потом десятки, сотни, тысячи... Иудушка до того устает за работой и, главное, так волнуется ею, что весь в поту встает из-за стола и ложится отдохнуть на диван. Но взбунтовавшееся воображение и тут не укрощает своей деятельности, а только избирает другую, более легкую тему.
     - Умная женщина была маменька, Арина Петровна, - фантазирует Порфирий Владимирыч, - умела и спросить, да и приласкать умела - оттого и служили ей все с удовольствием! однако и за ней грешки водились! Ой, много было за покойницей блох!
     Не успел Иудушка помянуть об Арине Петровне, а она уж и тут как тут; словно чует ее сердце, что она ответ должна дать: сама к милому сыну из могилы явилась.
     - Не знаю, мой друг, не знаю, чем я перед тобой провинилась! - как-то уныло говорит она, - кажется, я...
     - Те-те-те, голубушка! лучше уж не грешите! - без церемонии обличает ее Иудушка, - коли на то пошло, так я все перед вами сейчас выложу! Почему вы, например, тетеньку Варвару Михайловну в ту пору не остановили?
     - Как же ее останавливать! она и сама в полных летах была, сама имела право распоряжаться собою!
     - Ну, нет-с, позвольте-с! Муж-то какой у нее был? Старенький да пьяненький - ну, самый, самый, значит... бесплодный! А между тем у ней четверо детей проявилось... откуда, спрашиваю я вас, эти дети взялись?
     - Что это, друг мой, как ты странно говоришь! как будто я в этом причинна!
     - Причинны не причинны, а все-таки повлиять могли! Смешком бы да шуточкой, "голубушка" да "душенька" - смотришь, она бы и посовестилась! А вы все напротив! На дыбы да с кондачка! Варька да Варька, да подлая да бесстыжая! чуть не со всей округой ее перевенчали! вот, она и того... и она тоже на дыбы встала! Жаль! Горюшкино-то наше бы теперь было!
     - Далось тебе это Горюшкино! - говорит Арина Петровна, очевидно, становясь в тупик перед обвинением сына.
     - Мне что Горюшкино! Мне, пожалуй, и ничего не надо! Было бы на свечку да на маслице - вот я и доволен! А вообще, по справедливости... Да, маменька, и рад бы смолчать, а не сказать не могу: большой грех на вашей душе лежит, очень, очень большой!
     Арина Петровна уже ничего не отвечает, а только руками разводит, не то подавленная, не то недоумевающая.
     - Или бы вот, например, другое дело, - продолжает между тем Иудушка, любуясь смущением маменьки, - зачем вы для брата Степана в ту пору дом в Москве покупали?
     - Надо было, мой друг; надо же было и ему какой-нибудь кусок выбросить, - оправдывается Арина Петровна.
     - А он взял да и промотал его! И добро бы вы его не знали: и буян-то он был, и сквернослов, и непочтительный - нет-таки. Да еще папенькину вологодскую деревеньку хотели ему отдать! А деревенька-то какая! вся в одной меже, ни соседей, ни чересполосицы, лесок хорошенький, озерцо... стоит как облупленное яичко, Христос с ней! хорошо, что я в то время случился, да воспрепятствовал... Ах, маменька, маменька, и не грех это вам!
     - Да ведь сын он... пойми, все-таки - сын!
     - Знаю я, и даже очень хорошо понимаю! И все-таки не нужно было этого делать, не следовало! Дом-то двенадцать тысяч серебрецом заплачен - а где они? Вот тут двенадцать тысяч плакали, да Горюшкино тетеньки Варвары Михайловны, бедно-бедно, тысяч на пятнадцать оценить нужно... Ан денег-то и многонько выйдет!
     - Ну, ну, полно! уж перестань! не сердись, Христа ради!
     - Я, маменька, не сержусь, я только по справедливости сужу... что правда, то правда - терпеть не могу лжи! с правдой родился, с правдой жил, с правдой и умру! Правду и бог любит, да и нам велит любить. Вот хоть бы про Погорелку; всегда скажу, много, ах, как много денег вы извели на устройство ее.
     - Да, ведь, я сама в ней жила...
     Иудушка очень хорошо читает на лице маменьки слова: кровопивец ты несуразный! - но делает вид, что не замечает их.
     - Нужды нет, что жили, а все-таки... Киотка-то и до сих пор в Погорелке стоит, а чья она? Лошадь маленькая - тоже; шкатулочка чайная... сам собственными глазами еще при папеньке в Головлеве ее видел! а вещичка-то хорошенькая!
     - Ну, что уж!
     - Нет, маменька, не говорите! оно, конечно, сразу не видно, однако как тут рубль, в другом месте - полтина, да в третьем - четвертачок... Как посмотришь да поглядишь... А впрочем, позвольте, я лучше сейчас все на цифрах прикину! Цифра - святое дело; она уж не солжет!
     Порфирий Владимирыч опять устремляется к столу, чтоб привести наконец в полную ясность, какие убытки ему нанесла добрый друг маменька. Он стучит на счетах, выводит на бумаге столбцы цифр - словом, готовит все, чтоб изобличить Арину Петровну. Но, к счастию для последней, колеблющаяся его мысль не может долго удержаться на одном и том же предмете. Незаметно для него самого к нему подкрадывается новый предмет стяжания и, словно каким волшебством, дает его мысли совсем иное направление. Фигура Арины Петровны, еще за минуту перед тем так живо мелькавшая у него в глазах, вдруг окунулась в омуте забвения. Цифры смешались...
     Давно уж собирался Порфирий Владимирыч высчитать, что может принести ему полеводство, и вот теперь наступил самый удобный для этого момент. Он знает, что мужик всегда нуждается, всегда ищет занять и всегда же отдает без обмана с лихвой. В особенности щедр мужик на свой труд, который "ничего не стоит" и на этом основании всегда, при расчетах, принимается ни во что, в знак любви. Много-таки на Руси нуждающегося народа, ах, как много! Много людей, не могущих определить сегодня, что ждет их завтра, много таких, которые, куда бы ни обратили тоскливые взоры - везде видят только безнадежную пустоту, везде слышат только одно слово: отдай! отдай! И вот, вокруг этих-то безнадежных людей, около этой-то перекатной голи, стелет Иудушка свою бесконечную паутину, по временам переходя в какую-то неистовую фантастическую оргию.
     На дворе апрель, и мужику, по обыкновению, нечего есть. "Проелись, голубчики! зиму-то пропраздновали, а к весне и животы подвело!" - рассуждает Порфирий Владимирыч сам с собою, а он, как нарочно, только-только все счеты по прошлогоднему полеводству в ясность привел. В феврале были обмолочены последние скирды хлеба, в марте зерно лежало ссыпанные в закрома, а на днях вся наличность уже разнесена по книгам в соответствующие графы. Иудушка стоит у окна и поджидает. Вот вдали, на мосту, показался в тележонке мужик Фока. На повертке в Головлево он как-то торопливо задергал вожжами и, за неимением кнута, пугнул рукой лошадь, еле передвигающую ноги.
     - Сюда! - шепчет Иудушка, - ишь у него лошадь-то! как только жива! А покормить ее с месяц, другой - ничего животок будет! Рубликов двадцать пять, а не то и все тридцать отдашь за нее.
     Между тем Фока подъехал к людской избе, привязал к изгороди лошадь, подкинул ей охапку сенной трухи и через минуту уже переминается с ноги на ногу в девичьей, где Порфирий Владимирыч имеет обыкновение принимать подобных просителей.
     - Ну, друг! что скажешь хорошенького? - начинает Порфирий Владимирыч.
     - Да вот, сударь, ржицы бы...
     - Что так! свою-то, видно, уж съели? Ах, ах, грех какой! Вот кабы вы поменьше водки пили, да побольше трудились, да богу молились, и землица-то почувствовала бы! Где нынче зерно - смотришь, ан в ту пору два или три получилось бы! Занимать-то бы и не надо!
     Фока как-то нерешительно улыбается вместо ответа.
     - Ты думаешь, бог-то далеко, так он и не видит? - продолжает морализировать Порфирий Владимирыч, - ан бог-то - вот он он. И там, и тут, и вот с нами, покуда мы с тобой говорим, - везде он! И все он видит, все слышит, только делает вид, будто не замечает. Пускай, мол, люди своим умом поживут; посмотрим, будут ли они меня помнить! А мы этим пользуемся, да вместо того чтоб богу на свечку из достатков своих уделить, мы - в кабак да в кабак! Вот за это за самое и не подает нам бог ржицы - так ли, друг?
     - Это уж что говорить! Это так точно!
     - Ну, так вот видишь ли, и ты теперь понял. А почему понял? потому что бог милость свою от тебя отвратил. Уродись у тебя ржица, ты бы и опять фордыбачить стал, а вот как бог-то...
     - Справедливо это, и кабы ежели мы...
     - Постой! дай я скажу! И всегда так бывает, друг, что бог забывающим его напоминает об себе. И роптать мы на это не должны, а должны понимать, что это для нашей же пользы делается. Кабы мы бога помнили, и он бы об нас не забывал. Всего бы нам подал: и ржицы, и овсеца, и картофельцу - на, кушай! И за скотинкой бы за твоей наблюл - вишь, лошадь-то у тебя! в чем только дух держится! и птице, ежели у тебя есть, и той бы настоящее направление дал!
     - И это вся ваша правда, Порфирий Владимирыч.
     - Бога чтить, это - первое, а потом - старших, которые от самих царей отличие получили, помещиков, например.
     - Да мы, Порфирий Владимирыч, и то, кажется...
     - Тебе вот "кажется", а поразмысли да посуди - ан, может, и не так на поверку выйдет. Теперь, как ты за ржицей ко мне пришел, грех сказать! очень ты ко мне почтителен и ласков; а в позапрошлом году, помнишь, когда жнеи мне понадобились, а я к вам, к мужичкам, на поклон пришел? помогите, мол, братцы, вызвольте! вы что на мою просьбу ответили? самим, говорят, жать надо! Нынче, говорят, не прежнее время, чтоб на господ работать, нынче - воля! Воля, а ржицы нет!
     Порфирий Владимирыч учительно взглядывает на Фоку; но тот не шелохнется, словно оцепенел.
     - Горды вы очень, от этого самого вам и счастья нет. Вот я, например: кажется, и бог меня благословил, и царь пожаловал, а я - не горжусь! Как я могу гордиться! что я такое! червь! козявка! тьфу! А бог-то взял да за смиренство за мое и благословил меня! И сам милостию своею взыскал, да и царю внушил, чтобы меня пожаловал.
     - Я так, Порфирий Владимирыч, мекаю, что прежде, при помещиках, не в пример лучше было! - льстит Фока.
     - Да, брат, было и ваше времечко! попраздновали, пожили! Всего было у вас, и ржицы, и сенца, и картофельцу! Ну, да что уж, старое поминать! я не злопамятен; я, брат, давно об жнеях позабыл, только так, к слову вспомнилось! Так как же ты говоришь, ржицы тебе понадобилось?
     - Да, ржицы бы...
     - Купить, что ли, собрался?
     - Где купить! в одолжение, значит, до новой!
     - Ахти-хти! Ржица-то, друг, нынче кусается! Не знаю уж, как и быть мне с тобой...
     Порфирий Владимирыч впадает в минутное раздумье, словно и действительно не знает, как ему поступить. "И помочь человеку хочется, да и ржица кусается..."
     - Можно, мой друг, можно и в одолжение ржицы дать, - наконец говорит он, - да, признаться сказать, и нет у меня продажной ржи: терпеть не могу божьим даром торговать! Вот в одолжение - это так, это я с удовольствием. Я, брат, ведь помню: сегодня я тебя одолжу, а завтра - ты меня одолжишь! Сегодня у меня избыток - бери, одолжайся! четверть хочешь взять - четверть бери! осьминка понадобилась - осьминку отсыпай! А завтра, может быть, так дело повернет, что и мне у тебя под окошком постучать придется: одолжи, мол, Фокушка, ржицы осьминку - есть нечего!
     - Где уж! пойдете ли, сударь, вы!..
     - Я-то не пойду, а к примеру... И не такие, друг, повороты на свете бывают! Вон в газетах пишут: какой столб Наполеон был, да и тот прогадал, не потрафил. Так-то, брат. Сколько же тебе требуется ржицы-то?
     - Четвертцу бы, коли милость ваша будет.
     - Можно и четвертцу. Только зараньше я тебе говорю: кусается, друг, нынче рожь, куда как кусается! Так вот как мы с тобой сделаем: я тебе шесть четверичков отмерить велю, а ты мне, через восемь месяцев, два четверичка приполнцу отдашь - так оно четвертца в аккурат и будет! Процентов я не беру, а от избытка ржицей...
     У Фоки даже дух занялся от Иудушкинова предложения; некоторое время он ничего не говорит, только лопатками пошевеливает.
     - Не многовато ли будет, сударь? - наконец произносит он, очевидно робея.
     - А много - так к другим обратись! Я, друг, не неволю, а от души предлагаю. Не я за тобой посылал, сам ты меня нашел. Ты - с запросцем, я - с ответцем. Так-то, друг!
     - Так-то так, да словно бы приполну-то уж много?
     - Ах, ах, ах! А я еще думал, что ты - справедливый мужик, степенный! Ну, а мне-то, скажи, чем мне-то жить прикажешь? Я-то откуда расходы свои должен удовлетворять? Ведь у меня сколько расходов - знаешь ли ты? Конца-краю, голубчик, расходам у меня не видно. Я и тому дай, и другого удовлетвори, и третьему вынь да положь! Всем надо, все Порфирий Владимирыча теребят, а Порфирий Владимирыч отдувайся за всех! Опять и то, кабы я купцу рожь продал - я бы денежки сейчас на стол получил. Деньги, брат, - святое дело. С деньгами накуплю я себе билетов, положу в верное место и стану пользоваться процентами! Ни заботушки мне, ни горюшка, отрезал купончик - пожалуйте денежки! А за рожью-то я еще походи, да похлопочи около нее, да постарайся! Сколько ее усохнет, сколько на россыпь пойдет, сколько мышь съест! Нет, брат, деньги - как можно! И давно бы мне за ум взяться пора! давно бы в деньги все обратить, да и уехать от вас!
     - А вы с нами, Порфирий Владимирыч, поживите.
     - И рад бы, голубчик, да сил моих нет. Кабы прежние силы, конечно, еще пожил бы, повоевал бы. Нет! пора, пора на покой! Уеду отсюда к Троице-Сергию, укроюсь под крылышко угоднику - никто и не услышит меня. А уж мне-то как хорошо будет: мирно, честно, тихо, ни гвалту, ни свары, ни шума - точно на небеси!
     Словом сказать, как ни вертится Фока, а дело слаживается, как хочется Порфирию Владимирычу. Но этого мало: в самый момент, когда Фока уж согласился на условия займа, является на сцену какая-то Шелепиха. Так, пустошонка ледащая, с десятинку покосцу, да и то вряд ли... Так вот бы...
     - Я тебе одолжение делаю - и ты меня одолжи, - говорит Порфирий Владимирыч, - это уж не за проценты, а так, в одолжение! Бог за всех, а мы друг по дружке! Ты десятинку-то шутя скосишь, а я тебя напредки попомню! я, брат, ведь прост! Ты мне на рублик послужишь, а я...
     Порфирий Владимирыч встает и в знак окончания дела молится на церковь. Фока, следуя его примеру, тоже крестится.
     Фока исчез; Порфирий Владимирыч берет лист бумаги, вооружается счетами, а костяшки так и прыгают под его проворными руками... Мало-помалу начинается целая оргия цифр. Весь мир застилается в глазах Иудушки словно дымкой; с лихорадочною торопливостью переходит он от счетов к бумаге, от бумаги к счетам. Цифры растут, растут... РАСЧЕТ
     На дворе декабрь в половине: окрестность, схваченная неоглядным снежным саваном, тихо цепенеет; за ночь намело на дороге столько сугробов, что крестьянские лошади тяжко барахтаются в снегу, вывозя пустые дровнишки. А к головлевской усадьбе и следа почти нет. Порфирий Владимирыч до того отвык от посещений, что и главные ворота, ведущие к дому, и парадное крыльцо с наступлением осени наглухо заколотил, предоставив домочадцам сообщаться с внешним миром посредством девичьего крыльца и боковых ворот.
     Утро; бьет одиннадцать. Иудушка, одетый в халат, стоит у окна и бесцельно поглядывает вперед. Спозаранку бродил он взад и вперед по кабинету и все об чем-то думал и высчитывал воображаемые доходы, так что наконец запутался в цифрах и устал. И плодовитый сад, раскинутый против главного фасада господского дома, и поселок, приютившийся на задах сада, - все утонуло в снежных сувоях. После вчерашней вьюги день выдался морозный, и снежная пелена сплошь блестит на солнце миллионами искр, так что Порфирий Владимирыч невольно щурит глаза. На дворе пустынно и тихо; ни малейшего движения ни у людской, ни около скотного двора; даже крестьянский поселок угомонился, словно умер. Только над поповым домом вьется сизый дымок и останавливает на себе внимание Иудушки.
     "Одиннадцать часов било, а попадья еще не отстряпалась, - думается ему, - вечно эти попы трескают!"
     Выйдя из этого пункта, он начинает соображать: будни или праздник сегодня, постный или скоромный день, и что должна стряпать попадья, - как вдруг внимание его отвлекается в сторону. На горке, при самом выезде из деревни Нагловки, показывается черная точка, которая постепенно придвигается и растет. Порфирий Владимирыч вглядывается и, разумеется, прежде всего задается целой массой праздных вопросов. Кто едет? мужик или другой кто? Другому, впрочем, некому - стало быть, мужик... да, мужик и есть! Зачем едет? ежели за дровами, так ведь нагловский лес по ту сторону деревни... наверное, шельма, в барский лес воровать собрался! Ежели на мельницу, так тоже, выехавши из Нагловки, надо взять вправо... Может быть, за попом? кто-нибудь умирает или уж и умер?.. А может быть, и родился кто? Какая же это баба родила? Ненила по осени с прибылью ходила, да той, кажется, еще рано... Ежели уродился мальчик, так в ревизию со временем попадет - сколько бишь в Нагловке, по последней ревизии, душ? А ежели девочка, так тех в ревизию не записывают, да и вообще... А все-таки и без женского пола нельзя... тьфу!
     Иудушка отплевывается и смотрит на образ, как бы ища у него защиты от лукавого.
     Очень вероятно, что он долго блуждал бы таким образом мыслью, если б показавшаяся у Нагловки черная точка обыкновенным порядком помелькала и исчезла; но она все росла и росла и, наконец, повернула на гать, ведущую к церкви. Тогда Иудушка совершенно отчетливо увидел, что едет небольшая рогоженная кибитка, запряженная парой гусем. Вот она поднялась на взлобок и поравнялась с церковью ("не благочинный ли? - мелькнуло у него, - то-то у попа не отстряпались о сю пору!"), вот повернула вправо и направилась прямо к усадьбе: "так и есть, сюда!" Порфирий Владимирыч инстинктивно запахнул халат и отпрянул от окна, словно боясь, чтоб проезжий не заметил его.
     Он отгадал: повозка подъехала к усадьбе и остановилась у боковых ворот. Из нее поспешно выскочила молодая женщина. Одета она была совсем не по сезону, в городское ватное пальто, больше для вида, нежели для тепла, отороченное барашком, и, видимо, закоченела. Особа эта, никем не встреченная, вприскочку побежала на девичье крыльцо, и через несколько секунд уж слышно было, как хлопнула в девичьей дверь, а следом за этим опять хлопнула другая дверь, а затем во всех ближайших к выходу комнатах началась ходьба, хлопанье и суета.
     Порфирий Владимирыч стоял у двери кабинета и прислушивался. Он так давно не видал никого постороннего и вообще так отвык от общества людей, что его взяла оторопь. Прошло с четверть часа; ходьба и хлопанье дверью не перемежались, а ему все еще не докладывали. Это еще больше взволновало его. Ясно, что приезжая принадлежала к числу лиц, которые, в качестве "присных", не дают никакого повода сомневаться относительно своих прав на гостеприимство. Кто же у него "присные"? Он начал припоминать, но память как-то тупо ему служила. Был у него сын Володька да сын Петька, была маменька Арина Петровна... давно, ах, давно это было! Вот в Горюшкине с прошлой осени поселилась Надька Галкина, покойной тетеньки Варвары Михайловны дочь - неужто ж она? Да нет, та уж однажды пыталась ворваться в головлевское капище, да шиш съела! - "Не смеет она! не посмеет!" - твердил Иудушка, приходя в негодование при одной мысли о возможности приезда Галкиной. Но кто же может быть еще?
     Покуда он таким образом припоминал, Евпраксеюшка
     осторожно подошла к двери и доложила:
     - Погорелковская барышня, Анна Семеновна. приехала.
     Действительно, это была Аннинька. Но она до такой степени изменилась, что почти не было возможности узнать ее. В Головлево явилась на этот раз уж не та красивая, бойкая и кипящая молодостью девушка, с румяным лицом, серыми глазами навыкате, с высокой грудью и тяжелой пепельной косой на голове, которая приезжала сюда вскоре после смерти Арины Петровны, а какое-то слабое, тщедушное существо с впалой грудью, вдавленными щеками, с нездоровым румянцем, с вялыми телодвижениями, существо сутулое, почти сгорбленное. Даже великолепная ее коса выглядела как-то мизерно, и только глаза, вследствие общей худобы лица, казались еще больше, нежели прежде, и горели лихорадочным блеском. Евпраксеюшка долгое время вглядывалась в нее, как в незнакомую, но наконец-таки узнала.
     - Барышня! вы ли? - вскрикнула она, всплеснув руками.
     - Я. А что?
     Сказавши это, Аннинька тихонько засмеялась, точно хотела прибавить: да, вот как! отделали-таки меня!
     - Дядя здоров? - спросила она.
     - Что дяденька! так ништо... Только слава, что живут, а то и не видим их почесть никогда!
     - Что же с ним?
     - Да так... от скуки, видно, с ними сделалось...
     - Неужто и на бобах разводить перестал?
     - Нынче они, барышня, молчат. Все говорили и вдруг замолчали. Слышим иногда, как промежду себя в кабинете что-то разговаривают и даже смеются будто, а выдут в комнаты - и опять замолчат. Сказывают, с покойным ихним братцем, Степаном Владимирычем, то же было... Все были веселы - и вдруг замолчали. Вы-то, барышня, все ли здоровы?
     Аннинька только махнула рукою в ответ.
     - Сестрица все ли здорова?
     - Уже целый месяц, как в Кречетове при большой дороге в могиле лежит.
     - Чтой-то, спаси господи! уж и при дороге?
     - Известно, как самоубийц хоронят.
     - Господи! все барышни были - и вдруг сами на себя ручку наложили... Как же это так?
     - Да, сперва "были барышни", а потом отравились - только и всего. А я вот струсила, жить захотела! к вам вот приехала! Ненадолго, не пугайтесь... умру!
     Евпраксеюшка глядела на нее во все глаза, словно не понимала.
     - Что на меня глядите? хороша? Ну, какова есть... А впрочем, после об этом... после... Теперь велите-ка ямщика рассчитать да дядю предупредите.
     Говоря это, она вынула из кармана старенький портмоне и достала оттуда две желтеньких бумажки.
     - А вот и имущество мое! - прибавила она, указывая на жиденький чемодан, - тут все: и родовое, и благоприобретенное! Иззябла я, Евпраксеюшка, очень иззябла! Вся я больна, ни одной косточки во мне не больной нет, а тут, как нарочно, холодище... Еду, да об одном только думаю: вот доберусь до Головлева, так хоть умру в тепле! Водки бы мне... есть у вас?
     - Да вы бы, барышня, чайку лучше; самовар сейчас будет готов.
     - Нет, чай - потом, а теперь водки бы... Вы дяде, впрочем, не сказывайте об водке-то покуда... Все само собой после увидится.
     Покамест в столовой накрывали к чаю, явился и Порфирий Владимирыч. В свою очередь и Аннинька с изумлением встретилась с ним: до такой степени он похудел, выцвел и задичал. Он обошелся с Аннинькой как-то странно: не то чтобы прямо холодно, а как будто ему до нее совсем дела нет. Говорил мало, вынужденно, точно актер, с трудом припоминающий фразы из давнишних ролей. Вообще был рассеян, как будто в голове его в это время шла совсем другая и очень важная работа, от которой его досадным образом оторвали по пустякам.
     - Ну вот, ты и приехала! - сказал он, - чего хочешь? чаю? кофею? распорядись!
     В прежнее время, при родственных свиданиях, роль чувствительного человека обыкновенно разыгрывал Иудушка, но на этот раз расчувствовалась Аннинька, и расчувствовалась взаправду. Должно быть, очень у нее наболело внутри, потому что она бросилась к Порфирию Владимирычу на грудь и крепко его обняла.
     - Дядя! я к вам! - крикнула она и вдруг залилась слезами.
     - Ну что ж! милости просим! комнат у меня довольно - живи!
     - Больна я, дяденька! очень, очень больна!
     - А больна, так богу молиться надо! Я и сам, когда болен, - все молитвой лечусь!
     - Умирать я приехала к вам, дядя!
     Порфирий Владимирыч испытующим оком взглянул на нее, и чуть заметная усмешка скользнула по его губам.
     - Доигралась? - произнес он чуть слышно, почти про себя.
     - Да, доигралась. Любинька - та "доигралась" и умерла, а я вот... живу!
     При известии о смерти Любиньки Иудушка набожно покрестился и молитвенно пошептал. Аннинька между тем села к столу, облокотилась и, смотря в сторону церкви, продолжала горько плакать.
     - Вот плакать и отчаиваться - это грех! - учительно заметил Порфирий Владимирыч, - по-христиански-то, знаешь ли, как надо? не плакать, а покоряться и уповать - вот как по-христиански надлежит!
     Но Аннинька откинулась на спинку стула и, тоскливо повесив руки, повторяла:
     - Ах, уж и не знаю! не знаю, не знаю, не знаю!
     - Ежели ты об сестрице так убиваешься - так и это грех! - продолжал между тем поучать Иудушка, - потому что хотя и похвально любить сестриц и братцев, однако, если богу угодно одного из них или даже и нескольких призвать к себе...
     - Ах, нет, нет! вы, дядя, добрый? добрый вы? скажите!
     Аннинька опять бросилась к нему и обняла.
     - Ну, добрый, добрый! ну, говори! хочется чего-нибудь? закусочки? чайку, кофейку? требуй! сама распорядись!
     Анниньке вдруг вспомнилось, как в первый приезд ее в Головлево дяденька спрашивал: "Телятинки хочется? поросеночка, картофельцу?" - и она поняла, что никакого другого утешения ей здесь не сыскать.
     - Благодарю вас, дядя, - сказала она, снова присаживаясь к столу, - ничего особенного мне не нужно. Я заранее уверена, что буду всем довольна.
     - А будешь довольна, так и слава богу! в Погорелку-то поедешь, что ли?


1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] [ 8 ] [ 9 ] [ 10 ] [ 11 ] [ 12 ] [ 13 ] [ 14 ] [ 15 ] [ 16 ] [ 17 ] [ 18 ] [ 19 ] [ 20 ] [ 21 ]

/ Полные произведения / Салтыков-Щедрин М.Е. / Господа Головлевы


Смотрите также по произведению "Господа Головлевы":


2003-2024 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты

 Яндекс цитирования
Дизайн сайта — aminis