/ Полные произведения / Толстой Л.Н. / Воскресение

Воскресение [15/32]

Скачать полное произведение

    "Что же, хорошо или дурно я делаю? Не знаю, да и мне все равно. Все равно. Надо только спать". И он сам стал спускаться туда, куда полез управляющий и Маслова, и там все кончилось. II
     На другой день Нехлюдов проснулся в девять часов утра. Молодой конторщик, прислуживавший барину, услыхав, что он шевелится, принес ему ботинки, такие блестящие, какими они никогда не были, и холодную чистейшую ключевую воду и объявил, что крестьяне собираются. Нехлюдов вскочил с постели, опоминаясь. Вчерашних чувств сожаления о том, что он отдает землю и уничтожает хозяйство, не было и следа. Он с удивлением вспоминал о них теперь. Теперь он радовался тому делу, которое предстояло ему, и невольно гордился им. Из окна его комнаты видна была поросшая цикорием площадка lawn-tennis'a, на которой, по указанию управляющего, собирались крестьяне. Лягушки недаром квакали с вечера. Погода была пасмурная. С утра шел тихий, без ветра, теплый дождичек, висевший капельками на листьях, на сучьях, на траве. В окне стоял, кроме запаха зелени, еще запах земли, просящей дождя. Нехлюдов несколько раз, одеваясь, выглядывал из окна и смотрел, как крестьяне собирались на площадку. Одни за другими они подходили, снимали друг перед другом шапки и картузы и становились кружком, опираясь на палки. Управляющий, налитой, мускулистый, сильный молодой человек, в коротком пиджаке с зеленым стоячим воротником и огромными пуговицами, пришел сказать Нехлюдову, что все собрались, но что они подождут, - пускай прежде Нехлюдов напьется кофею или чаю, и то и другое готово.
     - Нет, уж я лучше пойду к ним, - сказал Нехлюдов, испытывая совершенно неожиданно для себя чувство робости и стыда при мысли о предстоявшем разговоре с крестьянами.
     Он шел исполнить то желание крестьян, об исполнении которого они и не смели думать, - отдать им за дешевую цену землю, то есть он шел сделать им благодеяние, а ему было чего-то совестно. Когда Нехлюдов подошел к собравшимся крестьянам и обнажились русые, курчавые, плешивые, седые головы, он так смутился, что долго ничего не мог сказать. Дождичек мелкими капельками продолжал идти и оставался на волосах, бородах и на ворсе кафтанов крестьян. Крестьяне смотрели на барина и ждали, что он им скажет, а он так смутился, что ничего не мог сказать. Смущенное молчание разбил спокойный, самоуверенный немец-управляющий, считавший себя знатоком русского мужика и прекрасно, правильно говоривший по-русски. Сильный, перекормленный человек этот, так же как и сам Нехлюдов, представлял поразительный контраст с худыми, сморщенными лицами и выдающимися из-под кафтанов худыми лопатками мужиков.
     - Вот князь хочет вам добро сделать - землю отдать, только вы того не стоите, - сказал управляющий.
     - Как не стоим, Василий Карлыч, разве мы тебе не работали? Мы много довольны барыней-покойницей, царство небесное, и молодой князь, спасибо, нас не бросает, - начал рыжеватый мужик-краснобай.
     - Я затем и призвал вас, что хочу, если вы желаете этого, отдать вам всю землю, - проговорил Нехлюдов.
     Мужики молчали, как бы не понимая или не веря.
     - В каких, значит, смыслах землю отдать? - сказал один, средних лет, мужик в поддевке.
     - Отдать вам внаймы, чтобы вы пользовались за невысокую плату.
     - Разлюбезное дело, - сказал один старик.
     - Только бы в силу платеж был, - сказал другой.
     - Землю отчего не взять!
     - Нам дело привычное, - землей кормимся!
     - Вам же покойнее, только знай получай денежки, а то греха сколько! - послышались голоса.
     - Грех от вас, - сказал немец, - если бы вы работали да порядок держали...
     - Нельзя нашему брату, Василий Карлыч, - заговорил остроносый худой старик. - Ты говоришь, зачем лошадь пустил в хлеб, а кто ее пускал: я день-деньской, а день - что год, намахался косой, либо что заснул в ночном, а она у тебя в овсах, а ты с меня шкуру дерешь.
     - А вы бы порядок вели.
     - Хорошо тебе говорить - порядок, сила наша не берет, - возразил высокий черноволосый, обросший весь волосами, нестарый мужик.
     - Ведь я говорил вам, обгородили бы.
     - А ты лесу дай, - сзади вступился маленький, невзрачный мужичок. - Я хотел летось загородить, так ты меня на три месяца затурил вшей кормить в замок. Вот и загородил.
     - Это что же он говорит? - спросил Нехлюдов у управляющего.
     - Der erste Dieb im Dorfe {Первый вор в деревне.}, - по-немецки сказал управляющий. - Каждый год в лесу попадался. А ты научись уважать чужую собственность, - сказал управляющий.
     - Да мы разве не уважаем тебя? - сказал старик. - Нам тебя нельзя не уважать, потому мы у тебя в руках; ты из нас веревки вьешь.
     - Ну, брат, вас не обидишь; вы бы не обидели.
     - Как же, обидишь! Разбил мне летось морду, так и осталось. С богатым не судись, видно.
     - А ты делай по закону.
     Очевидно, шел словесный турнир, в котором участвующие не понимали хорошенько, зачем и что они говорят. Заметно было только, с одной стороны, сдерживаемое страхом озлобление, с другой - сознание своего превосходства и власти. Нехлюдову было тяжело слушать это, и он постарался вернуться к делу: установить цены и сроки платежей.
     - Так как же насчет земли? Желаете ли вы? И какую цену назначите, если отдать всю землю?
     - Товар ваш, вы цену назначьте.
     Нехлюдов назначил цену. Как всегда, несмотря на то, что цена, назначенная Нехлюдовым, была много ниже той, которую платили кругом, мужики начали торговаться и находили цену высокой. Нехлюдов ожидал, что его предложение будет принято с радостью, но проявления удовольствия Совсем не было заметно. Только потому Нехлюдов мог заключить, что предложение его им выгодно, что когда зашла речь о том, кто берет землю - все ли общество, или товарищество, то начались жестокие споры между теми крестьянами, которые хотели выключить слабосильных и плохих плательщиков из участия в земле, и теми, которых хотели выключить. Наконец благодаря управляющему установили цену и сроки платежей, и крестьяне, шумно разговаривая, пошли под гору, к деревне, а Нехлюдов пошел в контору составлять с управляющим проект условия.
     Все устроилось так, как этого хотел и ожидал Нехлюдов: крестьяне получили землю процентов на тридцать дешевле, чем отдавалась земля в округе; его доход с земли уменьшился почти наполовину, но был с избытком достаточен для Нехлюдова, особенно с прибавлением суммы, которую он получил за проданный лес и которая должна была выручиться за продажу инвентаря. Все, казалось, было прекрасно, а Нехлюдову все время было чего-то совестно. Он видел, что крестьяне, несмотря на то, что некоторые из них говорили ему благодарственные слова, были недовольны и ожидали чего-то большего. Выходило, что он лишил себя многого, а крестьянам не сделал того, чего они ожидали.
     На другой день условие домашнее было подписано, и провожаемый пришедшими выборными стариками Нехлюдов с неприятным чувством чего-то недоделанного сел в шикарную, как говорил ямщик со станции, троечную коляску управляющего и уехал на станцию, простившись с мужиками, недоумевающе и недовольно покачивавшими головами. Нехлюдов был недоволен собой. Чем он был недоволен, он не знал, но ему все время чего-то было грустно и чего-то стыдно. III
     Из Кузминского Нехлюдов поехал в доставшееся ему по наследству от тетушек имение - то самое, в котором он узнал Катюшу. Он хотел и в этом имении устроить дело с землею так же, как он устроил его в Кузминском; кроме того, узнать все, что можно еще узнать про Катюшу и ее и своего ребенка: правда ли, что он умер, и как он умер? Он приехал в Паново рано утром, и первое, что поразило его, когда он въехал во двор, был вид запустения и ветхости, в которой были все постройки и в особенности дом. Железная когда-то зеленая крыша, давно некрашенная, краснела от ржавчины, и несколько листов были задраны кверху, вероятно бурей; тес, которым был обшит дом, был ободран местами людьми, обдиравшими его там, где он легче отдирался, отворачивая ржавые гвозди. Крыльца - оба, переднее и особенно памятное ему заднее, - сгнили и были разломаны, оставались только переметы; окна некоторые вместо стекла были заделаны тесом, и флигель, в котором жил приказчик, и кухня, и конюшни - все было ветхо и серо. Только сад не только не обветшал, но разросся, сросся и теперь был весь в цвету; из-за забора видны были, точно белые облака, цветущие вишни, яблони и сливы. Ограда же сирени цвела точно так же, как в тот год, четырнадцать лет тому назад, когда за этой сиренью Нехлюдов играл в горелки с восемнадцатилетней Катюшей и, упав, острекался крапивой. Лиственница, которая была посажена Софьей Ивановной около дома и была тогда в кол, была теперь большое дерево, годное на бревно, все одетое желто-зеленой, нежно-пушистой хвоей. Река была в берегах и шумела на мельнице в спусках. На лугу за рекой паслось пестрое смешанное крестьянское стадо. Приказчик, не кончивший курса семинарист, улыбаясь, встретил Нехлюдова на дворе, не переставая улыбаться, пригласил его в контору и, улыбаясь же, как будто этой улыбкой обещая что-то особенное, ушел за перегородку. За перегородкой пошептались и замолкли. Извозчик, получив на чай, погромыхивая бубенчиками, уехал со двора, и стало совершенно тихо. Вслед за этим мимо окна, пробежала босая девушка в вышитой рубахе с пушками на ушах, за девушкой пробежал мужик, стуча гвоздями толстых сапогов по у битой тропинке.
     Нехлюдов сел у окна, глядя в сад и слушая. В маленькое створчатое окно, слегка пошевеливая волосами на его потном лбу и записками, лежавшими на изрезанном ножом подоконнике, тянуло свежим весенним воздухом и запахом раскопанной земли. На реке "тра-па-тап, тра-па-тап" шлепали, перебивая друг друга, вальки баб, и звуки эти разбегались по блестящему на солнце плесу запруженной реки, и равномерно слышалось падение воды на мельнице, и мимо уха, испуганно и звонко жужжа, пролетела муха.
     И вдруг Нехлюдов вспомнил, что точно так же он когда-то давно, когда он был еще молод и невинен, слышал здесь на реке эти звуки вальков по мокрому белью из-за равномерного шума мельницы, и точно так же весенний ветер шевелил его волосами на мокром лбу и листками на изрезанном ножом подоконнике, и точно так же испуганно пролетела мимо уха муха, и он не то что вспомнил себя восемнадцатилетним мальчиком, каким он был тогда, но почувствовал себя таким же, с той же свежестью, чистотой и исполненным самых великих возможностей будущим, и вместе с тем, как это бывает во сне, он знал, что этого уже нет, и ему стало ужасно грустно.
     - Когда прикажете кушать? - спросил приказчик, улыбаясь.
     - Когда хотите, - я не голоден. Я пойду пройдусь по деревне.
     - А то не угодно ли в дом пройти, у меня все в порядке внутри. Извольте посмотреть, если в наружности...
     - Нет, после, а теперь скажите, пожалуйста, есть у вас тут женщина Матрена Харина?
     Это была тетка Катюши.
     - Как же, на деревне, никак не могу с ней справиться. Шинок держит. Знаю, и обличаю, и браню ее, а коли акт составить - жалко: старуха, внучата у ней, - сказал приказчик все с той же улыбкой, выражавшей и желание быть приятным хозяину, и уверенность в том, что Нехлюдов, точно так же как и он, понимает всякие дела.
     - Где она живет? Я бы прошел к ней.
     - В конце слободы, с того края третья избушка. На левой руке кирпичная изба будет, а тут за кирпичной избой и ее хибарка. Да я вас провожу лучше, - радостно улыбаясь, говорил приказчик.
     - Нет, благодарю вас, я найду, а вы, пожалуйста, прикажите оповестить мужикам, чтобы собрались: мне надо поговорить с ними о земле, - сказал Нехлюдов, намереваясь здесь покончить с мужиками так же, как и в Кузминском, и, если можно, нынче же вечером. IV
     Выйдя за ворота, Нехлюдов встретил на твердо убитой тропинке, по поросшему подорожником и клоповником выгону, быстро перебиравшую толстыми босыми ногами крестьянскую девушку в пестрой занавеске с пушками на ушах. Возвращаясь уже назад, она быстро махала одной левой рукой поперек своего хода, правой же крепко прижимала к животу красного петуха. Петух с своим качающимся красным гребнем казался совершенно спокойным и только закатывал глаза, то вытягивал, то поднимал одну черную ногу, цепляя когтями за занавеску девушки. Когда девушка стала подходить к барину, она сначала умерила ход и перешла с бега на шаг, поравнявшись же с ним, остановилась и, размахнувшись назад головой, поклонилась ему, и только когда он прошел, пошла с петухом дальше. Спускаясь к колодцу, Нехлюдов встретил еще старуху, несшую на сгорбленной спине грязной суровой рубахи тяжелые, полные ведра. Старуха осторожно поставила ведра и точно так же, с размахом назад, поклонилась ему.
     За колодцем начиналась деревня. Был ясный жаркий день, и в десять часов уже парило, собиравшиеся облака изредка закрывали солнце. По всей улице стоял резкий, едкий и не неприятный запах навоза, шедший и от тянувшихся в гору по глянцевито-укатанной дороге телег, и, главное, из раскопанного навоза дворов, мимо отворенных ворот которых проходил Нехлюдов. Шедшие за возами в гору мужики, босые, в измазанных навозной жижей портках и рубахах, оглядывались на высокого толстого барина, который в серой шляпе, блестевшей на солнце своей шелковой лентой, шел вверх по деревне, через шаг дотрагиваясь до земли глянцевитой коленчатой палкой с блестящим набалдашником. Возвращавшиеся с поля мужики, трясясь рысью на облучках пустых телег, снимая шапки, с удивлением следили за необыкновенным человеком, шедшим по их улице; бабы выходили за ворота и на крыльца и показывали его друг другу, провожая глазами.
     У четвертых ворот, мимо которых проходил Нехлюдов, его остановили со скрипом выезжающие из ворот телеги, высоко наложенные ушлепанным навозом с наложенной на него рогожкой для сидения. Шестилетний мальчик, взволнованный ожиданием катанья, шел за возом. Молодой мужик в лаптях, широко шагая, выгонял лошадь за ворота. Длинноногий голубой жеребенок выскочил из ворот, но, испугавшись Нехлюдова, нажался на телегу и, обивая ноги о колеса, проскочил вперед вывозившей из ворот тяжелый воз, беспокоившейся и слегка заржавшей матки. Следующую лошадь выводил худой бодрый старик, тоже босиком, в полосатых портках и длинной грязной рубахе, с выдающимися на спине худыми кострецами.
     Когда лошади выбрались на накатанную дорогу, усыпанную серыми, как бы сожженными клоками навозу, старик вернулся к воротам и поклонился Нехлюдову.
     - Барышень наших племянничек будешь?
     - Да, я племянник их.
     - С приездом. Что же, приехал нас проведать? - словоохотливо заговорил старик.
     - Да, да. Что ж, как вы живете? - сказал Нехлюдов, не зная, что сказать.
     - Какая наша жизнь! Самая плохая наша жизнь, - как будто с удовольствием, нараспев протянул словоохотливый старик.
     - Отчего плохая? - сказал Нехлюдов, входя под ворота.
     - Да какая же жизнь? Самая плохая жизнь, - сказал старик, следуя за Нехлюдовым на вычищенную до земли часть под навесом.
     Нехлюдов вошел за ним под навес.
     - У меня вон они двенадцать душ, - продолжал старик, указывая на двух женщин, которые с сбившимися платками, потные, подоткнувшись, с голыми, до половины испачканными навозной жижей икрами стояли с вилами на уступе не вычищенного еще навоза. - Что ни месяц, то купи шесть пудов, а где их взять?
     - А своего разве недостает?
     - Своего?! - с презрительной усмешкой сказал старик. - У меня земли на три души, а нынче всего восемь копен собрали, - до рожества не хватило.
     - Да как же вы делаете?
     - Так и делаем; вот одного в работники отдал, да у вашей милости деньжонок взял. Еще до заговенья все забрали, а подати не плачены.
     - А сколько податей?
     - Да с моего двора рублей семнадцать в треть сходит. Ох, не дай бог, житье, и сам не знаешь, как оборачиваешься!
     - А можно к вам пройти в избу? - сказал Нехлюдов, подвигаясь вперед по дворику и с очищенного места входя на не тронутые еще и развороченные вилами желто-шафранные, сильно пахучие слои навоза.
     - Отчего же, заходи, - сказал старик и быстрыми шагами босых ног, выдавливавших жижу между пальцами, обогнав Нехлюдова, отворил ему дверь в избу.
     Бабы, оправив на головах платки и спустив поневы, с любопытным ужасом смотрели на чистого барина с золотыми застежками на рукавах, входившего в их дом.
     Из избы выскочили в рубашонках две девочки. Пригнувшись и сняв шляпу, Нехлюдов вошел в сени и в пахнувшую кислой едой грязную и тесную, занятую двумя станами избу. В избе у печи стояла старуха с засученными рукавами худых жилистых загорелых рук.
     - Вот барин наш к нам в гости зашел, - сказал старик.
     - Что ж, милости просим, - ласково сказала старуха, отворачивая засученные рукава.
     - Хотел посмотреть, как вы живете, - сказал Нехлюдов.
     - Да так живем, вот, как видишь. Изба завалиться хочет, того гляди убьет кого. А старик говорит - и эта хороша. Вот и живем - царствуем, - говорила бойкая старуха, нервно подергиваясь головой. - Вот сейчас обедать соберу. Рабочий народ кормить стану.
     - А что вы обедать будете?
     - Что обедать? Пищея наша хорошая. Первая перемена хлеб с квасом, а другая - квас с хлебом, - сказала старуха, оскаливая свои съеденные до половины зубы.
     - Нет, без шуток, покажите мне, что вы будете кушать нынче.
     - Кушать? - смеясь, сказал старик. - Кушанье наше не хитрое. Покажь ему, старуха.
     Старуха покачала головой.
     - Захотелось нашу мужицкую еду посмотреть? Дотошный ты, барин, посмотрю я на тебя. Все ему знать надо. Сказывала - хлеб с квасом, a еще щи, снытки бабы вчера принесли; вот и щи, апосля того - картошки.
     - И больше ничего?
     - Чего ж еще, забелим молочком, - сказала старуха, посмеиваясь и глядя на дверь.
     Дверь была отворена, и сени были полны народом; и ребята, девочки, бабы с грудными детьми жались в дверях, глядя на чудного барина, рассматривавшего мужицкую еду. Старуха, очевидно, гордилась своим умением обойтись с барином.
     - Да, плохая, плохая, барин, жизнь наша, что говорить, - сказал старик. - Куда лезете! - закричал он на стоявших в дверях.
     - Ну, прощайте, - сказал Нехлюдов, чувствуя неловкость и стыд, в причине которых он не давал себе отчета.
     - Благодарим покорно, что проведал нас, - сказал старик.
     В сенях народ, нажавшись друг на друга, пропустил его, и он вышел на улицу и пошел вверх по ней.
     Следом за ним из сеней вышли два мальчика босиком: один, постарше, - в грязной, бывшей белой рубахе, а другой - в худенькой слинявшей розовой. Нехлюдов оглянулся на них.
     - А теперь куда пойдешь? - сказал мальчик в белой рубашке.
     - К Матрене Хариной, - сказал он. - Знаете?
     Маленький мальчик в розовой рубашке чему-то засмеялся, старший же серьезно переспросил:
     - Какая Матрена? Старая она?
     - Да, старая.
     - О-о, - протянул он. - Это Семениха, эта на конце деревни. Мы тебя проводим. Аида, Федька, проводим его.
     - А лошади-то?
     - Авось ничего!
     Федька согласился, и они втроем пошли вверх по деревне.
    V
     Нехлюдову было легче с мальчиками, чем с большими, и он дорогой разговорился с ними. Маленький в розовой рубашке перестал смеяться и говорил так же умно и обстоятельно, как и старший.
     - Ну, а кто у вас самый бедный? - спросил Нехлюдов.
     - Кто бедный? Михаила бедный, Семен Макаров, еще Марфа дюже бедная.
     - А Анисья - та еще бедней. У Анисьи и коровы нет - побираются, - сказал маленький Федька.
     - У ней коровы нет, да зато их всего трое, а Марфа сама пята, - возражал старший мальчик.
     - Все-таки та вдова, - отстаивал розовый мальчик Анисью.
     - Ты говоришь, Анисья вдова, а Марфа все равно что вдова, - продолжал старший мальчик. - Все равно - мужа нет.
     - Где же муж? - спросил Нехлюдов.
     - В остроге вшей кормит, - употребляя обычное выражение, сказал старший мальчик.
     - Летось в господском лесу две березки срезал, его и посадили, - поторопился сказать маленький розовый мальчик. - Теперь шестой месяц сидит, а баба побирается, трое ребят да старуха убогая, - обстоятельно говорил он.
     - Где она живет? - сказал Нехлюдов.
     - А вот этот самый двор, - сказал мальчик, указывая на дом, против которого крошечный белоголовый ребенок, насилу державшийся на кривых, выгнутых наружу в коленях ногах, качаясь, стоял на самой тропинке, по которой шел Нехлюдов.
     - Васька, куда, постреленок, убежал? - закричала выбежавшая из избы в грязной, серой, как бы засыпанной золой рубахе баба и с испуганным лицом бросилась вперед Нехлюдова, подхватила ребенка и унесла в избу, точно она боялась, что Нехлюдов сделает что-нибудь над ее дитей.
     Это была та самая женщина, муж которой за березки из леса Нехлюдова сидел в остроге.
     - Ну, а Матрена - эта бедная? - спросил Нехлюдов, когда они уже подходили к избушке Матрены.
     - Какая она бедная: она вином торгует, - решительно ответил розовый худенький мальчик.
     Дойдя до избушки Матрены, Нехлюдов отпустил мальчиков и вошел в сени и потом в избу. Хатка старухи Матрены была шести аршин, так что на кровати, которая была за печью, нельзя было вытянуться большому человеку. "На этой самой кровати, - подумал он, - рожала и болела потом Катюша". Почти вся хата была занята станом, который, в то время как вошел Нехлюдов, стукнувшись головой в низкую дверь, старуха только что улаживала с своей старшей внучкой. Еще двое внучат вслед за барином стремглав вбежали в избу и остановились за ним в дверях, ухватившись за притолки руками.
     - Кого надо? - сердито спросила старуха, находившаяся в дурном расположении духа от неладившегося стана. Кроме того, тайно торгуя вином, она боялась всяких незнакомых людей.
     - Я помещик. Мне поговорить хотелось бы с вами.
     Старуха помолчала, пристально вглядываясь, потом вдруг вся преобразилась.
     - Ах ты, касатик, а я-то, дура, не вознала: я думаю, какой прохожий, - притворно ласковым голосом заговорила она. - Ах ты, сокол ты мой ясный...
     - Как бы поговорить без народа, - сказал Нехлюдов, глядя на отворенную дверь, в которой стояли ребята, а за ребятами худая женщина с исчахшим, но все улыбавшимся, от болезни бледным ребеночком в скуфеечке из лоскутиков.
     - Чего не видали, я вам дам, подай-ка мне сюда костыль! - крикнула старуха на стоявших в двери. - Затвори, что ли!
     Ребята отошли, баба с ребенком затворила дверь.
     - Я-то думаю: кто пришел? А это сам барин, золотой ты мой, красавчик ненаглядный! - говорила старуха. - Куда зашел, не побрезговал. Ах ты, брильянтовый! Сюда садись, ваше сиятельство, вот сюда на коник, - говорила она, вытирая коник занавеской. - А я думаю, какой черт лезет, ан это сам ваше сиятельство, барин хороший, благодетель, кормилец наш. Прости ты меня, старую дуру, - слепа стала.
     Нехлюдов сел, старуха стала перед ним, подперла правой рукой щеку, подхватив левой рукой острый локоть правой, и заговорила певучим голосом:
     - И старый же ты стал, ваше сиятельство; то как репей хороший был, а теперь что! Тоже забота, видно.
     - Я вот что пришел спросить: помнишь ли ты Катюшу Маслову?
     - Катерину-то? Как же не помнить - она мне племенница... Как не помнить; и слез-то, слез я по ней пролила. Ведь я все знаю. Кто, батюшка, богу не грешен, царю не виноват? Дело молодое, тоже чай-кофей пили, ну и попутал нечистый, ведь он силен тоже. Что ж делать! Кабы ты ее бросил, а ты как ее наградил: сто рублей отвалил. А она что сделала. Не могла в разум взять. Кабы она меня слушала, она бы жить могла. Да хоть и племенница мне, а прямо скажу - девка непутевая. Я ведь ее после к какому месту хорошему приставила: не хотела покориться, обругала барина. Разве нам можно господ ругать? Ну, ее и разочли. А потом опять же у лесничего жить можно было, да вот не захотела.
     - Я спросить хотел про ребенка. Ведь она у вас родила? Где ребенок?
     - Ребеночка, батюшка мой, я тогда хорошо обдумала. Она дюже трудна была, не чаяла ей подняться. Я и окрестила мальчика, как должно, и в воспитательный представила. Ну, ангельскую душку что ж томить, когда мать помирает. Другие так делают, что оставят младенца, не кормят, - он и сгаснет; но я думаю: что ж так, лучше потружусь, пошлю в воспитательный. Деньги были, ну и свезли.
     - А номер был?
     - Номер был, да помер он тогда же. Она сказывала: как привезли, а он и кончился.
     - Кто она?
     - А самая, эта женщина, в Скородном жила. Она этим займалася. Маланьей звали, померла она теперь. Умная была женщина, - ведь она как делала! Бывало, принесут ей ребеночка, она возьмет и держит его у себя в доме, прикармливает. И прикармливает, батюшка ты мой, пока на отправку соберет. А как соберет троих или четверых, сразу и везет. Так у ней было умно изделано: такая люлька большая, вроде двуспальная, и туда и сюда класть. И ручка приделана. Вот она их положит четверых, головками врозь, чтоб не бились, ножками вместе, так и везет сразу четверых. Сосочки им в ротики посует, они и молчат, сердечные.
     - Ну, так что же?
     - Ну, так и Катерининого ребенка повезла. Да, никак, недели две у себя держала. Он и зачиврел у ней еще дома.
     - А хороший был ребенок? - спросил Нехлюдов.
     - Такой ребеночек, что надо было лучше, да некуда. Как есть в тебя, - прибавила старуха, подмигивая старым глазом.
     - Отчего же он ослабел? Верно, дурно кормили?
     - Какой уж корм! Только пример один. Известное дело, не свое детище. Абы довезть живым. Сказывала, довезла только до Москвы, так в ту же пору и сгас. Она и свидетельство привезла, - все как должно. Умная женщина была.
     Только и мог узнать Нехлюдов о своем ребенке.
    VI
     Ударившись еще раз головой об обе двери в избе и в сенях, Нехлюдов вышел на улицу. Ребята: белый, дымчатый, и розовый дожидались его. Еще несколько новых пристало к ним. Дожидалось и несколько женщин с грудными детьми, и между ними была и та худая женщина, которая легко держала на руке бескровного ребеночка в скуфеечке из лоскутиков. Ребенок этот не переставая странно улыбался всем своим старческим личиком и все шевелил напряженно искривленными большими пальцами. Нехлюдов знал, что это была улыбка страдания. Он спросил, кто была эта женщина.
     - Это самая Анисья, что я тебе говорил, - сказал старший мальчик.
     Нехлюдов обратился к Анисье.
     - Как ты живешь? - спросил он. - Чем кормишься?
     - Как живу? Побираюсь, - сказала Анисья и заплакала.
     Старческий же ребенок весь расплылся в улыбку, изгибая свои, как червячки, тоненькие ножки.
     Нехлюдов достал бумажник и дал десять рублей женщине. Не успел он сделать двух шагов, как его догнала другая женщина с ребенком, потом старуха, потом еще женщина. Все говорили о своей нищете и просили помочь им. Нехлюдов роздал те шестьдесят рублей мелкими бумажками, которые были у него в бумажнике, и с страшной тоскою в сердце вернулся домой, то есть во флигель приказчика. Приказчик, улыбаясь, встретил Нехлюдова с известием, что мужики соберутся вечером. Нехлюдов поблагодарил его и, не входя в комнаты, пошел ходить в сад по усыпанным белыми лепестками яблочных цветов заросшим дорожкам, обдумывая все то, что он видел,
     Сначала около флигеля было тихо, но потом Нехлюдов услыхал у приказчика во флигеле два перебивавшие друг друга озлобленные голоса женщин, из-за которых только изредка слышался спокойный голос улыбающегося приказчика. Нехлюдов прислушался.
     - Сила моя не берет, что же ты крест с шеи тащишь? - говорил один озлобленный бабий голос.
     - Да ведь только забежала, - говорил другой голос. - Отдай, говорю. А то что же мучаешь и скотину и ребят без молока.
     - Заплати или отработай, - отвечал спокойный голос приказчика.
     Нехлюдов вышел из сада и подошел к крыльцу, у которого стояли две растрепанные бабы, из которых одна, очевидно, была на сносе беременна. На ступеньках крыльца, сложив руки в карманы парусинного пальто, стоял приказчик. Увидав барина, бабы замолчали и стали оправлять сбившиеся платки на головах, а приказчик вынул руки из карманов и стал улыбаться.
     Дело было в том, что мужики, как это говорил приказчик, нарочно пускали своих телят и даже коров на барский луг. И вот две коровы из дворов этих баб были пойманы в лугу и загнаны. Приказчик требовал с баб по тридцать копеек с коровы или два дня отработки. Бабы же утверждали, во-первых, что коровы их только зашли, во-вторых, что денег у них нет, и, в-третьих, хотя бы и за обещание отработки, требовали немедленного возвращения коров, стоявших с утра на варке без корма и жалобно мычавших.
     - Сколько честью просил, - говорил улыбающийся приказчик, оглядываясь на Нехлюдова, как бы призывая его в свидетели, - если пригоняете в обед, так смотрите за своей скотиной.
     - Только побежала к малому, а они ушли.
     - А не уходи, коли взялась стеречь.
     - А малого кто накормит? Ты ему сиську не дашь.
     - Добро бы вправду потравила луга, и живот бы не болел, а то только зашла, - говорила другая.
     - Все луга стравили, - обращался приказчик к Нехлюдову. - Если не взыскивать, ничего сена не будет.
     - Эх, не греши, - закричала беременная. - Мои никогда не попадались.

/ Полные произведения / Толстой Л.Н. / Воскресение