/ Полные произведения / Абрамов Ф.А. / Дом

Дом [13/17]

Скачать полное произведение

    кто-нибудь сваливается- то корова, то теленок, то овца. Лень засыпать,
    завалить. Бросят наспех какую-нибудь некорыстную дощонку-жердину сверху - и
    ладно.
     И вот так оно и оказалось, как думал Михаил, когда осветился спичкой:
    опять не была закрыта как следует яма. Со стороны деревни дыра такая, что
    страшно взглянуть.
     Однако сколько он ни чиркал спичек, не мог прощупать глазом черноту ямы
    до дна - глубокая была, метров на шесть.
     - Замолчи! - прикрикнул он на пса.
     Тот прыгал и ярился вокруг так, что песок и камни летели вниз. С гулом,
    с грохотом.
     Михаил на ощупь ногой нашарил в темноте бревешко, лежавшее возле ямы,
    отыскал таким же образом две жердины - надо было хоть маленько прикрыть яму,
    долго ли до несчастного случая? - и вот только он начал укладывать весь этот
    хлам, как снизу, из непроглядного чрева, донесся отчетливый человечий стон.
     - Кто там? - крикнул Михаил в ужасе. Молчание. А потом, когда он во
    второй раз спросил, совсем-совсем запросто:
     - Я, Миша... Я...
     - Ты-ы? Евсей Тихонович? - Михаил сразу узнал старика по голосу. - Да
    как ты сюда попал?
     - Ох, ох, Миша... Господь наказал...
     - Водочка наказала, а не господь. Это ведь ты с пьяных глаз в яму-то
    залез, да? Ноги-то у тебя хоть целы?
     - А не знаю, три дня и три ночи лежу как распятый...
     - Подожди немного. Что-нибудь придумаем.
     Он сбегал к скотному двору за лестницей и заодно прихватил там, в
    запарочной, открытой настежь для проветривания, "летучую мышь".
     Наконец по лестнице с зажженным фонарем Михаил начал спускаться в яму.
    Страшная душина и зловоние ударили ему в нос. Он на секунду остановился,
    заорал:
     - Да ты что - навоз решил тут разводить? Почему не кричал, не орал что
    есть силы?
     - А пострадать хотел...
     - Пострадать?
     - Страданьем, Миша, грехи избывают...
     - Да какие же у тебя, к дьяволу, грехи? Всю жизнь по тебе ходили, ноги
    вытирали, а ты - грехи...
     Михаил поборол в себе брезгливость и отвращение, заставил себя
    спуститься на дно ямы.
     - Миша, ты не возись со мной, ладно? Оставь меня тут, в яме... Хочу,
    как пес шелудивый, издохнуть в нечистотах...
     - Замолчи, к дьяволу! Голоса надо было не подавать, раз в этом нужнике
    решил сдохнуть...
     - А не мог, не мог, Миша, совладать с плотью. Плоть голос подала... Не
    я... Пить, пить мне дай...
     - Погоди с питьем-то. Питье-то там, наверху...
     У Евсея оказались сломанными обе ноги - криком закричал, когда Михаил
    попытался посадить его, - и как было одному справиться! Пришлось бежать за
    помощниками - за Кешей-рулем и Филей-петухом: те жили ближе других.
     И вот после долгой возни, после того как сколотили из досок помост да
    помост этот обвязали веревками, они наконец вытащили старика.
    ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
    1
     Доктора из района привезли на другой день после обеда.
     Он не осматривал больного и минуты - ему достаточно было взглянуть на
    его ноги, фиолетово-синие, распухшие как колодки.
     - В больницу, отец, надо ехать. Срочно.
     - Резать будешь?
     Доктор посмотрел в глаза старику и сразу понял, что этому человеку
    врать нельзя.
     - Буду.
     Евсей на секунду закрыл глаза, затем, собравшись с силами, поискал
    глазами Егоршу.
     - Выйди, Егорий, ненадолго. Оставь нас вдвоем... А когда тот вышел,
    спросил:
     - Сколько мне житья еще дашь?
     - А вот починим, подремонтируем - поживешь еще...
     - Ну дак я тебе точно скажу: через три дня меня не будет. Сегодня какой
    день-то? Среда кабыть?
     - Среда.
     - Вот-вот. Субботу-то я еще проживу, промаюсь, а потом, как суббота
    истухнет да воскресенье Христово настанет, я и отойду. Взгляну последний раз
    на солнышко и отойду.
     - Отойдешь? Так решил?
     - Так. Так господу угодно.
     - Ладно, дед. Хватит морочить мне голову. Надо срочно ехать. Каждая
    минута дорога.
     Евсей вдруг расплакался, как малый ребенок:
     - Да что я тебе худого-то сделал? Пошто ты послушать-то меня не хочешь?
    Оставь ты меня во спокое, дай умереть человеком.
     - А я на то и на свете живу, чтобы не давать людям умирать.
     - А нет, нельзя мешать человеку, ежели он хочет помереть. А я все равно
    помру. Три дня, три ночи лежал в яме, в скверне, как Лазарь во гноище, -
    зачем? А затем, чтобы очиститься перед смертью, грехи с себя снять... -
    Евсей передохнул немного и сделал заход с другой стороны: - Умный человек,
    науки учил, а подумал, нет, зачем мне жить-то? Ноги отрежешь - кому я такой
    надо? Людей-то ты пожалей, коли меня не жалеешь...
     Доктор задумчиво в который уже раз оглядел темную срубчатую келейку,
    посмотрел на красную лампадку, теплящуюся в переднем углу, на черные ящики
    божественных книг, грудой сложенных на лавке под лампадой.
     - Дети у тебя есть, отец?
     - Нету. Никого нету. Было два сына, оба воителями преставились.
     - На войне погибли?
     - На войне.
     Доктор опять помолчал, опять поводил вокруг глазами.
     - Ладно, отец, - сказал он глухо. - Будь по-твоему: помирай
    человеком...
    2
     Приходили люди - свои пекашинские, из окрестных деревень, крестились,
    бухали на колени, говорили всякие болезные слова - Евсей оставался в
    забытьи. И Егорша, все эти дни безотлучно находившийся при нем, уже начал
    было думать, что он так и не услышит больше старика.
     Но услышал. Услышал, когда поздно вечером в субботу в избенку влез
    Михаил.
     - Вот и дождался я тебя, Миша, - вдруг заговорил Евсей и, к великому
    изумлению Егорши, даже открыл глаза. - Все люди бензином да вином пропахли,
    а от тебя дух травяной, вольный. С поля, видно?
     - С поля, - ответил Михаил.
     - Трудник ты великий, Миша. Много людям добра сделал... А вот одно
    нехорошо - от сестры родной отвернулся.
     - Ну об этом что сейчас говорить.
     - Последние часы у меня, на земле остались - о чем же и говорить? Все
    хочу, чтобы у людей меньше зла было... Ну да с сестрицей-то вы поладите, у
    меня тут сумненья нету. С Егором помирись...
     - Я? С Егором? - Михаил покачал головой. - Нет, давай что-нибудь
    полегче проси.
     - А легкое-то человек и сам осилит. В трудном помогать надо. Помирись,
    помирись, Миша. Утешь старика напоследок...
     Михаил долго молчал. Потом посмотрел, посмотрел на Евсея - тот из
    последних сил глядел на него - и протянул руку Егорше.
     У Егорши слезы вскипели на глазах. Он жадно, обеими руками схватил
    такую знакомую, такую увесистую руку, но ответного пожатия не почувствовал.
    И он понял, что примирение не состоялось.
    3
     Евсей умер как сказал: в воскресенье на рассвете.
     Только солнышка в тот час не было. Пушечные грозовые раскаты грома
    сотрясали небо и землю, а потом хлынул яростный долгожданный ливень. И
    набожные старушонки увидели в этом особый знак:
     - Вот как, вот как наш заступник! Господу богу престал - первым делом
    не о себе, об нас, грешных, забота: не томи, господи, людей, даждь им влаги
    и дождя животворныя...
    Часть третья
    ГЛАВА ПЕРВАЯ
    1
     Родьке Лукашину три раза давали отсрочку от армии. И все из-за матери,
    из-за ее здоровья. В последние семь лет Анфиса Петровна редкую зиму не
    лежала в районной больнице.
     В этом году здоровья у Анфисы Петровны не прибавилось, но Родька просто
    взбесился - весь август один разговор: отпусти да отпусти в солдаты. Надо же
    ему когда-то белый свет повидать!
     И вот Анфиса Петровна поупиралась-поупиралась да в конце концов и
    махнула рукой: ладно, не буду твою жизнь заедать. Как-нибудь два года
    промучаюсь.
     Родька - огонь парень! - за один день ухлопотал все дела в военкомате и
    вечером того же дня, дурачась, уже рапортовал матери:
     - Разрешите доложить, товарищ командующий. Рядовой подводного флота
    Родион Лукашин прибыл в ваше распоряжение в ожидании отправки по месту
    службы... - И вслед за тем, не дав матери опомниться, выпалил: - Так что
    собирай стол на тридцать первое августа сего года.
     - На тридцать первое? - удивилась Анфиса Петровна.
     - А чего?
     - Да когда у нас в армию-то провожают? В сентябре-октябре, кажись?
     - Ну, мам, я думал, ты у меня подогадливей. Верка Пряслина, к примеру,
    должна быть за столом или нет?
     Так вот оно что! - догадалась наконец Анфиса Петровна. Веру Пряслину
    задумал посадить за стол своей девушкой - такой нынче порядок, непременно
    чтобы девушка провожала парня в солдаты, а Вере к первому сентября надо в
    школу в район, вот он и порет горячку.
     - А отец-то как? - подумала вслух Анфиса Петровна. - Согласится?
     - Дядя Миша? - ухмыльнулся Родька. - Уговорим!
     - Всех ты уговорил... Вера-то, не забывай, ученица.
     - Ну даешь, Анфиса Петровна! Верка - ученица... Да в проклятые царские
    времена такие ученицы уже со своей лялькой на руках ходили.
     - Ну не знаю, не знаю, - вздохнула Анфиса Петровна. - У тебя все не как
    у людей. Тридцать первого стол... Да ты подумал, нет, сколько до тридцать
    первого-то осталось? Три дня. Кто это тебе за три дня стол сделает?
     - Сделаешь, сделаешь, маман! - подмигнул Родька. - Ты все сделаешь. В
    войну самого Гитлера на лопатки положила - разве мы забыли про эту страницу
    в твоей героической автобиографии?
     - Ладно, ладно, - замахала руками Анфиса Петровна, - не подлизывайся.
    Знаем мы эти разговоры.
     Но тут Родька шаловливо, как девку, сгреб ее в охапку, смачно поцеловал
    в губы, и что она могла поделать с собой? Растаяла. Об одном только не
    позабыла напомнить сыну:
     - С Пряслиными разбирайся сам. На меня тут не надейся.
     - Ты это насчет того, чтобы мама Лиза тормоза дала?
     - А уж тормоза не тормоза, а подумать надо. Лиза матерь тебе вторая, не
    позвать - срам, а позвать - что опять с Михаилом делать? Разве сядет он
    нынче за один стол с родной сестрой?
     Родька снисходительно сверху вниз посмотрел на мать и улыбнулся:
     - Не беспокойся, маман. Этот вопрос у нас уже подработан. Мама Лиза не
    придет.
     - Как не придет? Откуда ты знаешь?
     - Знаю, раз говорю. В общем, так: беседа на эту тему проведена. Есть
    еще к суду вопросы?
     Анфиса Петровна подняла глаза к передней стене, посмотрела на
    увеличенную карточку Родькиного отца:
     - Ну, Иван Дмитриевич, а ты что скажешь? Будем провожать сына в
    солдаты?
     С пятьдесят пятого года, с той самой поры, как пришло извещение о
    гибели мужа, она во всех важных случаях советовалась с ним. И обязательно
    вслух, обязательно при сыне: чтобы не забывал, помнил отца.
    2
     Михаил выбрался из дому уже после полудня. Не мог раньше. В молодые
    годы с утра ни разу не бражничал- так неужели сейчас, на пятом десятке,
    ломать себя? Делов, что ли, в жизни не стало?
     А другая причина, почему он со всеми не в ногу, - женушка. Заладила: не
    пойду, и баста - бульдозером не своротить. "Да ты подумала, нет, какая это
    обида Анфисе Петровне будет?" - "А мне не обида - дочерь родную во грязи
    валять?" - "Дочерь во грязи? Веру?" - "Проснулся! Родька кой год по бабам
    ходит, баско это - ученица с таким кобелем рядом?" Михаил тут только руками
    развел: подумаешь, преступление- человек смолоду молод! И вот стружка
    полетела уже с него: "А-а, дак ты защищать, защищать! Ну ясно, кобелина
    кобелине глаз не вырвет!" Никак не может забыть Варвару.
     В общем, испортила праздник: Михаил тучей выкатился из заулка.
     Но какая же благодать на улице!
     Еще недавно задыхались от жары, от пыли, еще недавно все на свете
    кляли, когда надо было шастать деревней, - в пепел размолот песок! А сейчас
    идешь - вроде бы и не та дорога. Ни пылинки, ни порошинки. Хорошо поработали
    недавние ливни. Хорошо промыли землю и небо. И зелень, молодая зелень
    брызнула на лужайках. Как, скажи, лето заново началось в Пекашине.
     А может, еще и гриб какой на бору будет? - подумал Михаил и услышал
    песню: у Лукашиных пели.
     Родька выбежал встречать его на улицу. Грудь белой рубахи расшита
    серебром, рукава с кружевами, как у девки, пояс металлический, с золотым
    отливом... Разодет-разукрашен по самой последней моде.
     - Ну, брат, я таких и в Москве не видал.
     - Стараемся, дядя Миша! - весело тряхнул волосатой головой Родька и
    закричал: - Музыка!
     В распахнутом настежь коридоре разом грохнули два аккордеона, и Михаил
    так на волнах музыки и въехал в дом.
     А дальше все было как по писаному. Было громогласное "ура" в честь
    опоздавшего, был штрафной стакан - прямо у порога, были расспросы - почему
    один, где супружница...
     Вера не стала дожидаться, когда отца затюкают. Тряхнула косами,
    вскочила на ноги:
     - Песню, песню давайте!
     И кто устоит перед ее напором, кого не подымет волна веселья и задора,
    которая хлынула от нее! Запели все - и молодняк и пожилые, благо всем
    известна была песня про солдата:
     Не плачь, девчонка,
     Пройдут дожди,
     Солдат вернется,
     Ты только жди.
     Пускай далеко твой верный друг,
     Любовь на свете сильней разлук.
     Михаил глаз не мог отвести от дочери.
     Не в мать, не в мать, думал. Да и не в меня, конечно. Не умели мы так
    радоваться. И вдруг, любуясь черными разудалыми глазами Веры, вспомнил
    Варвару. Неужели, неужели все радости, все муки тех далеких-далеких лет
    вдруг ожили, проросли в родной дочери?
     Михаил перевел взгляд на другой конец стол а, туда, где сидела Лариса
    со своими подружками. Визг, смех - из-за чего?
     Таборский! Когда успел забраться в этот недозрелый малинник? Вроде бы,
    когда он, Михаил, заходил в избу, его там не было. Но разве в этом дело?
    Разве не все равно, когда втесался?
     В диво другое - соплюхи от него без ума. Лапает, щупает принародно - и
    хоть бы одна по рукам дала: опомнись, ты ведь в отцы нам годишься!
     Не дождешься от нынешней молодежи. Вот уж правду каждый день бренчат:
    поколения у нас в ладу друг с другом.
     Ну а Таборский еще, помимо всего прочего, запал молодежи умеет дать.
    Как Подрезов, бывало. Правда, у Подрезова все от души, от сердца. У того
    слово - дело. А этот артист. Говорун. И поди разберись, где игра, где дело.
     А Петр так и не пришел, сказал себе Михаил, водя глазами по пестрому
    буйному застолью, и ему вдруг стало не по себе.
     Он новым стаканом вина залил тоску.
     - Родька, а где у тебя матерь? Не вижу.
     Родька, как тетерев на току, заслышав какой-то непонятный звук
    поблизости, на секунду поднял рывком голову и снова запел.
    3
     ...Пили за новобранца, за будущего солдата, за то, чтобы он верой и
    правдой служил родине, пили за нее, Анфису Петровну, пили за Таборского,
    пили за Шумилова, председателя сельсовета, за друзей-товарищей - за всех
    пили, никого не обошли.
     А когда же, когда же отца-то вспомнят? - изнывала от ожидания Анфиса
    Петровна.
     Она глаз не сводила с сына, умоляла, заклинала его: скажи! Но разве до
    отца было Родьке, когда рядом Вера, друзья-товарищи?
     И вот кто же догадался сказать про родителя? Александра Баева,
    старушонка, которая помогала ей угощать гостей.
     - Ну тепереча, думаю, не грешно и Ивана Дмитриевича добрым словом
    помянуть.
     И тут Анфисе Петровне вдруг стало так горько, такое удушье подступило к
    горлу, что она едва добралась и до повети...
     Прибегал Родька ("Мам, мам, что с тобой?"), прибегала фельдшерица -
    тоже была на проводах, - Таборский, Шумилов заходили.
     - Ничего, ничего, отлежусь. Гуляйте на здоровье, веселитесь, - говорила
    она всем.
     И так же она ответила и Михаилу, когда тот ввалился на поветь.
     Но Михаила не проведешь.
     - Эх и дура же ты, Анфиса, дура! Кажинный день провожаешь сына в армию?
    Да ведь потом волосы будешь на себе рвать: ах, недоглядела, ах, недосмотрела
    свое сокровище...
     Анфиса Петровна встала. Верно, верно сказал Михаил: настанут такие дни,
    и скоро настанут, когда она за один погляд на сына согласна будет все
    отдать, что у нее есть.
     Опираясь на Михаила, она вышла с повети в сени и тут увидела Нюрку
    Яковлеву, пьянющую, чуть не на карачках пробирающуюся вдоль стены к
    раскрытым дверям избы. Раздумий не было. Вмиг загородила дорогу:
     - Тебе, Анна, нету хода в мой дом.
     - В твой дом нету хода? Мне? Это за что же такая немилость?
     - А за то, что в чужой дом нахрапом залезла.
     - Я залезла?
     Анфиса Петровна не стала больше разговаривать - выставила непрошеную
    гостью на крыльцо, захлопнула за собой двери, да еще и рукой на дорогу
    указала:
     - Уходи, уходи, Анна! Видеть тебя не могу после того, что ты сделала с
    Лизаветой, а не то что принимать в своем доме.
     Нюрка откинула назад голову, захохотала:
     - А родню в этом доме принимают? К примеру, когда родной сынок
    напакостил... Непонятно выражаюсь? Пойди посмотри... Вещественные
    доказательства налицо...
     - Чего мелешь? Какие доказательства?
     - А-а, какие... Какие бывают, когда парень брюхо натолкает?..
     Она не охнула, не пошатнулась от этих слов - ни минуты, ни секунды не
    поверила, но и отмахнуться не могла: сплетни, как огонь, в зародыше гасить
    надо.
     - Веди к Зойке! - приказала.
     Зойка жила отдельно от матери, в старом колхозном курятнике на
    задворках у медпункта. При виде нежеланных гостей, переваливших за порог ее
    маленькой неказистой избенки, удивленно выгнула тонкие подрисованные брови -
    она лежала на кровати, но не встала.
     - Проходи, проходи, мамочка званая! - с издевкой сказала Нюрка. - Ну
    мамочкой не хочешь, а бабкой-то хошь не хошь станешь. Верно говорю, Зойка?
     - Загинь, к дьяволу! Налилась опять, нажоралась. Кто тебя звал?
     - Да как! Она не верит.
     - Чего не верит?
     - Не верит, что ейный сынок тебе прививку сделал.
     Зойка зло улыбнулась своими тонкими сухими губами, хотела что-то
    сказать, но передумала и только вяло махнула рукой.
     Свет потух в глазах у Анфисы Петровны: на Зой-киной руке она увидела
    золотое кольцо, и ей сразу стало все ясно.
     Господи, господи! Она целое утро сегодня искала это кольцо, все
    перерыла, перевернула кверху дном, думала, потеряла, а оно вот где,
    оказывается, - у Зойки на руке...
     Зойка что-то кричала матери, матерь кричала Зойке, а что? Ничего не
    слышала, не понимала - чудом выбралась на улицу.
     Нет, знал, знал сынок дорогой, что такое это кольцо, какая святыня в
    ихнем доме. Сто раз рассказывала, как отец подарил его. Родила сына, надо
    идти записывать в сельсовет, а сыну и фамилии отцовской нельзя дать, потому
    что матерь не в разводе. Ну как тут с ума не сойти! И вот Иван, чтобы хоть
    как-то успокоить, утешить ее, надел ей на руку это кольцо, нарочно заказывал
    в городе.
     Пятнадцать лет она не снимала кольцо с руки и, конечно, в гроб легла бы
    с ним, да четыре года назад начали пухнуть пальцы в суставах, и ей
    волей-неволей с великими муками пришлось его снять...
    4
     Танцевали, садились за стол, снова танцевали - под радиолу, под
    аккордеон, на улице, в доме, на крыльце... И так до темени, до тех пор, пока
    не зажгли свет и не вспомнили про клуб.
     И все это время Анфиса Петровна была на ногах, ни на минуту не присела
    и не прилегла. Нашла в себе силы. Выстояла. Не испортила праздника, не
    уронила фамилии Лукашиных. И только когда опустел дом, тяжело рухнула на
    стул к столу.
     - Останься, - сказала сыну.
     - Ну мам...
     - Останься, говорю! И ты, Михаил, останься.
     Под окнами заревели, зарычали мотоциклы, крик, смех, визг, затем весь
    этот шум-гам выкатился из заулка на дорогу и побежал в сторону клуба.
     - Ну, сын, доволен проводами? Хороший стол справила мать?
     - Спрашиваешь!
     - А теперь другой стол будем справлять, - сказала Анфиса Петровна.
     - Это в честь чего же? - спросил Михаил с усмешкой.
     - А в честь того, что сына буду женить.
     Михаил, зевая, устало махнул рукой: давай, мол, в другой раз пошутим.
    Сегодня и без того веселья было предостаточно.
     - А я не шучу, - сказала Анфиса Петровна. - Какие тут шутки, когда
    криком кричать надо! - И тут она и в самом деле разрыдалась. Прорвало
    плотину, которую с таким трудом воздвигала. - Он ведь с кем, с кем спутался?
    С Зойкой-золотушкой. У той брюхо от него...
     Михаил круто обернулся к Родьке:
     - Это правда?
     - Чего - правда? Разведут всякую муть - слушайте. ..
     - А кольцо, кольцо отцовское? Самая дорогая память об отце, а ты... а
    ты что сделал?
     - Да чего я сделал? - вдруг зло засверкал черными глазами Родька, сам
    переходя в наступление. -
     Подумаешь, дал поносить... Убудет его? Ну возьму обратно... Сейчас
    взять? Завтра?
     - Гад... Сволочь! - выдохнул Михаил.
     - Но, но, потише, потише, дядя Миша! Чья бы мычала, а твоя-то бы
    молчала. Я еще не дошел до того, чтобы и тетке и племяннице фигли-мигли
    делать...
     - Родька... Родька, что говоришь? - умоляющим голосом простонала Анфиса
    Петровна.
     Ничто не остановило Родьку. Пиджак с вешалки сдернул, дверью бабахнул
    так, что стаканы забренчали на столе, а на мать даже и не взглянул. И тут
    Анфиса Петровна опять расплакалась:
     - Все, все вложила в него... Ничего не пожалела... Думаю, мы с отцом
    жизни не видели, пущай хоть он за нас поживет...
     - Вот и зря! Этой-то жалостью и испортила парня! - рубанул сплеча
    Михаил.
     - Дак что же по-твоему, хороший человек только в беде родится? Хорошая
    жизнь человека портит?
     - А черт их знает, что их портит!
     Михаил забегал по избе. И вообще, у него у самого кругом шла голова:
    где теперь Вера? что причитает Раиса? Ведь наверняка все Пекашино теперь
    только и делает, что треплет имя его дочери.
    ГЛАВА ВТОРАЯ
    1
     Сережа Постников, сын Фили-петуха, нынешней весной вернувшийся из
    армии, ровно в полшестого, из минуты в минуту, как договорились, дал гудок.
     Михаил, конечно, был уже начеку. Он выбежал из дома, кинулся в
    мастерскую будить дочь.
     - Вставай, вставай, невеста! - с шуткой начал теребить ее. - Женихи
    приехали!
     Вера поднялась, не проронив ни слова. Лицо у нее было бледное,
    осунувшееся, хмурое, ~и он понял: не спала. А ведь вечор, когда он, прибежав
    от Анфисы Петровны, заговорил с ней о Родьке, виду не подала, что
    переживает. Даже оборвала его, когда он стал слегка выгораживать парня -
    дескать, бывает это в молодости, заносит по глупости. "Давай, папа,
    договоримся раз и навсегда: подлецов не защищать. Хорошо?" - "Хорошо", -
    сказал Михаил и был очень доволен, что все так легко обошлось.
     Не обошлось.
     Однако утешать и вразумлять дочь было некогда - с улицы один за другим
    долетали гудки, да и что сказать? Где найти нужные слова?
     Кое-чего перехватили, попили чаю.
     - Ну, прощайся иди с матерью, - сказал Михаил, но тут Раиса, тягуче
    зевая, выкатила на кухню сама.
     - Говорила я: поезжай, девка, заране, дак нет, на проводы надо...
     - Ну ладно, ладно, - замахал жене Михаил. - Опять ты за свое?
     - Да как! Уехала бы вчера-то, знаешь, как хорошо! В школу бы пришла
    вовремя, свеженькая, чистенькая, а то ведь ты носом клевать на уроке-то
    будешь, а не учиться. Да и опоздаешь еще.
     - С чего она опоздает-то? Два часа до района ехать, а сейчас только
    шесть.
     - А дорога-то? Забыл, какая у нас шасе? Да еще машина сломается.
     Михаил схватил чемодан и сумку, пошел на выход, потому что все равно
    жену не переговоришь. Выспалась, подкрепила за ночь силы - кого хошь теперь
    на лопатки положит.
     Из будки весь в сене, сладко потягиваясь, вылез Лыско. Но вдруг увидел
    свою любимицу, собравшуюся в дорогу, и завыл.
     Вера расплакалась, обеими руками обняла пса, бросившегося ей на грудь.
    Не вчерашняя ли боль и обида выплескивались в этих слезах?
     - Давай-давай! Не навек уезжаешь! Вера оттолкнула Лыска, затем бегло,
    торопливо обняла мать; Раиса обиделась:
     - Вот как у нас! Собаку готова съисть, час целый жала, а до матери едва
    дотронулась.
     Сережа сам залез в кузов, чтобы увязать Верины вещи, затем с игривым
    полупоклоном раскрыл дверцу кабины:
     - Прошу пассажиров!
     - Нет, я в кузове, - сказала Вера.
     - Да почему в кузове-то? - удивился Михаил. - В кабине-то мягче, меньше
    трясти будет.
     Но Вера уже поставила длинную ногу на колесо, потом подтянулась на
    руках и легко перекинула тело за борт. Сережа обиженно закусил губу, совсем
    как отец, и Михаил сказал себе: понятно, понятно, и тебе моя девка задурила
    голову. То-то вчера сам стал навязываться - не надо ли утром отвезти Веру в
    район?
     Грузовик тронулся. Вера встала в кузове во весь рост - второе солнышко
    засияло над землей, свое, доморощенное, только что омытое слезами. И Михаил
    смотрел, смотрел на это солнышко да и не выдержал - со всех ног бросился
    догонять машину. Решил хоть немного проводить дочь. Есть время! До развода
    еще целых два часа, да если и опоздает на развод, не беда: работа известна -
    ремонт старого коровника. На худой конец, отстукает лишний час после работы.
    2
     - Ну как, как, доча? Хорошо?
     Машину качало и бросало как пьяную: распсиховавшийся Сережа гнал не
    разбирая дороги. А Михаил все кричал и кричал Вере, обхватив ее правой
    рукой, а левой держась за кабину:
     - Да улыбнись же, улыбнись! Смотри, какое сегодня утро!
     И вот наконец добился своего - когда выехали на Нижнюю Синельгу да
    впереди увидели Марьюшу, всю раскрашенную осенним пестрым кустарником,
    робкая улыбка осветила Верино лицо.
     Тут бы ему и проститься с дочерью, тут бы ему и повернуть на сто
    восемьдесят градусов, тем более что как раз возле нового моста за Синельгу
    повстречали знакомую попутку из Заозерья. Так нет, давай дальше! Давай с
    ветерком по Марьюше! А насчет машины чего переживать? Встретили одну,
    встретим и другую.
     Не встретили. Пехом пришлось отмахать семь верст.
     Но зря, зря он вгонял себя в пот. Зря разорялся из-за того, что на
    работу опаздывает. Его напарнички тоже не очень изнуряли себя на трудовом
    фронте. Сидели под навесом, папироска в зубах и ха-хо-хо да хо-хо-ха!
     - Михаил, слыхал, у нас два писателя завелось? Он подозрительно
    стрельнул прищуренным глазом в сторону Фили-петуха, обежал взглядом
    остальных: с какой стороны подвох? что за загадку ему загадывают?
     - Да ты что - ничего не знаешь? - с запалом вскинул лысеющую голову
    Филя. - Начальство из области приехало. Нашего управляющего чесать.
     - Его начешешь! -усмехнулся Михаил.
     - Вот Фома неверный! Мужики, вру я?
     - Правда, правда, Михаил. Виктор Нетесов да Соня-агрономша заявление
    накатали в область. До ручки, мол, дожили. Принимайте срочные меры.
     Михаил опять усмехнулся:
     - Хорошо бы! Только Виктор-то Нетесов с каких пор стал на амбразуру
    кидаться?
     - С каких... Разве не слыхал, как они сено принимать на Пашу ездили?
    Таборский: пиши тридцать тонн для ровного счета, а Виктор: нет, тут, на
    Паше, и в травные-то годы двадцати тонн не было. Вот у них расстыковка и
    вышла.
     - Ясно, - сказал Михаил и полез на коровник: не кричать же во все горло
    от радости.
     Но за работой его снова стали одолевать сомнения, и он едва дождался
    обеда.
     - Ребята, за папиросами хочу сперва забежать! - махнул рукой в сторону
    сельпо, чтобы объяснить напарникам свой необычный маршрут.
     А на самом-то деле порысил к Виктору Нетесову, чтобы от него, из первых
    рук, узнать все как было.
    3
     Виктора Нетесова не зря прозвали немцем. Машина-человек. На работу ни
    на минуту не опоздает, но и на работе лишней минуты не задержится. Было
    четверть второго, когда Михаил перешагнул за порог нетесовского дома, а он
    уж за столом сидел. На гостя посмотрел хмуро, с нескрываемой досадой:
    дескать, что за пожар - пообедать спокойно не дадут? И Михаил даже
    растерялся от такого приема.
     - Заправляйся, заправляйся, а я покурю тем временем.
     На улице с любопытством огляделся: а ну-ко, немец, нрав-то ты свой
    показывать научился, а чему меня твоя усадьба научит?
     Научила.
     Перво-наперво деревянные мостки. Невелик труд - от крыльца к хлеву, к
    сараю, к бане доски перекинуть, а ведь толково. Всегда, в любую погоду, под
    ногой сухо, и грязи не натащишь в дом. А второе, что он тоже сразу принял на
    вооружение, - ягодники. В Пекашине не принято на усадьбе разводить малину да
    смородину - дескать, в лесу этого добра хватает. И зря. Не каждое лето в
    лесу родится ягода, нынче, к примеру, из-за засухи что найдешь на нашем
    бору, а у Виктора Нетесова до сих пор еще малина краснеет в огороде, а
    черной смородины столько навалило, что кусты ломятся.
     В сарае тихонько позвякивало железо - молотком били, - и Михаил пошел
    туда.
     Старик - Илья Нетесов - трудился. А над чем - не надо спрашивать.
    Железную ограду собирал, чтобы заново, в который уже раз обнести могилы
    дочери и жены.
     Да, так вот. Люди хлопочут о живых - о себе, о детях, о внуках, - а у
    Ильи Максимовича одна забота: как бы получше устроить могилы дочери и жены.
    И устраивает. Каждое лето что-нибудь меняет - то столбики, то оградку, то
    надгробия, нынче специально в город ездил по половодью, гранитные привез.
     - Где оградку-то делали? (Старик расширял на наковальне железное
    кольцо.) Не в леспромхозе? - закричал Михаил.
     Илья повернул к нему худое бородатое лицо, заморгал по-детски голубыми
    глазами.
     - Где, говорю, такую шикарную ограду раздобыл? - крикнул он еще громче.
     Но в ответ старик только улыбнулся беззубым ртом. Артиллерист, всю
    войну из пушек палил - ничего ушам не делалось, а умерла дочка, умерла жена
    - и за один год оглох. Начисто.
     Да, вот как бежит время, подумал Михаил. Давно ли еще вся деревня
    бегала к Нетесовым, чтобы посмотреть на живого победителя, а сегодня этого

/ Полные произведения / Абрамов Ф.А. / Дом