/ Полные произведения / Астафьев В.П. / Веселый солдат

Веселый солдат [3/11]

Скачать полное произведение

    Высокий мужчина с круглой, будто у святого архангела, залысиной, об- нажившей лоб, похожий на широкий, двудушный солдатский котелок, реши- тельно сжимал в руке топор.
     - Дак в избу ступайте! В избу! - разнимал двух сцепившихся женщин до- вольно высокий пожилой человек с бородой. И хотя накинута на него была трофейная японская шуба с лисьим воротником, все равно угадывалась уста- лость в его большом и костистом теле. - Студено ведь в сенках! Говорю, в избу ступайте... И ты, солдатик, как тя звать-то? В пилотке ведь.
     Мы оказались в низком кухонном полуэтаже с рыластой, внушительных размеров русской печью. Толстые скамьи, углом приделанные к стенам, и углом вдвинутый в них грубо сколоченный семейный стол с "подтоварником" внизу. За печью был проем в виде двери, на нем, раздернутая в спешке, качалась тусклая занавеска. Было тепло и сонно в этом бедном, просторном жилище, пахло умывальником, сохнущими на печи мазутными валенками или другой какой обувью; из печи доносило преющим скотским сбоем, но запах варившихся почек и кишок крыло тонким слоем сохнущей на шестке лучины, умело и тонко нащепанной, да беременем чистых лесных дров, аккуратно сложенных на полу, перед шестком.
     Продолжались объятья, поцелуи, возгласы, слез мимолетные уже слезы, смех возник: "Папа-то, папа перепугался! А Ванто, Ваня - за топор!" Я стоял, прислонив к порогу чужого мне дома чемоданчик, с совсем отощавшим за долгую и канительную дорогу синим сидором за плечьми, и размышлял на привычную уже тему: "Зачем это меня сюда черти принесли? И вообще, зачем они всю жизнь меня куда-то заносят?.."
     - Дак ты чё, парень, стоишь-то возле дверей? Разриехал, дак проходи давай, проходи! - позвал меня возникший в моей жии человек с непривыч- ным наименованием - тесть. Но я все стоял, все стоял на месте, лишь пе- реступил с ноги на ногу, давая знать, что внял проявленной чуткости...
     - Господи! Про парня-то забыли! - всполошилась маленькая женщина новым для меня наименованием - теща. - Раз ты теперь наш, проходи и не бойся народу.
     Народу у нас завсегда много...
     Тут спохватилась и супруга моя, успевшая когда-то сбросить с себя ши- нель и шапку - она, заметил я, и прежде сбрасывала их при первой возмож- ности с облегчением.
     - Знакомьтесь! Все знакомьтесь. Мой муж. Сибиряк!.. - На эм ее красноречие иссякло, и она, обведя всех вопрошающим взглядом, добавила: - Приехали вот!.. Привезла с собой... Прошу... Вот... Прошу любить, ста- ло быть, своим считать... прошу любить и жаловать, как говорится.
     Ох, как много было всякой всячины в этих словах и обидного для меня лишковато: "Привезла, видите ли! Теленка на веревке! Она! Привезла! Ха-ха!" Но опять же и предупреждение: привезла в людный дом, в обиду не дам, кривой на один глаз, зато человек хороший, может, и не очень хо- роши зато добрый, боевой! Не на помойке найден. С фронта! Там худых держать не будут!
     Медаль худому не дадут! Тем более орден!..
     В общем основном ее поняли, состояние ее почувствовали, начали со мной знакомиться ближе: Зоря, Вася - братья; Тася - сестра моей супруги; человек с залысинами архиерея - муж старшей сестры, Клавы, живут они где-то за городом, на лесозаготовительном участке, в поселке с вырази- тельным названием
     - Шайтан. Он вернулся с войны в конце сорок второго года, и когда подал мне руку, вместо пальцев я сжал какие-то вислые, нетвердые остат. Звали его Иван Абрамович! Тещу - Пелагия Андреевна, тестя - Семен Афо- нович.
     Зоря, Тася и Вася отправились по внутренней узенькой лестнице наверх, досыпать - им утром на работу. Теща на ходу наказывала ребам, кому и где расположиться, рассредоточиться, чтобы высвободить кровать молодым, сама в это же время орудовала ухватом в печи и довольно ловко и споро для ее вовсе усохшего тельца выворотила из темного печного чрева здоро- венный чугун и сковороду такого объема, что, ежели была бы она деревян- ная, в нее можно было бы садиться. Здесь, в этом доме, родилось и вырос- ло девять детей. Двое - Анатолий и Валерий - погибли на войне. Старший брат моей жены, Сергей, после госпиталя работ в лагерях для военноп- ленных. Еще одна сестра - Калерия - тоже двигалась с фронта домой.
     В объемистой сковороде оказалась вечорошняя картошка, приправленная молочком и запекшаяся в загнетеВ чугуне была похлебка из требухи.
     Мы достали из моего рюкзака кусек сала, яблок, луку и недоеденную в дороге краюшку хлеба. Хлеб наш был тут кстати. Теща, собирая на стол, все извинялась, что ни хлеба, ниыпивки нет. Тесть, глядевший на нее какое-то время с вожделением и надеждой, разочарованно буркнул: "Припас- ти бы..." Но он и сам понимал: припасать не из чего и не на что, закурил с удовольстви цигарку из мною предложенного табачку.
     Мы с супругой в тепле быстро сомлели, чего-то сонно почерпали, в ско- вороду вилками потыкали. Теща тестем разрезали и бережно съели по яб- лочку. Иван Абрамович пытли разглядывал нас, покуривал, покашливал и, пока длилась трапеза, несколько раз выходил на улицу, вернувшись, сооб- щал, что все в порядке, что мороз кстати набирает силу.
     Оказалось, что он привез из Шайтана на продажу тушу летошней телки. Тушу ту вывесили в сенках, и когда мы принись ломиться в дверь, обита- тели дома подумали, что их выследили и лут за мясом грабители. Оттого и поднялась паника. Похлебка сварена итребухи той убоины, которую при- вез Иван Абрамович. Она еще не успелупреть, свежо и резво отдавала на- варом. Мы переключились на чаёк. Чай морковный сна не лишал, но брюхо грел хорошо, и я скоро начал тыкаться носом в стол. Молодая моя супруга, по поводу и без повода разрумянивааяся, коей я чуть ли не на третьем свидании - всего их было семь - заявил, что, ежели она еще раз накрасит- ся, вытащу портянку из сапога сотру, - супруга моя, сияя румяным ли- цом, перескакивая с одного другое, говорила и говорила. Тесть в раз- говоре почти не участвова но вслушивался в то, что говорили, и, не пе- реставая дымить цигаркой, смотрел на дочь, приоткрыв успокоенно рот, ласково, дружелюбно и вде как-то жалостливо потеребливая реденькую, жиденькую бороду, помгивая небольшими серыми глазами с короткими выбо- левшими ресницами, и это его активное слушание было шибчее разговору.
     Лишь один раз он встрял в беседу и спросил: далеко ли будет та мест- ность, где я воевал, от городу Витебску? Чуть заметно чему-то улыбнув- шись, жена моя за меня ответила, как я уловил, потрафляя отцу, что неда- леко, почти совсем рядом. Видя, что я хочу поправить ее, остановила меня предупредительно, погладив по рукаву, и я вяло подумал: да хрен их пой- мет, этих моих новых родственников, - плетут невесть что, впрочем, брех- ни почти нету: Украина, где я воевал, рядом с Белоруссией, и там этот самый Витебск вроде бы и находится.
     Тесть, удовлетворенный ответом, птил из бороды облако дыма, шмыгнул носом, про который говорится, что он на семерых рос, да одному достался, отсюда вот и произошел и выдающийся нос моей супруги. И вообще, она - вылитый папа.
     Говор оменя отдалялся. Народ тоже уплывал в пространство: как-никак я руководил путем-дорогой, оберегал молодую жену от дорожных напастей, заботился о воде, о пропитании, нес путевую нагрузку, да какую! До этого случая я никогда и никем не руководил, мне и потом, кроме жены, никем руководить и командовать не доводилось, да и это оказалось глубоким заб- луждением, которое рассеялось исходе моего пятидесятилетия, когда, как мне думалось, я поумнел и кое-что на свете понимать начал.
     Сбросив с себя всякую ответственнос, потерял я бдительность, расс- лабился, засыпать начал. Тесть, выполняя поручение женщин, повел меня наверх, давая в темноте направление ками, велел раздеваться, похлопал рукою по подушке, ласково обронил:Вот здеся ложись и спи с Богом", - и деликатно удалился.
    
     * * * Кда пришла в постель жена, ложились ли спать взрослые - я не слышал. Эту ночь я спал так, как и должен спать демобилизовавшийся сол- дат, оставивший вдали войну навсегда: без настороженности, без жутких сновидений, - спал, доверяясь большому дому с такой мирной тишиной, ус-оявшейся в его недрах, с печным, из недр выходящим теплом, со знакомыми с детства запахами коровьего пойла, половиков, полосканных в мерзлой во- де и сохнувших на морозе, с примолкшей на холодном окне, но все еще роб- ко, последним бутоном цветущей геранью, чистой, хранящей снежную све- жесть наволоой под ухом, с осторожными, сонными вздохами в темноте, мирным говором и приглушенным смехом подо мною, внизу на кухне.
     Проснулся я позд. Солнце крупной, неспокойной звездою лучилось в морозном окне, на котором стояла не одна герань, а целый их ряд в ста- реньких посудах, но цвела одна. В желобках рам накопилось мокро и по тряпичкам стекало в старые недобитые кринки, подвешенные на веревочках к подушкам окон.
     Рядом с моей головой, на крашеном, домашнего изготовления стуле, чтоб проснулся и сразу увидел, покоились мои аккуратно сложенные брюки-гали- фе, гимнастерка с беленькой каемочкой подворотничка была повешена на спинку стула так, чтоб кто ни войдет, сразу бы увидел на ней орден и ме- дали. Так супруга моя - усек я, - ставши спозаранку, может, и вовсе не спшая, хотела подчеркнуть мои заслуги перед отечеством и одновременно как-то выделить перед родней и людьми, вместе с тем и св старание и заботу показать. Не скрою, я был тронут, но когда она, уже в домашнем стареньком халате, взбежала наверх, присела на край кровати и спросила: "Ну, как ты?" - я вальяжно, с подчеркнутым равнодушием и ленью ответил: "Да ничего, окопался".
     Заметив, что пригасил в ней радость, потрепал ее по голове, и она, удержавшись на высоком взлете бодрости, сообщила:
     - А папа уже баню истопил! - И запнулась, покраснела: - Вот! - и пох- лопала ладошкой о ладошку, держа руки ребром на коленях.
     Понял я, понял - не чурка ужовсем-то, да и выспался, соображать на- чинаю:
     нам, молодоженам, пстарому российскому обычаю, идти в баню вместе. Вдвоем.
     Родители ж не знают, что мы и ознакомиться друг с другом не успели, что мы еще никакие не муж и жена и расписаны лишь в крноармейской книжке, мы и не женились по-человечески, мы сошлись на ходу, на скаку, в военной сутолоке.
     Было, конечно, кой-что, но тоже урывками, без толку и расстановки, все с опаской: вот войдут! вот застанут! А теперь вон - в баню! Вдвоем! Но там же в галифе, в гимнастерке с медалями не будешь. Там же разде- ваться надо, донага! Обоим! Мыться надо и, как загадочно намекали свер- хопытные вояки нашего взвода, "тереть спинку"!
     А, батюшки-светы! Столь мало сроку прошло с рокового того дня, после похода в загс за прошлюбом, а переживаний, переживаний!.. Баню, пони- ешь ли, натопили! Это ж... Это ж в баню сходишь - и все! Это уж знат - муж и жена!
     По-настоящему! Конечно, и жена моя новоиспеченная тоже не святая. Да и я оскоромился в станице Хасюринской - приголубила меня там казачка удалая.
     Любовь госпитальную пережил, тоже с переживаниями!.. Но чтоб в баню вместе!
     Это очень уж серьезно! Это уж как бы в атаку идти, в открытую - страх, дым, беспамятство...
     - Робята! Дак вы чё в баню-то не идете? Выстынет ведь, - раздался с лесенки голос тестя.
     И я докумекал: отступать некуда. Надо принимать вызов. Рывками одел- ся, натянул сапоги, громко, тоже с вызовом, притопнул и с вызовом же ус- тавился на супругу, завязывавшую узелок бельишко и отводившую от меня глаза, да в забывчивости громкообиженно пошмыгивающую папиным носом.
     - Куда прикажете?
     - Что?
     - Следовать куда прикажете?!
     Напрягшись лицом, она молча показала мне на дверь, ведущую с верхнего этажа на другую, холодную, лестницу и пней, через сенки, во двор. Там вот и она, баня, - рылом в рыло.
     Вышел и уперся. Не на задах огородов баня, не в поле, не на просторе, как у нас в селе, вот она, с закоптелым передом, с удобствами, с угарным запаом в предбаннике.
     Еще больше разозлившись оттого, что нет к бане долгого и трудного пу- ти, некогда обдумать свое поведение и собраться с духом, решительно рас- пахнул я дверь в угоенную, чистенькую баню с окаченм полком, с приго- товленным на нем веником, с обмылком на широкой зытой скамье - этакое миротворно дышащее теплым полутемным уютом заведение с яростно накален- ной каменкой. В топке каменки все еще тлели угли, вздымаясь ярким светом в середке и медленно притухая под серой пленкой вокруг кипящего кратера. Тесть еще не знал, что я после контузии не могу быть в жаркой бане и ни- когда более не смогу испытать российской услады - попариться. Но человек старался. Надо уважить человека. Я сорвал с себя одежду, повесил грязное бельеа жердь - для выжаривания, сложил в сухой угол верхнее, поду- мал-подумал - и портянки повесил на жердь, бое никакой работы, никако- го заделья не было.
     Супруги моей тоже не виднелось. В предбаннике, за дверьми, она не слышалась.
     Я взял сапоги за ушки и, чтоб они не скоробились от жары, решил их выставить в предбанник. Предупретельно кашлянув, захватив грешишко в горсть, распахнул я дверь бани, уверенный, что супруга там разделась и ждет моей команды на вход, на холоду ждет и получит от меня за это взбучку. А она опять мне в ответ что-нибудь выдаст, и там уж в предбан- нике все как-нибудь само собой наладится.
     она, сжавшись в комочек, опустив голову, сидела на дощечке, приде- ланной вместо скамьи, и теребила ушки узелка с бельем...
     И тут я сорвался! Тут я рявкнул:
     - Чё сидишь?! Целку из себя корчишь... - и ринулся в баню, оставив распахнутой дверь, загремел тазом. - Семерых родила - и все целкой бы- ла!.. - Солдатский фольклор, сдобренный оскорбительными присказками, хлесл из меня потоком. Увы, долго ему еще хлестать - исток-то уж очень бурноводный!..
     Вконец перепуганная супруга моя тенью проскользнула в баню, принялась в уголке раздеваться. Я долбил себя каменным обмылком в голову, драл се- бя вехоткой так, будто врага уничтожал, казнил, снимал с го шкуру, продолжая, как ныне принято изъясняться, "возникать" до тех пор, пока мне в разверстую, срамное изрекающую пасть не попало вонючее мыло. Тогда я полез на полок и принялся хлестаться веником, в обжигающем поднебесье ча на жену: "Сдавай!
     Еще!.." Когда я перестал рычать, смолк на полке, выронил веник - к кое-то время не могла бедная баба понять, что со мною случилось. Во мне весу тогда было не много, полок и пол были скользкими, бабенка хоть и мала ростиком, но ухватиста. Выперла меня волоком по мыльным половицам в предбанник, положила на что-то подостланное, прикрыла сверху своим хала- тиком. Я очнулся, пол глазом туда-сюда, узнал этот неприютный свет, попытался изобразить улыбку.
     Жена чуть заметно улыбнулась и с облегчением выдохнула:
     - Ну, воин сталинского фронта! Ну, фрукт с сибирского огорода! Отбу- шевал?
     Отвоевался?
     Я к чему так подробно про баню-то? Да потому, что потом очень уж мно- го читал и слышал, что на фронте мы "огрубели", и грубость та чаще всего преподносилась в том смысле, что мы разучились целовать дамам ручки, пользоваться столовым прибором, танцевать чарльстон...
     Дело обстояло гораздо сложнее и тоньше.
     Когда молодой, да и не молодой человек тоже уходит из-под устоявшего- ся "духовного контроля", о наблюдений тяти-мамы, от постоянного нравственного "гнета", от шл, от учителей, от "хорошо" и "плохо", от надоедных "можно-нельзя", от младших братишек и сестренок, которым надо подавать "пример", от дедушки с бабушкой, от их ворчанья и поучительного ремешка, от того, как естпить, сидеть и лежать, вести себя среди людей и в лесу, на пашне и в ороде, на деревенской вечерке и в клубе, во Дворце культуры, на тцплощадках, а то и в церкви, окруженному со всех сторон то Богом, тоушкиным и Лермонтовым, то Толстым и Некрасовым, то Суриковым и Нестевым, то Петраркой и Дантом, то Сервантесом и Шекспи- ром, то Чайковским и Бахом, то Бетховеном и Мусоргским, то просто дере- венским грамотеем и гармонистом или уж на весь городской двор известным шахматистом, футболистом иль математиком, уходя или вовсе уйдя от всего этого как бы раворенного в воздухе человека, постоянно дышащего спер- тым "кислородом", который в окопах выгорает, заменяется непродышливо-за- разной атмосферой, - кровь постепенно начинает чернь, густеть, закупо- ривать вены и извилины в башке. Вернуть изначальный состав крови, стано- виться самим собой очень трудно - для немалого числа фронтовиков это де- ло оказалось непосильным. К зверю ближе, а к человеку, веками трудно пестуемому, при его-то упорном сопротивлении, - леко, и очень, вот часть фронтовиков и подались к зверям. Я тут не имею в виду тех, кто в собственном мнении, в глазах своих, выглядит ил точнее, хотел бы выг- лядеть лучше, чем есть на самом деле.
     Но яоже не кадетский и не царский и не "тюр-люм-тюм-тюм-тюм...", как виртуозно пел питерский бильярдист Дымба в не менее виртуозном ис- полнении любимого всеми артиста Жарова. Увы, я насквозь советский по рождею, по воспитанию и гонору. Привык вот, и быстро привык, есть лежа на боку или стоя на коленях из общей, зачастую плохо иль вовсе не мытой посудины, привык от весны до осени не менять белье и прочую одежду, ме- сяцами не мыться, иногда неделями и не умываться, привык обходиться без мыла, без зубной щетки, без постели, без книг и газет, без клубов и те- атров, без песен и танцев, даже без нормальных слов и складных выже- ний: все слова заменены отрывочными командами, необходимым минимумом междометий для объяснения между собой и командирами, необъятного моря матерщины, грубостей, скабрезностей, военного жаргона, во многом за- имствованного у подзаборников, урок и всяк тюремной нечисти, - все это как раз и соответствовало тому образу существования - жизнью это назвать нельзя, преступно, постыдно, античеловечно называть это жизнью.
     Придет время, я приобрету для работы книжечки фронтового немецкого жаргона и фольклора, по-ученому - сленга, и поражусь, что он, несмотря на разницу наций, чопорность и культуру европейск, по поганству и сра- моте капля в каплю совпадает с нашим "добром", акопленным на фронте. Разница лишь в том, что все у нас виртуозней, забористей, но по сраму, пакости пришельцы оттуда все же нас превосходили!
     Чтобы не запятнать, точнее, не заляпать лик советского воина-победи- теля, ни окопный фольклор, ни жаргонные словари у нас долго не издавали. Несколько книжечек, писем с войны, фронтовых песенок, что просочились на свет сквозь нашу многоступенчатую цензуру и ханжество наше, - не в счет: слишком частое сито, уж не мука-крупчатка осталась и попала на бумагу, но ангельски чистый, почти серебрящийся бус и небесная голубая пы, ко- торою осыпали во дни торжеств королей и королев, блистательныхизбран- ниц, сиятельных вождей.
     И вот нас, солдат-вшивиков, такой же дезинфекции подвергли: вонь-то и срам постыдства войны укрыли советскоблагостной иконкой, и на ней, на иконке той, этакий ли раскрасавец, акий ли чопорный, в чистые, почти святые одеяния облаченный незнакоц, но велено было верить - это я и есть, советский воин-победителькоторому чужды недостатки и слабости человеческие.
     * * * Моя мирная жизнь началась с нелегкого, но привычного уже с фронта труда - таскания бревен.
     В тот же воскресный день после обеда Иван Абрамович стро отторго- вался мясом, выставил по этому случаю бутылку самогонки, отдающей ржав- чиной, осушив которую мы все почувствовали себя родней и ближе дг к другу, поговорили о том о сем, больше о войне, о недавних делах и поте- рях, и с деньгами за голяшкой валенка он отправился в свой Шайтан зас- ветло, чтоб капиталы в потемках не отняли. Отправился он по реке Чусо- вой, которая была в заберегах, вставала на зиму, сонно уже шуршатесни- лась по стрежи взъерошенной шугой и вот-вот должна была засты. Мы с братом жены, Азарием, подались в другой конец города, на другую реку, на Усьву, в которую чуть выше железнодорожного моста впадала ещодна кра- сивая река - Вильва.
     Все их мне предстояло увидеть, проыть, познать и полюбить.
     Выйдя на берег, я увидел железнодорожный ст в один пролет; меж още- тиненным льдом чернела вода рек Усьвы и Вильвы, на плесах уже схваченная стеклянистой перепонкой. Но меж гор, на перекатах, от дурости характера реки-сестры все еще брыкались и парили. Под горбатой Калаповой горой, подле моста, соединившиеся Усьва и Вильва впадали в реку Чусовую. Разбе- жавшийся по берегам трех рек, по логам карабкающийся в косогоры городиш- ко, в котором мне предстояло жить и прожить почти два десятка лет, был чем-то итягателен и даже родственен, несмотря на свой чумазый индуст- риальный облик. Много я тут горя переживу, много испытаю бед и несчас- тий, но место это уральское, городишко этот, открытый бесхитростным ра- бочим ликом всем непогодам и невзгодам, всем грозам, градам и ливням, прирастет к сердцу. Навечно. Здесь, именно здесь, завихряясь над ним, занчивается течение Гольфстрим. Кроме погрома и несчастий, сия причуда природы ничего другого городу не принесет.
     Но что бы тут ни случалось, город моей жены займет особое место иль скорее сокровенный уголок в моем сердце, не чуждом добру и красоте.
     Хитрую и причудливую географию уральского места, где родилась, вырос- ла, вышла в огромный мир, навстречу мне моя жена - Миля, Маша, Мария, которая как в Сибирь попадет, то и четвертое приобретет имя - Маня, так ее наречет обожаемая ею Наталья Михайловна, жена моего старшего дяди, неугомоннейшая тетя Таля, - я, по велению Божию, еще открою и усвою.
     Но уж раз унесло в сторону от повествания, сразу же поведаю о мест- ных особенностях.
     Дела с уральскими реками-сестрами обстоят так. Начавшись где-то аж за хребтом Рифеем, в Екатеринбуржье, река Чусовая прорезала тот хребет, что черствую горбушку хлеба, - единственная река, которой удалось одолеть такую крепкую преграду, - катила она свои бурные воды меж скал-бойцов, подле утесов, через пороги, шивера и перекаты и впадала в Каму, выше Перми, невдали, опять же, от красивой реки Сылвы, точнее сказать - Сылва впадает в Чусовую, та уж через несколько верст - в Каму.
     НынЧусовая уже ничего и никого не катит. В ней летом и катить-то нечему - засрали ее лесозаготовители молевым сплавом так, что самая кра- сивая река Европы почти умерла. Оживала в весеннее водополье, будто больной раком человек перед кончиной, на недельку-две - и все! Даже лесу плыть не по чему
     - не было воды в когда-то пноводной, буйной, дивной реке, где была и промышленность, в основном металлургическая и горнорудная. Но большей частью население хлеборобничо, промышляло рыбу, зверя, лес рубило и даже плавило его плотами.
     На одном из красивейших отрогов Западного Урала - Бассегах, - почти в одном месте, из талых снегов и голубых ключей, точнее, из замшелых кам- ней, под корнями кедрачей светлыми зарничками высекались разом три реки: йва, Усьва и Вильва. Названия у них коми-пермяцкие, бесхитростные. "Ва" - значит "вода"; прибавления к этому "ва" совсем не выдуманные, глазом пойманные:
     "светлая", "голубая".
     Какое-то время реки-сестры, еще пока стренки, семейно, дружно, иг- риво катились с хребта вниз, переговариясь в перекатах и шиверах, шумя и сердясь в порогах, но, взрослея, входя в вестин возраст, они и норо- вом, и характером становились строптивей, и где-то в лесах дремучих, в камнях угрюмых Койва, хлопнув подолом: мо и без вас теперь проживу, - отделилась от сестер и заныривала в уремную, каменную даль. За норов и строптивость наказал ее Создатель дважды: дал ей путь трудный, криушас- тый, за что и осталась бобылкой, одиноко, почти грустно впала в Чусовую верстах в шестидесяти от сестер. На горе реке побаловал йву Создатель украшениями:
     насыпал в светлое русло алмазов, позолотил ее донышко, будто конопа- тинками, желтым металлом, украсил платинои цветными каменьями бере- га...
     Ох, Создатель, Создатель! Знал бы Он, как за эти дивные украшения из- мордуют люди отшельницу сестру! Так и не усердствовал бы. Они, эти люди, хозяева земли, просто уничтожат реку: сперва сплавом, затем трактора- ми-трелевщиками, после драгами перероют, превратят в бесформенную груду камней и галечных бугров, м которых мутные, юркие, впереверт так и сяк будут вилять, суетиться сгустки безжизненной жижи, по старой привычке именуемой водой.
     Усьва и Вильва текут вместе и лишь временами отдаляются одна от дру- гой, какы на женский лад напевая известную довоенную песню. "Ты мне надоел" - сказала одна. "И ты мне обрыдла!" - отвечала другая и, взре- вев, утекала в сторону. Наильве долго и населения никакого не было, там-сям кордон притаится, к травянистому берегу водомерный пост прильнет, охотничья избушка одним глазом из лесу выглянет - и все.
     Усьва была тоже долгое врембезлюдна, хотя и пересекала ее железная дорога горнозаводского направления, что проложена на Соликамск. Со вре- менем на Усьве появится угольная шахта, затем другая, возникнет станция, городок невелик и неширок, ну и гораздые на пакость сплавные "гиганты" типа "Мыса", "Бобровки" с зековским лагерьком-попутчиком "украсят" див- ные бега таежной красавицы, оскорбят ее пустынные пространства трудо- вым, "ударным" матом.
     Когда мне доведется изображать бурную жизнь и боевую работу лесозаго- товительных предприятий Урала, я в газете "Чусовской рабочий" назову в это индустриальным героическим гулом. За склонность изображать советскую действительность в "лирическом ключе" мне иногда платили повышенный го- норар в размере десятки, когда и двадцати рублей.
     Реки-сестры, покапризничав, попетляв меж гор по уральской тайге, по болам и падям, сближались наконец, и младшая, более ласковая нравом, пройдя верст десять на виду и на слуху совсем уж в лад и в ногу с Усьвой, синеньким пенящимся омутком припадала к сестре. Та сразу же при- тормаживала ход,молкала и через несколько верст, под Калаповой горой, спокойно, доверительно летом и стремительно, шало веснами сливалась с уральской мамой
     - Чусовой и какое-то время еще гнала, качала на радостях свою безза- ботную волну к старшей маме - Каме, ныне - в Камское водохранилище, по праву и нраву названное водогноилищем.
     Вот куда, в какую пейзажем богатую благодать, привезла меня жена - аж на три реки сразу!
     всем недавно я посетил те родными мне сделавшиеся места. Обрублен- ные, замученные, почти засшие реки воскресают - нечего по ним больше плавить; рыбалка оживает, лес подрастает, городские и заводские трубы почти не дымят
     - завометаллургический переведен на газ, - и как-то разом, стихий- но, по ем пустырям, логам, переулкам, на каждом клочке оглохшей земли взнялась какая-то совершенно дикая и стихийная растительность.
     Была осень. Город выглядел пестро и лохмато, по косогорам рядками поднимался рукотворный сосняк. На старом, до каменной плоти выветренном кладбище, уже средь города, тесно росли топольки, посаженные когда-тво времена воскресников трудящимися и долго-долго мучившиеся тонкими прути- ками на свистящем ветру.
     Медленно, трудно, будто после продолжильной, с ног сваливающей бо- лезни, воскресает Урал. Упрямая земля, ойкая природа. Едем в машине по самому хребту Урала, меж холмов которого не течет, а лежит в жлой тра- ве изнасилованная старушка Чусовая, - и по всему хребту плотя, удушли- вая, грязно-серая пелена. Смог. Почти непроглядный - два указателя на дороге: с одной стороны дымит древний уже город Сургут, с другой - город помоложе, но не менее дымный и вредный Первоуральск.
     Меж этих городов, под дымным покровом, который и небом-то не хочется назвать, - желтизна лесов. Еще живы! Еще вымучивают рубленые-перерубле- ные, сводимые и замученные леса листву, еще хранят частицу воздуха для людейеще тихо надеются, что спасут Урал, спасут леса и землю, а зна- чит, и себя бездумно живущие люди - не могут же они веки вечные зани- маться самоистреблением!
     На одной из трех рек, на Вильве, чуть понижмоста, почти против га- лечной стрелки, вознесшей над собою несколько могучих сребролистых осо- корей, в лед впаянные, сиротливо желтели бревнами и белыми болячками срубленных сучков два плота, добротно сколочные из сушняка. На сплотке тесть мой плавил сено для коровы. Осенняя вода на Вильве прошедшей осенью выдалась малая, набродился тесть, бедняга, до обострения старого ревматизма, вовремя не выкатил бревна на бег, которые и были главным топливом во многолюдном доме. Зоре-Азарию, на заводе работающему, выход- ные не дали - и вот результат: топливо намокло, вмерзло в заберегу.
     Мы с Азарием взялись за пешню и лом, бойко одолбили плоты, перерубили крепкие и ладно врезанные перепоны - майны, сепляющие бревна меж со- бой, и начали выкатывать бревна на берег, чтоб сегодня же вечером, в крайности завтра днем вывезти их на машине и испилить на дрова. Тесть оживился, руководил нами уверенно, пытался где и помочь, подвалить, при- поднять стяжком или подтолкнуть бревно, но под тяжесть не становился - крестец и ноги его хрустели, он часто присаживался на выкатанные бревна, сворачивал цигарку в тетрадный лист величиной, сыпал в нее пригоршни ка- ких-то серо-зеленых крошек, отдаленно смахивающих на табак, и дымил, что пароход трубою, повествуя мне о том, как тяжела доставка сена на плотах в город. Дорог на Вильве нет. Зимой кто за двадцать шесть верст поедет, да и коней где допроситься? А он вот обезножел... То экзема, то ревма- тизм... Скоро, видно, придется попусться коровенкой. А как без нее, без коровы-то? Жизнь прожили при корове, ребят подняли считай что на своем локе да огороде. С фронта вон дети начали ворочаться, глядишь, у них робятишки пойдут - им тоже без молока не обойтись. А на базаре что хлебчто молоко, что овощи ой как кусаются!..
     Говорил тесть негромко, чуть виновато, каялся, что вот нам с Азарием не могает... Видно было по всему, что главную работу по хозяйству он привык делать сам.
     Чем поразил меня тесть в день нашего трудового знакомства, так это тем, что совершенно не выражался, ни матерно и никак, в случае неполадок он употреблял какие-то мне почти неведомые слова: "У-у, никошной!", "У-у, корино!", "У-у, варнаки!.." - и еще что-то детски-забавное, езо- бидное, никаких бурных чувств не выражающее.

/ Полные произведения / Астафьев В.П. / Веселый солдат