Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
 / Полные произведения / Толкиен Р.Р. / Рассказы
Рассказы [11/14]
Конечно, существует связь между баснями о животных и волшебными
сказками. В настоящих волшебных сказках звери, птицы и другие сдания часто разговаривают, как люди. Отчасти (обычно редко) это чудо коренится в одном из главных "желаний", лежащих в самом серд Фае- рии, - желании людей сохранять общность с другими живыми щества- ми. Но речь животных в баснях, развившихся в отдельную веь литера- туры, слабо связана с этим желанием, и часто эти корни уже полностью забыты. Волшебное понимание собственного языка птиц,верей и де- ревьев - вот что гораздо ближе к действительным целям Фаерии. Но в сказках, где не затрагивается человек, или где герои и героини - животные, а мужчины и женщины, если они появляются, лишь второс- тепенные персонажи, и более того, где форма животного - лишь маска на человеческом лице, прием сатирика или проповедни, в таких сказ- ках мы имеем дело с басней, а не с волшебной сказкой, будь то "Лис Рейнард", или "Сказка матушки настоятельницы", и даже "Три поро- сенка". Большинство сказок Беатрикс Поттер лежат ближе к границам Фаерии, но все же за ее пределами - таково мое мнение.<$F"Моряк из Глочестера", может быть, ближе всех. Также близка к Фаерии и "Миссис Тиггивинкль", однако в этой сказке содержия намек на сновиде- ние-объяснение. "Ветер в ивах" я бы также отнес к разряду басен о животных.> Этим они обязаны по большей части их сильному моральному элементу: под ним я понимаю неотъемлемо присущую им морализацию, но любая аллегорическая знаковость не принадлежит этому элементу. "Кролик Питер" остается басней, хотя в этой сказке содержатся запреты, которые существуют и в Стране Волшебных сказок (вполне возможно, что запреты существуют повсюду во Вселенной, в любом ее плане и измерении).
Итак, "Обезьянье сердце" - всего лишь басня животных. Я подоз-
ваю, что ее включение в сборник произошлое потому, что она зани- мательна, а потому, что в ней допускается, что обезьянье сердце вполне может остаться в сумке, висящей наереве. Это важно для Лан- га, исследоваетеля народных сказок, несмотря даже на то, что эта курьезная идея использована в сказке в качестве шутки, ведь сердце, на самом деле, было вполне нормальном и находилось на своем месте - в груди обезьяны. Не имеет значения, что эта деталь - всего лишь вторичное использование широко распространенного народного мотива, часто присутствующего в волшебных сказках,<$FТаких, например, как "Великан, у которого не было сердца" в книге Дасента "Скандинавские народные сказки", или "Морская дева" в "Народных сказках Западной Шотландии" Кэмпбелла (4 и 1), или, еще лее отдаленно, в "Хрусталь- ном башмачке" (?) братьев Гримм> когда жизнь или сила человека или другого живого существа может заключься в какой-то вещи или в ка- ком-то месте, или в некоей части те (особенно сердце), которая мо- жет быть отделена и спрятана в сумку, или под камень, или в яйцо. С одной стороны, в записанных фольорных историях этот мотив исполь- зован Джорджем Макдональдом вго волшебной сказке "Сердце велика- на", причем он заимствовал этот центральный мотив (так же, как и многие детали) из хорошо известных традиционных сказок. С другой стороны, он входит в "Сказку о двух братьях" из египетских папирусов Д'Орсигни, возможно, одну из древнейших из записанных сказок. В ней младший брат говорит старшему:
Я заколдую свое сердце, и спрячу его на вершине цветка кедра. Кедр
будет срублен, и мое сердце упадет на землю, и ты должен будешь
прийти и искать его, даже если если тебе придется искать его семь
лет, но когда ты найдешь его, положи его в чашу с холодной водой, и
я буду жив.<$FБуджи, "Египетская книга для чтения", с.ХХI>
Но этот интересный вопрос и такое сравнение подводят нас к краю
следующего вопроса: где истоки волшебной сказки? Это должно,
конечно, означать: где исток или истоки волшебного элемента.
Спрашивать об истоках сказок (конечно, определенных) - все равно
что спрашивать об истоках языка или мышления.
ИСТОКИ
Фактически вопрос в чем истоки волшебного (фэйри) элемента волшебных сказок, приведет нас в конечном счете к тому же самому фундаментальному вопросу, однако, в волшебной сказке есть множество элементов (съемное сердце, лебединые одежды, условные произвольные запреты, злые мачехи и даже сами фэйри), которые можно изучать без того, чтобы браться за этот глобальный вопрос. Такие исследования, тем не менее, остаются научными (по крайней мере, в намерении), это способ действия фольклористов и антропологов - людей, которые используют сказки вовсе не по их прямому назначению, а как шахты, из которых они добывают свидетельства, подтверждающие их теории, или информацию о том, что их интересует. Сама по себе такая процедура вполне законна - но то, что они при этом игнорируют или вовсе забывают природу сказки (как вещи, рассказываемой в своей цельности) часто приводит подобные исследования к странным суждениям. Исследователям такого рода повторяющиеся мотивы (например, съемное сердце) кажутся особо важными. Настолько важными, что эти исследователи фольклора склонны легко забывать цели своих исследований или излагать их результаты на языке некоей запутанной "стенографии", особенно запутанной, если она переходит из их монографий в книги о литературе. Они считают, что если любые две сказки построены с использованием одного и того же фольклорного мотива или с использованием общих комбинаций таких мотивов, это "одни и те же сказки". В таких работах мы читаем, что Беовульф - лишь версия "?", что "Черный Бык из Норруэя" является на самом деле "Красавицей и Чудовищем", или той же самой сказкой, что и "Эрос и Психея", что скандинавская "?" (или гэльская "Битва птиц"<$Fсм.Кэмпбелл, цит.произв., т.1> и ее многочисленные варианты и родственные сказки) это та же самая легенда, что и греческое сказание о Язоне и Медее.
Выражения подобного рода могут, впрочем, (в чрезмерном упрощении)
выражать некую истину, но они не верны ни в осмыслении волшебной
сказки, ни в искусстве и литературе. Именно колорит, атмосфера, не
поддающиеся классификации индивидуальные детали сказки, а превыше
всего, главное - само содержание, которое вдыхает жизнь в неделимый
костяк сюжета, - вот что действительно надо принимать в расчет7
Шекспировский "Король Лир" вовсе не то же самое, что история,
рассказанная в Лайамоновском "Бруте". Или Возьмите крайний случай
"Красной Шапочки": представляет лишь второстепенный интерес, что
пересказанная версия этой сказки, в которой лесорубы спасают Красную
Шапочку, прямо происходит от сказки Перро, в которой она съедена
волком. Действительно важно только, что более поздняя версия имеет
счастливый конец (более-менее, если мы не будем сильно горевать по
бабушке), чего не имеет версия Перро. Это очень основательная
разница, к которой я еще вернусь.
Конечно, я не отрицаю, поскольку я сам чувствую его, очарование
желания распутать хитроумно завязанную и разветвленную историю
ветвей Дерева Сказок. Это тесно связано с филологическим изучением
спутанного клубка Языка, из которого я знаю некоторую малую часть.
Но даже при всем уважении к языку мне кажется, что особое качество и
склонность данного языка в живой момент существования гораздо важнее
уловить и гораздо труднее объяснить, чем его последовательную
история. Так что при уважении к волшебным сказкам, я чувствую, что
гораздо более интересно и, на этом пути гораздо сложнее, объяснить,
что они такое, чем они стали для нас и какое содержание дал им
долгий алхимический процесс их существования во времени. Я могу
сказать словами Дасента: "Мы должны быть довольны супом, которым нас
потчуют, и не должны стремиться увидеть кости быка, из которого его
сварили". Однако, как ни странно, Дасент подразумевает по "супом"
мешанину фиктивной пред-истории, основанной на первоначальных
догадках Сравнительной Филологии, а под "желанием увидеть кости" -
требование показать работу и доказательства, которые приводят к этим
теориям. Я подразумеваю под "супом" сказку в том виде, как она
сделана (приготовлена автором или рассказчиком, а под "костями" -
ее источники и материалы - даже когда (по редкой удаче) они могут
быть найдены. Однако я, конечно, не запрещаю критику "супа" как
"супа".<$FНародные скандинавские сказки, с.XVIII>
Все же я слегка коснусь вопроса истоков. Но я недостаточно
много знаю, чтобы копать глубже, для нашей цели это наименее
важный из трех вопросов, и мы удовлетворимся несколькими
замечениями. Достаточно ясно, что волшебные сказки (в широком
или узком смысле) и в самом деле очень древние. Все, что
связано с ними, появляется в очень ранних записях, и находят
их повсюду, где существует язык.Тем не менее, очевидно, что мы
оказываемся в положении, в котором оказываются археологи, или
филологи (сравнительная лингвистика), когда следует выбирать
между независимым развитием (или, скорее,
сочинением) таких сходных мотивов, наследованием
из общих корней, или проникновением в различные времена
из одного или нескольких центров. Многие споры не находят
своего решения из-за попытки (одной или обеих сторон)
чрезмерно упростить предмет, и я не думаю, что этот спор
является исключением. История волшебных сказок, возможно,
более сложна, чем история человечества, и, по крайней мере,
так же сложна, как история человеческого языка. Очевидно, все
три случая - независимое сочинение, наследование и
проникновение - играют свою роль в создании запутанной
паутины сказки, и теперь разве что мастерство эльфов может ее
распутать.<$FЗа исключением особо удачных случаев, или
нескольких случайных деталей. На самом деле легче распутать
отдельную нить - эпизод, имя, мотив, чем проследить
историю любой картины, определяемую множеством нитей.
Потому что когда картина появляется на гобелене, возникает
новый элемент: изображение больше, чем сумма составляющих его
нитей и не объясняется этими нитями. Здесь лежит
наследственная слабость аналитического (или "научного")
метода: он позволяет узнать многое об отдельных вещах,
появляющихся в сказках, и мало или вообще ничего об их смысле
в любой данной сказке.> Из этих трех сочинение -
наиболее важный и фундаментальный случай, а также (что
неудивительно) наиболее загадочный. Остальные два в конце
концов должны привести нас назад к сочинителю или сказочнику.
Проникновение (заимствование в пространстве), будь то
артефакта или сказки, только относит проблему истока в
какое-либо другое место. В центре, из которого началось
предполагаемое проникновение, есть место, где однажды жил
сочинитель. То же и с наследованием (заимствованием во
времени): по тому пути мы только дойдем до
прародителя-сочинителя. В то же время, если мы верим, что
иногда случаются независимые друг от друга возникновения
подобных идей, тем или приемов, мы просто умножаем
прародителей-сочинителей, но от этого не улучшится наше
понимание их дара.
Филология была свергнута с главенствующего места, которое она
занимала при дворе Исследования. Без всякого сожаления можно
отказаться от взгляда Макса Мюллера на мифологию как на "недуг
языка". Мифология вовсе не является болезнью, хотя она,
подобно всему, что присуще человеку, может заболеть. С тем же
успехом можно сказать, что мышление есть недуг ума. Гораздо
ближе к правде могло бы быть утверждение, что языки, особенно
современные европейские языки, являются недугом мифологии. Но
все равно, Язык нельзя отбросить. Воплощенный ум - язык и
сказка - ровесники в нашем мире. Человеческий ум, одаренный
силами обощения и абстрагирования, видит не только зеленую
траву, отделяя ее от других вещей (и находя такой подход
верным), но видит и то, что она является зеленой так же
как и травой. Как сильно, как стимулирующе для
способности к этому разделению было изобретение
прилагательного, - ни заклятья, ни чары Фаерии не обладают
такой силой. И это неудивительно - можно сказать, что эти
чары - лишь другой взгляд на прилагательное - часть речи
мифической грамматики. Ум, мыслящий категориями тяжелого,
легкого,серого, желтого, неподвижного, быстрого, также
легко может вообразить волшебство, превращающее тяжелые
предметы в легкие и летучие, серый свинец в желтое золото,
неподвижную скалу в быструю воду. Если это может один, то это
сможет и другой; неизбежно это сделали оба. Когда мы можем
вычесть зелень из травы, синеву из неба и красное из крови, мы
уже обладаем магической силой - на одном, не очень высоком
уровне; тогда и желание владеть этой силой в мире, внешнем по
отношению к нашему разуму. Из этого не следует, что мы сумеем
одинаково хорошо использовать эту силу на любом уровне. Мы
можем наложить смертельную зелень на лицо человека и тем
вызвать ужас, мы можем заставить сиять необыкновенную и
страшную голубую луну, или мы можем сделать так, что на
деревьях распустятся серебряные листья и бараны будут носить
золотое руно, и зажечь горящий огонь во чреве холодного
дракона. Но такие "фантазии", как их зовут, рождают новую
форму, начинается Фаерия, человек становится со-творцом.
Особая сила Фаерии - это сила создания видений "фантазии"
непосредственно усилием воли. Но обязательно эти видения
прекрасны или даже добры - во всяком случае, не фантазии
падшего Человека. И это он запятнал эльфов, которые обладают
волшебной силой (на самом деле или в сказке) своею грязью. Этот
аспект "мифологии" - как со-творения, а не просто
символической интерпретации или изображения красот и ужасов
мира - по-моему, слишком мало принимается во внимание. Не
потому ли, что он виднее в Фаерии, чем на Олимпе? И не потому
ли, что, как принято считать, он принадлежит к "низшей
мифологии", а не к "высшей"? Было много споров об отношении
этих понятий, народных сказок и мифов, но даже
если бы их и не было, этот вопрос требует некоторых замечаний,
конечно, кратких, относительно любого изучения истоков.
Одно время доминировал взгляд, что все эти образы были
заимствованы из "природных мифов". Олимпийцы были
персонификациями солнца, рассвета, ночи и т.д. и все сказки о
них были вначале мифами (лучше сказать
аллегориями) значительных элементарных явлений природы.
Затем эпос, героическая легенда, сага привязали эти сказки
к реальным местам и очеловечили их, присвоив их атрибуты
древним героям, которые хотя и сильнее, чем люди, но все же
уже люди. А затем эти легенды, теряя значения, превратились в
народные сказки, записанные сказки, волшебные сказки -
детские сказки.
Это должно казаться правдой, но вывернутой почти наизнанку.
Чем ближе так называемый "природный миф" или аллегория явления
природы к предполагаемому архетипу, тем менее она интересна и
тем меньше, конечно, в ней способности мифа осветить что-либо
в мире. Давайте предположим на мгновение, как считает эта
теория, что в действительности не существует ничего, что было
бы похоже на "богов" из мифологии - никаких личностей, только
астрономические или метеорологические объекты. Тогда эти
объекты природы могут быть выстроены в ряд по их персональному
значению и славе только талантом личности, человека. Личность
может быть заимствована только у человека. Боги могут получить
свой колорит и красоту у великолепия природы, но именно
человек наделил их этим, абстрагируя от солнца, луны и
облака; личность они получили от человека, тень или сияние
божественности, присущее им, они получили через человека из
невидимого мира Сверхъестественного. Нет принципиального
различия между низшей и высшей мифологиями. Народы из этих
мифов живут, если они вообще живут, той же самой жизнью, какой
в смертной мире живут короли и крестьяне.
Давайте рассмотрим то, что выглядит как чистый случай
Олимпийского мифа: скандинавский бог Тор. Его имя на
древнескандинавском означает "гром", а имя его молота -
Мьолнир - нетрудно интерпретировать как "молния". Однако Тор
(какговорят о нем наши сказки) обладает примечательным
характером, или личностью, которые нельзя найти ни у грома, ни
у молнии, даже если некоторые детали, как мы уже говорили,
можно соотнести с природными явлениями: его рыжую бороду,
громкий голос и дикий нрав, его неловкую и сокрушительную
силу. Тем не менее напрашивается вопрос, впрочем, не особо
принципиальный, если задуматься: что было первичным -
аллегория персонифицированного грома в горах, разбивающего
скалы и деревья, или истории о вспыльчивом, недалеком
рыжебородом фермере, обладавшим недюженной силой, - личности
очень похожей на северных фермеров (во всем, кроме роста),
boendr, - кем более всего и почитался Тор? По отношению к
такому описанию человек по имени Тор может считаться
"приуменьшенным", а бог Тор - "преувеличенным". Но я
сомневаюсь, прав ли какой-либо взгляд - ни сам по себе, ни
если бы вы настаивали, что одна из этих версий может
предшествовать второй. Гораздо разумнее предположить, что
фермер исчез в тот самый момент, когда Гром приобрел голос и
лицо, что каждый раз когда рассказчик видел фермера в гневе,
слышались отдаленные раскаты грома в холмах.
Кончено, Тора мы должны считать членом мифической высшей
аристократии: он один из правителей мира. И все же, сказка,
рассказанная о нем в "Старшей Эдде" (Thrymskvitha), конечно
же, именно волшебная сказка. Она стара, так же как и все
древнескандинавские поэмы, однако, не слишком (в этом случае,
скажем, 900 г. н. э. или немного раньше). Но нет никаких
причин предполагать, что эта сказка "непримитивна", во всяком
случае, по качеству: то есть из-за того, что она принадлежит к
числу народных и не особо значима. Если бы мы могли вернуться
назад во времени, то мы бы обнаружили, что волшебная сказка
менялась в деталях или уступала дорогу другим сказкам. Но
"волшебная сказка" будет существовать всегда, пока в ней будет
существовать какой-нибудь Тор. Когда волшебная сказка
кончится, останется только гром, которого еще не слышало
человеческое ухо.
Нечто действительно "высшее" случайно проглядывает в
мифологии - Божественность, право на силу (в отличие от
обладания ею), обязательность поклонения - фактически,
религия. Эндрю Ланг сказал, и некоторые до сих пор восхищаются
этим высказыванием,<$Fнапр., Кристофер Доусон в "Прогрессе и
религии"> что мифология и религия (в строгом смысле этого
слова) - два отличных друг от друга понятия, которые
безнадежно путают друг с другом, хотя мифология сама по себе
лишена религиозной значимости.<$FЭто порождено более
аккуратным и вдумчивым изучением "примитивных" народов, т. е.
народов, до сих пор живущих в наследственном язычестве,
которые не являются, как мы говорим, цивилизованными.
Поверхностные исследования выявляют у них только дикие
сказания, более тщательные исследования находят у них
космологические мифы, и только терпение и глубокое знание
открывают у них философию и религию: настоящее поколение, в
котором "боги" вовсе не обязательно являются воплощением
чего-либо в большей или меньшей степени.>
И все же эти два понятия действительно стали перепутанными,
взаимосвязанными, или, может быть, они давным-давно были
разделены и с тех пор медленно, через лабиринт ошибок,
вслепую, беспорядочно движутся назад к объединению. Даже
волшебные сказки как целое имеют три ипостаси: Мистическое по
отношению к Сверхъестественному, Магическое по отношению к
Природе и Зеркало презрения и жалости по отношению к Человеку.
Важнейшей ипостасью Фаерии является вторая, Магическая. Но
степень, в которой появляются другие, если они вообще
появляются, меняется и может определяться рассказчиками
каждым по-своему. Магическое, волшебное в сказке можно
использовать как Mirour de l'Omme (магическое зеркало -
франц.), а можно (что гораздо сложнее) превратить в карету
Мистерии. По крайней мере, именно это пытался сделать Дж.
МакДональд, и когда это ему удавалось, у него получались
красивые и сильные сказки, такие как "Золотой ключ" (которую
он сам назвал волшебной сказкой), и даже когда это ему
частично не удавалось, как в "Лилит" (которую он назвал
романсэ - рыцарской сказкой).
Давайте на время вернемся к "супу", о котором я говорил выше.
Говоря об истории сказок и особенно волшебной сказки, мы можем
сказать, что Горшок Супа - Котелок Сказки, - кипит и кипит,
и в него постоянно добавляют новые приправы, и утонченные и,
грубые. Поэтому каждый конкретный случай, например, факт, что
сказка, напоминающая широко известную "Пастушку гусей" ( у
братьев Гримм), была о Берте Бродфут, матери Карла Великого, и
рассказана в тринадцатом веке, на самом деле ни в каком смысле
ничего не доказывает: ни того, что сказка в тринадцатом веке
уже сошла с Олимпа или Асгарда тем же путем, что и легендарные
короли древности, чтобы стать героями домашних сказок, ни
того, что она была, наоборот, на пути наверх. Как оказалось,
сказка широко распространена и не может повествовать ни о матери Карла Великого, ни о каком-либо другом историческом лице. И все же из этого факта самого по себе нельзя уверенно сделать вывод, действительно или нет эта сказка повествует о матери Карла Великого, хотя выводы подобного рода почти всегда делаются на основании свидетельств о распространенности. Такой вывод требует дополнительных подтверждений, вытекающих из особенностей, деталей сюжета, которые критик признал бы возможными в "действительности" в такой степени, что поверил бы в сказку, даже если бы нашлись другие упоминания о ней как о сказке, или это мнение должно основываться на существовании веских исторических свидетельств о том, что действительная жизнь Берты не имела ничего общего со сказкой, так что критик не поверил бы сказке, даже если бы допускал, что такое возможно в "реальной жизни". Ни у кого, я думаю, не возникло бы сомнений, что, как гласит предание, архиепископ Кентерберийский подскользнулся на банановой кожуре, поскольку в подобные смешные конфузы, если верить преданиям, неоднократно попадали многие люди, особенно благородные пожилые джентльмены. Критик не поверил бы в эту историю, если бы нашел в ней упоминание, о том, что архиепископу явился ангел (или фэйри) и сказал, что он поскользнется, если в пятницу наденет гетры. Критик также не поверил бы этой истории, даже если было бы установлено, что это происшествие случилось в период, скажем, между 1940 и 1945 годами. Довольно об этом. Этот вывод очевиден и сделан уже давно, но я рискну еще раз использовать его (хотя это слегка не соответствует моей цели), так как этим выводом часто пренебрегают те, кто занимается истоками сказок.
Так как же насчет банановой кожуры? Нам она будет интересна
только в случае, если ее отвергнут историки. Она становится
гораздо полезнее, когда ее отбрасывают. Историк скорее всего
скажет, что история с банановой кожурой "стала связываться с
именем Архиепископа", так же как он утверждает, опираясь на
весомое свидетельство, что "сказка "Пастушка гусей" в
дальнейшем стала связываться с именем Берты". Такие заявления
довольно безобидны в той области, которая стала известна как
"история". Но соответствует ли описание события тому, что
действительно произошло в процессе создания сказки? Лично я
так не думаю. Мне кажется, что ближе к истине будет
утверждение, что имя Архиепископа стали связывать с банановой
кожурой или что Берта постепенно превратилась в Пастушку
Гусей. А еще лучше сказать, что мать Карла Великого и
Архиепископ были положены в Горшок и, на самом-то деле, попали
в Суп. Они оказались всего лишь приправами, добавленными в
бульон. Для них это высокая честь, поскольку в Супе варится
многое, что старше, важнее, красивее, смешнее, страшнее, чем
было бы само по себе (если рассматривать это как факты
истории).
Кажется совершенно очевидными, что Артур, действительно
существовавшее лицо (хотя, вполне вероятно, не особо
значительное), также попал в Горшок. Там он долго
кипятился вместе с другими, более старыми персонажами и
сюжетами из мифологии и Фаерии и другими затерянными
историческими костями (такими, как оборона Альфреда от
датчан), пока не вышел оттуда Королем Фаерии. Подобная история
произошла с великим Северным "артурианским" двором
королей-защитников Дании, или, по древнеанглийской традиции,
Скилдингов. Король Хродгар и его семья имеют много явных
отметин истории, даже больше, чем Артур, тем не менее в более
старых (английских) сообщениях они ассоциируются со многими
персонажами и событиями волшебной сказки: они побывали в
Горшке. Но я обращаюсь теперь к следам старейших записанных
английских сказок, несмотря на факт, что они мало известны в
Англии, не для того, чтобы обсудить превращение
мальчика-медведя в рыцаря Беовульфа или объяснить вторжение
людоеда Гренделя в королевский зал Хродгара. Я хочу указать
на кое-что еще, что соедржит эта традиция: отдельный наводящий
на размышление пример отношения "элемента волшебной сказки" к
богам, королям и безымянным людям, иллюстрирующий (как я
думаю) мнение, что этот элемент не возникает и не исчезает, но
существует там, в Котле Истории и ждет великих персонажей из
Мифов Истории и пока безымянных Его или Ее, ждет того момента,
когда их бросят в кипящий бульон, всех вместе или по
очереди, не различая значения и старшинства.
Злейшим врагом короля Хродгара был Фрода, король Хетобардов.
Еще в странной истории дочери Хродгара Фревару мы слышим
отголоски сказки, необычной для северных героических легенд:
сын врага ее дома - Ингельд, сын Фроды - влюбился в нее и
женился на ней, вызвав тем самым множество бедствий.
Это чрезвычайно интересно и значительно. В основании этой
древней кровной вражды просвечивает фигура бога, которого
скандинавы зовут Фреем (Господом) или Ингви-фреем, а англы -
Ингом (в древней Северной мифологии и религии бог плодородия и зерна). Вражда королевских домов связана со священными местами культа этой религии. Ингельд и Фрода - в самих именах слышна связь с этой враждой. Фревару расшифровывается как "защита Господа". Другой важный момент из историй о Фрее (история рассказана гораздо позже, на староисландском) - история, где он влюбился издали в Гердру, дочь великана Гимира, врага богов, а позже женился на ней. Разве это доказывает, что любовь Ингельда и Фревару, да и сами они - "просто миф"? Я думаю, что нет. История часто похожа на "миф", потому что оба эти понятия в конечном счете состоят из одного и того же вещества. Допустим, что Ингельда и Фревару никогда не было на свете, а если они и существовали, то они никогда не любили друг друга, значит, свою сказку они заимствовали от мужчины и женщины, чьих имен не сохранила история, или, сказать точнее, попали в их сказку. Их кинули в Котел, где много вещей, обладающих великой силой, кипит столетиями на медленном огне, одна из которых - Любовь-С-Первого-Взгляда. Тоже самое происходит и с богами. Если бы юноша не влюбился в случайно встреченную незнакомую девушку и далее не обнаружил бы старую вражду родов, вставшую между ними и их любовью, тогда и бог Фрей с трона Одина никогда бы не разглядел и не полюбил Гердру, дочь великана. Говоря о Котле, не стоит забывать о Поварах. В Котле много всякой всячины, и нельзя сказать, что Повара черпают ковшом наугад. Их выбор важен. В конце концов боги есть боги, и это вопрос деталей, что именно сказки говорят о них. Так что мы можем допустить, что вероятнее всего сказка будет рассказывать о любви сына исторического короля, а это событие, естественно, произойдет в исторически существовавшей королевской семье, обычаи которой похожи на обычаи семей Золотого Фрея и Ванира, скорее, чем на обычаи Одина-Варвара, Чародея, кормящего ненасытное воронье, Повелителя Убитых. Неудивительно, что заговаривать означает и рассказывать сказку, и наводить чары на живых людей.
Но когда мы закончили наши исследования - собирание и
сравнивание сказок из множества мест, это можно сделать, -
объяснили повторяющиеся элементы, встречающиеся в разных
волшебных сказках (мачехи, заколдованные быки и медведи,
ведьмы-людоедки, запреты на имена и так далее) как остатки
древних ритуалов, некогда совершавшихся в повседневной жизни,
или верований, бывших некогда именно верованиями, а не
"фантазиями", - остается еще один момент, о котором часто
забывают: и сейчас сказки производят свое воздействие
всеми входящими в них элементами, такими как они есть.
Во-первых, они стары, и их древность привлекательна сама
по себе. Красота и ужас "Можжевелового дерева" с его
изысканным трагическим началом, отвратительным людоедским
варевом, ужасными костями, сверкающим мстительным
духом-птицей, возникающим из тумана, который поднимается от
дерева - все это осталось со мной с детства, и тем не менее
главный дух этой сказки всегда связывается не с красотой и
ужасом, но с расстоянием и бездной во времени, неизмеримой
даже двумя тысячами лет. Без костей и тушеной человечины, от
которой детей часто оберегают, читая им смягченную версию
Братьев Гримм<$FНе следует оберегать их от этого - уж лучше
оберегать от всей сказки, пока их восприятие не станет
сильнее.> - это видение многое теряет. Я не помню, что
когда-либо был травмирован ужасом из окружения волшебных
сказок, из каких бы мрачных верований и обрядов древности
они ни пришли. Сейчас такие сказки имеют мифический или общий
(неанализируемый) эффект, абсолютно никак не относящийся к
поискам Сравнительной Фольклористики, который она не сможет ни
испортить, ни объяснить; они открывают дверь в Другие Времена,
и если мы проходим через нее, лишь на мгновение оказываемся по
ту сторону двери, вне нашего собственного времени, вне Времени
вообще, может быть.
Если мы задержимся, чтобы не просто заметить, что эти старые
элементы до сих пор сохраняются, но чтобы задуматься,
как они сохраняются, то, как мне кажется, мы должны
заключить, что это происходит часто, если не всегда, именно
из-за литературного эффекта. Не мы и даже не Братья Гримм
первыми почувствовали это. Волшебные сказки, без сомнения,
такая порода, из которой никто, кроме опытного геолога, не
извлечет полезных ископаемых. Древний элемент может быть
выброшен, забыт, потерян или заменен другими ингридиентами с
большой легкостью, как показывают сравнения сказок с
относительно близкими вариантами. То, что было там, часто
может быть сохранено (или вставлено), потому что устный
рассказчик инстинктивно или сознательно чувствует их
литературную значимость.<$FСм. замечание в конце.> Даже когда
запрет в волшебной сказке, как можно догадаться, заимствован
из каких-то табу, существовавших некогда, вероятно, он
сохраняется в исторически более поздних вариантах
сказки благодаря огромной мифической значимости запрета.
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
[ 11 ]
[ 12 ]
[ 13 ]
[ 14 ]
/ Полные произведения / Толкиен Р.Р. / Рассказы
|
|
Регистрация
Дизайн сайта — aminis
