Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
 / Полные произведения / Тынянов Ю.Н. / Кюхля
Кюхля [16/17]
- Да-да, жарко, - протянул Вильгельм рассеянно и сказал, обращаясь не то к Фоме, не то к Ивану: - Как бы мне матушку повидать? (Он думал о Дуне.)
Фома сказал уверенно:
- Обладим. Они в рощу поедут покататься, и вы поедете. Там и встретитесь. Поезжайте хоть с Иваном. Только вот что, барин, свою одежу скидай, надевай крестьянскую.
Он крикнул в избу старуху и строго приказал:
- Собери барину одежу, какая есть: подавай тулуп, лапти, рубаху, порты. Поворачивайся, - сказал он, глядя на недоумевающее старухино лицо.
Вильгельм переоделся.
Через пять минут они с Иваном ехали в рощу по глухой боковой дороге.
- Милый; - говорил Иван, - этой дороги не то что люди, вояки не знают. Будь покоен. Цел останешься. Мы кульеру во какой нос натянем. (Фома ему проболтался.)
В роще уже дожидались Дуня и Устинька. Мать решили не тревожить и оставили дома. Дуня просто, не скрываясь, обняла Вильгельма и прикоснулась холодными с мороза губами к его губам.
Устинька, ломая руки, смотрела на брата. Потом она зашептала тревожно:
- Паспорт есть ли у тебя? Вильгельм очнулся.
- Паспорт? - переспросил он. - Паспорта никакого нет.
- Семен с тобой? - спросила Устинька.
- Со мной, не хотел одного отпускать.
- Молодец, - быстро сказала Устинька, и слеза побежала у нее по щеке. Она этого не заметила. Потом поправила шаль на голове и сказала торопливо: - Вы здесь подождите с Дуней. Я тебе паспорт привезу. И на дорогу соберу кой-чего. Не можешь ведь ты так налегке ехать.
- Ничего не собирай, ради бога, - сказал быстро Вильгельм, - куда мне? - Он улыбнулся сестре.
Устинька уехала. Они остались с Дуней вдвоем. Через полчаса Устинька вернулась с паспортом для Вильгельма и с отпускной для Семена.
- Ты в Варшаву иди, - шепнула она, - оттуда до границы близко. И запомни, Вильгельм, имя: барон Моренгейм. Это маменькин кузен. Он живет в Варшаве. Он человек влиятельный и тебя не оставит. Запомнил?
- Барон Моренгейм, - покорно повторил Вильгельм. Дуня, улыбаясь, смотрела на него, но слезы текли у нее по щекам.
Такой он запомнил ее навсегда, румяной от мороза, с холодными губами, смеющейся и плачущей.
- Барин, а барин, - сказал Иван, когда они возвращались, - ты послушай, что тебе скажу: твой Семен штучка городская. Он здешних дорог нипочем не знает. Я извозчик знаменитый. От Смоленска до Варшавы, почитай, двадцать годов ездил. Ты меня возьми с собой.
- Нет уж, Иван, - сказал Вильгельм и улыбнулся устало, - где тебе на старости лет в такой извоз ходить.
VIII
Белая дорога с верстовыми столбами однообразна.
Вильгельм спал, забившись в угол лубяной повозки, вытянув длинные ноги. Семен подолгу смотрел на снежные поля, клевал носом, время от времени оборачивался с облучка и заглядывал под навес возка: там моталось неподвижное лицо Вильгельма. Семен покачивал головой, напевал тихо себе под нос и похлестывал лошадей. Лошадей Устинья Карловна дала хороших. Чалка, с лысиной на лбу, была смирная и крепкая, вторая, серая, поленивей. Семен нахлестывал серую. Утром 6 января, одуревшие от дороги, они добрались до городского шлагбаума, за которым начинались уже окрестности Минска.
Вильгельм, съежившись, вошел в сторожевой домик и тотчас сбросил с себя шубу. Сторожевой солдат с трудом читал за столом затрепанные бумаги, водя пальцем. Рядом сидел еще один человек, невысокого роста, в форменной шинели, с маленьким сухим ртом и желчными глазами, не то жандармский унтер-офицер, не то городской пристав. Вильгельм бросил на стол свой паспорт и отпускную Семена и сел на лавку. Он вытянул ноги и стал ждать. Во всем теле была усталость, плечи ныли. Хотелось спать, и было почти безразлично, что вот сейчас солдат будет читать паспорт, спрашивать его и придется опять что-то говорить несуразное, называть какое-то чужое имя. "Семен все с лошадью возится, - подумал он, - наверное, голоден".
Он внезапно открыл глаза и увидел, что невысокий военный стоит за плечами сторожевого солдата и внимательно, с усилием вглядываясь, читает паспорт, шевеля губами. Солдат записывал в книгу для проезжающих Вильгельмов паспорт и бормотал под нос каждое слово.
- Служивший в Кексгольмском мушкатерском полку рядовым... Матвей Прокофьев сын Закревский... Белорусской губернии... из дворян, - бормотал солдат.
- Закревский, - прошептал, шевеля губами, военный и быстро оглядел Вильгельма. Вильгельм почувствовал, что он так глядел на него не в первый раз. Сердце вдруг заколотилось у него так, что он испугался, как бы этот стук не выдал его. Он опустил веки в ту самую минуту, когда военный должен был встретиться с его глазами, и сразу же убедился: все мелочи его лица и одежды ощупаны, проверены, учтены.
- Сколько лет? - тихо спросил военный у солдата. Солдат начал перелистывать паспорт.
- "Пашпорт сей дан в Санкт-Петербурге ноября 4-го дня 1812 года... от роду ему 26 лет".
- Двадцать шесть лет, - пробормотал военный, - в тысяча восемьсот двенадцатом году. - Он подумал немного. - Тридцать девять лет, - сказал он и взглянул искоса на Вильгельма. Вильгельм закрыл глаза и притворился, что дремлет. За годы он не беспокоился, в двадцать восемь лет его голова седела.
Солдат записал наконец имя и звание бывшего рядового Кексгольмского мушкатерского полка, который в походах, отпусках и штрафах не бывал, и сказал Вильгельму:
- Готово.
Вильгельм сунул паспорт за пазуху и встал. Маленький военный писал что-то у стола, заглядывая время от времени в окно, где Семен возился, подправляя чеку в возке. Вильгельм вышел и, согнувшись, все еще чувствуя на себе шарящие глаза, влез в повозку. Сторожевой солдат поднял шлагбаум.
- Гони, - сказал тихо Вильгельм Семену. Сторожевой солдат посмотрел им вслед и пошел к дому. На пороге ждал его маленький военный.
- Подавай лошадь! - закричал он и бешено взмахнул маленькой желтой рукой. - Подавай сейчас же! - крикнул он, полез в боковой карман и пробежал глазами исписанную со всех сторон бумагу.
Через пять минут военный гнал к городу. Он вез бумагу, в которой были записаны приметы проезжающего.
IX
В тот же день к вечеру Вильгельма, дремавшего тяжелой дремотой в возке, разбудил Семен громким шепотом:
- Вильгельм Карлович, проснитесь, дело неладно, верховые за нами.
Вильгельм не сразу проснулся. Ему снились какие-то обрывки, несвязные движения, лица, маленький черный человек с хищным носом, ротмистр Раутенфельд или Розенберг, говорил о чем-то человеку с белым плюмажем. Вильгельм понял, что это они о нем говорят.
- Верховые, - говорил ротмистр, - проснитесь! Повозка подпрыгнула на ухабе, Вильгельм привскочил и проснулся.
- Где? - спросил он, все еще не сознавая хорошенько, в чем дело.
Семен указал кнутом назад влево. Вильгельм высунул голову из возка и очнулся окончательно. На повороте, вдали летели по дороге трое каких-то всадников. Они были еще далеко, лица и одежда их были не видны.
- Гони, - сказал Вильгельм тихо, - вовсю.
Семен закричал, загикал, хлестнул по лошадям, и повозка, подпрыгивая на ухабах, понеслась. Мелькнула опушка леса, какая-то придорожная изба. Лошади мчались.
Осенью 1825 года начали чинить Минский тракт. Старая дорога от Минска к Вильно давно уже не годилась: грунт был подмыт и по самой середине дороги образовалось болото. Дорогу временно отвели сажен на сто в сторону. Но тут подошла зима, работы были брошены. В этом месте Минский тракт раздваивался, дорога шла в двух направлениях. Одна дорога была непроезжая - вела в болото.
Вильгельм высунулся из возка:
- Что же ты стал, гони, Семен!
- Куда гнать-то, - сказал Семен, не оборачиваясь, - налево или направо?
Вильгельм оглянулся: верховых не было видно, они исчезли за поворотом дороги. "Налево? Направо? Как тут узнать, куда свернет погоня?"
- Налево! - прокричал он.
Повозка покатилась налево. Впереди было болото.
Не прошло и десяти минут, как трое верховых добрались до того места, где Минский тракт расходился в разные стороны.
- Куда же теперь ехать? - спросил один, плотный, в полицейской форме, неловко державшийся в седле. - Да, впрочем, не может быть того, чтобы они на старую дорогу поехали.
- Как знать, - сухо отвечал маленький военный с тонким ртом и желчными глазами. Он подумал немного. - Зыкин! - закричал он, придерживая горячившуюся лошадь. Молодой солдат вытянулся перед ним на лошади. - Зыкин, поезжай налево, оружие есть?
- Слушаю, ваше благородие, - весело ответил солдат и повернул лошадь.
X
Дорога кончилась. Впереди было непроезжее, покрытое тонким льдом болото. Лошади, загнанные, тяжело храпели, шли шагом и только вздрагивали от кнута. - Хоть бы за деревья загнать, - сказал Семен сурово.
- Какие деревья? - спросил Вильгельм, повернул голову и увидел: в стороне, по правую руку от пути, которым ехала повозка, стояли двумя шпалерами черные, голые деревья.
Он выскочил из повозки. Семен слез с облучка, повел лошадей на поводу, а Вильгельм подталкивал повозку сзади. Кое-как добрались до деревьев, выбрали место погуще, повалили повозку и стали ждать. Деревья были шагах в двухстах от того места, где исчезали всякие признаки дороги.
Через минут десять послышался топот, и показался молодой солдат на коне. Он со вниманием посмотрел на следы повозки и спешился. Вильгельм ясно видел его лицо, худощавое, с голубыми глазами. Солдат остановился, вытащил из кармана кисет с табаком и стал закуривать. Закурив, он еще раз посмотрел вдаль, на порушенный снег, как будто недоумевал, что ему с этим делать. Вильгельм лежал, притаившись за повозкой. Он слышал рядом с собой громкое дыхание Семена.
"Господи, хоть бы лошади не заржали", - подумал он. Лошади стояли смирно. Семен смотрел поверх возка на солдата.
Солдат все еще стоял на том же месте, не решаясь ни идти дальше по неизвестной дороге, ни поворотить назад.
Наконец он оглянулся вокруг себя, лениво махнул рукой, выплюнул докуренную цигарку, затоптал в снег и сплюнул. Потом сел на коня и шагом поплелся обратно.
XI
От Литовского Военного Губернатора,
Генерала от инфантерии Римского-Корсакова.
К Его Высокопревосходительству
Господину Военному министру.
Вследствие отношения ко мне Вашего Высокопревосходительства от 4-го сего генваря, № 78, по Высочайшему Его Императорского Величества повелению последовавшего, я предписал 12-го числа сего месяца Виленскому и Гродненскому гражданским губернаторам о учинении по губернии строжайшего розыскания к отысканию и поимке по приложенным при том отношении описаниям примет скрывшегося мятежника коллежского асессора Кюхельбекера, участвовавшего в происшествии, случившемся в С.-Петербурге в 14 день декабря 1825 года, и сделать повсеместное объявление, что, если где окажется кто-либо его скрывающий, с тем поступлено будет по всей строгости законов против скрывающих государственных преступников. Вчерашнего же 16 генваря, в 6 часов вечера, я получил с нарочным от Минского г. гражданского губернатора отношение от 15 генваря, № 466, в котором прописывает: что два человека, весьма по близким сходствам примет Кюхельбекера, проехали недавно мимо Минска по Виленскому тракту, - и по сему он, губернатор, отправил в погонь за ними минского частного пристава Бобровича к Вильне и далее, где надобность востребует; а ко мне, препровождая описание тех двух человек насчет одежды, обуви, лошадей и повозки, просит моего распоряжения - об оказании тому чиновнику пособия. Упомянутый частный пристав Бобрович, по прибытии в Вильно, подал мне рапорт, что он не мог почерпнуть никакого следа направления тех людей по тракту из Минска в Вильно. Почему от Виленского гражданского губернатора предписано 16 генваря с нарочным земским исправником по всем от Вильны к границе трактам - о поимке тех двух людей, - если бы они где-либо оказались или были настигнуты; о чем сообщено от него начальнику Ковенского Таможенного Округа, а от меня, того же 16 числа, послано по эстафете Гродненскому гражданскому губернатору описание их повозки, пары лошадей, одежды и обуви (сообщенное мне от Минского губернатора) и предписано, дабы тотчас с нарочным велел всем земским исправникам, в особенности пограничных уездов, и к Брестскому городничему, дабы в случае появления где-либо в уезде или на границе в Гродненской губернии сказанных двух человек по описанным проясним и новым приметам тотчас были они схвачены и взяты под стражу окованные; если же получится сведение о направлении их в Волынскую губернию, то в ту же минуту отправиться исправнику за ними в погонь и, захватив их, содержать окованных под стражей. А о равномерном по сему действии на границе и по таможенной части сделаны начальником Ковенского и Гродненского таможенных округов отзывы. Сего же числа Виленский полицеймейстер подал ко мне записку, в подлиннике при сем прилагаемую, по которой ныне же послан в местечко Поланген полицейский чиновник, а по возвращении его буду иметь честь Ваше Высокопревосходительство о последствиях уведомить. Генерал от инфантерии Римский-Корсаков. Вильно 17 генваря 1826 г. № 146. По сведениям о сыскивающемся по Высочайшему повелению мятежнике коллежском асессоре Кюхельбекере известно, что сестра его в замужестве есть за смоленским помещиком Глинкою, у которого он, Кюхельбекер, был и, взяв там пару лошадей и одного человека, отправился к Минску; 6 или 7 генваря проезжал станцию Юхновку, по тракту от Смоленска к Минску; а 10-го числа подобных примет два человека замечены были проезжающими в город Минск; и тут уже потерян их след. Но как полагать должно, что преступник сей имеет намерение пробраться за границу, то весьма быть может, что он взял свое направление на Поланген, где может иметь удобность проехать границу, по начальству над оною родственника сестры своей Глинки. Приметы, под коими скрывается сей преступник, есть следующие: лошади две крестьянские, одна из них рыже-чалая, с лысиной на лбу, другая - серая. В возке, обитом лубом, с одним отбоем, а с другой стороны без оного; люди: 1-й (который должен быть Кюхельбекер) - росту большого, худощав, глаза навыкате, волоса коричневые, рот при разговоре кривится, бакенбарды не растут, борода мало зарастает, сутуловат и ходит немного искривившись; говорит протяжно, от роду ему 30 лет, в одежде под низом - простая крестьянская короткая шуба, наверх оной надевает тулуп, покрытый рипсом или чем другим - цвету желто-зеленого, обвязывается платком большим желтого цвета; шапка крестьянская, черной овчины, круглая, с верхом черным; 2-й - росту среднего, одежда на нем: шубенка худая под низом, наверх надевает шинель синего сукна; шапка светло-серая с козырьком. Оба они ходят иногда в сапогах, а иногда в лаптях. Виленский полицеймейстер Шлыков. XII Из Минска в Слоним, из Слонима в Венгров, из Венгрова в Ливо, из Ливо в Окунев, мимо шумных городишек, еврейских местечек, литовских сел тряслась обитая лубом повозка, запряженная парой лошадей: одной чалой, с белой лысиной на лбу, другой - серой. Серая в пути притомилась, в Ружанах Вильгельм ее продал цыгану-барышнику. У Цехановиц ночевали в деревне, на постоялом дворе. Только что легли спать, раздался осторожный стук в окно. Вильгельм вскочил и сел на лавку. - Стучат, - тихо сказал он Семену. Мимо прошел хозяин. - Не лякайтесь, не лякайтесь, панове, - сказал он спокойно. В горницу вошли три молодых еврея. За ними шел еврей постарше. Они расположились на лавке и тихо заговорили между собой. Вильгельм понимал их разговор. К удивлению его, они говорили певуче на диалекте, близком к старому верхненемецкому языку. Это были контрабандисты. Вильгельм осторожно подошел к ним и сказал по-немецки, стараясь произносить как можно ближе к диалекту, ими употребляемому: - Не можете ли вы меня переправить за границу? Контрабандисты внимательно на него взглянули, посмотрели друг на друга, и старший сказал: - Будет стоить две тысячи злотых. Вильгельм отошел и сел на лавку. У него было только двести рублей, которые дала ему Устинька. Они дождались утра и поехали дальше. Опять корчма. Сидя в корчме, Вильгельм призадумался. Дальше ехать вдвоем с Семеном в лубяном возке нельзя было. Нужно было пробираться одному. Вильгельм посмотрел на Семена и сказал ему: - Ну, будет, Семен, поездили. Он страшно устал за этот день, и Семен подумал, что Вильгельм хочет заночевать в корчме. - Все равно, можно и подождать. До ночи недалеко, - сказал он. - Нет, не то, - сказал Вильгельм. - А поезжай домой. Будет тебе со мной возиться. Дальше вдвоем никак невозможно. Вильгельм спросил у хозяина бумаги, чернил, сел за стол и начал писать Устиньке письмо. Он прощался с нею, просил молиться за него и дать вольную другу его Семену Балашеву. Семен сидел и исподлобья на него поглядывал. - Как же так, все вместе, а теперь врозь? - спросил он вдруг у Вильгельма, как бы осердившись Вильгельм засмеялся невесело. - Да так и все, любезный, - сказал он Семену. - Сначала вместе, а потом врозь. Вот что, - вспомнил он, - бумага-то твоя при тебе? Семен пошарил за пазухой. - Нету, - сказал он растерянно, - нету бумаги, никак обронил где-то? Вильгельм всплеснул руками: - Как же ты теперь домой поедешь? Он подумал, потом вытащил свой паспорт и протянул его Семену. - Бери мой паспорт. Все равно, как-нибудь дойду. Семен взял паспорт, начал его с мрачным видом перелистывать и потом сказал нерешительно: - Здесь по пашпорту тридцать девять годов, а мне по виду барышни только что двадцать дают. Вам пашпорт самим нужен. Семену было двадцать пять лет, но он был моложав. - Тогда брось его, - сказал Вильгельм равнодушно. - Пожалуй, и впрямь не годится паспорт: его у нас все равно тогда списали в точности, теперь, наверное, все знают. Ну, с богом, собирайся, - сказал он Семену. - Дома поклон всем передай, письмо не оброни. Устинье Карловне отдашь. Он проводил Семена на двор. Семен сел в возок, потом, всхлипнув, выскочил, обнял крепко Вильгельма и хлестнул чалку. XIII Семен доехал до Ружан. В Ружанах была ярмарка. Он пошел бродить по ярмарке. Денег у него не было, и он решил продать чалку с возком. Два цыгана остановились перед ним. Они долго торговались, смотрели коню в зубы, хлопали по ногам, щупали повозку. Наконец сошлись и вручили Семену двадцать карбованцев. Но когда Семен хотел расплатиться на постоялом дворе, хозяин попробовал карбованец на зуб и сказал равнодушно: - Фальшивый, не возьму. Семен свету не взвидел. Он бросился назад на ярмарку, отыскал цыган и начал кричать, чтобы они либо отдали ему лошадь с повозкой, либо дали настоящие деньги. Молодой цыган закричал пронзительно: - Фальшивые деньги дает! Семен ударил его в висок. Три цыгана обхватили его за руки, и началась драка, потом драка утихла, цыгане бросили его. Семен протер глаза и увидел перед собой двух жандармов. XIV 19 января Вильгельм вошел в Варшаву. Он прошел по окраине Пражского предместья и стал искать харчевни. Перед одной харчевней толпился народ читал какое-то объявление. - "По-че-му по-ста-вля-ет-ся, - тянул по слогам толстый человек в синей поддевке, по-видимому лавочник, - ...ставляется", - дальше оп прочесть не мог. - "В непременную", - прочел он наконец сразу и крякнул с удовлетворением. - Что ж, читать не умеешь? - сказал ему мещанин с острой бородкой. "В непременную обязанность всем хозяевам". Лабазник угрюмо покосился на мещанина. - Тоже грамотей, - сказал он и отошел. Мещанин складно и торжественно прочел объявление: - "Декабря 30 дня 1825 года. Санкт-петербургский обер-полициймейстер Шульгин первый", - закончил он, любуясь порядком официального языка. Вильгельм издали видел их. Втянув голову в плечи, он зашел за угол харчевни и подождал, пока все разойдутся. Тогда он подошел к столбу и стал читать: Объявление По распоряжению Полиции отыскивается здесь Коллежский Асессор Кюхельбекер, который приметами: росту высокаго, сухощав, глаза навыкате, волосы коричневые, рот при разговоре кривится, бакенбарды не растут; борода мало заростает, сутуловат и ходит немного искривившись; говорит протяжно, от роду ему около 30-ти лет. - Почему поставляется в непременную обязанность всем хозяевам домов и управляющим оными, что естьли таких примет человек у кого окажется проживающим или явится к кому-либо на ночлег, тот час представить его в Полицию; в противном случае с укрывателями поступлено будет по всей строгости законов. Декабря 30 дня 1825 года. С.-Петербургский Обер-Полициймейстер Шулъгин 1-й. Вильгельм смотрел на афишу. Его имя, напечатанное четко на сероватой бумаге, показалось ему чужим, и только по стуку сердца он понял, что его, его, Вильгельма, разыскивают, ловят сейчас. И он пошел по предместью. Он знал, что ему нужно делать, - нужно было пойти сейчас отыскать Есакова, его лицейского друга, или барона Моренгейма, о котором говорила ему Устинька. Сделать это было не так трудно. Но странное чувство охватило Вильгельма. Все представилось ему необычайно сложным. Он проделал с Семеном тысячи верст, и вот теперь, когда оставалось всего пятнадцать, он начал колебаться. Он не боялся того, что о нем висит объявление и его могут арестовать, - подъезжая к любой деревушке или постоялому двору, он каждый раз был заранее готов, что вот-вот его схватят, - дело было не в этом, а он робел своей мысли о том, что через два-три часа он может быть свободен навсегда. Когда его преследовали, - он убегал и прятался. Сейчас погоня расплылась, она была в самом воздухе, вот в этих объявлениях, расклеенных на столбах. Он не знал, что ему делать с этим, как шахматный игрок, перед которым вдруг открылось слишком широкое поле. И опять - на стене дома - объявление. Дом мирный, окна в занавесках. В одном окне мальчик играет с ленивым котом, щекочет его; кот лег на спину, зажмурил глаза и изредка, для приличия, цапает лапкой мальчика. Вильгельм загляделся на них. Какая чепуха эти шутовские приметы, как бессмысленно рядом с его именем - чужое имя какого-то полицейского. "Шульгин 1-й" - он пожал плечами. Механически он уходил все дальше от этих двух объявлений, как будто в них, в этих сероватых листках, были последние, отставшие догонщики. А через полчаса он потерял нить. Предместье с нерусскими улицами и домами начало казаться ему уже заграничным городом. Он израсходовал запас страха во время пути. С любопытством он присматривался к редким прохожим, читал вывески. Он думал теперь как бы издалека, о том, что ему угрожало, вспомнил, как близок был от пропасти, но пропасть была уже далеко позади, все это давно миновало. "Вильгельм Кюхельбекер" на афише было только имя, а не он сам, так же как только именем был этот Шульгин. Изредка он опоминался, принуждая себя к страху, заставляя себя сообразить, что он еще в России, границы еще не перешел, что ее еще только предстоит перейти. Он заставлял себя думать об этом, думал, но понять этого не мог. Мысль заленилась. - Всякий грамотный человек мог получить благодарность Шульгина 1-го при одном взгляде на худощавого, высокого, с выпуклыми глазами и задумчивым взглядом человека, который бродил без цели по Пражскому предместью. Не доходя Гроховского въезда, на площади, он встретил двух военных. Один из них, коренастый, рыжеусый, с веснушками, был, судя по погонам, унтер-офицер гвардейского полка, другой был простой солдат. Унтер-офицер нес с собой папку с делами. Увидев Вильгельма, он зорко посмотрел на него. "Уйти, уйти", - подумал Вильгельм. И подошел к унтер-офицеру. - Будьте любезны, - сказал он, слегка ему поклонившись, - сообщите мне, здесь ли квартирует гвардейская конная артиллерия. Рыжеусый унтер-офицер смотрел на него внимательно. Человек, одетый в тулуп, крытый китайкою, из-под которого виднелся простой нагольный тулуп, в кушаке и русской шапке, выражался необыкновенно учтиво. - Нет, - сказал унтер-офицер, вглядываясь в Вильгельма, - конная артиллерия в городе стоит, а тут Прага. А вам на какой предмет? - Мне тут необходимо зайти к одному офицеру. Он артиллерийской ротой командует. Его зовут Есаков, - сказал Вильгельм и сам удивился своей словоохотливости. - Можно проводить, - сказал, сдвинув брови, унтер-офицер. - Благодарю покорно, - ответил Вильгельм, глядя в маленькие серые глаза. "Бежать, уйти сейчас же". Он быстрыми шагами пошел прочь. "Не оглядываться, только не оглядываться". И он оглянулся. Рыжеусый унтер стоял еще с солдатом на месте и смотрел пристально, как Вильгельм, сутулясь, переходил площадь. Потом он быстро сказал несколько слов солдату и, увидев взгляд Вильгельма, закричал: - Подождите! Вильгельм быстро шел по улице предместья. Унтер, отдав папку солдату, побежал за ним. Он схватил за руку Вильгельма. - Стой, - сказал он Вильгельму строго. - Ты кто такой? Вильгельм остановился. Он посмотрел на унтера и спокойно, почти скучно, ответил первое попавшееся на язык: - Крепостной барона Моренгейма. - Ты говоришь, тебе в конную артиллерию нужно? - сказал унтер, приблизив веснушчатое лицо к лицу Вильгельма. - Пойдем-ка, я тебя сейчас провожу в конную артиллерию. Вильгельм посмотрел на унтера и усмехнулся. - Стоит ли вам беспокоиться по пустякам, - сказал он, - я сам найду дорогу в город. Он сказал это и тотчас услышал собственный голос: голос был глухой, протяжный. - Никакого беспокойства, - строго сказал унтер, и Вильгельм увидел, как он знаками подзывает солдата. Он не чувствовал страха, только скуку, тягость, в теле была тоска да, пожалуй, втайне желание, чтобы все поскорее кончилось. Так часто ему случалось думать о поимке, что все, что происходило, казалось каким-то повторением, и повторение было неудачное, грубое. Он пошел прочь, прямыми шагами, зная, что так надо. - Стой! - заорал унтер и схватил его за руку. - Что вам нужно? - спросил Вильгельм тихо, чувствуя гадливость от прикосновения чужой, жесткой руки. - Уходите прочь. - Рот кривит! - кричал унтер, вытаскивая тесак из ножен. - Прочь руки! - сказал в бешенстве Вильгельм, сам того не замечая, по-французски. - Васька, держи его, - сказал деловито унтер солдату, - это о нем давеча в полку объявляли. Вильгельм смотрел бессмысленными глазами на веснушчатое лицо, сбоку. "Как просто и как скоро". Через полчаса он сидел в глухом, голом каземате; дверь открылась пришли его заковывать в кандалы. КРЕПОСТЬ I Путешествия у Кюхли бывали разные. Он путешествовал в каретах, на кораблях, в гондоле, в тряской мужичьей телеге. Он путешествовал из Петербурга в Берлин и в Веймар, и в Лион, и в Марсель, и в Париж, и в Ниццу - и обратно в Петербург. Он путешествовал из Петербурга в Усвят, Витебск, Оршу, Минск, Слоним, Венгров, Ливо, Варшаву и обратно в Петербург. Последнее свое обратное путешествие он совершил не один: тесно прижавшись к нему, сидели конвойные; и хоть путешествие с Семеном было не очень удобно, но теперь было неудобнее во сто крат: ручные и ножные кандалы были страшной тяжести, стирали кожу, разъедали мясо и при каждом шаге гремели. И наступили предпоследние странствия Кюхли: Петропавловская крепость Шлиссельбург - Динабургская крепость - Ревельская цитадель - Свеаборг. Самые для него радостные. Потому что, когда человек путешествует по своей воле, это значит, что в любое время, если есть деньги и желание, он может сесть на корабль, в карету, в гондолу - и ехать в Берлин, и в Веймар, и в Лион. И, когда человек путешествует не по своей воле, но для того, чтобы избегнуть воли чужой, - он надеется ее избежать. И тогда он не смотрит на небо, на солнце, на тучи, на бегущие версты, на запыленные зеленые листья придорожных дерев - или смотрит бегло. Это оттого, что оп стремится вдаль, стремится покинуть именно вот эти тучи, и придорожные дерева, и бегущие версты. Но когда человек сидит под номером шестнадцатым - и ширины в комнате три шага, а длины - пять с половиной, а лет впереди в этой комнате двадцать, и окошко маленькое, мутное, высоко над землей, - тогда путешествие радостно само по себе. В самом деле, не все ли равно, куда тебя везут, в какой каменный гроб, немного лучше или немного хуже, сырее или суше? Главное - стремиться решительно некуда, ждать решительно нечего, и поэтому ты можешь предаваться радости по пути - ты смотришь на тучи, на солнце, на запыленные зеленые листья придорожных дерев и ничего более не хочешь - они тебе дороги сами по себе. А если ты несколько месяцев кряду видишь всего-навсего два-три человеческих лица, и то сквозь четырехугольник, прорезанный в двери, из-за приподнимающейся темной занавески, а лицо это - лицо часового или надсмотрщика, с пристальными глазами, - то к деревьям и тучам и даже придорожным верстам ты начинаешь относиться как к людям - каждое дерево имеет свою странную, неповторимую физиономию, иногда даже сочувственную тебе. И ты пьешь полной грудью воздух, хоть он и не всегда живительный воздух полей, а чаще воздух, наполненный пылью, которую поднимает твоя гремящая кибитка. Потому что в камере твоей воздух еще хуже. И если даже нет кругом ни дороги, ни деревьев, ни тонкого запаха навоза сквозь дорожную пыль, если ты сидишь в плавно качающейся каюте тюремного корабля, душной и темной, немногим отличающейся от простого дощатого гроба, то все же ты испытываешь радость, - потому что гроб твой плавучий, потому что ты чувствуешь движение и изредка слышишь крики команды наверху, - в особенности если тебя везут из Петропавловской крепости, в особенности же если только двенадцать дней назад на твоих глазах повесили двоих твоих друзей и троих единомышленников. Ты можешь закрыть глаза, ты можешь отдаться движению корабля, успокаивающему нас, ибо оно всегда в лад с движением нашей крови. Ты можешь постараться задремать - хоть на полчаса, хоть на десять минут - и не видеть, как срывается с виселицы полутруп в мешке и кричит голосом твоего друга - высокого поэта и друга, который когда-то гладил твою руку: - Вы, генерал, вероятно, приехали посмотреть, как мы умираем в мучениях. И ты можешь на полчаса - или на десять минут - забыть грубый крик: - Вешайте скорее снова! Все это ты можешь забыть под глухие, как бы подземные толчки безостановочного движения корабля. И, если тебе удастся заснуть, ты сможешь позабыть лицо своей невесты, и матери, и друзей; а заснуть ты должен и должен забыть, потому что ты был осужден на смерть, а теперь осужден на жизнь, - и впереди десятки лет одиночной тюрьмы, которую даровали тебе из милости. И твоя каюта лучше, чем камера в три шага ширины и пять с половиной шагов длины, если даже тебя сонного с постели взяли и завязали тебе глаза и так посадили в этот темный плавучий гроб, и если ты даже не знаешь, куда тебя везут, - и если ты даже знаешь, что везут тебя в Шлиссельбург. Потому что - под тобою движение и слабый плеск воды, бьющей в бока корабля, журчащей безостановочно, - движение, которое в лад с твоей движущейся в жилах кровью! II В Закупе, все в том же помещичьем доме, жили две вдовы: Устинья Яковлевна и Устинья Карловна. Устинья Яковлевна была уж очень стара, но держалась бодро. Устинька тоже заметно состарилась. Дети росли. Митенька был способный мальчик, но характером несколько напоминал Устинье Яковлевне дядю Вилли. Устинья Яковлевна об этом не говорила Устиньке, а Митеньку тайком баловала. В деревне было все то же. Только Иван Летошников, старый Вильгельмов приятель, умер: замерз пьяный на дороге. Приходил иногда на праздниках Семен, который жил теперь по вольной в городе; он остался все тем же весельчаком и забавником, от которого фыркала девичья, но стал немного прихрамывать - кандалы разъели ему левую ногу: два года просидел Семен в Гродненской крепости. С Семеном Устинья Яковлевна разговаривала по целым дням - не было ни Вильгельма, ни Мишеньки, и Семен ей рассказывал о них. Покачивая старушечьим лицом в очках, Устинья Яковлевна слушала о проказах Вильгельма Карловича и улыбалась. Потом она отпускала Семена и садилась писать письма "мальчикам" - письма ее были огромные, и писала она мелким, узеньким почерком. Приходили письма от "мальчиков" - от Вильгельма и Мишеньки. Мишенька на каторге, в Сибири, - Вильгельм... ни мать, ни сестра не знают, где Вильгельм. На его письмах каждый раз тщательно кем-то бывало вымарано обозначение места и густой краской замазан штемпель. Тогда обе вдовы запирались на целый день - от детей, Дети бегали, прыгали, шалили. Митенька подолгу простаивал у дверей и старался услышать, о чем говорят бабка и мать. Но они говорили тихо; и стоять у дверей ему скоро надоедало. Где Вильгельм? Никто не знает. Обо всех других известно, где они и что с ними, - и только о Вильгельме да еще об одном - Батенкове - никто ничего не знает. Его письма приходили как бы с морского дна. Устинья Яковлевна была у "самой", у Марии Федоровны, но Мария Федоровна и разговаривать с ней не стала о Вильгельме - она просто молчала в ответ, а потом, в конце аудиенции, сказала холодно: - Сожалею вас глубоко, ma chиre Justine, что у вас такой сын. И больше Устинья Яковлевна у Марии Федоровны не бывала. Уезжала и Устинька в Петербург - хлопотать. В эти дни Устинья Яковлевна была особенно спокойна и приветлива; детей не бранила, читала какую-то книгу. Она знала, что если ее Устинька хочет чего-нибудь добиться, то непременно добьется. Устинька была неугомонная хлопотунья, а для Вильгельма ей ничего не было трудно. Устинька пробыла в Петербурге с месяц, и все это время Устинья Яковлевна была спокойна и ровна. Устинька приехала. Мать посмотрела на ее лицо, ничего не спросила и ушла в свою комнату. Там она сидела до сумерек, а потом вышла как ни в чем не бывало и, как будто Устинька и не уезжала, стала говорить с ней о делах. Мать знала, что друзья не оставляют Вильгельма, что Саша Грибоедов, который занимает очень важный пост на Востоке, хлопочет уже давно о том, чтобы Вильгельма перевели на Кавказ, что Саша Пушкин, который теперь при дворе, хочет говорить с царем о Вильгельме и только ждет удобного случая, и охотно верила каждому слуху, что вот-вот Вильгельма переведут на Кавказ или даже сюда, в деревню. Раз она даже начала убирать комнату, в которой раньше жил Вильгельм, что-то переставляла в ней, приводила в порядок книги. Но дочери она ничего при этом не сказала, а та не спрашивала. Однажды приехала в Закуп Дуня. И мать и дочь знали, что Дуня любит Вильгельма. Она уже не была, как раньше, веселой и молоденькой девушкой, но быстрая и уверенная походка была у ней все та же, и так же быстры и легки были ее решения. С ней было необыкновенно все просто и ясно. Она прогостила в Закупе дня два, и в последний день и мать и дочь о чем-то говорили с ней тихо и сторожась от детей - дети знали, что, когда мать и бабка говорят между собой тихо, дело идет о дядьях. Потом Дуня крепко расцеловала детей, уехала, и обе вдовы стали ждать. Дуня поехала к царю - просить разрешения отправиться к Вильгельму и с ним обвенчаться. У нее были высокие связи, сам Бенкендорф обещал, что царь ее примет. И царь принял ее. Дуня склонилась перед ним в глубоком реверансе. Николай вежливо встал с кресла и пригласил жестом сесть. - Я к вашим услугам, - сказал он, скользя холодными глазами по ее лицу, груди, стану, рукам. Дуня покраснела, но сказала спокойно: - Ваше величество, у меня к вам просьба, исполнение которой может сделать меня счастливой на всю жизнь, а неисполнение несчастной. - Служить счастию женщин - долг столь же лестный, сколь и неблагодарный, - улыбнулся одними губами Николай, не переставая скользить взглядом по девушке. - У меня есть жених, ваше величество, - сказала тихо Дуня, - и от вас зависит, смогу ли я с ним соединиться. - Хотя исполнение вашего желания и требует известной доли самопожертвования, - посмотрел в глаза Дуне Николай, - но я вас слушаю: чем могу быть полезен? - Имя моего жениха Вильгельм Кюхельбекер, - ска-сала Дуня тихо, выдерживая взгляд царя. Губы Николая брезгливо сморщились, и он откинулся в креслах, потом усмехнулся: - Сожалею о вас. - Ваше величество, - сказала Дуня умоляюще, - я готова последовать за моим женихом всюду, куда будет нужно. - Это невозможно, - возразил Николай холодно, не переставая смотреть на нее. - Ваше величество, я готова идти на каторгу, в Сибирь, всюду, повторила Дуня. - Что же вас ждет там? Не лучше ли отказаться от такого жениха? Николай снова поморщился. Дуня сложила руки: - Вы заставили бы смотреть на вас как на избавителя, если бы согласились на это. Николай встал. Дуня поспешно поднялась. Он слегка улыбнулся : - Это невозможно. - Почему, ваше величество? Николая покоробило. - Когда я говорю, что это невозможно, - излишне спрашивать о причинах. Но если вы желаете знать причины, - прибавил он, опять улыбаясь, извольте: ваш жених в крепости, а жениться, находясь в одиночном заключении, неудобно. III Вильгельм писал матери, что здоров и спокоен. И это была правда, по крайней мере наполовину. Он успокоился. Полковник сам запер за ним дверь. Ключ был большой, тяжелый, похожий на тот, которым в Закупе сторож запирал на ночь ворота. У Греча была своя типография, у Булгарина был журнал, у Устиньки - дом и двор, у полковника - ключи. Только у Вильгельма никогда ничего не было. Его сажал за корректуры Греч, ему платил деньги Булгарин, а теперь этот старый полковник с висячими усами запер его на ключ. Это все были люди порядка. Вильгельм никогда не понимал людей порядка, он подозревал чудеса, хитрую механику в самом простом деле, он ломал голову над тем, как это человек платит деньги, или имеет дом, или имеет власть. И никогда у него не было ни дома, ни денег, ни власти. У него было только ремесло литератора, которое принесло насмешки, брань и долги. Он всегда чувствовал - настанет день, и люди порядка обратят на него свое внимание, они его сократят, они его пристроят к месту. Все его друзья, собственно, заботились о том, чтобы как-нибудь его пристроить к месту. И ничего не удавалось - отовсюду его выталкивало, и каждое дело, которое, казалось, вот-вот удастся, в самый последний миг срывалось: не удался даже выстрел. И вот теперь люди порядка водворили его на место, и место это было покойное. Для большего спокойствия ему не давали первые годы ни чернил, ни бумаги, ни перьев. Вильгельм ходил по камере, сочинял стихи и потом учил их на память. Память ему изменяла - и стихи через несколько месяцев куда-то проваливались. Когда-то, когда он жил у Греча и работал у Булгарина, Вильгельм чувствовал себя Гулливером у лилипутов. Теперь он сам стал лилипутом, а вещи вокруг - Гулливерами. Огромное поле для наблюдений - окошко наверху, в частых решетках. Праздник, когда мартовский кот случайно забредет на это окошко. О, если бы он замяукал! И выгнул бы спинку! Топографию камеры Вильгельм изучал постепенно, чтобы не слишком быстро ее исчерпать. На сегодня - осмотр одной стены, - несколько вершков, разумеется, - на завтра другой. На стенах надписи, профили, женские по большей части, стихи. "Брат, я решился на самоубийство. Прощайте, родные мои". (Гвоздиком, длинные буквы, неровные, но глубокие - уцелели от скребки.) "Hier stehe ich. Ich kann nicht anders. F. S." 1 (Чрезвычайно ровные, аккуратные буквы, по законченности букв - вероятно, ногтем.) "Осталось 8 лет 10 месяцев. Болен". (Широкие буквы - может быть, шляпкой гвоздя.) 1 На том стою я. Я не могу иначе (фраза, принадлежащая Лютеру). Одна надпись напугала Вильгельма: "Мучители, душу вашу распять. Наполеон, император всероссийский". (Очень глубокие буквы, но по тому, что штукатурка по краешкам не издергана, - вероятно, ногтем.) Кто-то сошел здесь с ума. И Вильгельм распоряжается своими воспоминаниями. Нужно быть скупым на воспоминания, когда сидишь в крепости. Это все, что осталось. А Вильгельму было всего тридцать лет. Засыпая, он назначал на завтра, что вспоминать. Лицей, Пушкина и Дельвига. - Александра (Грибоедова). - Мать и сестру. - Париж. - Брата. - И только иногда: Дуню. Только иногда. Потому что если с утра узник № 16 начинает вспоминать о Дуне, шаги часового у камеры № 16 учащаются. В четырехугольное оконце смотрит человеческий глаз, и человеческий голос говорит: - Бегать по камере нельзя. Проходят два часа - и снова глаз, и снова голос: - Разговаривать воспрещается. А два раза случилось слышать Вильгельму странные какие-то запрещения: - Бить головой о стенку не полагается. - Неужели не полагается? - спросил рассеянно Вильгельм. И голос добавил, почти добродушно: - И плакать громко тоже нельзя. - Ну? - удивился Вильгельм и испугался своего тонкого, скрипучего голоса. - Тогда я не буду. Поэтому Вильгельм только изредка назначал Дуню. И как когда-то он построил людей, чтобы вести их в штыки против картечи, так теперь ему удавалось строить свои воспоминания: один, Видя, Кюхля - был бедный, бедный человек; ему ничего никогда не удавалось до конца; и вот теперь этот бедный человек прыгал по клетке и считал своп годы, которые ему осталось провести в ней, даже не зная, собственно, хорошенько, на сколько лет его осудили: ему было присуждено двадцать лет каторги, а он сидел в одиночной тюрьме. А другой человек, старший, распоряжался им с утра до ночи, ходил по камере, сочинял стихи и назначал Виле и Кюхле воспоминания и праздники. У Вильгельма бывали и праздники: именины друзей, лицейские годовщины. В особенности день Александра - 30 августа: именины Пушкина, Грибоедова, Саши Одоевского. Кюхля вел с ними целый день воображаемые разговоры. - Ну что ж, Александр? - говорил он Грибоедову. - Ты видишь - я жив наперекор всему и всем. Милый, что ты теперь пишешь? Ты ведь преобразуешь весь русский театр. Александр, ты русскую речь на улице берешь, не в гостиных. Ты да Крылов. Как теперь Алексей Петрович поживает? Спорите ли по-прежнему? Сердце как? Неужели так углем и осталось? Скажи, милый. Голоса Вильгельм припомнить не мог, но жесты остались: Грибоедов пожимал плечами, кивал медленно головой, а на вопрос о сердце - растерянно поднимал кверху, в сторону тонкие пальцы. - Поздравляю, Саша, - прикладывался щекой Вильгельм к Пушкину, голубчик мой, радость, пришли мне все, все, что написал; вообрази, я твоих "Цыган" от доски до доски помню: И всюду страсти роковые, И от судеб защиты нет. Как ты это сказал, Саша, - хоть иду своим путем в поэзии и Державина величайшим поэтом считаю, но в твоих стихах и мое сердце есть. Пушкин улыбался во тьме и начинал тормошить Вильгельма смущенно. И так проходил день. Не раз поднималась занавеска в этот день над камерой № 16, и тревожный голос с хохлацким акцентом говорил: - Та ж запрещено говорить у камери. Но по ночам старший Вильгельм исчезал, и в камере оставался один Вильгельм - прежний. И снами своими узник № 16 распоряжаться не умел. Он просыпался, дергаясь всем телом, от воображаемого стука (их будили в Петропавловской крепости резким стуком по нескольку раз в ночь - чтобы они не спали). Он снова стоял в очной ставке с Jeannot, с Пущиным, старым другом, и, плача, кланяясь, говорил, что это Пущин сказал ему: - Ссади Мишеля. И снова Пущин, с сожалением глядя на сумасшедшее лицо Кюхли, качал отрицательно головой. И опять он писал, писал без конца и без смысла не своим, а каким-то небывалым, чужим почерком показания - и с ужасом чувствовал, что пишет не то, что хочет, - и писал, писал дальше. И раз - только раз - приснилось ему утро конфирмации - и это было счастьем, что больше конфирмация ему не снилась. Грохнула дверь - где-то сбоку - и бряцание цепей. И он услышал протяжный голос Рылеева: "Простите, простите, братцы" - и мерно, звеня цепями, Рылеев проходит мимо его камеры, а Вильгельм не может пошевельнуть ни рукой, ни языком, чтобы попрощаться. Гремят цепи, и, кажется, гремит музыка. Она гремит сладостно и мерно. На кронверке Петропавловской крепости военная музыка, в тонком утреннем воздухе трубы отдаются круглым, выпуклым звуком - прекрасная, спокойная музыка. Двери, в дверях щелканье ключа. Его вывели и впихнули в каре. Он обнимает Пущина, Сашу. Легко очень дышать. - Тише. (Кто-то, кажется, командует: тише.) В самом деле - как он не заметил - там пять качелей, узких, новеньких. А, - вот их ведут качаться. Пятерых. Пятеро. Руки у них скручены на спине ремнями - и ремнями ноги - они делают маленькие-маленькие шаги. Рылеев. Лицо! Лицо! Спокойное! Он кивает Вильгельму. - Он мотает головой, смотрит на него. Лицо! Их ведут качаться. Музыка. Детские качели. А Вильгельма вдруг тащат. Ему тошно. С него срывают фрак, бросают в огонь. Дым душный, давит дыхание. Треск над головой - кажется, шпагу сломали. Лицо! А перед ним чучело: в огромной шляпе, с огромным грязным султаном, в больших ботфортах - и полуголый. Из-под арестантского полосатого халата икры торчат. Вильгельм понимает, что это так Якубовича нарядили, и визгливо, тонко хохочет. Лицо! Вильгельм хохочет. С высокой белой лошади генерал Бенкендорф смотрит гадливо ясными глазами на Вильгельма. А он хохочет - дальше и дальше, все тоньше. Лицо! Вой несся из камеры № 16, удушливый, сумасшедший вой и лай. IV Как друг, обнявший молча друга Перед изгнанием его. Небольшая станция между Новоржевом и Лугою - Боровичи. Каждый, кто сюда попал и ждет, пока станционный смотритель, смотря на него пристально и соображая его чин и звание, отпустит ему лошадей, - поневоле начнет бродить у стен, осматривать старые картины и портреты, знакомые - толстой Анны Ивановны, курносого Павла, или незнакомые - генералов с сердитыми глазами. И, конечно, висит здесь "история блудного сына". Если на дворе осень и косит мелкий дождик, ждать особенно тягостно. Проезжающий, который завяз на станции Боровичи 14 октября 1827 года, проснулся часов в десять. Бессмысленно поглядел на пеструю занавеску кровати, горшки с бальзаминами, на смотрителя, который сидел за столом, вспомнил, где он, сообразил, что времени много, - и остался лежать. Он был сед, тучен, глаза у него были быстрые и маленькие. В дверь со звоном шпор вошел какой-то гусар и бросил на стол подорожную. Смотритель встал и сказал, запинаясь: - Часа два подождать придется. Гусар вспыхнул, начал браниться, но смотритель равнодушно разводил руками, клялся, что лошадей нет, - и гусару скоро надоело с ним спорить. Он сбросил шинель и огляделся. Толстяк смотрел на него приветливо и добродушно. Гусар молча с ним раскланялся. Потом ему надоело сидеть и молчать, он кликнул смотрителя, спросил чаю. Толстяк сделал то же. За чаем они разговорились. Толстяк назвался порховским помещиком, он ехал в Петербург по делам. Через четверть часа завязался банчок. Лежа в постели и повертываясь всем тучным корпусом при каждом выигрыше, толстяк играл, проигрывал, кряхтел. Гусар разошелся. Он сгреб кучку золота, прибавил к ней на глаз столько же - и поставил на карту. Толстяк бил карту с оника. В это время вошел небольшой быстрый человек. Он был не в духе, ругался со смотрителем, накричал на него так, что смотритель обещал ему через час лошадей, потом сел в кресла, стал грызть ногти и приказал подавать обед. Он раскланялся отрывисто с игроками, взглянул в окно, начал что-то насвистывать, потом заинтересовался игрой и стал следить. Ему подали обед и бутылку рома. Толстяк опять проигрывал. Попивая ром, обедающий поглядывал на игроков. Кончив обедать, он кликнул смотрителя и расплатился. Смотритель взглянул на деньги и сказал робко: - Пяти рублей, ваша милость, недостает. За ром. У проезжего не было мелочи. Тогда, взяв у смотрителя с рук пять рублей, он подошел к игрокам и, улыбнувшись, сказал: - Позволите? И поставил на карту. Толстяк карту бил. Тогда проезжающий быстро полез в карман, вытащил империал и поставил. Империал был бит. Проезжающий нахмурил брови, придвинул кресла и стал играть. Через два часа лошади были поданы. Он велел подождать. Еще через час он поднялся, заплатил толстяку 420 рублей, а на 200 написал записку: "По сему обязуюсь уплатить в любой срок 200 рублей. Александр Пушкин". Вышел он со станции, злясь на дождь и на самого себя, завернулся в плащ и до следующей станции ехал молча. Следующая станция была Залазы. - Вот уж подлинно Залазы, - пробормотал он, вошел в станцию и стал с нетерпением ждать лошадей. В ожидании он разговорился с хозяйкой. Хозяйка была еще молода, в широком ситцевом платье, и от неподвижной жизни раздобрела. - Скучно вам на одном месте? - спросил он ее, улыбаясь. - Нет, чего скучно, то туда, то сюда - не заметишь, как день пройдет. "А сама с места не сходит", - подумал Пушкин. - И давно вы здесь? - Да лет уж с десять. "Десять лет на этой станции! Умереть со скуки можно. Помилуй бог, да ведь с окончания Лицея всего десять лет (через четыре дня в Петербурге праздновать. Яковлев уж, верно, там готовится)". Десять лет. Сколько перемен! Дельвиг обрюзг, рогат, пьет; Корф - важная персона (подхалим), Вильгельма и Пущина можно считать мертвыми. Да и его жизнь не клеится. Невесело - видит бог, невесело. На столе лежал томик. Он заглянул и удивился. Это был "Духовидец" Шиллера. Он начал перелистывать книжку и зачитался. "Нет, Вильгельм неправ, - подумал он, - что разбранил Шиллера недозрелым". Раздался звон бубенцов - и сразу четыре тройки остановились у подъезда. Впереди ехал фельдъегерь. Фельдъегерь быстро соскочил с тележки, вошел в комнату и бросил на стол подорожную. - Верно, поляки, - сказал тихо Пушкин хозяйке. - Да, наверное, - сказала хозяйка, - их нынче отвозят. Фельдъегерь покосился на них, но ничего не сказал. Пушкин вышел взглянуть на арестантов. У облупившейся станционной колонны стоял, опершись, арестант в фризовой шинели - высокий, седой, сгорбленный, с тусклым взглядом. Он устало повел глазами на Пушкина и почему-то посмотрел на свою руку, на ногти. Поодаль стояли три тройки; с них еще слезали жандармы и арестанты. Маленький, полный арестант с пышными усами, поляк, вынимал из телеги скудные свои пожитки. Пушкин оглядел арестанта с интересом. Арестант развязал котомку, достал хлеб, аккуратно отломил ломоть, посыпал солью, уселся на камень и стал завтракать. Его неторопливые, деловитые движения показались Пушкину занимательными. К высокому старику у колонны подошел такой же высокий и сгорбленный, но молодой арестант, тоже во фризовой шинели и в какой-то нелепой высокой медвежьей шапке. Пушкин с неприятным чувством на него поглядел. Арестант был черен, худ, с длинной черной бородой. "Кого он напоминает?" - подумал Пушкин. "Ах да, Фогеля. Черт знает что такое". Фогель был главный шпион покойного Милорадовича, который и теперь шпионил в Петербурге. Весь Петербург знал его. "Шпион, - подумал Пушкин, - для доносов или объяснений везут". Он брезгливо поморщился и повернулся опять к поляку с пышными усами. Между тем высокий молодой с живостью взглянул на Пушкина. Почувствовав на себе взгляд, Пушкин сердито обернулся. Так они смотрели друг на друга. - Александр, - сказал глухо шпион. Пушкин остолбенел, - а шпион бросился к нему на грудь, целовал и плакал: - Не узнаешь? Милый, милый! Пушкин содрогнулся и залепетал: - Вильгельм, брат, ты ли это, голубчик, куда тебя везут? И он быстро заговорил: - Как здоровье? Твои здоровы, видел недавно, все тебя помнят, хлопочем - авось удастся. Каких книг тебе прислать? Тебе ведь разрешают книги? Два дюжих жандарма схватили Вильгельма за плечи и оттащили его. Третий прикоснулся к груди Пушкина, отстраняя его. Арестанты стояли, сбившись в кучу, затаив дыхание. - Руки прочь, - сказал тихо Пушкин, глядя с бешенством на жандарма. - Запрещается разговаривать с заключенными, господин, - сказал жандарм, но руку отвел. Фельдъегерь выскочил на порог. Он схватил за руку Пушкина и крикнул: - Вы чего нарушаете правила? Будете отвечать по закону. И, держа его за руку, кивнул головой жандармам на Вильгельма. Пушкин не слушал фельдъегеря, не чувствовал, что тот держит его за руку. Он смотрел на Вильгельма. Вильгельма потащили к телеге. Ему было дурно. Лицо его было бледно, глаза закатились, голова свесилась на грудь. Его усадили. Жандарм зачерпнул жестяной кружкой воды и подал ему. Он отпил глоток, посмотрел на Пушкина и произнес неслышно: - Александр. Пушкин выдернул руку и побежал к нему. Он хотел проститься. Но фельдъегерь крикнул: - Не допущать разговоров! Жандарм молча отстранил Пушкина рукой. Пушкин подбежал к фельдъегерю и попросил: - Послушайте - это мой друг, дайте же, наконец, проститься, вот тут у меня двести рублей денег, разрешите дать ему. Фельдъегерь крикнул, глядя мимо него: - Деньги преступникам держать не разрешается. Он подошел к Вильгельму и спросил строго: - Какое право имеете с посторонними разговаривать? С кем говорил? Вильгельм взглянул на него, усмехнулся и сказал: - Это Пушкин. Неужели вы не знаете? Тот, который сочиняет. - Я ничего не знаю, - сказал фельдъегерь, сдвинув брови. - Не возражать. Он крикнул: - Трогай! На полуверсте ждать. Тележка тронулась. Вильгельм молча, повернув лицо, смотрел из-за плеча жандарма на Пушкина. Два жандарма держали его крепко за руки. Тележка унеслась, грохоча и разбрасывая грязь. Тогда Пушкин подбежал к фельдъегерю. Его глаза налились кровью. Он закричал: - А вы так и не пустили меня попрощаться с другом, не дали денег ему взять! Как ваше имя, голубчик? Я о вас буду иметь разговор в Петербурге! Фельдъегерь слегка оробел и молчал. - Имя! Имя! - кричал Пушкин, и лицо его было багрово. - Имя мое Подгорный, - отвечал отрывисто фельдъегерь. - Отлично, - сказал, задыхаясь, Пушкин. - Как арестант есть посаженный в крепость, то ему денег нельзя иметь, - угрюмо сказал фельдъегерь, смотря исподлобья на Пушкина. - Плевать на твою крепость, - заорал Пушкин, - плевать я хотел на тебя и на твою крепость! Я сам в ссылке сидел - небось выпустили. Ты как меня за руку смел тащить? Говори! Фельдъегерь попятился, посмотрел на Пушкина, ничего ему не ответил и ушел в станционную комнату писать подорожную. Пушкин двинулся за ним. Губы его дрожали. На ходу он быстро спросил у старика, стоящего у колонны: - Куда вас везут? Тот пожал плечами: - Не знаем. Арестанты молчали. Поляк с пышными усами проводил взглядом фельдъегеря и Пушкина и снова принялся за завтрак. 16 октября 1827 года Вильгельма привезли в Динабургскую крепость. V Узник № 25 Динабургской крепости за примерно тихое поведение получил чернила, перья, бумагу и книги. Книги попадали к Вильгельму в странном порядке: "Вестник Европы" за 1805 год, "Письмовник" Курганова, "Благонамеренный" с его собственными старыми стихами. И, как встарь, он был журналистом. Как в те годы, когда работал у Греча и Булгарина и сам издавал альманах, - так и теперь с утра садился он писать статьи, размышления, разборы. Он писал и о "Вестнике Европы" 1805 года, и о "Письмовнике" Курганова, и теперешняя его журнальная деятельность отличалась от прошлой только тем, что не было журнала, который бы его печатал, да не приходилось править корректур. То, что не нужно было держать корректур, было даже приятно Вильгельму: он терпеть этого не мог. Росли груды рукописей - комедии, поэмы, драмы, статьи, и в конце месяца являлся комендант, полковник Криштофович, и отбирал у него новый запас. - Многонько нынче! - говорил он, покачивая головой с удивлением. Он прошнуровывал тетради, припечатывал на последней чистой странице сургучом и писал четырехугольным старинным почерком: "В сей тетради нумерованных... листов. Крепость Динабург... числа... года. Комендант инженер полковник Егор Криштофович". Криштофович был старый боевой полковник, коротко остриженный, с мясистым багровым носом. Дочь его, зрелая девица лет тридцати, скучавшая и толстевшая в комендантском доме за горшками с бальзаминами, обратила раз внимание на высокого узника, которого вели по тюремному двору. (Вильгельм был болен, его вели в больницу.) Из окон комендантского дома был виден плац. Дочка спросила о высоком узнике папашу и заявила, что человек с такими глазами не может быть вредным преступником. - Рассказывай, - буркнул полковник, - когда он опасный государственный убийца. - Может быть, опасный, но не вредный, - возразила дочка мечтательно. Полковник это дочкино изречение запомнил. Потом он как-то незаметно для себя самого с этим освоился: опасный, но безвредный. Он начал давать узнику книги. (Первая и была "Письмовник" Курганова книга, которую полковник почитал наиболее занимательной и подходящей для случая.) Раз он вошел в камеру и сказал коротко: - Гулять. И с этого дня Вильгельм каждый день гуляет по плацу. Плац был мощеный, голый, с полосатой будкой и открывавшимся на решетчатые окна видом. Но в первый раз от радости и от слабости Вильгельм, пройдя круг по плацу, свалился. Письма приходили редко - от матери, от сестры, других не пропускали. Вскоре Вильгельм нашел возможность изредка пересылать и свои письма. Один часовой слишком часто начал посматривать в окошечко. Это раздражало Вильгельма. Но глаза у солдата были живые, коричневые, веселые. И Вильгельм спросил у него как-то раз: - Какая погода? Обычный ответ бывал: "не могу знать" или: "разговаривать запрещается". А этот часовой сказал, подумав, вполголоса: - Тепло. И Вильгельм стал с ним изредка разговаривать, скупо, разумеется, а потом попросил у него послать записку двум друзьям. Часовой подумал и согласился. Вильгельм писал Пушкину и Грибоедову: "Динабург. 10 июля 1828 г. Любезные друзья и братья Поэты Александры. Пишу к вам с тем, чтобы вас друг другу сосводничать. Я здоров и, благодаря подарку матери моей - Природы, легкомыслия, не несчастлив. Живу, пишу. Свидания с тобою, Пушкин, ввек не забуду. Простите. Целую вас. В. Кюхельбекер". И через два месяца к Пушкину пришел скромный чиновничек и, оглядываясь, говоря шепотом, подал письмо от Кюхли. Пушкин долго жал ему руку, проводил до дверей, а потом сидел в кабинете над желтым листком, перечитывал его, кусал ногти, хмурился и вздыхал. VI Завелся у Вильгельма прелюбопытный сосед. Уже давно соседняя камера пустовала. И вот однажды Вильгельм услышал звук ключа в соседней двери и какую-то возню. Кого-то заперли. Вслед за тем мужской голос запел в соседней камере очень громко. Слов Вильгельм не слыхал, но по мелодии тотчас признал романс; узник пел "Черную шаль". Гляжу как безумный на черную шаль, И хладную душу терзает печаль. Вильгельм невольно улыбнулся такому необыкновенному началу тюремной жизни. Вслед за тем раздалось сердитое бормотанье часового, и романс прекратился. Узник заинтересовал Вильгельма. Назавтра утром он тихо постучал в стену, желая начать разговор перестукиванием. Результат получился неожиданный. Ему отвечали из соседней камеры неистовым стуком - узник колотил в стену руками и ногами. Вильгельм оторопел и не пытался более объяснять узнику стуковую грамоту. Приходилось изыскивать новые пути. Вильгельм попросил "своего" (то есть доброго) часового перенести записку. Тот согласился. Вильгельм спрашивал в записке, кто таков узник, за что сидит и надолго ли осужден. Ответ он получил скоро, к вечеру: ответ был обстоятельный, нацарапан он был угольком или обожженной палочкой на его же, Вильгельма, записке. (Стало быть, соседу не давали ни чернил, ни бумаги, ни перьев.) Узник писал: "Дарагой сасед завут меня княсь Сергей Абаленской я штап-ротмистр гусарскаво полка сижу черт один знает за што бутто за картеж и рулетку а главнейшее што побил командира а начальнику дивизии барону будбергу написал афицияльное письмо што он холуй царской, сидел в Свияборги уже год целой, сколько продержат в этой яме бох знает". Сосед был, видимо, веселый. Скоро на плацформе они свиделись. Сергей Оболенский был молодой гусар, совсем почти мальчик, с розовым девичьим лицом, черными глазами и небольшими усиками, и внешним видом нимало не напоминал скандалиста. Но он так озорно и ухарски подмигнул на гулянье Вильгельму, что тот сразу его полюбил и подумал с нежностью: "Пропадет, милый". Часовой переносил записки. "Письма" князя, написанные необычайным языком, приносили Вильгельму радость и как-то напоминали детство или Лицей. Князь, кроме того, оказался родственником Евгения Оболенского, с которым когда-то вместе был Вильгельм на Петровской площади. Неоднократно Вильгельм пытался ему разъяснить стуковую азбуку, которой научился еще в Петропавловской крепости от Миши Бестужева, но князь ей никак не мог научиться. Начинал он старательно, но с третьей же буквы неистово барабанил в стену - только окрик часового его усмирял. Князя продержали в яме за его официальное письмо начальнику дивизии барону Будбергу полтора года, из них полгода в Динабурге. Выпустили его из Динабургской крепости в 1829 году, в апреле. Его отправили в Грузию, в Нижегородский драгунский полк. Прощание было нежное. Князь написал Вильгельму: "Дарагой мой друг. Не забуду тебя ни за што холуев и тиранов завсегда презираю што держат такую душу как ты милой в яме. Што нужно передать друзьям и родным все исполню. Эх душа моя, хоть день бы с тобой на воле провели, я б тебя живо растармашил бы. Агарчаюсь што не знаю свижусь ли я с тобой, дружок бесценной. Имею честь быть Твой верный штап-ротмистр Абаленской". И Вильгельм передал ему через часового письмо для Александра, потому что князь ехал в Грузию. Утром зазвучал ключ в соседней комнате, мимо камеры протопали бодрые шаги, и голос князя сказал за дверями: - Прощай, друг. Князь выехал в великолепном настроении. Его отправляли в Грузию, а он слыхал, что в Грузии такие женщины, равных которым в мире нет. Одна пушкинская черкешенка чего стоит! Нет-с, если князь попадет, черт возьми, в плен к черкесам, он черкешенку, будьте удостоверены, в какой-то речонке не оставит! Мешал князю только урядник, который ехал рядом, - толстый, с красным бабьим лицом и по фамилии Аксюк. Аксюк его нарочно толкал, чтобы показать власть, а на остановках смотрел на него такими глазами, точно князь дикая коза и сейчас же в лес сбежит. Князь пробовал с ним заговорить по-человечески, но Аксюк просто-напросто ему не отвечал. Ни слова. Князь надулся. Все раздражало его в Аксюке - и то, что у него бабье лицо, и то, что у него зонтик, как у бабы, и то, что вечером Аксюк храпел, а просыпаясь, испуганно хватал князя за руку - не убежал ли. Раза два просил у князя взаймы, но у того ни гроша не было, может быть поэтому Аксюк и толкал его. Впрочем, в Орле князь забыл об Аксюке. Четыре его друга гусары - прослышали как-то, что князя везут, и устроили ему настоящую, черт возьми, встречу. Шампанского было выпито много, а слез пролито без счету. Князь ехал и дремал. Так проехали они деревню Куликовку. Остановились у целовальника Ляхова, деревенского богатея, на постоялом дворе. Выезжая из Куликовки, князь не без злорадства заметил, что из телеги выпал Аксюков зонтик. Разумеется, он об этом Аксюку не сказал. Они отъехали уже верст с десять, когда Аксюк засуетился. Зонтика не было. Он остановил телегу, толкнул князя, велел ему сойти, обыскал и перерыл все - зонтика не было. Тогда князь, слегка покачиваясь на ногах, сказал, глядя на оторопелого от пропажи зонтика Аксюка: - Зонтик-то тю-тю. Гуляет. В Куликовке обронили. Аксюк повел на него глазами и прохрипел: - Нешто видели? - А как же, - сказал князь, - понятно, видел. - Что же не сказали? - Аксюк посмотрел на него со злобой. - Зонтик-то не мой, - сказал равнодушно князь. - Сесть! - заорал Аксюк. Уселись. - Гони обратно! - Как обратно? - спросил князь. - Из-за твоего зонтика скверного десять верст обратно? - Молчать! - прошипел Аксюк. - Шантрапа каторжная! Князь уселся молча. Лицо его порозовело. Они проехали в Куликовку. Тележку остановили опять у постоялого двора. Аксюк, растерявшийся от пропажи зонтика, побежал в избу - спрашивать хозяина. Саблю он забыл в повозке. Князь остался ждать. Он посидел с минуту, увидел урядникову саблю и потянулся к ней. Потом вытащил ее из ножен и с обнаженной саблей побежал в избу. Аксюк увидел его и задрожал. - На место, - просипел он. Князь ловко и быстро ударил его саблей в бок. Полицейский мундир рассекся под клинком, мелькнула рубашка. Аксюк ахнул, схватился за бок и побежал маленькими шажками в сени. Там он метнулся в чуланчик и засел в него. Князь широкими, радостными шагами побежал за ним и атаковал чуланчик. - Выходи! - кричал он. - В избе не трону. Аксюк начал переговоры: - Ваше благородие, бросьте шутить. - Разве я шучу? - сказал князь. - И какое я благородие, я шантрапа каторжная. Выходи, здесь не трону, а не выйдешь - зарублю. Он приоткрыл дверь в чуланчик. Аксюк маленькими шажками выбежал на улицу и закричал бабьим голосом: - Режут, православные! И сел в куст у дороги. Князь начал атаку против куста. Тут прибежали целовальник с сыном - с постоялого двора. Они сзади крепко обхватили князя. Старый целовальник выбил из его рук саблю. - Неси ремни. Князю скрутили руки. Князь сказал, усмехаясь: - Целовальник да урядник. Все правительство налицо. Князя повезли в Орел. При обыске обнаружили у него чье-то письмо. На вопрос, от кого и кому письмо, - князь равнодушно ответил, что не помнит. Его посадили в тюрьму и заковали. Его допрашивали, от кого он получил письмо. Князь делал вид, что вспоминает, жандармы ждали. Потом, улыбнувшись, говорил: "забыл" - и пожимал плечами. III Отделение собственной его императорского величества канцелярии учинило розыск и пришло к заключению, что письмо, найденное при обыске, написано государственным преступником Вильгельмом Кюхельбекером, содержащимся в Динабургской крепости, статскому советнику Грибоедову. Князь сидел в кандалах. В 1830 году начальник III Отделения генерал-адъютант Бенкендорф сделал доклад царю. Царь отдал приказ за Оболенским строжайше присматривать, также и за государственным преступником Кюхельбекером. Начальник III Отделения генерал-адъютант Бенкендорф сообщил высочайшую волю главнокомандующему Кавказским корпусом графу Паскевичу-Эриванскому, в распоряжение коего был послан арестованный князь Оболенский, и динабургскому коменданту полковнику Криштофовичу, в распоряжении коего находился государственный преступник Кюхельбекер. За князем Оболенским строжайше присматривали - его будили ночью стуком, не пускали гулять и держали в цепях. У государственного преступника Кюхельбекера отобрали в это время в Динабурге чернила, бумагу, перья и тоже не пускали гулять. Князь сидел. Через полгода Бенкендорф представил царю особую докладную записку о результатах расследования. Высочайшая резолюция гласила: "Поставить на вид динабургскому коменданту, что не должно было ему давать писать". Так как за ним уже строжайше присматривали, - резолюция была излишняя. Дело же преступника князя Сергея Оболенского аудиториатский департамент Главного штаба послал на заключение графа Паскевича-Эриванского, который в мнении своем собственноручно написал: "Полагал бы, лиша Оболенского дворянского и княжеского достоинства, сослать в Сибирь в каторжную работу на шесть лет и по прошествии сего срока оставить там на поселении". Князь сидел в кандалах, пел "Черную шаль", плакал, а грубому коменданту, который назвал его на "ты", говорил: "Я на тебя не обижаюсь. Ты как холуй царский за то деньги и получаешь, чтобы людей обижать". Еще через два месяца состоялся окончательный доклад аудиториатского департамента его величеству государю всероссийскому: "Признавая князя Сергея Сергеевича Оболенского виновным в причинении обнаженною саблею в бок раны уряднику Аксюку, в упорном сокрытии получения письма от государственного преступника В. Кюхельбекера для отдачи статскому советнику Грибоедову, а также в изъявлении ропота на правительство, его Оболенского, лишив дворянства и княжеского достоинства, а также воинского звания, как вредного для службы и нетерпимого в обществе, сослать в Сибирь на вечное поселение". И царь снова наложил резолюцию, собственноручно: "Быть по сему. Николай". В конце 1830 года мещанина Сергея Сергеевича Оболенского мчали поспешно два фельдъегеря на вечное поселение в Сибирь. А письмо государственного преступника Кюхельбекера к статскому советнику Грибоедову было такое: "Я долго колебался, писать ли к тебе. Но, может быть, в жизни не представится уже такой случай уведомить тебя, что я еще не умер, что я люблю тебя по-прежнему, и не ты ли был лучшим моим другом? Хочу верить в человечество, не сомневаюсь, что ты тот же, что мое письмо будет тебе приятно; ответа не требую - к чему? Прошу тебя, мой друг, быть, если можешь, полезным вручителю: он был верным, добрым товарищем твоего В. в продолжение шести почти месяцев, он утешал меня, когда мне нужно было утешение. Он тебя уведомит, где я и в каких обстоятельствах. Прости! До свидания в том мире, в который ты первый вновь заставил меня веровать. В. К.". Было оно написано 20 апреля 1829 года. А статский советник Грибоедов был растерзан тегеранским населением, которое на него натравили шейхи и кадии, объявившие сему статскому советнику священную войну, - января 30-го дня 1829 года. Письмо было написано мертвому человеку. VII ПИСЬМО ДУНИ, не попавшее в руки Вильгельма 15 марта 1828 г. Мой милый друг. Вы всегда со мной. Что бы со мною ни приключилось, где бы я ни была, всегда я думаю о вас. Верьте, разлука мне не так тяжела, потому что я уверена, что в то мгновение, когда о вас думаю, вы также думаете обо мне. И мне достаточно знать, что вы живы, где-то, хоть на каком-то необитаемом острове, чтобы быть веселой. Какое счастье, Вильгельм, что вы остались живы. Я жду конца вашего заключения, которое ведь наступит же. Мы оба еще достаточно молоды. Я целую ваши глаза, мой друг. 17 марта Дописываю не отправленное еще письмо. Только что вернулась от графини Лаваль, где Пушкин читал "Бориса Годунова". Вообразите, кого я встретила на чтении, - вашего Александра! Грибоедов был там. И что он сказал мне! Он хлопочет, чтобы перевели вас на Кавказ. О, это ему удастся! Он в большом почете, привез сюда мир, и его встречали пушками. Кажется, его назначают министром в Персию. Дорогой мой, ему удастся перевести вас на Кавказ. И не думайте об этом, не надейтесь, столько уже надежд погибло, но все-таки наступит день, и это исполнится. Знайте это! Александр не изменился, все те же морщины на лбу и для всех готовая шутка, которою отвечает на сердечное участие. Это немного обижает, но вы знаете, милый Вильгельм Карлович, что не любить его нет сил. Он слегка грустен, но не подумайте ничего тревожного - обычная гипохондрия. С какою добротой вспоминал он о вас. Он верный друг. Вы были бы утешены, если бы видели его вместе с Пушкиным. Пушкин обворожен Александром, говорит, что он самый умный человек во всей России, но мне показалось, что он при Александре как-то жмется и не договаривает. Может быть, мне это только показалось. Пушкин сказал мне, когда увидел меня: "Как хорошо, что вы здесь. Вы - это вы да еще Вильгельм". Он вас помнит и любит по-прежнему. Много вспоминал о вас ваш давнишний ученик Мишель Глинка. Он теперь стал музыкант прекрасный, так пел у графини, что не было сил от слез удержаться, хотя голос совсем нехорош. Итак, Кавказ! Мне легче дышать с тех пор, как я поговорила с Александром. Простите, может быть, скоро скажу до свиданья! Eud. VIII ПИСЬМО ДУНИ, попавшее в руки Вильгельма 20 августа 1829 г. Мой бесценный друг. Письмо, которое вы сумели мне переслать, я получила и храню вместе с остальными четырьмя. Оно меня напугало. Вы узнали о смерти Александра и близки к отчаянию. Я читала со смертью в душе. Но поймите, милый друг, поймите раз и навсегда, что незачем так печалиться. О, вы уверены, конечно, что смерть Александра тяжела и мне. Я плакала, как девочка, и все время представляю его перед собою, воображаю его глаза и голос, с трудом верится, что его уже нет. И, однако же, он умер. Умрете и вы, милый друг, умру и я, о нас забудут, даже наши письма истлеют, как сердца. Но нет ничего в этом печального. Никто не в силах отнять от нас нашего счастья: мы жили - и скажем вместе - любили. Не знаю, дошло ли до вас стихотворение, которое Пушкин посвятил товарищам вашим и вам. Посылаю его вам. Вы требуете подробностей о смерти Александра. Легче ли вам будет от них? Я расскажу вам слово в слово, что мне передавал генерал Арцруни, оттуда приехавший. Генерал говорил, что виновны в смерти его англичане: Александр слишком горячо стал оказывать влияние русское на Персию. Не снимал галош даже на том месте, которое почитается у персиян священным. Узнаете ли вы Александра? Он защищал грузинок и армянок от браков насильственных с персиянами. Сеиды и шейхи объявили Александру священную войну. День смерти его был заранее предрешен. Увидя толпу многотысячную, Александр выхватил обнаженную саблю и бросился с балкона на толпу, один. Остальное вы знаете. Вместе с ним погиб и слуга его - Александр, которого, верно, помните. Вот вам холодный отчет о подробностях - иначе сил не хватило бы написать. Плачьте, друг мой, но и утешьтесь. Не будем помнить его последних дней, пусть он останется для нас всегда молодым и живым. Целую вас. Е. КОНЕЦ I Из Петропавловской крепости в Шлиссельбург, из Шлиссельбурга в Динабург, из Динабурга в Ревельскую цитадель, из Ревельской в Свеаборгскую. Узник седеет, горбится, зрение его слабеет, здоровье начинает изменять. И все-таки он молод; время для него остановилось. Он читает старые журналы, он пишет статьи, в которых сражается с литераторами, давно позабытыми, и хвалит начинающего поэта, который уже давно кончил. Время для него остановилось. Он может умереть от болезни, может ослепнуть, но умрет молодым. Все те же друзья перед ним, молодые, сильные. Все тот же Дельвиг в его глазах, ленивый и лукавый, все тот же быстро смеющийся Пушкин и та же веселая, легкая и чистая, как морской воздух, Дуня. Он не знает, что Дельвиг постарел и обрюзг, запирается по неделям в своем кабинете, сидит там нечесаный и небритый и улыбается бессмысленно; что в тот миг, когда узник вспоминает беспечного поэта, - поэт этот встает, кряхтя, с кресел, идет к шкапчику, достает оттуда вино и трясущимися руками наливает стаканчик, говоря при этом старое свое словцо: "Забавно". И только когда приходит краткая весть, что умер Дельвиг, узник плачет и начинает понимать, что время за стенами крепости бежит и что молодости больше нет. Но в мыслях своих он хоронит молодого Дельвига, а не того обрюзгшего и бледного поэта, который на самом деле умер. И узник по-прежнему хочет свободы, но он вовсе не боится того, что за стенами крепости время бежит безостановочно и что, как только он переступит крепостной порог, все изменится. Наступает наконец этот день, и узник получает свободу - жить в Сибири. Начинаются последние странствования Кюхли: Баргузин, Акша, Курган, Тобольск. II Он приезжает в Баргузин. В глазах у него еще стены, глазок, плацформа, по которой он гулял, какие-то обрывки человеческих лиц и голосов. Он с усилием всматривается в бревенчатые домишки баргузинские. Идет, поскрипывая по снегу и качаясь под тяжестью коромысла, румяная баба к речке - колотить белье. Стоит пузатый лавочник на крыльце, смотрит вслед Вильгельму, заслоняясь от солнца рукой. Какой-то чиновник, по форме почтмейстер кажется, едет в розвальнях, а встречный мужик низко ему кланяется. Удивительный город, маленький, разбросанный, приземистый, будто не дома, а серые игрушки. Вильгельм рад. Нет стен - это самое главное. Ноги слабы от тюрьмы и от дороги. Это пройдет. Запахнувшись в шубу, он ждет с нетерпением, когда уж ямщик с заиндевелой бородой подвезет его к избе брата. Миша живет в Баргузине, на поселении. Ссыльным селиться в городе не позволяется, они живут за городом. Ямщик остановился у небольшой избы. Из трубы идет вверх столбом дым - к морозу. У избы стоит высокий, сухой человек в нагольном тулупе и сгребает снег. Лицо у него изможденное и суровое. Борода с проседью. Он смотрит недоброжелательно на Вильгельма из-за металлических очков, потом вдруг роняет лопату и говорит растерянно: - Вильгельм? Высокий человек - Миша. - Эх, борода у тебя седая, - говорит Миша, и в холодных глазах стоят слезы. Миша ведет брата в избу. - Садись, чай пить будем. Слава богу, что приехал, сейчас жена придет. Миша ни о чем брата не расспрашивает и только смотрит долго. Входит в избу женщина в темном платье, повязанная платком. Лицо у нее простое, русское, некрасивое, глаза добрые. - Жена, - говорит Миша, - брат приехал. Мишина жена неловко кланяется Вильгельму, Вильгельм обнимает ее, тоже неловко. - А дочки где? - спрашивает Миша. - У соседей, Михаил Карлович, - говорит жена певучим голосом, хватает с полки самовар и уносит в сени. - Добрая баба, - говорит Миша просто и прибавляет: - В нашем положении жениться глупо. Дочки у меня хорошие. У Вильгельма странное чувство. Брат чужой. Строгий, деловой, неразговорчивый. Встреча выходит не такой, о которой мечтал Вильгельм. - Ты у меня отдохнешь, - говорит Миша, нежно глядя на брата. - Поживем вместе. После осмотришься, избенку тебе сложим, я уже и место присмотрел. Входит в дверь какой-то поселенец. - Ваше благородие, Михаил Карлыч, - говорит он и мнет в руках картуз, - уважаю вас очень, зашел к вам постырить. - Какое дело? - спрашивает Миша, не приглашая поселенца садиться. - Недужаю очень. - Так ты в больницу иди, - говорит Миша сухо, - приду, тогда потолкуем. Поселенец мнется. - Да и финаг, ваша милость, хотел у вас занять. - Нету, - говорит Миша спокойно. - Ни копейки нету. Вильгельм достает кошелек и подает поселенцу ассигнацию. Тот удивленно хватает ее, благодарит, бормочет что-то и убегает. Миша укоряет брата: - Что же ты приучаешь их, начнут к тебе каждый день бегать. III Весной Вильгельм начинает складывать из бревен избу. И что-то странное начинает твориться с ним. Он думал, что увидит брата и Пущина и к нему приедет Дуня. Это представлялось самым главным в будущей жизни. А в этой жизни оказывается самым главным другое: мелочная лавка, которая перестает отпускать в долг, танцевальные вечера у почтмейстера, картеж по небольшой и вонькие омули. Он больше не думает о Дуне. С ужасом он убеждается, что здесь какой-то провал, и не может объяснить, в чем дело. В крепости образ Дуни был отчетлив и ясен, в Сибири он тает. Почему? Вильгельм не понимает и теряется. Жизнь идет - баргузинская, дешевая. На вечерах у почтмейстера Артенова бывают важные люди: лавочник Малых, купец Лишкин, лекарь. С женами. Весело с седыми волосами прыгать польку под разбитый звук клавесина прошлого столетия, неизвестно как попавшего в Баргузин. Весело вертеться с дочкой почтмейстера, толстенькой Дронюшкой. У нее калмыцкий профиль, она пищит, веселая и румяная, Вильгельму с ней смешно. ПИСЬМО ДУНИ Дорогой мой друг. Поговорим спокойно и, простите меня, немного грустно обо всем, что нам с вами сейчас важно. Ваши последние письма меня чем-то поразили, милый, бедный Вилли. Вы меня простите от души - я в них не вижу вас. Ваши крепостные письма были совсем другие. Я догадываюсь: не нужно скрывать от себя, вы отвыкли от меня, от мысли обо мне. Что делать, молодость прошла, ваша теперешняя жизнь и мелочные заботы, верно, не легче для вас, дорогой друг, чем жизнь в крепости. Я не сетую на вас. Решаюсь сказать вам откровенно, мой милый и бедный, - я решилась не ехать к вам. Сердце стареет. Целую ваши старые письма, люблю память о вас и ваш портрет, где вы молоды и улыбаетесь. Нам ведь уже сорок стукнуло. Я целую вас последний раз, дорогой друг, долго, долго. Я больше не буду писать к вам. Вильгельм становится странно рассеян, забывчив, легко увлекается. И в январе 1837 года у почтмейстера Артенова веселье, бал, кавалеры, потные и красные, вполпьяна, танцуют, гремят каблуками, сам почтмейстер надел новый мундир и нафабрил усы. Дронюшка нашла себе жениха, выходит замуж за Вильгельма Карловича Кюхельбекера. Вильгельм весел, пьян. Его поздравляют, а два канцеляриста пытаются качать. В углу поблескивает металлическими очками Миша. Вильгельм подходит к брату и с минуту молча на него смотрит. - Ну что, Миша, брат? - Ничего, как-нибудь проживем. Через месяц после свадьбы Вильгельм узнает, что какой-то гвардеец убил на дуэли Пушкина. Нет друзей. В могиле Рылеев, в могиле Грибоедов, в могиле Дельвиг, Пушкин. Время, которое радостно шагало по Петровской площади и стояло в крепости, бежит маленькими шажками. IV Вильгельм заметался. Та самая тоска, которая гнала Грибоедова в Персию, а его кружила по Европе и Кавказу, завертела теперь его по Сибири. Он стал просить о переводе в Акшу. Акша - маленькая крепостца на границе Китая. Живут там китайцы, русские промышленники, живут бедно, в фанзах, домишках. Климат там суровый, Нерчинский край. У Вильгельма была уже семья, крикливая, шумная, чужая. Жена ходила в затрапезе, дети росли. В Акше недолго прожили. Раз Дросида Ивановна, смотря со злобой на бледное лицо Вильгельма, сказала: - Ни полушки нет. Хоть бы удавиться, господи. С китайцами жить - в обносках ходить. Проси, чтобы перевели куда. Нет здесь житья. И Вильгельм запросил перевода в Курган, Тобольской губернии. В самый Курган его жить не пустили, а разрешили поселиться в Смоленской слободе, за городом. Проезжая Ялуторовск, заехал он к Пущину. У Jeannot были висячие усы, мохнатые нависшие брови. При встрече они поплакали и посмеялись, но через день заметили, что отвыкли друг от друга. Пробыл он у Пущина три дня. После его отъезда Пущин писал Егору Антоновичу Энгельгардту, дряхлому старику, переживавшему одного за другим всех своих питомцев: "21-го марта. Три дня прогостил у меня Вильгельм. Проехал на житье в Курган со своей Дросидой Ивановной, двумя крикливыми детьми и с ящиком литературных произведений. Обнял я его с прежним лицейским чувством. Это свидание напомнило мне живо старину: он тот же оригинал, только с проседью на голове. Зачитал меня стихами донельзя; по правилу гостеприимства я должен был слушать и вместо критики молчать, щадя постоянно развивающееся авторское самолюбие. Не могу сказать вам, чтоб его семейный быт убеждал в приятности супружества. По-моему, это новая задача провидения - устроить счастье существ, соединившихся без всяких данных на это земное благо. Признаюсь вам, я не раз задумывался, глядя на эту картину, слушая стихи, возгласы мужиковатой Дронюшки, как ее называет муженек, и беспрестанный визг детей. Выбор супружницы доказывает вкус и ловкость нашего чудака: и в Баргузине можно было найти что-нибудь хоть для глаз лучшее. Нрав ее необыкновенно тяжел, и симпатии между ними никакой. Странно то, что он в толстой своей бабе видит расстроенное здоровье и даже нервические припадки, боится ей противоречить и беспрестанно просит посредничества; а между тем баба беснуется на просторе; он же говорит: "Ты видишь, как она раздражительна". Все это в порядке вещей: жаль, да помочь нечем. Спасибо Вильгельму за постоянное его чувство, он, точно, привязан ко мне; но из этого ничего не выходит. Как-то странно смотрит на самые простые вещи, все просит совета и делает совершенно противное. Если б вам рассказать все проделки Вильгельма в день происшествия и в день объявления сентенции, то вы просто погибли бы от смеху, несмотря, что он тогда был на сцепе довольно трагической и довольно важной. Может быть, некоторые анекдоты до вас дошли стороной. Он хотел к вам писать с нового места жительства. Прочел я ему несколько ваших листков. Это его восхитило: он, бедный, не избалован дружбой и вниманием. Тяжелые годы имел в крепостях и в Сибири. Не знаю, каково будет теперь в Кургане". V Годы в Кургане. Ну что ж? Наступил конец. Правый глаз его наполовину покрылся бельмом, он видел смутно, издали различал только цвета, левое веко все тяжелело и опускалось. Вильгельм, когда хотел пристально всмотреться во что-ннбудь, должен был пальцами приподымать веко. Из Петербурга никто не писал. Мать умерла. Его забыли. Дело было ясное - жизнь кончилась. Он уже только для приличия перед самим собой ходил на огород, который стоил ему столько трудов, - и правда, ему все труднее стало нагибаться - болела спина, и плечи гнули к земле. Потом он махнул рукой и на огород. Дросида Ивановна возилась, покрикивала на ребятишек, судачила с соседками. Он и на это махнул рукой. Все было ясно: ни к чему была женитьба, ни к чему эта чужая женщина, которая ходит в капотах, зевает под вечер и крестит рот рукой; ни к чему земля, огород, с которым он не мог справиться. Оставались его стихи, его драма, которая могла бы честь составить и европейскому театру, его переводы из Шекспира и Гёте, которого он первым четверть века назад ввел в литературу русскую. Что же - читать их дьячкову сыну, робкому юноше, который благоговел перед Вильгельмом, но, кажется, мало понимал? - играть по маленькой с Щепиным-Ростовским, тем самым, что когда-то вел московцев на Петровскую площадь, а теперь обрюзг, опустился и попивает? Нет, довольно. А однажды Вильгельм, приподнимая левое веко, перечитывал, вернее вглядывался и наизусть читал рукописи из своего сундука, он сотый раз читал драму, которая ставила его в ряд с писателями европейскими - Байроном и Гёте. И вдруг что-то новое кольнуло его: драма ему показалась неуклюжей, стих вялым до крайности, сравнения были натянуты. Он вскочил в ужасе. Последнее рушилось. Или он впрямь был Тредиаковским нового времени, недаром смеялись над ним до упаду все литературные наездники? С этого дня начались настоящие мучения Вильгельма. Крадучись подходил он с утра к сундуку, рылся, разбирая тетради, листы, и вглядывался, читал. Кончал он свое чтение, когда перед глазами плыла вместо листов рябь с крапинками. Потом он сидел подолгу, ни о чем не думая. Дросида Ивановна к нему приставала: - Что это ты, батюшка, извести себя захотел? Она заботилась о нем, но голос у нее был крикливый, и Вильгельм отмахивался рукой. - Ты ручкой-то не махай, - тянула Дросида Ивановна, не то обиженно, не то угрожая. Тогда Вильгельм молча уходил - к Щепину или, может быть, просто за околицу. Дросида Ивановна отступилась. А потом он как-то сразу бросил свои рукописи. Закрыл сундук и больше не глядел на него. Раз Вильгельм засиделся у Щепина. Они вспоминали молодость, Щепин говорил о Саше, об Александре и Мише Бестужевых, Вильгельм вспоминал Пушкина. Они говорили долго, бессвязно, пили вино в память товарищей, обнимались. Когда Вильгельм возвращался домой, его прохватило свежим ветром. Тотчас он почувствовал, как ноги его заныли, а сердце застучало. - Дедушко, - окликнул его мальчик, который проезжал мимо на телеге. Вильгельм посмотрел на него и ничего не ответил. - Садись, дедушко, - сказал мальчик, - довезу тебя до дому. Я панфиловский. Панфилов был крестьянин-сосед. Вильгельм сел. Он закрыл глаза. Его трясла лихорадка. "Дедушко", - подумал он и улыбнулся. Мальчик подвез его до дому. И дома Вильгельм почувствовал, что приходит конец. Высокий, сгорбленный, с острой седой бородой, он шагал по своей комнате, как зверь по логову. Что-то еще нужно было решить, с чем-то расчесться - может быть, устроить детей? Он сам хорошенько не знал. Надо было кончить какие-то счеты. Он соображал и делал жесты руками. Потом он остановился и прислонился к железной печке. Ноги его не держали. Ах да, письма. Нужно написать письма, сейчас же. Он сел писать письмо Устиньке; с трудом, припадая головой, разбрызгивая чернила и скрипя пером, он написал ей, что благословляет ее. Больше не хотелось. Он подписался. Потом почувствовал, что писем ему писать вовсе не хочется, и с удивлением отметил, что не к кому. Назавтра он хотел подняться с постели и не смог. Дросида Ивановна встревоженно на него посмотрела и побежала к Щепину. Щепин пришел, красный, обрюзгший, накричал на Вильгельма, что тот не хлопочет о переводе в Тобольск, сказал, что на днях приедет в Курган губернатор, и сел писать прошение. Вильгельм равнодушно его подписал. И правда, дня через два губернатор приехал. Докладную записку о поселенце Кюхельбекере губернатор представил генерал-губернатору. Генерал-губернатор написал, что не встречает со своей стороны никаких препятствий для перевода больного в Тобольск, и представил записку графу Орлову. Граф Орлов не нашел возможным без предварительного освидетельствования разрешить поселенцу пребывание в Тобольске, а потому просил генерал-губернатора, по медицинском освидетельствовании больного, уведомить его о своем заключении. Вильгельм относился к ходу прошения довольно раз-подушно. Он лежал в постели, беседовал с друзьями. Часто он звал к себе детей, разговаривал с ними, гладил их по головам. Он заметно слабел. 13 марта 1846 года он получил разрешение ехать в Тобольск, а на следующий день приехал в Курган Пущин. Увидев Вильгельма, он сморщился, нахмурил брови, быстро моргнул глазом и сурово сказал прыгающими губами: - Старина, старина, что с тобой, братец? Вильгельм приподнял пальцами левое веко, вгляделся с минуту, что-то уловил в лице Пущина и улыбнулся: - Ты постарел, Жанно. Вечером ко мне приходи. Поговорить надо. Вечером Вильгельм выслал Дросиду Ивановну из комнаты, услал детей и попросил Пущина запереть дверь. Он продиктовал свое завещание: что печатать, в каком виде, полностью или в отрывках. Пущин перебрал все его рукописи, каждую обернул, как в саван, в чистый лист и, на каждой четко написав нумер, сложил в сундук. Вильгельм диктовал спокойно, ровным голосом. Потом сказал Пущину: - Подойди. Старик наклонился над другим стариком. - Детей не оставь, - сказал Вильгельм сурово. - Что ты, брат, - сказал Пущин хмурясь. - В Тобольске живо вылечишься. Вильгельм спросил спокойно: - Поклон передать? - Кому? - удивился Пущин. Вильгельм не отвечал. "Ослабел от диктовки, - подумал Пущин, - как в Тобольск его такого везти?" Но Вильгельм сказал через две минуты твердо: - Рылееву, Дельвигу, Саше. VI Дорогу Вильгельм перенес бодро. Он как будто даже поздоровел. Когда встречались нищие, упрямо останавливал повозку, развязывал кисет и, к ужасу Дросиды Ивановны, давал им несколько медяков. У самого Тобольска попалась им толпа нищих. Впереди всех кубарем вертелся какой-то пьяный, оборванный человек. Он выделывал ногами выкрутасы и кричал хриплым голосом: - Шурьян-комрад, сам прокурат, трах-тарарах-тара-рах! Завидев повозку, он подбежал, стащил скомканный картуз с головы и прохрипел: - Подайте на пропитание мещанину князю Сергею Оболенскому. Пострадал за истину от холуев и тиранов. Вильгельм дал ему медяк. Потом, отъехав верст пять, он задумался. Он вспомнил розовое лицо, гусарские усики и растревожился. - Поворачивай назад, - сказал он ямщику. Дросида Ивановна с изумлением на него поглядела. - Да что ты, батюшка, рехнулся? Поезжай, поезжай, - торопливо крикнула она ямщику, - чего там. И в первый раз за время болезни Вильгельм заплакал. В Тобольске он оправился. Стало легче груди, даже зрение как будто начало возвращаться. Вскоре он получил от Устиньки радостное письмо: Устинька хлопотала о разрешении приехать к Вильгельму. Осенью надеялась она выехать. Вильгельм не поправился. Летом ему стало хуже. VII Раз пошел он пройтись и вернулся домой усталый, неживой. Он лег на лавку и закрыл глаза. Слабость и тайное довольство охватили его. Делать было больше нечего, все, по-видимому, уже было сделано. Оставалось лежать. Лежать было хорошо. Мешало только сердце, которое все куда-то падало вниз. Дросида Ивановна храпела в соседней боковушке. Потом ему приснился сон. Грибоедов сидел в зеленом архалуке, накинутом на тонкое белье, и в упор, исподлобья смотрел на Вильгельма пронзительным взглядом. Грибоедов сказал ему что-то такое, кажется, незначащее. Потом слезы брызнули у него из-под очков, и он, стесняясь, повернув голову вбок, стал снимать очки и вытирать платком слезы. "Ну, что ты, брат, - сказал ему покровительственно Вильгельм и почувствовал радость. - Зачем, Александр, милый?" Потом ему стало больно, он проснулся, тело было пустое, сердце жала холодная рука и медленно, палец за пальцем, его высвобождала. Отсюда шла боль. Он застонал, но как-то неуверенно. Дросида Ивановна спала крепко и не слыхала его. ...Русый, курчавый извозчик вывалил его у самого моста в снег. Надо было посмотреть, не набился ли снег в пистолет, но рука почему-то не двигалась, снег набился в рот и дышать трудно... "Разговаривать вслух запрещается, - сказал полковник с висячими усами, - и плакать тоже нельзя". - "Ну? - покорно удивился Вильгельм. - Значит, и плакать нельзя? Ну что же, и не буду". И он впал в забытье. Так он пролежал ночь и утро до полудня. Уже давно хлопотал около него доктор, за которым помчалась с утра Дросида Ивановна, и давно сидел у постели, кусая усы, Пущин. Вильгельм открыл глаза. Он посмотрел плохим взглядом на Пущина, доктора и спросил: - Какое сегодня число? - Одиннадцатое, - быстро сказала Дросида Ивановна. - Полегчало, батюшка, немного? Она была заплаканная, в новом платье. Вильгельм пошевелил губами и снова закрыл глаза. Доктор влил ему в рот камфору, и секунду у Вильгельма оставалось неприятное чувство во рту, он сразу же опять погрузился в забытье. Потом он раз проснулся от ощущения холода: положили на лоб холодный компресс. Наконец он очнулся. Осмотрелся кругом. Окно было медное от заката. Он посмотрел на свою руку. Над самой ладонью горел тонкий синий огонек. Он выронил огонек и понял: свечка. В ногах стояли дети и смотрели на него с любопытством, широко раскрытыми глазами. Вильгельм их не видел. Дросида Ивановна торопливо сморкнулась, отерла глаза и наклонилась к нему. - Дронюшка, - сказал Вильгельм с трудом и понял, что нужно скорее говорить, не то не успеет, - поезжай в Петербург, - он пошевелил губами, показал пальцем на угол, где стоял сундук с рукописями, и беззвучно досказал: - это издадут... там помогут... детей определить надо. Дросида Ивановна торопливо качала головой. Вильгельм пальцем подозвал детей и положил громадную руку им на головы. Больше он ничего не говорил. Он слушал какой-то звук, соловья или, может быть, ручей. Звук тек, как вода. Он лежал у самого ручья, под веткою. Прямо над ним была курчавая голова. Она смеялась, скалила зубы и, шутя, щекотала рыжеватыми кудрями его глаза. Кудри были тонкие, холодные. - Надо торопиться, - сказал Пушкин быстро. - Я стараюсь, - отвечал Вильгельм виновато, - видишь. Пора. Я собираюсь. Все некогда. Сквозь разговор он услышал как бы женским плач. - Кто это? Да, - вспомнил он, - Дуня. Пушкин поцеловал его в губы. Легкий запах камфоры почудился ему. - Брат, - сказал он Пушкину с радостью, - брат, я стараюсь. Кругом стояли соседи, Пущин, Дросида Ивановна с детьми. Вильгельм выпрямился, его лицо безобразно пожелтело, голова откинулась. Он лежал прямой, со вздернутой седой бородой, острым носом, поднятым кверху, и закатившимися глазами. Примечания Впервые - отдельное издание, изд-во "Кубуч", Л. 1925, с подзаголовком: "Повесть о декабристе". Ю. Н. Тынянов (1894-1943) начал свою литературную деятельность как ученый-филолог еще в студенческие годы (окончил Петроградский университет в 1918 г.). Тынянова-ученого привлекали к себе разнообразные явления русской литературы XVIII, XIX и XX вв. Он писал о Ломоносове и Державине, Гоголе и Достоевском, Хлебникове, Маяковском и Пастернаке. Но главной темой его творчества - и научного и художественного - были первые три десятилетия XIX в., общественное и литературное движение пушкинской поры. В начале двадцатых годов ряд исследований - "Достоевский и Гоголь" (1921), "Ода как ораторский жанр" (1922) и другие, отличавшиеся глубиной истолкования фактов и новизной их теоретического осмысления, принесли Тынянову известность как историку и теоретику литературы. Особенное значение для нашей науки имели и сохраняют по сей день две его работы 1924 г. - "Архаисты и Пушкин", "Проблема стихотворного языка". Тынянов был не только выдающимся знатоком литературной и общественной жизни первых десятилетий XIX в. Он к тому же обладал незаурядным художественным даром. Однако он не намеревался обратиться к художественному творчеству и свой дар проявлял только в общении с друзьями. Дело решил случай. Выслушав однажды в 1924 г. увлекательный рассказ Тынянова о Кюхельбекере, К. И. Чуковский самовольно включил в план одного из издательств маленькую биографическую книжку об этом человеке. Потом предложил Тынянову эту книжку написать. Как вспоминает К. И. Чуковский, предложение это Тынянов встретил не очень охотно, так как оно отвлекало его от научных занятий. Однако, нуждаясь в деньгах, он взялся за работу и уже через несколько месяцев вручил изумленному Чуковскому весьма увесистую рукопись, намного превышавшую запланированный объем. Возникшие в связи с этим трудности были успешно преодолены, и книга увидела свет к столетию восстания декабристов. На собирание и изучение рукописей и печатных трудов Кюхельбекера Тынянов не жалел ни средств, ни сил и занимался этим на протяжении всей жизни. Еще студентом он написал большую научную работу "Пушкин и Кюхельбекер", которая, к сожалению, сгорела в 1918 г. Через четырнадцать лет после выхода "Кюхли", как итог многолетней работы исследователя, явилось издание: В. К. Кюхельбекер, Сочинения, тт. 1-2, вступительная статья, редакция и примечания Ю. Тынянова, "Библиотека поэта", Большая серия, Л. 1939. См. также статьи 10. Тынянова "Пушкин и Кюхельбекер" (1934) и "Французские отношения Кюхельбекера" (1939) в книге: Ю. Н. Тынянов, Пушкин и его современники, изд-во "Наука", М. 1968. В 1964 г. на ленинградской студии был поставлен телефильм "Кюхля" с С. Юрским в главной роли (постановка А. Белинского). Стр. 23. Верро - город в б. Лифляндской губернии, ныне г. Выру Эстонской ССР. Стр. 24. Корпус - кадетский корпус в Петербурге. Стр. 25. Сарское Село - первоначальное название Царского Села, построенного на месте Саарской мызы. Ныне - г. Пушкин. Барклай де Толли Михаил Богданович (1761-1818) - генерал-фельдмаршал, фактически выполнявший на первом этапе войны 1812 г. обязанности главнокомандующего. Стр. 26. ...к министру, графу Алексею Кирилловичу. - Имеется в виду министр народного просвещения А. К. Разумовский (1748-1822). Стр. 27. Карамзин Николай Михайлович (1766-1826) - историк, писатель, основоположник сентиментализма в русской литературе. Стр. 29. Московский университетский пансион. - Здесь и далее речь идет о пансионах-интернатах - средних учебных заведениях Москвы и Петербурга. Миша Яковлев - Яковлев Михаил Лукьянович (1798-1868), впоследствии чиновник; был композитором-дилетантом. Ваня - Пущин Иван Иванович (1798-1859), впоследствии офицер, затем надворный судья, член тайного общества с 1817 г. Отбывал каторгу. Автор замечательных "Записок", в которых многие страницы посвящены Лицею и Пушкину. Стр. 30. ...щеголь в черном фраке... - Пушкин Василий Львович (1770-1830), дядя А. С. Пушкина, поэт карамзинской школы. Комовский Сергей Дмитриевич (1798-1880) - впоследствии помощник статс-секретаря Государственного совета. Малиновский Василий Федорович (1765-1814) - первый директор Царскосельского лицея. Литератор и журналист. Стр. 32. Куницын Александр Петрович (1783-1841) - профессор логики и нравственных наук (права), преподавал в Царскосельском лицее и в Петербургском университете. В рукописном варианте стихотворения "19 октября" (1825) Пушкин посвятил ему замечательные строки ("Он создал нас..."). Стр. 35. Илличевский Алексей Дамианович (1798-1837) - впоследствии чиновник, незначительный поэт. Стр. 36. Клопшток Фридрих-Готлиб (1724-1803) - немецкий поэт, автор громоздкой поэмы "Мессиада". Стр. 38. Данзас Константин Карлович (1800-1870) - впоследствии офицер. Был секундантом Пушкина на его дуэли с Дантесом. Стр. 39. ...сыграл... половину Фильдова ноктюрна... - Фильд Джон (1782-1837) - английский композитор и пианист. Живя в России, обучал М. И. Глинку. Есаков Семен Семенович (1798-1831) - впоследствии офицер. Броглио Сильверий Францевич (1799 - первая половина 1820-х гг.) - по происхождению итальянец; после окончания Лицея уехал в Италию, где участвовал в революции 1821 г. В Греции сражался против турецкого владычества и там погиб. Будри Давид Иванович (1756-1821) - родной брат вождя якобинцев Жана-Поля Марата; в Россию переехал в 1784 г. В Лицее преподавал французский язык и литературу. Стр. 41. Ах, тошно мне... - перепев популярного романса Ю. А. Нелединского-Мелецкого "Ох, тошно мне На чужой стороне..." Начальные сроки этого романса, написанного на основе народной песни, были использованы А. Бестужевым и К. Рылеевым в одной из их агитационных песен. Стр. 42. Энгельгардт Егор Антонович (1775-1862) - педагог и литератор. С 1816 по 1823 г. был директором Царскосельского лицея. Ты же не Бедная Лиза. - Речь идет о героине сентиментальной повести H. M. Карамзина "Бедная Лиза"; обманутая возлюбленным, она утопилась в пруду. Стр. 43. Корф Модест Андреевич (1800-1876) - впоследствии крупный деятель правительственной бюрократии. Был директором Публичной библиотеки в Петербурге. Автор "Записки", крайне необъективной, в которой очернил все лучшее в жизни Лицея. Карцов Яков Иванович (1784-1836) - профессор физико-математических наук в Царскосельском лицее. ...рассказывал о братьях Гракхах и о борьбе Фразибула за свободу. -Тиберий и Кай Гракхи (II в. до н. э.) - римские политические деятели, погибшие в борьбе за осуществление реформ в интересах крестьянских масс. Фразибул (V в. до н. э.) - один из вождей афинской демократии. Стр. 44. ...декламировал "Сида"... - "Сид" - трагедия французского драматурга-классициста Пьера Корнеля (1606-1684). Стр. 45. Галич Александр Иванович (1783-1848) - профессор Петербургского университета; в Лицее преподавал русскую и латинскую словесность (с 1814 по 1815 г.). Стр. 47. ...начал отвечать по учебнику Кошанского. - Кошанский Николай Федорович (1785-1831) преподавал в Лицее русскую и латинскую словесность. Стр. 48. Пушкин начал читать. - Пушкин читал свои "Воспоминания в Царском Селе". Сохранилась заметка Пушкина с подробным описанием этого лицейского экзамена. Стр. 50. После Батюшкова разве трудно писать чисто? - Батюшков Константин Николаевич (1787-1855) - поэт, его стихи отличались "легким" языком и гармоничностью. Аракчеев Алексей Андреевич (1769-1834) - генерал, любимец Александра I, крайний реакционер; забрав в свои руки все управление страной, он заслужил своим полицейским деспотизмом всеобщую ненависть. Стр. 51. ...гадал у Криднерши... - Криднер Варвара-Юлия (1764-1825) баронесса, оказывавшая некоторое влияние на Александра I своими шарлатанскими религиозными проповедями. Ходили неясные толки о том, кто кого свалит - Фотий ли министра Голицына, Голицын ли Фотия, или Аракчеев съест их обоих. - Голицын Александр Николаевич (1773-1844) - с 1803 г. обер-прокурор Синода, а с 1817-го - министр духовных дел и народного просвещения. Подавлял всякое проявление свободомыслия. В борьбе за влияние на Александра I Аракчеев использовал мракобеса архимандрита Фотия и добился отставки Голицына. Ермолов Алексей Петрович (1777-1861) - генерал, участник войны с Наполеоном I, с 1816 г. командир Отдельного Грузинского (позже Кавказского) корпуса, главноуправляющий Грузии. К аракчеевскому режиму был настроен оппозиционно и пользовался популярностью в передовых кругах общества. Великий князь Мишель - Михаил Павлович (1798-1848), брат Александра I; управлял артиллерийским ведомством. Состоял членом следственной комиссии по делу декабристов. Стр. 53. Горчаков Александр Михайлович (1798-1883) - впоследствии дипломат, министр иностранных дел и канцлер. Стр. 54. Двум Александрам Павловичам. - Эпиграмма была помещена без подписи в одном из лицейских сборников. Принадлежит, видимо, Пушкину. Датируется предположительно 1813 г. Стр. 55. ...к "милой Велъо"... - В шуточном стихотворении Пушкина "И останешься с вопросом..." говорится о сестрах Вельо. Александр I встречался с Софьей Осиповной Вельо. Стр. 57. Пойдем сегодня к гусарам... - В Царском Селе был расквартирован лейб-гусарский полк. Каверин Петр Павлович (1794-1855) - офицер, член Союза благоденствия. Ноэль. - Ноэлями назывались во Франции сатирические песенки. Ноэль Пушкина "Сказки" высмеивает дипломатические разъезды Александра I и речь, произнесенную им в Варшаве при открытии польского сейма, содержавшую обещание распространить конституцию на всю Россию. И прусский и австрийский Я сшил себе мундир. - В 1818 г. Александр I получил звание фельдмаршала прусской и австрийской армий. Меня газетчик прославлял... - В первую половину своего царствования Александр I разыгрывал либерала, и европейская печать всячески прославляла его либерализм. Стр. 59. Чаадаев Петр Яковлевич (1794-1856) - офицер, участник войны 1812 г., член Союза благоденствия. В 1821 г. вышел в отставку, с 1823 по 1826 г. пробыл за границей, где изучал философию. Автор знаменитых "Философических писем". Одно из них было напечатано в 1836 г. Взбешенный его содержанием, Николай I официально объявил Чаадаева сумасшедшим; философ содержался под домашним арестом и врачебным наблюдением. ...ни друга, ни подруги не знать тебе вовек. - Пушкин выразил это свое пророчество в стихотворении "Тошней идиллии и холодней, чем ода...". Кюхельбекер откликнулся на него через несколько лет стихотворением "Разуверение". Стр. 63. ...читает восьмилетним детям свои гекзаметры... - Гекзаметр стихотворный размер древнегреческого эпоса. В XIX в. Гнедич перевел размером подлинника, гекзаметром, "Илиаду", а Жуковский - "Одиссею" Гомера. Кюхельбекер, сторонник "высокой поэзии", применял этот размер в своем творчестве. ...в Обществе любителей словесности... - В первые послелицейские годы Кюхельбекер входил в "Вольное общество любителей словесности, наук и художеств", в печатном органе которого, журнале "Благонамеренный", часто появлялись его произведения. С 1819 г. Кюхельбекер стал членом "Вольного общества любителей российской словесности". Его председателем был активный член Союза благоденствия Ф. Н. Глинка. Общество издавало журнал "Соревнователь просвещения и благотворения". "Сын отечества" - общественный, политический и литературный журнал, основанный в 1812 г.; до 1839 г. издавался Н. Гречем (с 1825 г. - совместно с Ф. Булгариным). Стр. 64. Жуковский Василий Андреевич (1783-1852) - поэт и переводчик, родоначальник русского романтизма. Глинка Григорий Андреевич (1774-1818) - профессор русского языка и словесности Дерптского университета. Стр. 69. Греч Николай Иванович (1787-1867) - журналист, писатель и педагог, автор учебников по русской литературе и грамматике; помимо "Сына отечества", издавал (совместно с Ф. Булгариным) газету "Северная пчела". Был связан с передовыми кругами, но после 1825 г. стал ярым реакционером. Булгарин Фаддей Венедиктович (1789-1859) - писатель, журналист, издавал газету "Северная пчела" и журнал "Сын отечества". С 1826 г. был активным агентом тайной полиции. ...послание "К Временщику". - Речь идет о сатирической оде, напечатанной в 1820 г. К. Ф. Рылеевым (1795-1826), поэтом и одним из вождей декабризма. Ода была направлена против Аракчеева и отличалась исключительной резкостью. Стилизованная под античное послание, с именами знаменитых римлян, она благодаря этому прошла через цензуру. Стр. 70. Меттерних Клеменс (1773-1859) - австрийский политический деятель, один из организаторов Священного союза (1815), реакционной коалиции европейских держав под гегемонией России, Австрии и Пруссии, созданной с целью подавления революционного и национально-освободительного движения в Европе. Стр. 71. ...Грибоедов должен был скоро уехать в Персию. - После выхода из военной службы в 1817 г. Грибоедов служил в Государственной коллегии иностранных дел и, когда было учреждено постоянное представительство России при персидском дворе, в качестве секретаря миссии в 1818 г. выехал в Тегеран. Но он ведь шут, фальстаф... - Фальстаф - действующее лицо хроник Шекспира "Генрих IV", "Генрих V" и комедии "Виндзорские проказницы"; обжора, пьяница, трус и хвастун. Калибан - герой драмы Шекспира "Буря", получеловек-получудовище. Стр. 72. "Невский зритель" - журнал, издававшийся в 1820 - 1821 гг. В нем печатались декабристы Ф. Н. Глинка, К. Ф. Рылеев, А. А. Бестужев, В. К. Кюхельбекер и др. Панаев Владимир Иванович (1792-1859) - незначительный поэт сентиментального направления. Гнедич Николай Иванович (1784-1833) - поэт, переводчик "Илиады" Гомера, театральный деятель. Измайлов Александр Ефимович (1779-1831) - баснописец, издатель журнала "Благонамеренный". Стр. 74. Говорят, вы нелюдим и мизантроп ужасный? Алъсест? - Имеется в виду главный герой комедии Мольера "Мизантроп". Прямодушный человек, он вступает в конфликт с обществом, бичует его пороки и ханжество. Стр. 75. Сильф - в кельтской и германской мифологии существо, олицетворяющее стихию воздуха. Стр. 77. ...кинжал студента Занда... поразил не одного шпиона Коцебу... - Занд Карл-Людвиг (1795-1820), немецкий студент, убил писателя Коцебу (1761-1819), приверженца Священного союза и тайного агента Александра I. Пушкин воспел Занда в стихотворении "Кинжал". ...засверкал стилет Лувеля: в феврале был убит герцог Беррийский. Лувель Луи-Пьер (1783-1820) - французский ремесленник; из ненависти к династии Бурбонов убил герцога Беррийского, племянника Людовика XVIII. Был казнен. ...чуть не на глазах Людовика Желанного - то есть Людовика XVIII, короля Франции с 1814 по 1824 г. ...король... уступал кортесам шаг за шагом. - Во время испанской буржуазной революции (1808-1814) кортесы (парламент) выработали в 1812 г. конституцию. В 1814 г., после реставрации Бурбонов, правивших Испанией с начала XVIII в., кортесы были распущены. В 1820 г. в Испании вновь вспыхнула революция, и Фердинанд VII был вынужден восстановить конституцию и созвать кортесы. Министром юстиции по требованию народа был сделан бывший каторжник, сосланный самим королем на галеры. - Весной 1819 г. в Мадриде был создан новый кабинет, в который вошли наиболее деятельные члены кортесов 1812 г. Многие из них, в том числе и министр юстиции Гарсия Геррерос, до этого годами томились в тюрьмах и на каторге (на галерах). Народ, предводимый вождями Квирогой и Риэго... - В 1820 г. Рафаэль Риего-и-Нуньес (1785-1823) возглавил революционное восстание и провозгласил конституцию. К нему примкнул Антонио Квирога (правильнее - Кирога, 1784-1841), возглавивший восстание в Кадиксе. Король вынужден был опубликовать декрет о созыве кортесов. После того как силами международной реакции испанская революция была разгромлена, Риего был предательски схвачен и казнен, а Кирога эмигрировал в Англию. Стр. 78. ...в Португалии революция. - В 1820 г. в Португалии началась революция, перешедшая в затянувшуюся гражданскую войну. В Греции началась война... Дух древней Эллады воскрес в новых этериях. - Этериями в Древней Греции (Элладе) назывались политические союзы. Во время национально-освободительной войны с Турцией 1820-1825 гг. в Греции возникли тайные политические общества, ставившие своей целью освобождение страны от турецкого ига; они тоже назывались этериями. Милорадович Михаил Андреевич (1771-1825) - генерал, с 1818 г. петербургский генерал-губернатор. Убит Каховским 14 декабря. ...наводнил Россию возмутительными стихами... - Речь идет о стихотворениях Пушкина "К Чаадаеву", "Деревня", "Кинжал". Слово "возмутительный" употреблялось тогда в смысле "возмущающий", "призывающий к бунту". Стр. 79. ...стихотворение... "Поэты". - Это стихотворение Кюхельбекера обращено к Дельвигу, к Баратынскому, отбывавшему военную службу рядовым в Финляндии, что было своего рода высылкой, и к Пушкину, высланному на юг. В руке суровой Ювенала... - Ювенал Децим Юний (ок. 60- 140) - римский поэт, автор обличительных политических сатир. Стр. 80. Тургенев Николай Иванович (1789-1871) - виднейший русский экономист, автор "Опыта теории налогов", в котором резко заклеймил крепостное право. Активный член тайных обществ. В восстании 14 декабря 1825 г. участия не принимал, так как находился за границей. Был заочно приговорен к смертной казни. Пушкин упомянул его в 7-й главе "Евгения Онегина". Стр. 81. Глинка Федор Николаевич (1786-1880) - офицер, поэт, публицист. Один из виднейших членов Союза благоденствия. Стр. 82. ...управляют овцами посредством алгвазилов... - Алгвазилами в Испании называли судебных приставов, полицейских. Стр. 86. В Семеновском полку замешательство. - Восстание Семеновского полка, имевшее место в 1820 г., оказало большое влияние на развитие декабризма. Кюхельбекер в это время находился в Германии. Стр. 95. Нарышкин Александр Львович (1760-1826) - сановник; занимал ряд высоких придворных должностей. Стр. 97. Дорогой между Гурцбергом и Грозенгаймом. - Тынянов здесь использует "Европейские письма", напечатанные Кюхельбекером после возвращения в Россию. Стр. 98. Елиза фон дер Реке, урожденная графиня Медем (1754-1833) немецкая писательница. Находилась под влиянием известного авантюриста и мистика Калиостро (Каглиостро), а затем написала книгу, в которой разоблачила его. По приглашению Екатерины II жила некоторое время в России, потом уехала в Италию. Стр. 99. Тик Людвиг (1773-1853) - писатель-романтик, идеализировавший в своем творчестве немецкое средневековье. Новалис - псевдоним немецкого писателя-романтика Фридриха фон Гарденберга (1772-1801). Виланд Христофор-Мартин (1733-1813) - немецкий поэт. Стр. 100. Одоевский Александр Иванович (1802-1839) - поэт, декабрист; после шести лет каторги находился в Сибири на поселении, а в 1837 г. был определен рядовым на Кавказ. Стр. 101. Госпожа Сталь Анна-Луиза-Жермена (1766-1817) - французская писательница либерально-романтического направления, пользовавшаяся популярностью в русских передовых кругах. Стр. 102. ...в мирных полях Лейпцигских... решалась судьба человечества. - В 1813 г. под Лейпцигом произошло грандиозное сражение, в котором армия Наполеона была разбита русскими и союзными войсками. Гердер Иоганн-Готфрид (1744-1803) - немецкий поэт и критик. Я здесь также навестил доктора де Ветте, известного по письму своему к Зандовой матери. - Де Ветте (правильнее де Ветт Вильгельм-Мартин, 1790-1849), теолог и философ, написал письмо, в котором утешал мать казненного студента Карла Занда (см. о нем стр. 77), что послужило причиной конфликта его с правительством. Стр. 105. Бенкендорф Александр Христофорович (1783-1844) - с 1826 г. шеф жандармов и начальник III отделения собственной его величества канцелярии (тайной полиции); один из наиболее реакционных деятелей николаевской эпохи. ...вернулся из Лайбаха... - В 1821 г. в Лайбахе (Любляне) состоялся конгресс участников Священного союза, организовавший подавление революции в Италии. Стр. 106 ...с ...карбонарскими приемами... - В Италии и Франции карбонариями (то есть "угольщиками") называли членов тайных революционных организаций. ...полусумасшедший Каразин писал. - Каразин Василий Назарович (1773-1842), чиновник министерства просвещения, писал Александру I письма и проекты реформ, которыми выводил из терпения императора, уже переставшего заигрывать с либерализмом. В описываемое время Каразин стал врагом "вольнодумства", автором доносов на Пушкина, Кюхельбекера. Стр. 107. Злодеям грозный бич свистит... - Строки из стихотворения Кюхельбекера "Поэты". Стр. 114. Констан Бенжамен (1767-1830) - французский писатель и политический деятель, умеренный либерал, с 1819 г. член палаты. Его роман "Адольф" (1816) пользовался большой популярностью; переведен на русский язык кн. П. А. Вяземским. (Прим. автора.) Дядя Флери. - Во Франции это имя носили несколько религиозных и политических деятелей. Здесь - лицо вымышленное. Анахарсис Клоотц (наст. имя Жан-Батист Клоотс, 1755- 1794) французский философ-просветитель, публицист, принявший имя древнегреческого деятеля Анахарсиса. В 1792 г. был избран членом Конвента - высшего законодательного органа во Франции в период революции. Был казнен вместе с группой левых якобинцев. ...читает в Атенее лекции... - "Атеней" - общество наук и искусств в Париже, вокруг которого группировались оппозиционно настроенные к монархии Бурбонов общественные деятели и литераторы. Текст вступительной лекции Кюхельбекера, найденный уже после смерти Тынянова, начинается следующими знаменательными словами: "Для нас наступило время, когда для всех народов существенно взаимное знакомство, знание того, до какой степени развились среди них идеи, порожденные веком и просвещением, идеи, которые совершают в настоящую минуту великий переворот в духовной и гражданской жизни человеческого рода..." В лекции речь идет о тяжелом положении русского народа, критикуется политика Александра I, дана декабристская концепция русского исторического процесса. Стр. 121. Гром завоет; зарев блески... - отрывок из стихотворения "Ницца", написанного Кюхельбекером в 1821 г. Стр. 122. Вяземский Петр Андреевич (1792-1878) - поэт и критик; в 1820-е гг. занимал прогрессивную позицию, но затем перешел в реакционный лагерь. Тургенев Александр Иванович (1785-1846) - историк и литератор, брат Николая Тургенева (см. о нем стр. 527). Стр. 124. Нессельроде Карл Васильевич (1780-1862) - с 1816 г. министр иностранных дел, осуществлявший реакционную политику Священного союза. Стр. 126. Руку эту прострелил Якубович на дуэли. - Якубович Александр Иванович (1792-1845), офицер, дважды дрался с Грибоедовым на дуэли, что было связано с участием поэта в ссоре, возникшей между поклонниками танцовщицы Е. И. Истоминой. Формально к тайному обществу не принадлежал, но в событиях 14 декабря принял активное участие. Был осужден на каторжные работы. Стр. 128. Драгоманы (араб.) - переводчики с восточных языков при дипломатическом представительстве. Стр. 129. Воейков Николай Павлович (ум. 1871) - офицер, адъютант Ермолова; с 1816 г. служил на Кавказе. Привлекался по делу декабристов. Доу Джордж (1781-1829) - английский художник-портретист; с 1819 по 1828 г. жил в России. Стр. 130. Скобелевские ... бюллетени. - Скобелев Иван Никитич (1778-1849), генерал и впоследствии военный писатель, в 1812 г. находился при штабе Кутузова и составлял реляции, которые переписывал В. Жуковский. Стр. 131. Рюккерт Фридрих (1788-1866) - немецкий поэт и ученый; много переводил из восточной поэзии. Стр. 132. Волконский Петр Михайлович (1776-1852) генерал-фельдмаршал, начальник штаба. Стр. 134. "Горе уму" - так первоначально называлось "Горе от ума". Стр. 135. ...знаю, как мне писать мою трагедию! - На сюжет из истории Древней Греции Кюхельбекер писал трагедию "Аргивяне", в которой республиканец Тимолеон убивал своего брата, тирана Тимофана. Трагедия эта оказала влияние на "Бориса Годунова" Пушкина. Стр. 136. ...герой воображения Пушкина ... - Пушкин в одном из писем назвал Якубовича героем своего воображения и шутливо заметил, что в разговорах с женщинами выставляет себя другом Якубовича, соучастником его отчаянных похождений. Стр. 138. Дибич Иван Иванович (1785-1831) - генерал-фельдмаршал; с 1824 г. - начальник Главного штаба. Паскевич Иван Федорович (1782-1856) - генерал-фельдмаршал; в 1827 г, заменил на Кавказе Ермолова, уволенного в отставку. Стр. 139. В Тильзите я напротив "него" сидел. - Речь идет о заключенном в Тильзите мирном договоре (1807) между Александром I и Наполеоном. ..."коллежского асессора по части иностранных дел"... - Пушкин в эпиграмме "На Александра I" назвал так царя, часто заседавшего на международных конгрессах (асессор - заседатель; коллежский асессор - мелкий чиновник). Стр. 142. "Жаждой гибели горел" - строка из поэмы Пушкина "Кавказский пленник". Шаховской Александр Александрович (1777-1846) - театральный деятель и драматург, в соавторстве с которым молодой Грибоедов написал несколько пьес. Стр. 143. Джамбот. - В действительности Джамбулат-Джамбот погиб несколькими годами позже. Свидетель события, Грибоедов описал его в письме к Кюхельбекеру от 27 ноября 1825 г. Ясыри (татар.) - пленники. Стр. 144. Уздени. - Так назывались независимые крестьяне-горцы в Чечне, Адыгее и Дагестане. Стр. 154. Картель - вызов на поединок. Стр. 161. ...история Атала. - Атала - героиня одноименной повести французского писателя-романтика Франсуа-Рене де Шатобриана (1768-1848) о любви индианки и европейского юноши. Стр. 162. ...читал... "Шахразаду"... - то есть сборник арабских сказок "Тысяча и одна ночь", Стр. 163. Плутарх (ок. 48-120) - греческий писатель и историк. В героях его "Жизнеописаний" декабристы видели образцы гражданственности. Диодор Сицилийский (I в. до н. э.) - греческий историк. Стр. 164. Брут Марк Юний (85-42 до н. э.) - глава республиканского заговора против Юлия Цезаря. После убийства Цезаря воевал против нового узурпатора - Октавиана. Цицерон Марк Туллий (106-43 до н. э.) - римский государственный деятель, выдающийся оратор. Стр. 165. А у нас по морю, морю... - Народная песня об Аракчееве. Сохранился текст этой песни, записанный Пушкиным в 30-х гг. Стр. 166. ...всю Расею на поселение пустил. - Речь идет о военных поселениях крестьян, обращенных Аракчеевым в солдат. Стр. 169. Сократ (469-399 до н. э.) - греческий философ. Приговоренный за безбожие к смерти, добровольно выпил яд. Стр. 178. Альманах его... - Кюхельбекер совместно с В. Ф. Одоевским издавал в 1824-1825 гг. альманах "Мнемозина". В нем Кюхельбекер опубликовал статью, в которой отстаивал самобытность русской поэзии, призывал "сбросить поносные цепи" подражания иноземным образцам, создавать гражданскую лирику, героический эпос, народную трагедию. Арбузов Антон Петрович (ум. 1848) - морской офицер, сослуживец Михаила Кюхельбекера, член Северного общества. Гильотен (1738-1814) - французский врач; изобрел машину для обезглавливания - гильотину. Стр. 179. В стране Назонова изгнанья... - Пушкин был в это время в южной ссылке - в местах, где провел в изгнании последние годы своей жизни римский поэт Публий Овидий Назон (43 до в. э. - 17 н. э.). Евксин. - Древнегреческое название Черного моря Понт Евксинский. Стр. 180. ...поминал стихами певца, в котором был означен образ моря и их молодости. - Подразумевается стихотворение Пушкина "К морю", содержащее отклик на смерть Байрона. Стр. 181. Максим Яковлевич фон Фок (1777-1831) - управляющий тайной полицией, помощник Бенкендорфа. Фогель Густав Львович - криминалист. С 1828 г. профессор уголовного и полицейского права в Казанском университете. Стр. 187. ...в доме Российско-Американской торговой компании... - Эта купеческая компания была учреждена в 1799 г. указом Павла I для развития русской торговли и промыслов на Аляске (принадлежавшей тогда России) и на Дальнем Востоке. ...о своем альманахе - "Полярной звезде". - В этом альманахе, выходившем с 1823 по 1825 г., К. Рылеев и А. Бестужев объединили лучшие литературные силы. Бестужев (литературный псевдоним - Марлинский) Александр Александрович (1797-1837) - писатель и критик. Активный участник декабрьского восстания. После крепости и ссылки в 1829 г. был определен рядовым на Кавказ, где и погиб. Стр. 188. Плетнев Петр Александрович (1792-1865) - поэт и критик, профессор и ректор Петербургского университета, друг Пушкина. Стр. 194. Слуги все жандармы... - строки из агитационной песни К. Рылеева и А. Бестужева "Царь наш - немец русский...". Щепин-Ростовский Дмитрий Александрович (1798-1859) - штабс-капитан лейб-гвардии Московского полка. 14 декабря 1825 г. вместе с братьями Бестужевыми вывел полк на Сенатскую площадь. Катенин Павел Александрович (1792-1853) - поэт и критик, участник войны 1812 г. "По высочайшему повелению" в 1820 г. был уволен в отставку, а в 1822 г. выслан в деревню. До ссылки был активным участником декабристского движения. Стр. 199. Каратыгины - Василий Андреевич (1802-1853) - знаменитый актер-трагик; Петр Андреевич (1805-1879) - его брат, драматург и комический актер. ...монолог Вителлии из "Титова милосердия" Княжнина. - Княжнин Яков Борисович (1742-1791) - драматург. Одна из его трагедий - "Вадим Новгородский" - была сожжена по приказу Екатерины II. Герои трагедии "Титово милосердие" (1778) Вителлия и Лентул участвуют в заговоре против римского императора Тита Веспасиана (39-91). Стр. 200. Робеспьер Максимилиан (1758-1794) - вождь якобинцев во время французской революции конца XVIII в. Стр. 203. ...прозвали его "чудодеем". - Имеется в виду агитационная песня К. Рылеева и А. Бестужева "Ах, где те острова...". Он хорошо помнил смерть отца. - Александр I был причастен к смерти своего отца Павла I, удушенного в марте 1801 г. Стр. 208. Пестель Павел Иванович (1793-1826) - полковник Вятского пехотного полка. Руководитель Южного общества, республиканец, автор программы демократических преобразований в России. Казнен Николаем I. Трубецкой Сергей Петрович (1790-1860) - гвардейский полковник, видный декабрист, избранный незадолго до восстания "диктатором", но не явившийся на Сенатскую площадь. Стр. 209. Бестужев Николай Александрович (1791-1855) - морской офицер и писатель. Старший из четырех братьев-декабристов. Провел тринадцать лет на каторге, а затем жил в Сибири на поселении. Стр. 210. Лобанов-Ростовский Дмитрий Иванович (1758- 1838) - министр юстиции. Шишков Александр Семенович (1754-1841) - адмирал, государственный деятель, с 1824 по 1828 г. - министр народного просвещения; основатель "Беседы любителей русского слова", президент Российской академии. Стр. 211. Блудов Дмитрий Николаевич (1785-1864) - литератор, в молодости общавшийся с передовыми писателями; был членом следственной комиссии по делу декабристов. Впоследствии - министр внутренних дел. Стр. 215. У окон книжного магазина Смирдина... - Магазин Смирдина, один из самых популярных в Петербурге книжных магазинов, в то время помещался на Невском проспекте, у Синего моста. Здесь часто собирались видные писатели, журналисты, любители литературы. Стр. 218. Служенье муз не терпит суеты... - Из стихотворения Пушкина "19 октября" (1825). ...словами старого Лютера... - Здесь цитируются знаменитые слова Мартина Лютера (1483-1546), вождя Реформации в Германии, сказанные им в ответ на предложение отказаться от своей "ереси". Стр. 221. Толь Карл Федорович (1777-1842) - генерал-адъютант. Стр. 223. ...донос, поданный еще Александру... - Летом 1825 г. унтер-офицер И. В. Шервуд донес Александру I о существовании тайного общества. После разгрома декабризма Шервуд получил офицерский чин и дворянство. Ростовцев Яков Иванович (1803-1860) - поручик, вращавшийся среди декабристов. 12 декабря 1825 г. донес Николаю I о готовившемся восстании. Благодаря этому впоследствии стал крупным чиновником. Стр. 224. Оболенский Евгений Петрович (1795-1865) - офицер, один из старейших членов Северного общества. Отбывал каторгу. Миша Бестужев - Михаил Александрович Бестужев (1800- 1871), офицер, активный участник восстания. Был приговорен к каторге. Сутгоф Александр Николаевич (1801-1872) - офицер, декабрист. Был приговорен к каторге. Каховский Петр Григорьевич (1797-1826) - член Северного общества; был повешен. Стр. 225. Корнилович Александр Осипович (ок. 1795-1834) - офицер, член Южного общества. Содержался четыре года в Алексеевском равелине. Отбывал каторгу. Штейнгель Владимир Иванович (1783-1862) - отставной подполковник. Член Северного общества. Отбыв десятилетнюю каторгу, жил в Сибири на поселении. Стр. 239. Розен Андрей Евгеньевич, барон (1800-1884) - поручик лейб-гвардии Финляндского полка, декабрист. Был приговорен к каторге. Цебриков Николай Романович (ум. 1866) - поручик, участвовал в восстании 14 декабря, не будучи членом тайного общества. Был разжалован в солдаты. Стр. 242. Княгиня - Трубецкая Екатерина Ивановна, последовавшая за мужем в Сибирь. Воспета Некрасовым в поэме "Русские женщины". Стр. 245. Орлов Алексей Федорович - брат декабриста М. Ф. Орлова. Руководил подавлением восстания 14 декабря. Стр. 247. Телешова Екатерина Александровна (1804-1857) - известная танцовщица, ученица Дидло. Стр. 249. Адлерберг Владимир Федорович (1790-1884) - с 1817 г. адъютант Николая; затем, по восшествии последнего на престол, дослужился до поста министра императорского двора. Стр. 257. Сухозанет Иван Онуфриевич (1785-1861) - генерал-адъютант; командовал артиллерийским корпусом; стрелял картечью по стоявшим на Сенатской площади участникам восстания, Стр. 264. Санта-Хермандада - испанская жандармерия. Стр. 270. Татищев Александр Иванович (1763-1833) - военный министр (с 1824 по 1827 г.), председатель следственного комитета, разбиравшего дела участников декабрьского восстания, В 1826 г. получил графский титул. Стр. 292. "Вы, генерал, вероятно, приехали посмотреть..." - Здесь в сознании Кюхельбекера возникают слова К. Рылеева, сказанные им петербургскому генерал-губернатору П. В. Голенищеву-Кутузову, наблюдавшему за казнью декабристов. Стр. 294. Батеньков Гавриил Степанович (1793-1863) - декабрист, проведший в одиночном заключении двадцать лет. Стр. 300. ...утро конфирмации... - Здесь: момент чтения приговора декабристам в Петропавловской крепости. Стр. 301. Как друг, обнявший молча друга Перед изгнанием его заключительные строки стихотворения Пушкина "Прощание" ("В последний раз твой образ милый..."). Стр. 302. ...бил карту с оника. - Оник - термин в карточной игре с банкометом. ...вошел небольшой быстрый человек. - Об этой встрече с Кюхельбекером (15 октября 1827 г.) Пушкин оставил запись в своем дневнике. Стр. 303. ...разбранил Шиллера недозрелым. - Имеется в виду статья Кюхельбекера в "Мнемозине", в которой он называет Шиллера "недозревшим" и критикует его за односторонность и субъективизм. Стр. 306. "Вестник Европы" - литературно-политический журнал, издававшийся в Москве с 1802 по 1830 г. Первым его редактором был H. M. Карамзин. "Письмовник" Курганова - изданный в 1769 г. H. M. Кургановым сборник повестей, шуток, загадок, стихотворений, кратких сведений из различных областей науки. Был популярен в широких кругах малообразованных читателей, многократно переиздавался. Стр. 308. "Черная шаль" - романс А. Н. Верстовского на слова Пушкина. Стр. 315. Лаваль Зинаида Ивановна - сестра Екатерины Ивановны Трубецкой. Он в большом почете... - Прибывший в Петербург в марте 1828 г. Грибоедов привез Туркманчайский мирный договор с Персией и вскоре был назначен послом в эту страну, Стр. 316. ...стихотворение, которое Пушкин посвятил товарищам вашим и вам. - Имеется в виду стихотворение "В Сибирь" ("Во глубине сибирских руд..."). Стр. 322. ...в день объявления сентенции... - то есть в день чтения приговора декабристам. Стр. 328. Вильгельм выпрямился, его... голова откинулась. - После десяти лет одиночного заключения и стольких же лет сибирской ссылки В. К. Кюхельбекер умер 11 августа 1846 г., сорока девяти лет от роду.
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
[ 11 ]
[ 12 ]
[ 13 ]
[ 14 ]
[ 15 ]
[ 16 ]
[ 17 ]
/ Полные произведения / Тынянов Ю.Н. / Кюхля
|
Смотрите также по
произведению "Кюхля":
|
Регистрация
Дизайн сайта — aminis
