• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Богомолье

Богомолье [7/10]

Скачать полное произведение

    разноцветный: и синий, и золотой, и розовый, и алый... и так-то радостно на душе, словно мы в рай попали. И высокая колокольня-Троица смотрит из-за берез. Красота такая!.. Воистину сам Преподобный сюда привел.
     Горкин ведет меня на гостиницу, к отцу. Скоро ко всенощной ударят, а ему еще в баню надо, перед говеньем. На нем теперь синий казакинчик и новые сапоги, козловые; и на мне все новенькое,- к Преподобному обшмыгой-то не годится.
     Я устал, сажусь у столбушков на краю оврага, начинаю плакать. В
    овраге дымят сарайчики, "блинные" там на речке, пахнет блинками с луком, жареной рыбкой, кашничками... Лежат богомольцы в лопухах, сходят в овраг по лесенкам, переобувают лапотки, сушат портянки и онучи на крапиве. Повыше, за оврагом, розовые стены Лавры, синие купола, высокая колокольня-Троица - туманится и дрожит сквозь слезы. Горкин уговаривает меня не супротивничать, а я не хочу идти, кричу, что заманил он меня на богомолье - и мучает... нет ни бора, ни келейки.
     - Какой я отрезанный ломоть... ка-кой?..
     Он и сердится, и смеется, садится под лопухи ко мне и уговаривает, что радоваться надо, а не плакать: Преподобный на нас глядит. Богомольцы спрашивают, чего это паренек плачет - ножки, что ль, поотбил? Советуют постегать крапивкой,- пооттянет. Горкин сердится на меня, кричит:
     - Чего ты со мной мудруешь?! по рукам - по ногам связал!..
     Я цепляюсь за столбушек, никуда не хочу идти. Им хорошо, будут ходить артелью, а Саня-заика, послушник, все им будет показывать... как у грешника сучок и бревно в глазу, и к Черниговской все пойдут, и в пещерки, и гробок Преподобного будут точить зубами, и где просвирки пекут, и какую-то рухлядную и квасную покажет им Саня-послушник, и в райском саду будут прохлаждаться... а меня - на гостиницу!..
     - В шутку я тебе - отрезанный, мол, ты ломоть теперь, а ты
    кобенишься! - говорит Горкин, размазывая мне слезы пальцем.- А чего расстраиваться!.. Будешь с сестрицами да с мамашенькой на колясках по богомолью ездить, а мы своей артелью, пешочком с мешочком... Небось уж приехала мамашенька, ждет тебя на гостинице От родных грех отказываться... как так - не пойду?.
     Я цепляюсь за столбушек, не хочу на гостиницу. К папашеньке хочу... а он завтра в Москву ускачет, а меня будут муштровать, и не видать мне лошадок сереньких, и с Горкиным не отпустят... Он сердится, топает на меня:
     - Да что ж ты меня связал-то!.. в баню мне надо, а ты меня
    канителишь? Ну, коли так... сиди в лопухах, слепые те подхватят!..
     Хочет меня покинуть. Я упрашиваю его - не покидай, выпроси, ради
    Христа, отпустили бы меня вместе ходить по богомолью... тогда пойду. Он обещается, показывает на "блинные" в овражке и сулится завтра сводить туда - кашничков и блинков поесть.
     - Только не мудруй, выпрошу. Всю дорогу хорошо шел, радовался я на тебя... а тут - на вон! Это тебя он смущает, от святого отводит.
     Глаза у меня наплаканы, все глядят. Катят со звоном тройки и парами, везут со станции богомольцев, пылят на нас. Я прошу, чтобы нанял извощика, очень устали ножки. Он на меня кричит:
     - Да ты что, сдурел?! Вон она, гостиница, отсюда видно... и извощика тебе нанимай?.. улицу не пройдешь? Всю дорогу шел - ничего, а тут!.. Вон Преподобный глядит, как ты кобенишься...
     Смотрит на нас высокая колокольня-Троица. Я покорно иду за Горкиным. Жара, пыль, ноги едва идут. Вот широкая площадь, белое здание гостиницы. Все подкатывают со звоном троицкие извощики. А мы еще все плетемся - такая большая площадь. Мужики с кнутьями кричат нам:
     - В Вифанию-то свезу!.. к Черниговской прикажите, купцы!..
     Лошади нам мотают головами, познивают золотыми глухарями. От
    колясок чудесно пахнет - кесной ма-
    зью и кожами, деревней. Девчонки суют нам тарелки с земляникой, кошелки грибов березовых. Старичок гостинник, в белом подряснике и камилавке, ласково говорит, что у Преподобного плакать грех, и велит молодчику с полотенцем проводить нас "в золотые покои", где верховой из Москвы остановился.
     Мы идем по широкой чугунной лестнице. Прохладно, пахнет монастырем - постными щами, хлебом, угольками. Кричат из коридора: "Когда же самоварчик-то?" Снуют по лестнице богомольцы, щелкают у дверей ключами, спрашивают нашего молодчика: "Всенощная-то когда у вас?" У высокой двери молодчик говорит шепотом:
     - Не велели будить ко всенощной, устамши очень.
     Входим на цыпочках. Комната золотая, бархатная. На круглом столе
    перед диваном заглохший самовар, белорыбица на бумажке, земляника, зеленые огурчики. Пахнет жарой и земляникой и чем-то знакомым, милым. Вижу в углу, у двери, наше кавказское седло - это от него так пахнет,- серебряную нагайку на окошке, крахмальную рубашку, упавшую с кресла рукавами, с крупными золотыми запонками и голубыми на них буквами, узнаю запах флердоранжа. Отец спит в другой комнате, за ширмой, под простыней; видно черную от загара шею и пятку, которую щекочут мухи. Слышно его дыханье. Горкин сажает меня на бархатное кресло и велит сидеть тихо-тихо, а проснется папашенька - сказать, что, мол, Горкин в баню пошел перед говеньем, а после всенощной забежит и обо всем доложит.
     - Поешь вот рыбки с огурчиком, заправься... хочешь - на диванчике подреми, а я пошел. Ти-хо смотри сиди.
     Я сижу и глотаю слезы. Под окном гремят бубенцы, выкрикивают
    извощики. По белым занавескам проходят волны от ветерка, и показывается розовая башня, когда отдувает занавеску. С золотой стены глядит на меня строгий архиерей в белом клобуке, словно говорит: "Тихо смотри сиди!" Вижу на картинке розовую Лавру, узнаю колокольню-Троицу. Вижу еще, в елках, высокую и узкую келейку с куполком, срубленную из бревнышек, окошечко под крышей, и в нем Преподобный Сергий в золотом венчике. Руки его сложены в ладошки, и полоса золотого света, похожая на новенькую доску, протягивается к нему от маленького Бога в небе, и в ней множество белых птиц. Я смотрю и смотрю на эту небесную дорогу, в глазах мерцает...
     - В Вифанию-то свезу!..
     Я вздрагиваю и просыпаюсь. На меня смотрит архиерей: "Ти-хо смотри сиди!" Кто-то идет по коридору, напевает:
     ...при-шедше на за-а-а-лад со-олнца...
     Солнышко уползает с занавесок. Хлопают двери в коридоре, защелкивают ключи,- ко всенощной уходят. Кто-то кричит за дверью: "Чайку-то уж после всенощной всласть попьем!" Мне хочется чайку, а самовар холодный. Заглядываю к отцу за ширмы - он крепко спит на спине, не слышит, как ползают мухи по глазам. Смотрю в окно.
     Большая площадь золотится от косого солнца, которое уже ушло за
    Лавру. Над стенами - розово-белыми - синие, пузатые купола с золотыми звездами и великая колокольня-Троица. Видны на ней колонки и кудерьки и золотая чаша, в которую льется от креста золото. На черном кружке часов прыгает золотая стрелка. В ворота с башней проходят богомольцы и монахи. Играют и перебоями бьют часы - шесть часов. А отец спит и спит.
     В зеркале над диваном вижу...- щека у меня вытянулась книзу и
    раздулась и будто у меня... два носа. Подхожу ближе и начинаю себя
    разглядывать. Да, и вот - будто у меня четыре глаза, если вот так
    глядеться...- а вот расплющилось, какая-то лягушачья морда. Вижу -
    архиерей грозится, и отхожу от зеркала. Ем белорыбицу и землянику... и опять белорыбицу, и огурцы, и сахар. Считаю рассыпанные на столе серебряные деньги, складываю их в столбик, как всегда делает отец. Липнут-надоедают мухи. Извощики под окном начинают бешено кричать:
     - Ваш степенство, меня рядили... в скит-то свезу! в Вифанию
    прикажите, на резвых!.. к Черниговской кого за полтинник?..
     Заглядываю к отцу. Рука его свесилась с кровати. Тикают золотые часы на тумбочке. Ложусь на диван и плачу в зеленую душную обивку. Будто клопами пахнет?.. Вижу - у самых глаз сидят за тесьмой обивки, большие, бурые... Вскакиваю, сажусь, смотрю на келейку, на небесную светлую дорогу...
     Кто-то тихо берет меня... знаю - кто. Стискиваю за шею и плачу в
    горячее плечо. Отец спрашивает: "Чего это ты разрюмился?" Но я плачу тепе от радости. Он подносит меня к окну, отмахивает занавеску на кольчи- ках. спрашивает: "ну, как, хороша наша Троица?" дает бархатный кошелечек с вышитой бисером картинкой - Троицей. В кошелечке много серебреца - "на троицкие игрушки!". Хвалит меня: "А здорово загорел, нос даже облупился!" - спрашивает про Горкина. Говорю, что после всенощной забежит - доложит, а сейчас пошел в баню, а потом исповедоваться будет. Отец смеется:
     - Вот это так богомол, не нам чета! Ну, рассказывай, что видал.
     Я рассказываю про райский сад, про сереньких лошадок, про игрушечника Аксенова, что велит он нам жить в беседке, а тележку забрал себе. Отец не верит:
     - Это что же, во сне тебе?..
     Я говорю, что правда,- Аксенов в гости его зовет. Он смеется:
     - Ну, болтай, болтушка... знаю тебя, выдумщика!
     Принимается одеваться и напевает свое любимое:
     Кресту-у Твое-му-у... поклоня-емся, Влады-ы-ко-о-о...
     Ударяют ко всенощной. Я вздрагиваю от благовеста, словно вкатился в комнату гулкий, тяжелый шар. Дрожит у меня в груди, дребезжит ложечка в стакане. Словно и ветерок от звона, пузырит занавеску,- радостный холодок, вечерний. Важный, мягкий, особенный звон у Троицы.
     Лавра светится по краям, кажется легкой-легкой, из розовой с золотцем бумаги: солнце горит за ней. Монах поднимает на ворота розовый огонек - лампаду. Тянутся через площадь богомольцы, крестятся у Святых Ворот.
     Отец говорит, что сейчас приложит меня к мощам, а завтра оставит с Горкиным.
     - Он тебе все покажет.
     Мамаша не приедет, прихворнула, а его ждут дела. Он опрыскивает
    любимым флердоранжем свежий, тугой платок, привезенный в верховой сумочке, дает мне его понюхать, ухватывая за нос, как всегда делает, и, прищелкивая сочно языком, весело говорит:
     - Сейчас теплых просфор возьмем, с кагорчиком угощу тебя. А на
    ужин... закажем мы с тобой монастырскую солянку, троицкую! Такой уж не подадут нигде.
     Он ведет меня через площадь, к Лавре.
     Розовые ее стены кажутся теперь выше, синие купола - огромными.
    Толсто набиты на них звезды. Я смотрю на стены и радостно-затаенно думаю - что-то за ними.
     там!.. Бор... и высокая келейка, с оконцем под куполком? Спрашиваю - увидим келейку? Отец говорит - увидим, у каждого там монаха келья. На нем верховые сапоги, ловкая шапочка-верховка,- все на него любуются. Богомолки называют его молодчиком.
     Перед Святыми Воротами сидят в два ряда калеки-убогие, тянутся
    деревянными чашками навстречу и на разные голоса канючат:
     - Христа ра-ди... православные, благоде-тели... кормильцы... для
    пропитания души-тела... родителев-сродников... Сергия Преподобного... со присвятыи Троицы...
     Мы идем между черными, иссохшими руками, между падающими в ноги
    лохматыми головами, которые ерзают по навозу у наших ног, и бросаем в чашки копеечки. Я со страхом вижу вывернутые кровяные веки, оловянные бельма на глазах, провалившиеся носы, ввернутые винтом под щеки, култышки, язвы, желтые волдыри, сухие ножки, как палочки... И впереди, далеко, к самым Святым Воротам,- Машут и машут чашками, тянутся к нам руками, падают головами в ноги. Пахнет черными корками, чем-то кислым.
     В Святых Воротах сумрак и холодок, а дальше - слепит от света: за колокольней - солнце, глядит в пролет, и виден черный огромный колокол, будто висит на солнце. От благовеста-гула дрожит земля. Я вижу церкви - белые, голубые, розовые - на широком просторе, в звоне. И все, кажется мне, звонят. Ясно светят кресты на небе, сквозные, легкие. Реют ласточки и стрижи. Сидят на булыжной площади богомольцы, жуют монастырский хле Служки в белом куда-то несут ковриги, придерживая сверху подбородком,- ковриг по шесть. Хочется есть, кружится голова от хлебного духа теплого - где-то пекарня близко. Отец говорит, что тепленького потом прихватим, а сейчас приложиться надо, пока еще не тесно. Важно идут широкие монахи, мотают четками в рукавах, веет за ними ладаном.
     Я высматриваю-ищу - где же келейка с куполком и елки? Отец не знает, какая такая келейка. Спрашиваю про грешника.
     - Какого такого грешника?
     - Да бревно у него в глазу... Горкин мне говорил.
     - Ну, у Горкина и надо дознаваться, он по этому делу дока.
     Направо - большой собор, с синими куполами с толстыми золотыми
    звеами. Из цветника тянет свежестью - белые служки обильно поливают клумбы,- пахнет тонко петуньями, резедой. Слышно даже сквозь благовест, как остро кричат сижи.
     Великая колокольня - Троица - надо мной. Смотрю, запрокинув голову,- креста не видно! Падает с неба звон, кружится голова от гула, дрожит земля.
     Народу больше. Толкают меня мешками, чайниками, трут армяками щеки. В давке нечем уже дышать. Трогает кто-то за картузик и говорит знакомо:
     - Наш словно паренек-то, знакомый... шли надысь-то!..
     Я узнаю старушку с красавочкой-молодкой, у которой на шее бусинки. Она - Параша? - ласково смотрит на меня, хочет что-то сказать как будто, но отец берет на руки, а то задавят. Под высокой сенью светится золотой крест над чашей, бьет из креста вода; из чаши черпают воду кружками на цепи. Я кричу:
     - Из креста вода!.. чудо тут!..
     Я хочу рассказать про чудо, но отец даже и не смотрит, говорит -
    после, а то не продерешься. Я сижу на его плече, оглядываюсь на крест под сенью. Там все черпают кружками, бьет из креста вода.
     У маленькой белой церкви, с золотой кровлей и одинокой главкой, такая давка, что не пройдешь. Кричат страшные голоса:
     - Не напирайте, ради Христа-а... зада-вите!.. ой, дышать нечем... полегше, не напирайте!..
     А народ все больше напирает, колышется. Отец говорит мне, что это самая Троица, Троицкий собор. Преподобного Сергия мощи тут. Говорят кругом:
     - Господи, и с детями еще тут... куды еще тут с детями! Мужчину вон задавили, выволокли без памяти... куды ж с детями?!.
     А сзади все больше давят, тискают, выкрикивают, воздыхают, плачутся:
     - Ох, родимые... поотпустите, не передохнешь... дыхнуть хоть разок дайте... душу на покаяние...
     Сцепляются мешками и чайниками, плачут дети. Идет высокий монах в мантии, благословляет, махает четками:
     - Расступитесь, дорогу дайте!..
     Перед ним расступаются легко, откуда только берется место! Монах
    проходит, благословляя, вытягивая из толпы застрявшую сзади мантию. Отец проносит меня за ним.
     В церкви темно и душно. Слышно из темноты знакомое - Горкин, бывало, пел:
     Изведи из темницы ду-шу мо-ю-у!..
     Словно из-под земли поют. Плачут протяжно дети. Мерцает позолота и серебро, проглядывают святые лики, пылают пуки свечей. По высоким столбам, которые кажутся мне стенами, золотятся-мерцают венчики. В узенькие оконца верха падают светлые полоски, и в них клубится голубоватый ладан. Хочется мне туда, на волю, на железную перекладинку, к голубку: там голубки летают, сверкают крыльями. Я показываю отцу:
     - Голубки живут... это святые голубки, Святой Дух?
     Отец вздыхает, подкидывает меня, меняя руку. Говорит все, вздыхая: "Ну, попали мы с тобой в кашу... дышать нечем". На лбу у него капельки. Я гляжу на его хохол, весь мокрый, на капельки, как они обрываются, а за ними вздуваются другие, сталкиваются друг с дружкой, делаются большими и отрываются, падают на плечо. Белое его плечо все мокрое, потемнело. Он закидывает голову назад, широко разевает рот, обмахивается платочком. На черной его шее надулись жилы, и на них капельки. Подо мной - головы и платки, куда-то ползут, ползут, тянут с собой и нас. Все вздыхают и молятся: "Батюшка Преподобный, Угодник Божий... родимый, помоги!.." Кричит подо мной баба, я вижу ее запавшие, кричащие на меня глаза:
     - Ой, пустите... не продохну... девка-то обмерла!..
     Ее голова, в черном платке с желтыми мушками, проваливается куда-то, а вместо нее вылезает рыжая чья-то голова. Кричит за нами:
     - Бабу задавили!.. православные, подайтесь!..
     Мне душно от духоты и страха, кружится голова. Пахнет нагретым
    флердоранжем, отец машет на меня платочком, но ветерка не слышно. Лицо у него тревожное, голос хриплый:
     - Ну, потерпи, голубчик, вот подойдем сейчас...
     Я вижу разные огоньки - пунцовые, голубые, розовые, зеленые...- тихие огоньки лампад. Не шелохнутся, как сонные. Над ними золотые цепи. Под серебряной сенью висят они, повыше и пониже, будто на небе звездочки. Мощи тут Преподобного - под ними. Высокий, худой монах, в складчатой мантии, которая вся струится-переливается в огоньках свечей, недвижно стоит у возглавия, где светится золотая Троица. Я вижу что-то большое, золотое, похожее на плащаницу - или высокий стол, весь окованный золотом,- в нем... накрыто розовой пеленой. Отец приклоняет меня и шепчет: "В главку целуй". Мне страшно. Бледный палец высокого монаха, с черными горошинами четок, указывает мне прошитый крестик из сетчатой золотой парчи на розовом покрове. Я целую, чувствуя губами твердое что-то, сладковато пахнущее миром. Я знаю, что здесь Преподобный Сергий, великий Угодник Божий.
     Мы сидим у длинного розового дома на скамейке. Мне дают пить из
    кружки чего-то кисленького и мочат голову. Отец отирается платком, машет и на себя, и на меня, говорит - едва переводит дух,- чуть не упал со мной у мощей, такая давка. Говорят - сколько-то обмерло в соборе, водой уж отливали. Здесь прохладно, пахнет политыми цветами, сырой травой. Мимо проходят богомольцы, спрашивают - где тут просвирки-то продают. Говорят: "Вон, за уголок завернуть". И правда: теплыми просфорами пахнет. Вижу на уголке розового дома железную синюю дощечку; на ней нарисована розовая просвирка, такая вкусная. Из-за угла выходят с узелками, просвирки видно. Молодой монашек, в белом подряснике с черным кожаным поясом, дает мне теплую просфору и спрашивает, нагибаясь ко мне:
     - Н-не у-у...знал м-меня? А я Са-саня... Юрцо...цов!
     Я сразу узнаю: это Саня-заика, послушник, нашего Трифоныча внучек. Лицо у него такое доброе, в золотухе все; бледные губы выпячиваются трубочкой и дрожат, когда он силится говорить. Он зовет нас в квасную, там его послушание:
     - Ка-ка...каваску... на-шего... ммо... мона-стырского, отведайте.
     И Федя с нами на лавочке. Он в новых сапогах, в руке у него
    просвирка, но он не ест - только что исповедовался, нельзя. Рассказывает, что были с Горкиным у Черниговской, у батюшки-отца Варнавы исповедовались... а Горкин теперь в соборе, выстоит до конца. Что-то печален он, все головой качает. Говорит еще, что Домна Панферовна сама по себе с Анютой, а Антипушка с Горкиным, и ему надо опять в собор. Саня-послушник говорит отцу:
     - Ка-ка...васку-то... мо-мо...пастырского...
     Ведет нас в квасную, под большой дом. Там прохладно, пахнет душистой мятой и сладким квасом. Маленький старичок - отец квасник - радушно потчует нас "игуменским", из железного ковшика, и дает по большому ломтю теплого еще хлеба, пахнущего как будто пряником. Говорит: "Заходитзавтра, сладким-сыченым угощу". Мы едим хлеб и смотрим, как Саня с другим мо- иашком помешивают веселками в низких кадках - разводят квас. И будто в церкви: висят на стене широкие иконы, горят лампады. Квас здесь особенный, троицкий,- священный, благословленный, отец квасник крестит и кадки, и веселки, когда разводят, и когда затирают - крестит. Оттого-то и пахнет пряником. Отец спрашивает - доволен ли он Саней. Квасник говорит:
     - Ничего, трудится во славу Божию... такой ретивый, на досточке спит, ночью встает молиться, поклончики бьет.
     Велит Трифонычу снести поклончик, хорошо его знает, как же:
     - Земляки с Трифонычем мы, с-под Переяславля... у меня и торговлишка была, квасом вот торговал. А теперь вот какая у меня закваска... Господа Бога ради, для братии и всех православных христиан.
     Такой он ласковый старичок, так он весь светится - словно уж он
    святой. Отец говорит:
     - Душа радуется смотреть на вас... откуда вы такие беретесь?
     А старичок смеется:
     - А Господь затирает... такой уж квасок творит. Да только мы
    квасок-то неважный, ки-ислый-кислый... нам до первого сорту далеко.
     Оба они смеются, а я не понимаю: какой квасок?.. Отец говорит:
     - Плохие мы с тобой молельщики, на гостиницу пойдем лучше.
     Несет меня мимо колокольни. Она звонит теперь легким, веселым
    перезвоном.
     За Святыми Воротами все так же сидят и жалобно просят нищие. Извощики у гостиницы предлагают свезти в Вифанию, к Черниговской. Гостинник ласково нам пеняет:
     - Что ж маловато помолились? Ну, ничего, с маленького не взыщет
    Преподобный. Сейчас я самоварчик скажу.
     В золотых покоях душно и вязко пахнет согревшейся земляникой и чем-то таким милым... Отец дает мне в стаканчике черного сладкого вина с кипятком - кагорчика. Это вино - церковное, и его всегда пьют с просвиркой. От кагорчика пробегает во мне горячей струйкой, мне теперь хорошо, покойно, и я жадно глотаю душистую, теплую просфору. За окнами еще свет. Перезванивают в стемневшей Лавре; вздуваются занавески от ветерка.
     Я просыпаюсь от голосов. Горит свечка. Отец и Горкин сидят за
    самоваром. Отец уговаривает:
     - Чаю-то хоть бы выпил, затощаешь!
     Горкин отказывается: причащаться завтра, никак нельзя. Рассказывает, как хорошо я шел, уж так-то он мной доволен - и не сказать. Говорит про тележку и про Аксенова: прямо чудо живое совершилось. Отец смеется:
     - Все с вами чудеса!
     Думал - завтра после ранней обедни выехать, пора горячая, дела не ждут, а теперь эта канитель - к Аксенову! Горкин упрашивает остаться, внимание надо бы оказать: уж шибко почтенный человек Аксенов, в обиду ему будет.
     - Не знаю, не слыхал... Аксенов? - говорит отец.- Как же это
    тележка-то его к нам попала? Дедушку, говоришь, знал... Странно, никогда что-то не слыхал. И впрямь Преподобный словно привел.
     Горкин вдумчиво говорит:
     - Мы-то вот все так - все мы знаем! А выходит вон...
     И начинает чего-то плакать. Отец спрашивает - да что такое?
     - С радости, недостоин я...- в слезах, в платочек, срывающимся
    голосом говорит Горкин.- Исповедался у батюшки-отца Варнавы... Стал ему про свои грехи сказывать... и про тот мой грех, про Гришу-то... как понуждал его высоты-то не бояться. А он, светленький, поглядел на меня, поулыбался так хорошо... и говорит, ласково так: "Ах т голубь мой сизокрылый!.." Епитрахилькой накрыл и отпустил. "Почаще,- говорит,- радовать приходи". Почаще приходи... Это к чему ж будет-то - почаще? Не в монастырь ли уж указание дает?..
     - А понравился ты ему, вот Что...- говорит отец.- Да ты и без
    монастыря преподобный, только что в казакинчике.
     Горкин отмахивается. Лицо у него светлое-светлое, как у отца
    квасника, и глаза в лучиках - такие у святых бывают. Если бы ему золотой венчик,- думаю я,- и поставить в окошко под куполок... и святую небесную дорогу?..
     - А Федю нашего не благословил батюшка-отец Варнава в монастырь
    вступать. А как же, все хотел, в дороге нам открылся - хочу в монахи! Пошел у старца совета попросить, благословиться... а батюшка Варнава потрепал его по щеке и говорит: "Такой румянистый-краснощекой - да к нам, к просвирникам... баранки лучше пеки с детятками! когда, может, и меня, сынок, угостишь". И не благословил. "С детятками",- говорит! Значит, уж у открыто. С детятками,- чего сказал-то. Ему и Домна-то Панферовна все смеялась,- земляничкой молодку все угощал.
     Беседуют они долго. Уходя, Горкин целует меня в маковку и шепчет на ухо:
     - А ведь верно ты угадал, простил грех-то мой!
     Он такой радостный, как на Светлый день. Пахнет от него банькой,
    ладаном, свечками. Говорит, что теперь все посмотрим, и к батюшке-отцу Варнаве благословиться сходим, и Фавор-гору в Вифании увидим, и сапожки Преподобного, и гробик. Понятно, и грешника поглядим, бревно-то в глазу... и Страшный суд... Я спрашиваю его про келейку.
     - Картинку тебе куплю, вот такую...- показывает он на стенку,- и
    будет у тебя келейка. Осчастливил тебя папашенька, у Преподобного подышал с нами святостью.
     Отец говорит - шутит словно и будто грустно:
     - Горка ты, Горка! Помнишь...- делов-то пуды, а она - туды? Ну вот, из "пудов"-то и выдрался на денек.
     - И хорошо, Господа надо благодарить. А кто чего знает...- говорит Горкин задумчиво,- все под Богом.
     В комнате темно. Я не сплю Перебился сон, ворочаюсь с боку на бок. Перед глазами - Лавра, разноцветные огоньки. Должно быть, все уже спят, не хлопают двери в коридоре. Под окнами переступают по камню лошади, сонно встряхивают глухими бубенцами. Грустными переливами играют часы на колокольне. Занавески отдернуты, и в комнату повевает ветерком. Мне видно небо с мерцающими звездами Смотрю на них и, может быть, в первый раз в жизни думаю - что же там?.. Приподымаюсь на подушке, заглядываю ниже: светится огонек, совсем не такой, как звезды,- не мерцает. Это - в розовой башне на уголку, я знаю. Кто-нибудь молится? Смотрю на огонек, на зрезды и опять думаю, усыпающей уже мыслью - кто там?..
     У ТРОИЦЫ
     Слышится мне впросонках прыгающий трезвон, будто звонят на Пасхе. Открываю глаза - и вижу зеленую картинку: елки и келейки, и Преподобный Сергий, в золотом венчике, подает толстому медведю хлебец. У Троицы я, и это Троица так звонит, и оттого такой свет от неба, радостно-голубой и чистый Утренний ветерок колышет занавеску, и вижу я розовую башню с зеленым верхом. Вся она в солнце, слепит окошками.
     - Проспал обедню-то,- говорит Горкин из другой комнаты,- а я уж и приобщался, поздравь меня!
     - Душе на спасение! - кричу я.
     Он подходит, целует меня и поправляет:
     - Телу на здравие, душе на спасение - вот как надо.
     Он в крахмальной рубашке и в жилетке с серебряной цепочкой, такой парадный. Пахнет от него праздником - кагорчиком, просвиркой и особенным мылом, из какой-то "травы-зари", архиерейским, которым он умывается только в Пасху и в Рождество,- кто-то ему принес с Афона. Я спрашиваю:
     - Ты зарей умылся?
     - А как же,- говорит,- я нонче приобщался, великой день.
     Говорит - в Лавру сейчас пойдем, папашенька вот вернется: Кавказку пошел взглянуть; молебен отслужим Преподобному, позднюю отстоим, а там папашенька к Аксенову побывает - и в Москву поскачет, а мы при себе останемся - поглядим все, не торопясь. Рассказывает мне, как ходили к Черниговской, к утрени поспели, по зорьке три версты прошли - и не видали, а служба была подземная, в припещерной церкви, и служил сам батюшка-отец Варнава.
     - Сказал батюшке про тебя... хороший, мол, богомольщик ты, дотошный до святости. "Приведи его,- говорит,- погляжу". Не скажет понапрасну... душеньку, может, твою чует. Да опять мне. "Непременно приведи!" Вот как.
     Я рад, и немного страшно, что чует душеньку. Спрашиваю - он святой?
     - Как те сказать... Святой - это после кончины открывается. Начнут стекаться, панихидки служат, и пойдет в народе разговор, что, мол, святой, чудеса-исцеления пойдут. Алхеереи и скажут: "Много народу почитает, надо образ ему писать и службу править". Ну, мощи и открываются, для прославления. Так народ тоже не заставишь за святого-то почитать, а когда сами уж учувствуют, по совести. Вот Сергий Преподобный... весь народ его почитает, Угодник Божий! Стало быть, заслужил, прознал хорошо народ, сам прознал, совесть ему сказала А батюшка Варнава - подвижник-прозорливец, всех утешает... не такой, как мы, грешные, а превысокой жизни. Стечение-то к нему какое... Завтра вот и пойдем, за радостью.
     Приходит отец, велит поскорее собираться - у гостиницы ждут все наши. Сердится, почему Горкин ни сайки, ни белорыбицы не поел, ветром его шатает. Горкин просит - уж не невольте, с просвиркой теплотцы выпил, а после поздней обедни и разговеется.
     - Живым во святые хочешь? - шутит отец и дает ему большую просфору со Святой Троицей на вскрышке.- Вынул вот за твое здоровье.
     Горкин целует просфору и потом целуется с отцом три раза, словно они христосуются. Отец смеется на мою новую рубашку, вышитую большими петухами по рукавам и вороту: "Эк тебя расписали!" - и велит примочить вихры. Я приглаживаюсь у зеркала, стоя на бархатном диване, и смеюсь, как у меня вытянулось ухо, а Горкин с двумя будто головами,- и все смеемся. Извощики весело кричат; "В Вифанию-то на свеженьких!.. к Черниговской прикажите!" - нас будто приглашают. И розовая, утренняя Лавра весело блестит крестами. Отец рад, что махнул с нами к Троице:
     - Так отдохнул... давно так не отдыхал, как здесь.
     - Как же можно, Сергей Иваныч... нигде так духовно не отдохнешь, как во святой обители...- говорит Горкин и взмахивает руками, словно летит на крыльях.- Духовное облегчение... как можно! Да вот... как вчера заслабел! а после исповеди и про ногу свою забыл, чисто вот на крылах летел! А это мне батюшка Варнава так сподобил... пошутил будто. "Молитовкой подгоняйся, и про ногу свою забудешь". И забыл! И спал-то не боле часу, а и спать не хочется... душа-то воспаряется!..
     У гостиницы, в холодке, поджидают наши богомольцы, праздничные,
    нарядные. Домна Панферовна - не узнать: похожа на толстую купчиху, в шелковой белой шали с бахромками и в косынке из кружевцов, и платье у ней сиреневое, широкое. Сидит - помахивает платочком. И Антипушка вырядился: пикейный на нем пиджак с большими пуговицами, будто из перламутра, и сапоги наваксены,- совсем старичок из лавки, а не Антипушка И Федя щеголем, в крахмальном даже воротничке, в котором ему, должно быть, тесно - все-то он вертит шеей и надувается,- новые сапоги горят. На Анюте кисейное розовое платье, на шейке черная бархотка с золотеньким медальончиком,- бабушка подарила! - на руках белые митенки, которые она стягивает, и надевает, и опять снима,- и все оглядывает себя. Намазала волосы помадой, даже на лоб течет. Я спрашиваю,- что у ней, зуб болит... морщится-то? Она мне шелчет:
     - Новые полсапожки жгут, мочи нет... бабушке только не скажи, а то рассердится, велит скинуть.
     Извощики тащат к своим коляскам, суют медные бляхи - порядиться. С грибами и земляникой бабы и девчонки, упрашивают купить. Суднышко из соломы на земле, с подберезничками и подосиновичками. Гостинник с послушником сваливают грибы в корзину. Домна Панферовна вздыхает:
     - Ах, лисичек бы я взяла, пожарить... смерть, люблю. Да теперь
    некогда, в Лавру сейчас идем.
     Лисичек и Горкин съел бы: жареных нет вкусней! Ну да в блинных
    закажем и лисичек.
     Уже благовестят к поздней. Валит народ из Лавры, валит и в Лавру, в воротах давка. В убогом ряду отчаянный крик и драка. Кто-то бросил целую горсть - "на всех!" - и все возятся по земле, пыль летит. Лежит на спине старушка, лаптями сучит, а через нее рыжий лезет, цапает с земли денежку. Мотается головою в ноги лохматый нищий, плачет, что не досталось. Кто жалеет, а кто кричит:

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Богомолье